Максим ЯКОВЛЕВ. ФРЕСКИ. Короткие рассказы и стихотворения в прозе

 

Максим ЯКОВЛЕВ

ФРЕСКИ

Короткие рассказы и стихотворения в прозе

 

 

Фрески – это когда пишут прямо по свежей штукатурке; по свежей, впитывающей образ основе... по свежей памяти, ибо память – источник всякого искусства: живописец наносит на холст красочное пятно, или линию всегда по памяти; композитор торопится зафиксировать в нотных знаках мелодию, которую удерживает в памяти; так и писатель, являясь частью речи и языка, совершенно немыслим без памяти.

Фрески – это когда целое пишется частями: то здесь, то там...

Писать надо стараться быстро, пока всё живо.

 

 

ОНИ СИДЕЛИ НА ЗАДНЕМ СИДЕНЬЕ АВТОБУСА

Они сидели на заднем сиденье автобуса. Он смотрел в окно, отвернувшись от всех.

– Как сговорились все, подходят и хвалятся: «Мне мой, знаешь, что подарил!.. А мне, гляди, что!.. А мой-то, чего отколол!.. Одна я молчу и улыбаюсь, как дурочка. Что мне сказать, что мой мне даже коробки конфет купить не смог? – говорила она. – Знаешь, так обидно стало, ведь всем, ну, всем что-то подарили, одной мне ничего, как будто я хуже всех... Скажи, я что, хуже всех? я, что и конфетки не заслужила, скажи?..

 

Автобус шёл долго, пробираясь по пустынным пригородным улочкам… Всего несколько человек в тусклом дребезжащем салоне. Я встал у задней двери, приготовившись выйти.

Она больше не зудела, она спала у него на плече, обхватив его за руку. Он всё так же смотрел в окно, только огромная его ладонь осторожно гладила её по голове поверх вязанной серой шапочки…

 

СЛАВА БОГУ

Утром в вагоне только и было разговоров о том, что ночью чудом

избежали аварии… Он вышел покурить в тамбур, представил себе, что могло бы случиться с ними, с его семьей, этой ночью, среди бескрайней выстуженной пустыни... и отогнал от себя эти мысли.

Глубоко затянувшись, вздохнул, и, глядя на мирно сверкающие снега, сказал про себя: «Слава Богу».

И тут он вспомнил, что вчера днём он так же стоял в этом тамбуре и видел проносящуюся мимо станцию, людей, ожидающих электрички, и отдельно от них какого-то нелепого, скрюченного от холода бедолагу. «Бродяга или алкаш», подумал он тогда. А тот повернулся к их поезду, и (он это ясно увидел) перекрестил несколько раз их вагоны, обдававшие его снежной пылью. «Вот чудик», – усмехнулся он на него. Теперь же всё это – и утреннее, и вчерашнее – как-то мгновенно связалось между собой…  

– Слава Богу, – сказал он. И ещё раз неожиданно громко: – Слава Богу!

 

ИДИОТ

Сидит в электричке человек лет четырёх, смотрит в окно и чего-то там напевает. Ещё он болтает ногами, досаждая этим мамочке, чем-то сильно расстроенной, сидящей напротив…

– Ты прекратишь или нет?

Он прекращает ненадолго, но он же поёт, но поезд же идёт, как же можно не болтать…

– Смотри, опять испачкал, идиот!

«Идиот» улыбается виновато, потом заискивающе, но на мамочку это не действует. Через некоторое время опять:

–  Дрянь бестолковая!

– ..?!!

Но она же его мама, и он поджимает губы и смотрит на меня.

А чем я могу помочь ему, я лишь сочувствую ему глазами, и вдруг встречаю взгляд мудрейшего человека... Он опускает голову, слушая оскорбления, и вздыхает легко и мирно.

 

Насколько они цельнее нас…

 

КОНЬ

Отец любит вспоминать о своём отце: «Купил он коня. Красавца.

Такого больше не помню – высокий, статный, как лебедь..! Только обманули отца на ярмарке, конь-то верховой оказался, вот в чём беда, к телеге не приученный. И так и сяк к нему отец, – тот ни в какую! Не идёт под хомут и всё. И конь-то хороший попался, подойдёшь, он положит голову на плечо, хлебушка ждёт, а сам смотрит глазом так, черносливом своим, в душу прямо... Вот что делать? Отец ходит тёмный, деньги-то большие отдал, а толку! Стал он его выводить за двор. Привяжет и лупит, знаешь, как – ух! аж до пены с кровью… Придёт домой мокрый весь, сядет... А мне-то каково, пацану! И коня жалко, и папку, и ему-то тошно самому… Такое дело. Кое-как приучил-таки его отец, да и то: вот нагрузит телегу, нас посадит, детишек, сам рядом идёт – и конь идёт нормально, как положено, но стоит отцу присесть где-нибудь сзади, на самый краешек – встаёт, как вкопанный, хоть убей! Во, как чуял отца. Мстил. Уж чего мы ни делали, а не простил ему...».

 

Отец вспоминает, переживает как наяву. И я тоже. Хорошо.

 

СУШКИ

Как легко поругаться с женой из-за пустяка, а попробуй, примирись потом… Мы бредём лесом с прогулки, впереди – притихший ребёнок. Ранняя весна. В оврагах ещё хватает снега. Поднимаемся на глинистый взгорок, и не верим своим глазам. Нас встречает распахнутый куст орешника, унизанный весь... баранками. Настоящими сушками с маком, висящими на голеньких ветках. Мы стоим, словно в сказке. Место безлюдное. На сучке записка: «Угощайтесь, люди добрые!». Детский почерк, бумажка в клетку. Мы начинаем смеяться. Мы начинаем прыгать вокруг куста. Мы не находим слов… Кто тебя придумал, чудо?!

Мы радостно съели тогда лишь несколько сушек, чтобы дать возможность и другим разделить с нами этот безымянный, маленький дар любви.

 

Каждой весной я вспоминаю об этом, он так и стоит у меня перед глазами, этот удивительный куст орешника в весеннем лесу…

 

СОБАЧЬЕ СЕРДЦЕ

В нашем посёлке много собак, брошенных дачниками после лета.

Большинство сбивается в голодные стаи и бегает в поисках пищи, но так поступают не все. На протяжении восьми месяцев я видел собаку, которая выходила на дорогу, что напротив заколоченной дачи, и ждала день и ночь своих хозяев. Едва раздавались чьи-то шаги, как тут же появлялась из дырки в заборе её умная породистая морда с такой надеждой в глазах, что скоро проходить мимо неё стало невыносимо… Несколько раз один сердобольный парень пытался забрать её к себе, и всякий раз она сбегала от него и продолжала нести своё неусыпное дежурство с ошейником и волочившимся поводком, – в любую погоду, реагируя на каждого проходящего… Так прошла и зима, и весна. А летом вернулись хозяева, и надо было видеть собачье счастье, когда она шла по посёлку с хозяином, который обращался с ней как с ненавистной обузой, дёргая и пиная её без всякого повода.

Собаку жалко, но и хозяина тоже: ему бы её собачье сердце…

 

А этой осенью собаки не видно, слышал, будто её убили, не знаю.

 

ОНИ СТОЛКНУЛИСЬ У БУЛОЧНОЙ

Они столкнулись у булочной, случайно. Застыли и смотрели друг на друга. Пятнадцать лет были мужем и женой, и пять лет, как не виделись.

– А ведь хорошо нам было, в общем-то, правда?

– Правда...

Он опаздывал на поезд, у неё заканчивался перерыв. Они стояли, сомкнувшись лбами. Никто не хотел уходить, и поэтому не уходил. Прошёл его поезд и кончился её перерыв, а они всё стояли, уткнувшись лбами, потому что было хорошо. Не говорили. Не плакали. И опять разошлись, боясь обернуться и посмотреть вслед…

 

Я ничего не понимаю в этой жизни.

 

МОЙ ОТЕЦ

В те дни он не отходил от отца. Последние месяц-полтора всюду с ним, словно хвостик. Раньше-то, с утра да на улицу, а то и в горы с ребятнёй, а тут – ни на шаг. И отец брал его с собой, даже на покос бывало, полусонного. Завернёт от прохлады в овечий тулуп, и на телегу; тот проснётся испуганно, а кругом уже всё поёт – и шмели, и птицы, и коса, и отец вполголоса... А ни то вцепится в тяжёлую отцовскую руку, и не отпускает, так и ходит с ним везде; отец остановится, разговорится со знакомым, зайдёт в контору или на базар соберётся… да, всё равно куда, лишь бы быть рядом с отцом, лишь бы не потерять его! И откуда он чувствовал, откуда мог знать, что скоро не увидит отца, что никогда-никогда потом не держаться ему за его большую тёплую руку? Так и вышло, проводили на войну и погиб под Воронежем.

Я часто вижу этого пацанёнка, чумазого от пыли и слёз, глядящего на дорогу, и всё уже знающего. Шесть лет ему было. Это был мой отец.

 

СТРАННАЯ

– Странная ты какая-то.

– Я деньги потеряла.

– А чего улыбаешься?

– Понимаешь, я их нашла потом...

– Так нашла или потеряла?

– Я сама не знаю. Их женщина подобрала с ребёнком, неполноценным. В коляске такой...

– Ну и что?

– Я подошла, а она ко мне, – вот, говорит, чудо-то, Богородица послала нам! Дурочка. Гляжу, а бумажки-то мои – триста рублей пополам сложенные. Господи... не смогла я у неё забрать...

– Да может не твои «бумажки»?

– Мои, я чувствую, мои...

– А чего плачешь-то?

– Не знаю!

– Ну, ты даёшь, мать.

 

СНЕГ

С утра шёл снег. Невероятно белый и плавный… Как давно она, оказывается, ждала этого, как подставила ему измученное тело своё!

Мы все забыли, что она – живая, но сейчас нельзя не услышать протяжный выдох её: «Уйдите, люди! Уберите свои дурацкие машины, самолёты и поезда... Побудьте где-нибудь, хоть пару часов, хотя бы на полчаса дайте роздыху, сил нету-у!..».

 

Тихо и чисто, как в больничной палате. Я вышел за хлебом и сразу понял, что мы тут лишние. Оказывается, бывают минуты, когда человек не хозяин, не царь, не бог… Ему лучше сидеть дома. Аминь.

 

ИМПЕРАТОР

Император поднялся мрачным, позавтракал, не допивши чаю, на лестнице поскользнулся и согрешил нехорошим словом.

Двор его встретил холодно: дворник и сосед со второго этажа попеняли ему на то, что он вечно ставит свою машину «не как у людей», и что из-за этого каждый раз приходится… «Жигулёнок» долго не заводился и, наконец, тронулся… День опять вышел скверным, дела не ладились, кредиту никто не давал; ко всему пришлось убить полдня в департаменте, выслушивая всякий вздор...

Вечером, когда он вернулся, закрапал дождь. Император вышел из машины и закурил. Тяжёлое настроение не покидало его. Дома он немного поиграл с дочуркой, и на душе полегчало. Но за ужином жена всё испортила, напомнив ему опять про треснувший унитаз.

Жена простушка (за столом о таких вещах!) постоянно донимала его подобными пустяками, но она была единственная, кто называл его «мой император», правда, исключительно в те моменты, когда к ней приходило желание...

 

Смеяться-то, в общем, не на чем. Дело в том, что он действительно император, просто угораздило жить не в то время, ему как-то очень не повезло с этим, не то что нам…

 

Какая это мука – соответствовать!

 

РАЗГОВОР

– … и все трое на него, а он мог их в пять секунд положить, он только шагнул так, и они все попадали!..

– Тебе привет, кстати, от Битюка-младшего, вчера встретил его с братаном, весёлые, – Вован с зоны вернулся, морда – во!

– А ему же нельзя убивать, он так сложил руки: «Делайте, что хотите»...

– Теперь опять за своё возьмутся, точняк.

– Один с перепугу бах его обухом по голове и вырубил, и пошло…

– Ты учти: у Вована зуб на тебя, ты думаешь, Битюк зря тебе привет передавал?

– Да знаю. И они затащили его в избушку, думали он там деньги прячет, связали его, понял, и стали топтать ногами, чтобы он сказал...

– С ним шутки плохи...

– Переломали ему ребра, руки, череп проломили, а он потом сам в монастырь пришёл, когда очнулся! Входит в церковь весь в крови, избитый, все так смотрят...

– Я тебя предупредил, а там, как хочешь...

– А когда их поймали, он говорит: «Отпустите, а то уйду от вас!». Ты понимаешь?!

– Да успокойся ты, люди смотрят, ты чё...

– Он потом всю жизнь согнутым ходил и без зубов, а мог в два счёта с ними разобраться! Без проблем, понял?

– Ну и дурак он. Ты чё, правда, этому веришь?

– Да ты не знаешь, он мог из глины золото делать и не стал. Представляешь: сколько глины – столько золота!..

– Почему не стал?

– А нельзя на халяву, понимаешь?

– Да? А сколько бедных, детишек несчастных, голодных, это как? Да хотя бы в казну, ты врубись, ты прикинь, как бы мы жили сейчас, как в Эмиратах!.. Смотри, какая девочка, щас бы с ней… а?

– Всё равно нельзя.

– Ой, ну и дурят вас!

– А зачем «дурят»?

– Да чтобы вы в церковь ходили кланяться.

– А зачем?

– Чтобы вы их слушались там, как суслики!

– А зачем, для чего это им?

– Чтобы управлять вами, придурками, вести вас...

– Куда?

– Куда, куда... в рай!

– А что, плохо?

– Да нету этого ничего, обманывают вас!

– А зачем?! Тогда зачем?!!

– Да чтобы вы в церковь... Всё, с меня хватит! Слушай, пойдём лучше по пивку дёрнем, а?

– Не хочется.

– Из-за этого дурака святого?

– Не говори так.

– А то что? В морду дашь, а потом в церковь пойдёшь? Замаливать.

– И пойду.

– Да ты чё, правда что ли? Ты ж некрещёный!

– Ну и что.

– Ну, давай, давай, я посмотрю, как ты через пару дней придёшь: «Санёк, пойдём, оттянемся»… Что, нет?

– Не приду.

– Придёшь, как миленький!

– Нет. Не приду.

 

ИСПОВЕДЬ

У нас строгий батюшка. По воскресеньям он исповедует перед литургией и все ждут, когда, наконец, дойдет очередь до последнего.

В этот раз последней была старушка. Глухая почти совсем.

– Вы что, на исповедь? – переспрашивает громко батюшка.

– Да вот пришла, – отвечает на весь храм, – а то глядишь помру...

– Грехи-то есть?

– Да как же, много, сынок, и ругалась вот и всяко было. Сильно я грешная. Ребёночка я тогда вытравила, в Круглове жили...

Батюшка быстро оглядывает нас. Но все стоят, опустив головы.

– Имя как? – кричит он.

–  Да я не знаю имени-то, он ведь не родился, ребёночек. Я его...

– Твоё, твоё как?

– Моё?.. Я ещё картошку мёрзлую воровала с сестрой. С колхоза...

– Как зовут? Не сестру, тебя как?

– Антонина я... Что, не простят меня?

Батюшка не знает, что отвечать.

– Сильно грешная я... в войну тоже...

Он торопливо покрывает её епитрахилью и она затихает, но не совсем, слышно как она ещё что-то перечисляет. Ей удобно стоять согбенной, она ведь и ходит так.

 

– Господи, помилуй её! – вырвалось у кого-то.

 

В ДЕТСТВЕ

В детстве моей вечной обузой во дворе была сестра, она была младше меня на четыре года. Как-то зимой она увязалась за мною с санками, но мне надо было убежать с ребятами по своим делам, и вот я, усадив её в эти санки, безжалостно мотал их, резко разворачивая и опрокидывая на виражах, добиваясь того, чтобы она сама оставила меня и не просилась со мной к моим приятелям. И надо было видеть, как этот неуклюжий маленький человечек, в заячьей шубке, перевязанной накрест шарфом, терпеливо пыхтя, вставал после каждого падения и усаживался обречённо в санки… и снова вставал весь в снегу, не смея заплакать...

 

Сейчас я возвращаюсь в детство, и уже не убегаю с приятелями, добившись-таки её отчаянных слёз и отказа идти со мной, нет, я бегу к ней, к своей сестрёнке, и целую её, и отряхиваю её от снега, и не нужны мне никакие ребята и никакие дела, я прижимаюсь к её морозной щёчке и шепчу: «Прости, прости меня, Юлька, не плачь, я никуда не уйду! я не брошу тебя...».

 

СЮРПРИЗ

Напротив меня в электричке две девушки, симпатичные, особенно рыженькая, – обсуждают своих знакомых… Вижу, к ним сзади подкрадывается долговязый парень с букетом тюльпанов и коробкой в руке. Его отчего-то просто-таки распирает от радости, он подмигивает мне и прикладывает палец к губам. Я отворачиваюсь и смотрю в окно. Он явно готовит сюрприз, и даже знаю кому: рыженькой, – он уже завис над ней... Она говорит подружке:

– А Пашка вообще не мужик! все парни – как парни, а этот лизун противный, сюсюкает со мной, как с маленькой девочкой, и всё с каким-нибудь подарочком лезет… 

Это про него. Он стоит багровый, с глазами, полными слёз. Я не знаю куда деваться. Через секунду парень выскакивает из вагона, на его счастье, как раз остановка. Поезд трогается, рыженькая восклицает:

– Ой, Пашка!

– Где? Это разве он?

– Ты думаешь, не он?

– Он, – говорю я.

– А вы откуда знаете?

Знаю...

 

ШМЕЛЬ

Слышу, слышу тебя, неугомон ты наш, где ты тут?.. На сирени повис чёрным агатом. Цветы так и ждут тебя, с замиранием. Я уж давно приметил: осу боятся, пчелу уважают, а тебя – батюшку лугового – все любят. Отец мой гладил тебя тихонько по шёрстке, нахваливая на все лады, и мы с сестрой повизгивали от восторга, – до сих пор помню. В этом сердитом трудяге, даже мы, несмышленыши, безошибочно угадывали добряка. Лети, мой хороший, благословенны воздуха и все тропинки воздушные – все для тебя, для твоего мирного «бу-у-у...».

 

СКАЗКА

«...Вышла она, ножкой топнула, ручки веточками пораскинула, зацвелась, зарделась вся, ягодка сладкая, смородинка, яблынька белая, ухоженная… Что ж тебя не берёт никто, мимо ходят, за метлою крашенной гонются, а сюда и не глянут, как следываит? Для кого ж она така беленька стоит, кому достанется? Никому не досталася.

Кончился её бабий век, опустила рученьки, пригорюнилась… Вдруг – стук-постук, на пороге – друг! Среди ночи гром-война, открывай ворота, встречай, ура! Душа обмерла...».

– Ты чё, сказку слушаешь?! Пошли, нас пацаны ждут! Скорей, там Фана билеты достал! Надо ещё файеры и флаги забрать, понял!  Йоху-у! Сегодня мы им дадим за тот раз! Давай, бежим!..

«Интересно, чем же там кончилось с этой, которой не везло, – думал он на бегу, – не может быть, чтобы так закончилось... «на пороге друг»… Конечно, всё будет хорошо, конечно! в сказке всегда так бывает...»

 

Через тридцать лет он вспомнит об этом. Будет и гром и война.

Будут и ворота. Он постучится в дом во время грозы, вымокший до нитки, и она откроет ему…

Вот тогда и вспомнит.

 

ВОТ ЕСЛИ БЫ Я БЫЛ БОГОМ

Вот если бы я был богом, я бы не удержался и провёл рукой по верхушке леса… Это совсем не больно – как по метёлкам полыни, так ведёшь по ним долго, медленно... а если вдруг что-нибудь упало: труба там или вышка, я бы поднял и поставил на место. Обязательно.

Или, допустим, летит самолётик, а я бы его взял так тихонько под крылышки – и опа! – перенёс его в миг куда нужно. Вот бы все обалдели. Конечно, я бы всем помогал, чем мог...

Всё-таки для всех людей я бы, пожалуй, богом не потянул. А вот для своих, для друзей, для тех, кого знаю и помню – другое дело. Я бы собрал их вместе и сказал: «Знаете, как я люблю вас всех, дорогие мои!». И дочке бы сказал: «Ты не обижайся уж так на папку своего, он, знаешь, всё время о тебе думает, ты бы приехала к нему...».

 

ВЕСНА

Весна. Какая грязь. Какое небо! Великий Пост, великое очищение…

Ногам противно, а душа поёт. В соснах уж столько июльского солнца, а воробьи на глазах превращаются в пузатые свистки и верещат, как зарезанные!.. Ослепительные ручьи. Дерьмо и мусор.

Внизу невыносимо гадостно и стыдно пред чистотою неба.

 

Труднейший труд: «избави мя от всякия нечистоты»...

 

КОТ

Я знаю одного кота. Он тоже знает меня. У нас особые отношения.

Например, он считает, что участок под моим окном до соседского заборчика, принадлежит ему. Я с этим не согласен. Во-первых, я здесь живу, правда, он тоже, но я поставил на участке стол, вкопал скамью, обустроил, никто из соседей не возражает, и вообще... Этот кот залезает на стол с грязными ногами, ещё и развалится демонстративно на виду; мало того, он орёт по вечерам под самым окном без всякой надобности и оправдания, к тому же повадился лазать в подпол через дыру под крыльцом, которую я всё собираюсь заделать. Несколько раз мне удавалось попасть в него огрызком яблока, но это пока всё, чем я могу похвастать… Всю зиму он непременно оставляет на участке пару строчек своих следов, не ленясь отпечатывать их после каждого снегопада, как своего рода «письменное» подтверждение права на это место.

И вот, возвращаюсь я домой, вижу – сидит у меня на крыльце, стервец, лицом к двери, главное, как будто в гости пришёл. Нашёл я хлёсткий пруток, подкрадываюсь сзади, замахнулся... А он повернулся так, посмотрел, вроде как «да ладно тебе»... Постоял я с поднятой рукой, сел рядом. Честно говоря, у меня тоже настроение было не ахти. Посидели маленько.

– Вечер-то тёплый какой…

– Да, скоро весна...

 

ВОСКРЕСЕНИЕ

Апрельский день… кажется, бесконечный. Наступил вечер. На улицах посёлка уже ни души. Пробежала собака. Прошумело несколько машин. Синий воздух темнеет с каждой минутой. На окраине, у шоссе, колобродят у ларьков подростки… Конвейер автомобильных огней: красные, как угли, – вниз, белые слепящие – навстречу. Мигает светофор. Разговоров почти не слышно. Цепочка людей вытягивается вдоль шоссе, парами, группками, поднимаются на взгорок... Всё больше народу. У  церкви – хоть пруд пруди.

Подходят и подходят. Молодежь. Многие курят, но скромненько…

Внутри храма тесно, жарко, битком. Идёт заутреня. Поёт разноголосицей маленький хор, кто-то басит. Душновато. Не то, что кланяться, креститься не удаётся. Батюшка голосит торопливо, то и дело подходит к хору, подсказывает…

Парко от многого дыханья, от сотен свечей. Кто понахальней протискивается вперёд. Со всех сторон передают свечи, шепчутся, подталкивают, напирают…

Алтарники готовят хоругви, что-то падает. Хор смолкает. Становится ещё теснее. Подвыпившего парня оттесняет к выходу ласковый старичок. Парень несказанно удивлён и обескуражен, но отступает… всё же пытается угрожать и сопротивляться, но нет, не получается…

Все бабульки сбились у правого клироса, и в глубине между стен тоже кивают одни платочки. Наконец, батюшка выходит в золочёной ризе с трёхсвечником. Закачались хоругви и фонари, и подались на выход. Народ раздаётся к дверям. И вот поплыл старушечий ручеёк с иконами на полотенцах, следом благообразный староста, хористки, с ними румяный скалоподобный бас, потом скопом двинулись остальные, зашатались  головы, плечи…

Пошёл крестный ход. Все с красными свечками, их вставляют в бумажки и прикрывают ладонями. В притворе застопорилось: у батюшки что-то с кадилом. А на улице – тьма, во тьме гуща людей; россыпи огоньков трепещут, гаснут… По ходу какая-то неразбериха, идём ногами на ощупь.

Впереди замешкались, выбирая дорогу… задние наступают на ноги, спотыкаются… батюшка кому-то выговаривает, сердится… хор пытается тянуть «чистым сердце-ем…» Идут, чмокая по лужам, поскальзываясь, колотя каблуками по доскам, по кирпичам… Толпа огибает церковь. Подпевают старательно, невпопад. У батюшки погас трёхсвечник, ему дают огонька…

Вот вернулись ко входу, а двери заперты. Выстроились хоругви. Все взоры – на батюшке… Батюшка поворачивается, секунда, и: «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!» – вскрикиваем испуганно… с каждым разом всё радостней, нетерпеливей… Кричат все. Прорвалось! Двери отворяются, ходоки вваливаются в церковь, топают за хором. Начинается Пасхальное богослужение.

Поют весело, похоже на плясовую. Батюшка кадит, ходит быстро… Он то в одной ризе, то в другой выйдет: красной, зелёной, белой, золотой!.. А народ-то схлынул. В церкви свободно.

Стоят те, кому причащаться.

 

Ночь тёплая... Воскресение.

 

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ МАРКА

Всякий раз читаю и вижу палящее небо… Вот они идут с Ним к морю, через «десятиградие». По раскалённой земле, по белым камням, никто не знает зачем. Он знает. Чёрные круглые тени в ногах, трава, звенящая от сандалий, целый томительный день пути…

Их увидят издалека, выходят к дороге, спешат навстречу из ближних селений, несут больных… Толпа растёт, обступает Его, – Равви! – Равви!.. Не протолкнуться, ученики не справляются... Шумно, как на базаре, чей-то плач, кажется, нечем дышать… вдруг кричат, расступились, затихли... Что там? Кого-то привели, говорят. Сейчас что-то будет, не пропустить бы!..

«Привели к Нему глухого косноязычного и просили Его возложить на него руку. Иисус, отведши его в сторону от народа, вложил персты Свои в уши ему и, плюнув, коснулся языка его. И воззрев на небо, вздохнул и сказал ему: «еффафа», то есть, «отверзись»…

(Бог вздохнул! По-человечески. Сколько всего в этом вздохе, кто скажет?)

«И тотчас отверзся у него слух, и разрешились узы его языка, и стал говорить чисто»…

– Он точно пророк! Илия!..

Слёзы, вопли, не пробиться, все лезут…

– И меня!

– И меня!..

– А где, который заговорил?

– Пустите, дайте увидеть…

– Смотри, как чисто говорит, чудо! Ну-ка, скажи ещё...

«И чрезвычайно дивились и говорили: всё хорошо делает – и глухих делает

слышащими и немых – говорящими»…

 

Всё же, что в этом вздохе было? Океан, вздыхающий о каждой своей песчинке, о каждом мальке… О, неужели?!

 

ДЕНЬ ЗАКАНЧИВАЛСЯ КАК ОБЫЧНО

День заканчивался как обычно: приятель подвёз его до метро и они весело расстались, потом он доехал на метро до вокзала, потом ехал в электричке, сидя в углу у окна, потом вышел в «Красково» и долго шёл по зыбучему, жирному снегу в своё пустое жилище, и как всегда не думал о ней, не думал и не вспоминал ни о чём таком, и совсем не жалел, он устал; предстояло готовить ужин или хотя бы чай, но и это прошло как-то незаметно и быстро, сытость тянула в постель, но предстояло ещё помолиться, и он заставил себя встать пред лампадкой. Он вздохнул и сказал:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Отче наш...

И тут услышал в себе потрясающе тихий Голос: что сынок?..

Больше он не смог произнести ни слова молитвы. Он стоял и плакал и не мог остановиться…

 

Утром он проснулся и вспомнил об этом. И не поверил: разве может быть Бог так рядом, так по-отцовски близко… к нему?! Он поднялся, умылся, наскоро вытерся, предстояла молитва. Он подошёл и встал пред лампадкой...

 

РАНЬ

Пока стоит тишина... Первой проснётся ворона. Потом электричка.

Потом соседский петух. Собаки. Шоссе. Семья за стенкой после загула и телевизор… Проснутся скрипы, топоты, и другие житейские звуки, обязательно – наливаемый с шумом чайник и стук ведра. Последним просыпаюсь я. А за мною – вся жизнь моя, которую я всюду с собой таскаю. А за нею – молитва, дела, дела... И всё остальное, что мы сможем наговорить, натворить, заварить, расхлебать, полюбить, разлюбить, наломать... И, наконец, останется в темноте прожитая за день страна. Но пока ещё стоит тишина. Пока ещё спит тишина. Пока ещё никто ничего не знает, не хочет, не замышляет... Пока ещё нет греха. Нас покрывает милость стоящего над нами Бога, делающего знак вороне, чтобы не каркнула до срока, вздыхающего...

 

КАЛИТКА

Сколько можно смотреть на калитку? Не знаю. Я смотрю уже два года и семь месяцев. Сейчас конец марта. Из окна я могу смотреть в любую погоду… Она не придёт, я знаю. Потому что я всякий раз вижу, как она приходит: летом она медленно открывает её и идёт по дорожке к дому, попеременно одеваясь то в золото, то в дым, то в листву; осенью она идёт по той же дорожке и сучья яблонь ловят её за волосы, а зимой... Зимой я не вижу как она входит в сад, потому что уже темно, я лишь успеваю заметить скользящую тень среди стройных её двойников на снегу.

Весной представить труднее всего. Потому что...

Потому что вдруг она и вправду придёт?

 

В СЕРДЦЕ

Надышавшись свежим солнышком, кожа издаёт единственный на свете аромат. Особенно им благоухают в апреле, ввалившись с улицы с букетиками мать-мачехи, дети, прячущие по карманам стекляшки и камешки, и продолжающие – кое-как раздеваясь – наперебой рассказывать о новостях и о потрясающих открытиях, голодные, ещё не умытые... давным-давно выросшие, грустные, жизнью избитые, – никогда, ни за что не забытые, и поэтому вечно счастливые...

В сердце родителей.

 

ОБРАТИТЕ ВНИМАНИЕ

Поймал от кого-то в метро: «Когда будете в раю, обратите внимание...».

Целый день проходил, как пьяный.

 

ДОЖДЬ

Преследует шум дождя... Стоит только оказаться в тишине, уйти от мыслей, и – пожалуйста. Даже зимой мерещится этот его приглушенный шум, и уводит туда, где жить во время дождя – всё равно что немножечко умирать, оплакивая себя... Между тем происхождение его молитвенно, наши древние родственники просили у неба: «Даждь! Даждь нам!..». Поэтому дождь – это страдательное наслаждение.

И вот уж в который раз «даёт» нам, а мы прячемся. Совестно. Я стою под навесом крыльца, уступая глазам и слуху: смотрю и слушаю его, как будто давно уже брожу в дождевом лесу... не прощаясь.

 

ПОТОМ

Всё любится потом. Когда понимаешь, что так больше не повторится.

Не повторятся самые простые, самые незнаменитые, самые обыкновеннейшие, тихие, скромные минуты жизни, которые остались где-то в тени событий ...

О, эта «скушная», «проходная», «убитая между делом» жизнь, здравствуй, я виноват пред тобою! Не оттого ли ты похожа на сверхзвуковой самолёт: вот пролетел, а звук доходит потом...

 

НИЧЕГО

Среди ночи вдруг взлаяли собаки… Он долго лежал и прислушивался, но ничего не случилось. И утром, когда он встал, тоже ничего не случилось. И днём. И на следующий день, и потом. Он работал, он жил, возвращался домой, и ничего, ничего не случилось... Вот так.

 

ЗВЕЗДА

У соседа, через дорогу, завелась звезда. Довольно большая, яркая, цвета зелёного льда… На столбе. По вечерам, когда я подхожу к окну задёрнуть занавески, она светит мне прямо в глаза. Нестерпимо.

И теперь я с ужасом думаю, что будет летом. Как я стану ходить к своим лунным яблоням?..

 

МАРТ

В наших широтах каждое появление солнца – как вселение в то, что не всё ещё потеряно. Но стоит ему побыть чуть дольше – и мы становимся как дети, а потом и вовсе теряем всякую предосторожность и уже готовы верить только во всё хорошее... Хорошо хоть зима спасает нашу наивность от поругания. Мы приходим в себя, влагая своё неистовство в ножны.

Но вижу, опять засверкал марток, ну, держись! Скоро начнётся...

 

КАЖДОЕ УТРО...

Каждое утро открываешь глаза и начинаешь вспоминать в какой последовательности полагается жить. Пытаешься как-то продолжаться во всём этом, но получается плохо. Зато стареешь замечательно медленно, время от времени – обескураживающе...

 

ЛЕТО

Летом нужно обязательно лечь на спину и закрыть глаза, чтобы услышать набегающий шум и шелест… И потом долгое мычание в вышине самолётика... А когда откроешь глаза, они задохнутся от золота: от сверкания неба и листьев, от её золочёных плеч и волос, от кончика носа и горячих коленок... Она что-то говорит в это время, что-то вроде:

– ... представляешь? Я ей говорю: ты что, с ума сошла, чего ты добиваешься этим, хочешь, чтобы он совсем...

Я целую её в висок, в такую сладкую ложбинку, а потом уже невозможно миновать губами её глазок. Это очень смешно, потому что он, глупый, дёргается и замирает...

– Ты меня совсем не слушаешь! Я тебе рассказываю, рассказываю, а тебе хоть бы... – говорит она, затихая.

Нас накрывает тишиной облаков и лазури, и тогда она говорит действительно мудрые вещи, например:

– Слушай, а давай мы так и будем лежать с тобой, а? Пусть вот так всё и останется... навсегда.

– А как же зимой? – задаю я детский вопрос.

– Глупый, ничего ты не понимаешь, – вздыхает она, – ты лучше молчи.

И я молчу. Сначала просто от любви. А потом уже от потрясения: ведь это же... Вечность...

 

НОКТЮРН

Мы, конечно, расстраиваемся, как расстраиваются инструменты, когда на них не играют. И ходим расстроенные. А утешаемся тем, что «сделаны» не кем-нибудь, а самим «Амати», или «Гварнери», а некоторые и – «Страдивари»...

С этим, в общем, можно жить, так всё-таки легче, потому что на самом деле всё совсем не так, как нам кажется.

Всё гораздо серьёзней, когда на нас не играют, когда не звучим.

 

В ТАМБУРЕ

По утрам электрички набиваются самым терпеливым на земле народом, – с богатырским нахрапом, проворством и руганью... Какой-то дедок замешкался и не успел войти за своими. Двери захлопнулись, он что-то крикнул. Сначала никто не обратил внимания, все дружно качнулись и поезд тронулся. Тогда он крикнул в последний раз, – в том, что он крикнул не было ничего особенного, так мог бы крикнуть любой в его ситуации, но услышав, все как-то странно замерли и не успели прийти в себя:

– Там, там встретимся!..

 

ПРИБЛИЗИЛОСЬ

Третий день валит снег... Все ждут, что будет. Уже выше забора.

Всё валит и валит, плотно. Деревья ушли, дома... он всё валит… Одни мы остались – в снегу. Снег небывалый, хоть плавай. Непонятно, где его больше, наверху или тут, на земле. Он теперь везде. То есть все теперь из него: и небо и воздух и дно. Пожалуй, что и неба нет, все оно здесь, всё – снег и свет, свет и снег, свет и свет...

Вот что получается: мы ждали чего угодно, каких-нибудь ЧП, завалов, обрывов, а оказывается: «Приблизилось к вам...».

 

ЭПИТАФИЯ

Умер и не заметил, и «жил как все». Пока не встретил Христа...

Тогда воскрес, и умер для всех. И остался жив.

Царство ему Небесное!

 

НЕ ЗНАЕМ

Фу-х, наконец-то выбрались на сухое местечко!..

Что творится, такую зимищу одолели! Теперь всё, теперь само пойдёт. Благодать... В небе прямо синий рай какой-то.

– Эй, там! У нас тут опять весна! Слышите!

Молчат. Смотрят и молчат. Я так думаю, улыбаются и вздыхают…   А, может быть, и плачут. Им там виднее, что нас ждёт. А мы ничегошеньки не знаем, нам не до того, мы домой не спешим, ходим распахнутые... чаще компаниями.

Будут летние вечера, будет воздух уходящего дня, неторопливый, будничный ветер... Всё будет, должно быть!

Любить хочется...

 

ПРО СОЛЬ ПРО ТАБАК... ПРО ВСЁ

– Хотелось мне охотником-то стать. С детства ещё. И дед охотник, и дядя был, и отец ходил, но он редко. Больше всех дед охотничал. Вот и мне была охота поскорее стать. Мне говорят: «Рано тебе пока. Научись сперва без ружья добывать. Вот научишься, тогда уж...» А как без ружья-то? За зайцем к примеру? Ходил с солью. Всё время коробок с ней при себе держал, а как же, ведь надо ж, как зайца-то заметишь, подкрасться к нему, да на хвост ему соли-то и насыпать. Он после того хлоп замертво, и забирай. Не получалось никак у меня: пока выследишь длинноухого, пока подкрадёшься, а он скок и ищи его. «Эх ты, – говорят, – растяпа!» Научили меня другому способу. «Ладно, – говорят, – возьми вон капустный лист, да махорки горстку, на вот. Найдёшь пенёк небольшой (не трухлявый чтоб!), насыпь на его махорки, а сверху листом и прикрой капустным. Заяц хвать за листок, а под ним-то махорка! Станет чихать, да об пень сам себя и прибьёт. Тогда и в сумку его…» А то ещё на глухаря учили: «Вот он сидит на дереве, смотрит за тобой, а ты и начни ходить вокруг его, знай, ходи да ходи кругами, голова-то у него и закружится, а как закружится – он с ветки-то бух в сугроб и готов! Тут уже не зевай, да бери скорей, пока не очухался...

А воевать мне довелось на Втором Белорусском, с «Катюшей», знаешь, наверное, вот мы её обслуживали. Как на позицию приходим, начинаем копать, а копать быстро надо, она ведь вся под землю уходить должна, целиком: стрельнёт и туда сразу, чтоб не засекли, да чтоб съезд хороший был, плавный. В общем, яма была, ну, с избу где-то. Сколько мы таких «изб» накопали!.. В Польше снится мне сон: вроде бегу я по полю, к лесу, под обстрелом, слышу, плачет кто-то – тонюсенько так, гляжу, зайка сидит, дрожит, а на хвостике горстка соли у его, а стреляют вокруг сплошмя. Помирать ему значит. Стал я ему соль-то стряхивать, а сам и думаю: «Вот накроют нас с тобой, косой, здесь – плоховато будет-то...». Переживаю ведь, как по-настоящему, потому как, кому ж так умирать охота за понюшку-то табаку?

 

ДОМ

Нет, ничего слаще дождя под крышей, которая не течёт... В доме, любящем тебя до самозабвения: загрустишь, засмотришься куда-нибудь, а он тут и скрипнет вдруг, так что душа зайдётся, чудила старый, и ждёт, что ты скажешь, и уж доволен потом, как дитя малое. Но если тебе невмочь, если ты валишься с ног после трудного дня или приболеешь, – ни звука не впустит извне, такой тишиной окутает, и будет ждать не дыша, как собака... Но и будить любит, когда все нормально, столько шуму напустит: и музыки, и машин, и птиц, и стуки-буки какие-то, не улежишь…

В дождь хорошо, мы с ним любим в дождь... Тарабанит, тарабанит, застилает безлюдный мир... А нам тепло, у нас теперь и печка есть.

Уйду я скоро...

Он не знает ещё.

 

КОГДА СМЕЮСЬ

Ушедшие мудрее оставшихся. Даже младенцы. Даже злодеи и сумасшедшие. Друг Христа евангельский Лазарь, воскрешённый после четырехдневного мёртвого состояния своего, за всю последующую жизнь ни разу так и не улыбнулся, а ведь прежде Господь любил его и весёлым.

Когда смеюсь, все чаще вспоминаю тех, с которыми смеялись вместе, чьи плоти тлеют теперь в могилах. Вернуть бы их сейчас к нам на застолья... Порасспросить... Куски, я думаю, застряли б в горле.

 

КИНО

– Как вы говорите ваше имя?

– Кавота, – сказал он зло.

– Интересное имя... признаться, первый раз слышу такое.

– Да бросьте, «первый раз», сто раз слышали.

– Кавота, Кавота... что-то очень знакомое… постойте, так это про вас? Не может быть!

– Может.

– «Чтобы найти Кавота, чтобы найти Ка-во-та, – запела она улыбаясь, – могу весь мир я обойти...».

– Да, да...

– Так вас «нашли»?

– Послушайте, вы же взрослый человек, вы врач!

– Нет, я без всяких, поверьте...

– Сочинили песенку, попели, пощипали, так сказать, «за струнку», получили удовольствие... Кто меня ищет! Кому я нужен – такой вот?! Никто никогда меня не искал, ясно вам? И не ищет. Никто никогда!

– Простите меня, Бога ради, перейдём к делу. Что вас беспокоит? Я вижу у вас обострение...

– Всё – кино. Кино! Раньше «весь мир – театр», а сейчас – кино!

Сплошное кино!

– Ещё раз извините великодушно, Кавота Сергеевич.

– Изломали. Всю жизнь изломали мне...

 

ОН ПОМНИЛ

Он помнил случай из детства, как во время прогулки в парке был он ненадолго оставлен родителями на детской площадке. Было ему года два или три, не больше. Какой-то человек подошёл к нему и присел перед ним на корточки... в чём-то сером или поношенном... Ничего не говоря, не спрашивая, просто смотрел на него. Потом обнял. Странно, но он, всегда боявшийся незнакомых людей, не испугался тогда, не заорал, не заплакал. Подошли родители, но тому человеку не сказали ни слова. Стояли и смотрели, как тот прижимает к себе его детское тельце – одинокий, больной, онемевший от крика... И молчали.

Тогда ли он понял или потом, что это чужой человек – был он сам... спустя всю свою жизнь.

 

ОБЛАКО

Ого, какие бока у облака. Богатые... Вот где-то земля вздохнула.

Вернее выдохнула. И вот такое...

– Сколько раз просила тебя ведро вынести! Кофемолку так и не починил, ножи не точенные, ведь придут скоро, время третий час уже!

Стоит ерундой башку забивает всякой, ты лучше о делах подумай!..

– Откуда ты знаешь, о чём я думаю?!

– Ну, скажи, о чём? Нет, ты скажи, мне просто интересно, о чём?

– О чём, о чём...

– Ну?

– О высоком.

– Совсем рехнулся!

Он пошёл вынес ведро. Постоял, поговорил с мужиками о продажных политиках и футболистах...

Потом пришли гости.

Потом было много чего ещё…

На довольно значительной территории, пребывающей между осенью и зимой, коротают они своё время, и никто ими не занимается. Странно. Живут как-то так, как придётся...

Господи, неужели всё это было? Неужели мы были там?!

 

МЕЧТА

Дожить бы такой меры жизни, при которой из всех на свете вопросов останется лишь один – «Ну, когда?!»

 

ВСЁ РАВНО

Ходит человек с верой, а другой, такой же, без веры. И тому, кто с верой, всё равно – зима, весна или лето, потому что у него вера. И другому тоже всё равно – весна ли, лето ли, потому что у него её нет.

 

ЛЮДИ

Человек-пустыня подошёл к человеку-дождю, попросил закурить. Потом примчался трамвай и увёз человека-пустыню в сторону рынка... У человека-верблюда человек-старый сад спросил про «который час», по этой причине человек-верблюд пропустил тот самый трамвай, – они стояли на площади. А вечером человек-старый сад принимал гостей. Рядом с собой он посадил своих старинных друзей: по левую руку сидел человек-Сталинград, по правую – человек-закат. Было шумно… Человек-футбол заигрывал с человеком-виолончелью, но и она и человек-пересохшая речка, обе, не сводили глаз с человека-дождя. Душою же всей компании был, вне конкуренции, человек-закрытая дверь. Вот уж кто заводил всех и сам веселился на всю катушку. Когда подавали капустный пирог, он рассказал анекдот про одну старушку и все смеялись, даже человек-23-й псалом Давида. А на улице, под окном, человек-бурелом гладил брошенную собачонку. Он возьмёт её в дом…

Вот такие непростые бывают люди.

Очень, по-человечески, хочется благополучия, и чтобы когда-нибудь человек-верблюд и человек-пустыня нашли, наконец, друг друга и не ходили б пустыми. Но это уж как получится.

 

ИТАКА

Странно идти опаловым морем, сыном Лаэрта гонимым... по всё ещё снежной Малаховке, по сугробам; носимым, носимым Эолом и роком... под соснами, мимо дач, мимо привязанных к месту судеб... Кораблём черноострым, с дымом милой Итаки в глазах, мимо заборов, заборов, зазубрин и всё понимающих в жизни собак...

 

РОССИЯ

Снова страна снегов. Такой ей нынче дал быть Господь: белым бела.

Божия Матерь укутывает её, покрыв и покрыв, как больное дитя.

Проступают пятна от взрывов, от крови, а всё закутывает, всё качает: «не плачь, не плачь, потерпи... до свадьбы заживёт, вот увидишь, обязательно заживёт!..».

 

ЖИТИЕ

Жизнь частенько била её, донимали болезни... Она приходила усталой, с печатью дрязг на работе и обид от начальства, после давки в автобусе, после беготни за продуктами… и принималась за домашние дела: готовила ужин и обед на завтра, придирчиво проверяла уроки у дочки, подшивала ей новую юбку, читала сказку сынишке, и вырезала снежинки; спускалась к соседке помочь обряжать покойника, и возвращалась, и убирала за кошкой, и укладывала детей, подолгу целуя их; и встречала мужа, и кормила его, рассказывая про что-то забавное, и не спрашивала, почему он так поздно, но думала об этом, гладя его рубашку, когда все уже спали... Тихонько досматривала любимый фильм; тихонько ощупывала свою опухоль, пила таблетки. Потом тихонько молилась и ложилась в свою постель. Потом о чём-то вспоминала, вздыхая с улыбкой. А потом плакала, боясь разбудить своих, плакала, захлёбываясь от счастья...

 

ЖУРАВЛИК

– Здравствуй, Журавлик!

– Здравствуй, – ответил Иван Семёныч.

Поклонился и пошёл дальше.

– Какой ещё «Журавлик»? – она дёрнула сына за руку. – Что ты опять выдумываешь!

– Журавлик, это все знают.

– Кто все? Я не знаю никаких «Журавликов», какой он тебе

«Журавлик»! И прекрати, чтоб я больше не слышала, ясно?

Сынишка кивнул.

– Нашёл тоже «Журавлика», – всё не могла угомониться.

Но скоро забыла: дела, заботы…

А через месяц его не стало. Не стало Журавлика. Хоронили под самый Покров, так совпало.

– Ну, где он теперь твой «Журавлик»? – говорила она.

Они шли мимо станции, увидали знакомых с соседней улицы.

– Здравствуйте! – крикнул им сын.

– Здравствуй, здравствуй, Журавлик!..

Посмотрела на него и вздохнула, ничего не сказала.

 

РАДОСТЬ

Смешно, поди, видеть такого человека с хозяйственной сумкой, – стоит, уткнувшись седеющей головой в куст шиповника. Но что делать, коли без этого не представляется возможным жить? Останавливаются идущие мимо люди с собаками. «Ах, ты мой хороший…» слышат они. Весёлое множество маленьких беленьких розочек, на размашистых купах шиповника... Даже не знаю, кто бы я был без него. Хотя, другие проходят вполне равнодушно. Когда-нибудь спросят там: «Как? ты не знал, что белый шиповник – это сущая радость? И ты ни разу, ни единым вздохом не дышал ею?!».

Целый месяц он будет цвести для идущих к станции…

 

САМЫЕ МУДРЫЕ

Самые мудрые люди это деревья.

И самые лучшие тоже.

Корни в земле, голова в небе. Служат всем, и зверью, и птицам, и людям. Никуда не перебегают, не предают, не изменяют своей природе. Умирают стоя.

И после смерти согревают своим теплом…

 

ПОЕЗД ЛЮБВИ

Поезд страшно опаздывал. Рушились планы, дела и встречи, ломались судьбы, всё летело в тартарары... Толпа на перроне, переполненная ожиданьем, готовилась к непримиримой битве за вожделенные места в призрачную повседневность. Кто-то впадал в отчаянье от мысли, что в предстоящей давке повезёт не всем, а, значит, придётся бесконечно ждать следующего... Наконец, появился поезд, встреченный гремучей смесью из тревог, надежд и проклятий. Начался штурм, в котором никто не смотрел на детей, на женщин, на стариков: рычание, стон и хрипы… Но сели все.

Они ещё не знали, на какой поезд сели.

– Куда лезешь, сволочь!

– Ребёнка, ребёнка пустите!..

– Что вы делаете?!.

– Да я тебя, гада!..

Ко всему добавились бабья истерика, вой орущих младенцев, и резкая качка: людей кидало друг на друга от стенки к стенке...

Но и этого было мало.

Поезд въехал на мост и встал, обдаваемый жёстким зноем. Десять, двадцать минут под пеклом… Ни с места. Всё дышало огнём, воздух плавился в мареве. Слипшиеся тела в вагонах истекали от пота в раскалённой от гнева и запахов духоте...

Кто-то плакал и матерился.

– Мне теперь всё равно, я всё потерял, – объявил могучего вида парень. – Больше уже не могу, сейчас начну убивать всех!..

Но вместо этого подхватил упавшую в обморок женщину.

В тамбуре кто-то забился в припадке.

– Мужики держите его, держите крепче!..

– Там ещё ребёнку плохо стало.

– Давайте их сюда к окну, здесь хоть сквозит немножко...

А поезд всё стоял и стоял. Не понятно зачем.

Нашёлся врач. Освободили места для мамаш с детьми.

Ходила по рукам двухлитровая пластмассовая бутыль с водой, – каждому по глоточку...

Посматривали на беременную женщину:

– Ну, если рожать надумает... это будет песня!

– Кстати, чья там гитара висит?

– Моя.

– Так сыграл бы, всё веселее.

– А давай, споём все!..

 

Поезд дёрнулся и поехал, но это был уже совсем другой поезд.

 

РАНЕНЫЙ

Иногда так хочется быть раненым… Есть такое. Чтобы рана была настоящая у мужика, куда-нибудь в видное место, но только не в голову и не в живот, и уж точно не ниже, а лучше всего в плечо – вскользячку или навылет. И чтоб ходить с этой раной… Скромно, уравновешенно. Но свободно. С медалью за подвиг, – одну, больше не надо. Кашлянул невзначай, она и хлопнет тяжёленькая по груди. И все заметят. А в каждом взгляде: «Вот это воин, настоящий мужик! Такое прошёл, что и в страшном сне не приснится…». Приятели уж не окликнут по-пацански: «Привет, Толян», а скажут: «Здоров, Анатолич!». Так-то. Тогда и с женой помириться попроще будет. Небось, стыдно ей станет такого-то мужика в обиде держать. Небось, сама придёт, вся в слезах, понятно: «Прости меня, Толя, дура я…» и всё такое.

Что ж с ней делать, простишь, конечно. Не дуться ж на бабу за пустяки. Не к лицу как-то. Тут ещё сосед из второго подъезда, с ним тоже ссора не ссора... всё боится на глаза попасться, должок второй год тянет, а рассчитаться и нечем: жена после операции не встала ещё, а сам  на окладе копеешном, да детей у них двое… Так простить бы ему должок-то его, авось, не убудет с нас. Пусть ходит свободно. Мужчина должен ходить свободно.

 

МЕСТО ВТОРОЕ СПРАВА

Они сидели рядом, просто сидели, даже ни разу не переглянувшись, хотя,  и так было ясно: муж и жена. Она вдруг прижалась к его плечу и сказала:
– Знаешь, о чём я думаю? У нас обязательно будут двое мальчишек и дочка…
Он посмотрел в окно электрички, не меняя своего отстранённого и вместе чуть озабоченного лица, но видно, что слышит, чуть улыбаясь внутри себя.
– Ты уже решил, как мы назовём их? – она следила глазами за бегущей строкой над дверями в тамбур… и, помолчав, сказала. – Если б ты знал, как мы будем ждать тебя!..

Он не ответил, но всё в нём, казалось, было готово крикнуть: «Знаю, знаю!»

– …И у наших детей никогда не будет повода сказать, что их не любили...

Не помню на какой остановке они встали и вышли.

Потом на их месте оказалась другая пара. Молодые, в спортивных куртках, с наушниками от плееров. Он беспрестанно жевал, подёргиваясь в такт своей музыке. Она обвила его руку и сказала:

– Знаешь, о чём я думаю?..

Он был весь в гремящем стучащем ритме, но угадывалось, что слышит её.

На её лице проявилось неподдельное удивление и растерянность…

– У нас обязательно будут двое мальчишек и дочка, – сказала неожиданно для себя.

Он закинул голову и рассмеялся:

– Знаю! О, как вы будете ждать меня! – не переставая дёргаться в такт…

– Станция «Отдых», – раздался усталый голос машиниста.

Молодые подскочили с места и, весело толкаясь, выбежали из вагона.

Дело в том, что это место – второе справа от входа в вагон – отмечено свыше. Мне известно об этом: все, кто бы ни сел на него, не могут говорить ни о чём другом.

Потом была пожилая супружеская чета. Они долго молчали. Он читал газету. Она сидела, сложив большие рыхловатые руки поверх хозяйственной сумки.

– Знаешь, о чём я думаю?..

Я старался не смотреть на них.

– У нас обязательно будут двое мальчишек и дочка… Ты уже решил как мы назовём их?..

Он опустил газету, взволнованно глядя перед собой.

– Если б ты знал… – голос её упал, и остальное она договорила одними губами.

Он слышал её, но не мог повернуться к ней, отзываясь на каждое слово толчками сердца…

Они уходили, видимо потрясённые, всё оборачиваясь на место, с которого встали, не понимая, что это было: как могло у них такое вырваться, не почудилось ли?..

Дней десять спустя, когда ехал в полупустой электричке, я увидел девушку, тянувшую за собой по вагону долговязого парня. Я сразу узнал в них ту молодую пару. Они были в тех же спортивных куртках.

– Точно, это тот самый вагон, и цвет такой же… – сказала девушка.

Быстро осмотревшись по сторонам, она уверенно направилась к пустующему передо мной сиденью.

– Да чё ты хочешь-то? Объясни хоть толком, – бубнил парень. – Скачем по вагонам, как насекомые…

– Вот здесь, – она усадила его к окну и перевела дух. – Неужели ты ничего не помнишь?

Это была ошибка. Мне хотелось крикнуть им: ребята, это не тот вагон! Это совсем не то место! Но я промолчал.

Парень, так ничего не понимая, принялся тыкать по кнопкам своего мобильного телефона... Девушка, вцепившись в его рукав, ждала. Ждала напряжённо, почти болезненно вслушиваясь в себя…

Я встал и направился к выходу. Но прежде чем успел шагнуть в тамбур, поймал всем слухом своей спины:

– Знаешь, о чём я думаю? У нас обязательно будут…

 

РОЖДЕСТВО

И Господь послал им снегу после тёплого потерянного декабря. Сжалился.

Обрадовались, но не вняли.

Послал ещё один день: тихий, светлый, предпраздничный. Послал им радости детской и примирения…

Принимали всё с восторгом и не внимали.

Посылал, кому – облегченье в муках, кому – приятную «случайность», кому – долгожданную встречу…

– Я так благодарна, что нету слов! Ты столько дал мне всего!.. Помнишь, три года назад, тогда, на лестничной площадке? Я курила свою последнюю сигарету. Последнюю! Понимаешь? Ты откуда-то взялся тогда, подошёл… Если б не это… Ты меня спас от смерти в тот раз, понимаешь?

– Понимаю, – ответил он.

– Ты подарил мне ребёнка… И вообще, я так горжусь тобой! Я любуюсь тобой! Люди верят тебе, идут за тобой. Если б не твоё выступление во время кризиса, разразилась бы катастрофа, ты же знаешь…

– Знаю.

– Ты столько ещё подаришь людям, ты… ты…

Он отвёл её от детской кроватки и они целовались. Долго и нежно.

А Он всё посылал и посылал!..

Посылал луну на серебряном небе… Морозные искры… Ожидание счастья… Посылал всем подарки разные…

Но вот унеслись огоньки последней машины; мигали ёлки и телевизоры, играло шампанское; всем верилось в чудо…

 

И Он снова послал им Сына...

 

ИЗ «БЫТИЯ»

Есть место в Библии, которое всякий раз пробивает меня своей бездонностью. Это там, где говорится о насадившим рощу в Вирсавии Аврааме, живущем «как странник» с женою и с сыном, рождённым ими на старости лет по обетованию Господа.

Вот это место. В один из дней Бог позвал его: «Авраам!». Неизвестно, чем был занят в тот момент Авраам, но он тут же ответил Богу: «вот я»… Так просто: «вот я», – что бы ни делали руки, чем бы ни заняты были мысли, – «вот я». Словно Бог нагнулся над ним, так близко, ближе шелеста маслины, ближе козьего полога над головой…

И потом, когда пойдёт он к горе с сыном отроком, когда сделает всё, как повелел Господь и возьмётся за нож – заколоть их единственного с Сарой сына… «Но Ангел Господень воззвал к нему с неба и сказал: Авраам! Авраам!» (дважды, чтобы не усомнился, чтобы успел опомниться!). И он услышал. «Он сказал: вот я». Это второе Авраамово «вот я»… Кулак с ножом тугой, как узел жизни, сплетённый из костей, из сухожилий, из обожжённой кожи, из обожжённого смиренья, из отцовского… Через комок иссохшегося горла – «Вот я!».

 

ПУТЬ МНОГИХ

Представим себе человека, которого везут на суд и на вечную муку, всячески ублажая и веселя его по дороге... Человек не знает о том, куда его везут или не хочет знать. Если он умён, то по мере приближения к конечной цели всё меньше верит в искренность происходящего, всё больше озирается по сторонам, ища чего-нибудь более стоящего и неподдельного и, наконец, окончательно разочаровывается во всём... Что, впрочем, не спасает его.

Это путь многих гениев.

 

ДВЕ  БАБЫ

Они вошли в позднюю ноябрьскую электричку: было обеим под пятьдесят, и было видно, что рады встрече, что не виделись много лет. И была у них с собой дорогая бутылка водки. Сели неподалёку от двери, весёлые, говорливые о своём давнем, закатывались от смеха…

Мне было не до них; смотрел в своё окно на плывущие расплывчатые огоньки домов и машин… на вытянутую поездом темноту, в которой было всё, о чём не хотелось ни думать, ни вспоминать…

Между тем, эти две подруги успели по нескольку раз выпить; разговор их притих, погрустнел. Каждая рассказывала о своём… Входили и выходили люди, а бабы, не замечая никого вокруг, всё выворачивали свои души, говорили с обидой, с руганью. Говорили и пили. И были рассказы их похожи, как две капли водки… Речь их делалась тупой и невнятной. Потом обе плакали. Плакали, обнявшись, каждая о себе… Одна из них, шатаясь, выходила в тамбур курить; вернулась, разлила по стаканчикам остатки водки. Они уже не гомонили, не вскрикивали, но что-то мычали, икая… Сопели, очищая от кожуры мандарины… А поезд всё шёл и шёл. Куда они ехали?

Выходя, я взглянул на них. Та, что ходила курить, спала, привалившись к окну. Другая смотрела перед собой, шевеля губами…

Почему-то мне помнится этот поезд, эта уносящаяся в бесконечность поздняя выстуженная электричка с двумя забывшими выйти бабами…  

 

ЗИМА

Они не любили друг друга. Ничего такого, просто привыкли, стерпелись как-то… Почти не ссорились. Он пойдёт с машиной возиться; она и постирать успеет, или за книжку сядет, а всё руки холодные. Он так и звал её: «Зима ты моя». Дети приедут с внуками, а там Пасха, да День Победы, вот и все праздники. А там и лету конец, и осени… Сидят, две головушки белые, одна другой говорит: «Зима ты моя…». Смешно, ей богу. Даже умерли врозь. Сначала он. А на третий день и она туда же. И ничего не осталось. Только старая вишня, посаженная ими в год, когда первый сынок родился – два ствола сросшиеся в один у корней. В прошлом году цвела и в этом, похоже, будет. Ягода крупная, сладкая...

 

ИДЁТ РАБОТА НАД ФРЕСКОЙ

Идёт работа над фреской. Нанесена штукатурка. Теперь только вперёд, пока она сырая, свежая. Накладывается картон с рисунком, протыкаются шильцем контуры… припорашивается порошком. Убираем картон, соединяем кистью точечки абриса. Краски уже намешаны, наготове. Берём эскиз, в нём то, что хотелось бы получить, чего следует добиваться по мере сил и умения. Хотя это всего лишь фрагмент, всего лишь часть целого. Мы пишем, меняем кисти, мешаем сходу цвета... Покрикиваем на помощников, пинаем препятствия под ногами, ворчим на погоду... Краска уходит в известь, пропитывает её насквозь до основы. Когда высохнет штукатурка, исправления бесполезны, можно только сбить её со стены и начинать всё заново. Отходим, смотрим… Как будто бы неплохо, но, как всегда, не так, как хотелось. Ещё можно что-то подправить, но нет, поздно… Темнеет. Ноют спина и руки. Обнаруживаем, что голодны невыносимо…
Завтра будет другой фрагмент, та же работа; так заполняются стены храма. Моем руки тёплой водой, шутим устало, прячем досаду. Мы так привыкли, так надо, по-другому нельзя. Ночью вглядываемся в темноту, нам кажется, следующий фрагмент будет лучше. Мы просыпаемся с этим чувством, мы почти уверены в успехе, уверены!

Идёт работа над фреской...

 

СТОЛЬКО ВСЕГО

– … А я купила тебе то, на что ты давно заглядывался, с рукавами реглан, в широкую серую клетку… накладные карманы…

– Пальто?! О, шикарно! Какая ты молодчина, именно такое, как я и хотел. Дай, поцелую тебя… Но, знаешь, я тоже купил тебе кое-что. Угадай-ка, из того, о чём ты давно мечтала…

– Не могу даже представить. Не знаю. Я так много всего мечтала… Ну, не мучь меня!

– Вот ключи от твоей машины. Держи! Красный перламутр, автоматическая коробка, климатконтроль, все опции…

– Супер! Даже не верится! Нет, правда? Это она за окном? Да, это она… Именно такая, точь-в-точь, как я представляла. Мне так приятно всё это, родной!.. Но уж коли на то пошло, так и быть, скажу раньше времени. Я купила тебе морскую белую яхту, представляешь? Большую такую… Там есть каюты, кухня с баром и настоящая баня! Можно попариться и тут же в воду!.. Ты будешь капитаном, будешь ходить в белой фуражке с «крабом», а я буду сходить от тебя с ума…

– Потрясающе! У меня совершенно нет слов! О яхте я даже не мог и мечтать… хотя, конечно, с детства, начитавшись Стивенсона, Дефо… Ты очень щедра, родная!.. Что ж, придётся видно и мне теперь открыть небольшую, но, думаю, очень красивую тайну…

– Ну, что ты ещё придумал, сумасшедший? Что-то ужасное! Я, кажется, догадалась!.. Скажи, это то, что я думаю? Да?

– Да. Да, любимая! Я всё-таки купил нам домик на берегу океана… Там прекрасное место, всегда тишина, здоровый солёный воздух… участок земли между двух песчаных холмов… с можжевеловой изгородью… есть небольшая бухточка для нашей замечательной яхты…

– Тогда нам уже не придётся платить каждый месяц за стоянку в порту, и потом ещё ехать оттуда почти через весь город в пробках до своей квартиры. Я всегда знала, что ты лучший в мире мастер сюрпризов! Подумать только, домик на берегу океана!.. А сколько в нём комнат? Он двухэтажный? Вот это да-а! Со ставнями! Они будут хлопать от ветра, и тогда мы закроем их, чтобы переждать бушующий зимний шторм… будет гореть камин… А летом я буду пропадать на веранде в любимом кресле, что-нибудь рисовать или гладить кошку… Я буду жутко волноваться за тебя, пока ты в море, пока ты там с друзьями ловишь какого-нибудь тунца или акулу… ты же знаешь, меня ужасно укачивает…

– На втором этаже наша спальня. По утрам солнце будет бить через ставни, и мы будем лежать в полоску, ленивые, как маньчжурские тигры… Правда, всё это будет не долго, придётся переезжать.

– Но почему?! Так было классно! Я не хочу, я…

– Потому, что я купил нам отдельный остров! Не сказать, чтоб большой, но и не маленький, наполовину скалистый, наполовину в тропических зарослях, в ста тридцати милях к востоку от Барбадоса...

– Целый остров! Как он называется?

– Как мы захотим.

– Всё-таки давай не будем продавать наш домик со ставнями на берегу океана. А на остров мы будем приезжать отдыхать, когда будет возможность… Дети будут бегать по нему, купаться, лазать по скалам, им будет очень хорошо там…

– Согласен. Разведём там редкие породы кошек, необыкновенных, невиданных! Неплохой бизнес.

– Столько всего у нас! И что нам со всем этим делать?!

– Это как раз проще всего. Тебя снова знобит? Давай-ка я перенесу тебя ближе к печке. Хочешь, я заварю тебе кофе? там ещё оставалась щепотка.

– А тебе?

– А я водички попью холодненькой, с удовольствием. Хорошо, что у нас всё в одной комнате, и кровать, и плита, и печка, и стиральная машина, всё очень удобно.

– Тебе завтра опять идти на эту ужасную работу, и ты опять уйдёшь голодным.

– Ну, почему голодным. Есть хлеб, есть картошка, и половина воблы…

– Скажи, ведь с нами ничего не случится… Правда?

– Конечно, нет, что ты! У нас же всё есть.

Да. У нас с тобой всё есть. Даже больше, чем нужно.