Иван ПРИВАЛОВ. ДЕНЬ НЕЗАВИСИМОСТИ. Рассказы

 

Иван ПРИВАЛОВ

ДЕНЬ НЕЗАВИСИМОСТИ

Рассказы

 

День независимости

 

А почему я о них вспомнил? Что-то ведь подтолкнуло, навеяло. Утренний щекочущий кофе разбудил моих три дня независимости России. Три праздника длиною в жизнь. Три мелькающие титрами мгновения. А какое из них важнее, какое главнее?! Чем запомнилось и чем осталось. Кому и для чего? Когда и от чего? Просто три дня.

Первый день независимости страны. Объявили выходной. А что делать? Ну не работать же! Погода исключительно теплая. Друзья. Девчонки. На электричке на берег моря. С сумками и баулами. Смехом и песнями. Расположились на «сковородке» – крошечной площадке между песчаными дюнами, среди кривых, искореженных ветрами и жизнью сосен. Прямо напротив остова затонувшей греческой баржи, сиротливо ржавеющей на отмели. Расстелили одеяла. Разложили еду и напитки. Включили магнитофон. Хряпнули водочки. Ну, а какой же праздник без шашлыка?! Пошли собирать дрова на костер! В пакете, в томатном соусе, уже с утра томятся «ножки Буша». Ждут. Солнце. Песок. Загораем. Хряпаем. Закусываем. Почему-то не купаемся. Ну а дальше? –  Уставшие. Наевшиеся. Обожравшиеся. Уснувшие. Загоревшие. Собравшиеся. Проснувшиеся: красномордые одной и бледнолицые другой стороной. В духоте и тесноте таких же возвращаемся в Кеник. Праздник. Без салюта и оркестра. Головной болью. Ожогами и кефиром.

 

 А другой день независимости тоже в июне. В июне, в котором все цветет. Волнует полями цветов и цветочков; дурманящими и заставляющими все забывать запахами травы по пояс, качающейся от взмахов крыльев бабочек; прыгающими блошками и кузнечиками; кричащими и шуршащими невидимыми жучками; жужжащими, вечно чем-то недовольными шмелями. А еще в июне цветет липа. Редкими, незаметными скрытыми под темными листьями цветочками или деревьями света, вспыхнувшими нежными, бело-солнечными фейерверками, за которыми и листьев-то не видно. Каскадом цветов и аромата, оберегаемого мерным гудением поющих пчел. Цвет необходимый зимой, у самовара. Или просто у чайника. С медом. А сейчас – нужно ломать ветки. Ломать, высматривая липовые соцветья побольше, погуще. Ломать и извиняться перед липой за боль. За грубость. За невольную жестокость. А она обнимет ветками, покружит жужжанием рассерженных защитников и поцелует. А не понравится – так наотмашь, веткой. Женщина она ведь ласку любит. И требует. А наломанных веток уже гора. Подошел. Погладил ствол. Поблагодарил, еще раз извинившись. Без этого нельзя. Без этого зачахнет. А так – распустится на следующий год и еще краше станет. Всколыхнет своим ярким дыханием.

 

 А сегодняшний день независимости? – А стерся праздник. Потерялся в душе. Может, где и отмечают, в столице, а у нас просто выходной. Не стал он Первомаем. Не чувствуется почему-то. И потому в этот раз не на диване у телевизора, не в бессмысленной гонке по пыльным улицам в поисках развлечений. В этот раз на даче, на небольшом кусочке земли, между морем и заливом. Среди зарослей и отвалов дачного мусора. Среди дремучих батальонов сныти и крапивы до глаз, пугающих резким запахом нетронутой целины. Переплетенных сетью – путанкой ежевики, цепляющей, царапающей и роняющей в объятия отвалов кирпича, стекла и мусора, спрятанных среди буйной растительностью пустоши.

 Находим ровное местечко и ногами вытаптываем полянку. Обустраиваемся: пляжный зонтик, с кряхтеньем и потом втиснутый в землю; два раскладывающихся кресла; пляжная сумка с водой и припасенной женой снедью. Ну и гора веток липы. Тонем в простых удобных креслах. До чего хорошо. Жмуримся и мурлыкаем на эту дикую тишину, природу и красоту. Упиваемся запахом смятой травы и увядающего цвета липы. Отсутствием людей.

 Помурлыкали и хватит! Жена торжественно мастерит бутерброды. Делится. Плескает в стаканчики воды. Смеемся. Чокаемся. Поздравляем друг друга – и за работу. Методично и бережно обрываем липу. Прячась от солнца под зонтик. Выискивая солнце между туч, набежавших ветерком. Вздрагивая от грома и упавшего дождя. Прячась и прижимаясь друг к другу под зонтиком. Спасая от дождя головы и ежась от бегущих по телу ручьев освежающих капель. Сложив кресла, вырвав зонтик из земли, брызгая и смеясь дождем – бежим в машину. Дождем, солнцем и счастьем…

 

А между ними тоже. Праздник. И позавчера чехи подошли практически вплотную. Вынырнули откуда-то и шмальнули с гранатометов. Дали пару очередей и исчезли. Растворились среди зеленки и растяжек. А потом кто в кого стрелял и не разобраться. Да и не разбирался никто. Зачем? Бывшая гостиница грохотала, наполнялась дымом, пылью, звенящими, теснящимися, толкающимися на полу гильзами. Первый раз в жизни одел бронежилет. Пока копался – все места у бойниц, заложенных окон мешками с песком, оказались занятыми. Выскальзываю в коридор, не закрывая за собой дверь с надписью «бухгалтерия» – не до этикета. Следующая комната прокурорских – там странная тишина. Открываю дверь и, ловя лицом крошки бетона, отбитые пулями от потолка, ковриком расстилаюсь на полу. Вдоль стен лежат обитатели кубрика. Живые и невредимые. У окна никого нет. Никто не стреляет. Ползу. К живому, подпрыгивающему и развевающемуся одеялу на окне. Флагом. Звездным небом. С просыпающимися и появляющимися новыми звездами. Дырками, солнечными лучами озаренной пыли, подбирающимися к лежащим на полу лентяям. Поленившимся заложить окна мешками с песком. И тихо, и спокойно, и вежливо говорю матом, перекрикивая стрельбу, куда им ползти, указывая на дверь. Главное, чтобы граната не залетела. Живы.

 Потом день. Сводки. Информация. Полная готовность. А на окружающих надежды нет. Если что, то в лучшем случае останешься в истории неизвестным героем, кинутым кучкой товарищей из террариума единомышленников. Никто тебя не знает, за тебя некому держать ответ перед кем-либо. Лишенец он и есть лишенец. Одиночка на войне – это волк. Сам за себя. И других. Его главное предназначение – выполнить задачу и выжить. А выжить на войне одиночке – это танец под блюз опадающих листьев. Это когда боишься собственной тени. Это когда боишься окружающих тебя супербойцов. Понаберут со всей страны по непонятным признакам, с разными тараканами в голове. Это конечно не значит, что все алкоголики и отморозки. В основном почти все нормальные ребята. Увидевшие автомат впервые перед командировкой. Те нормальные, которых заинструктировали так, что они стали бояться себя еще дома, а здесь, не увидев и десятой доли услышанного, возомнили себя бессмертными героями американских боевиков. Организованный отряд Махно. Хотя там, судя по всему, и был порядок. А мне ведь будет глубоко наплевать, кто приласкает меня очередью из автомата. Как бы ни было, а от своих получить пулю обидно и грустно. Вон эти, прокурорские, уже вечером, за рюмкой чая, рассказывали друг другу, как они мужественно оборонялись от армии боевиков. Герои.

 А мне стыдно. Стыдно и гадко на душе. Перед самим собой. За бронежилет. Ну, зачем я его одел?! Испугался животным?! И теперь, по сей день, он чем-то мокрым, склизким, противным периодически обволакивает меня. Защищает от себя. Шепчет: правильно, так и надо, жизнь дороже. Как в темном колодце с лягушками по грудь. И не смывается.

 Омоновцы заехали перед обедом. Загрузились патронами, гранатами, едой и водой. Завтра праздник. Кто знает, как захотят его отметить бородатые товарищи. Напросился у командира на праздник. Бегу за автоматом, разгрузкой. Им лишний ствол – поддержка, а у меня праздник – сутки провести со своими, родными. Эти точно не бросят. В любом случае им придется меня домой тащить. А выгодней, когда сам, на своих двоих – проблем меньше. А мне еще нужно доказать. Содрать с себя эту склизкую кольчужку, пока она не захлестнула всего, с головой. Ей только дай волю. И шага потом не сделать. Опутает по рукам и ногам: и все. Но об этом никому знать не надо. Это мое.

 Блокпост он тут, рядом, недалеко. В центре Грозного. Вокруг памятника героям революции: Гикало, Ахриеву и Шерипову. Чеченцы, рассказывая о нем, смеются: «Два горных орла держат русского хохла», или «Два нахала и Гикало», а наши просто – «Три дурака». Вот только этих троих не видно – в первую войну кто-то и чем-то просто снес их по пояс. И теперь тут пол-памятника. Окруженного железобетонными блоками, перекрытиями. Следящего бойницами. Контролирующего кольцо дороги. А значит, нужного и необходимого. Боевикам кость в горле. Не взяв, не пройдешь в центр. Разрушенными зданиями и покореженным и серым парком. С разбитыми дорожками, утонувшими в пыли и войне. В слезах и крови. Именно здесь был рынок. Обычный такой. Его совсем недавно закрыли, с полгода, наверное. А ребята на память насобирали оставшиеся надписи. Реклама. Объявления. Ценники. «Продается офицер ФС. 30 лет. Здоров». «Ст. л-т русский для разной работы». «Недорого сержант, рус». И показали, чтобы иллюзий не было. Веры в светлое будущее.

 Внутри блокпоста холод и полумрак. Доски с солдатскими одеялами. Бутылки с водой. Коробки с консервами, галетами и еще чем-то съестным. Бойницы. И ящики. Ящики, ящики, ящики. С патронами. С патронами россыпью, в пачках, упаковках. В цинках. Вскрытых и запечатанных. С гранатами. С уже вкрученными взрывателями. С гранатами гладенькими и ребристыми. С маленькими алюминиевыми и толстыми белыми пластмассовыми взрывателями. Свежий салатик войны.

 Пока осматриваюсь, ребята показали на стоящий на углу поста киоск: «Сходи, а то, как стемнеет, не получится. Придется до утра терпеть». Изучаю его изнутри – киоск как киоск. С открытым канализационным люком посередине. Ну и заминированным, наверное. Вот где экстрим так экстрим. Потом получаю свою бойницу на время отдыха и наблюдательный пункт на время бодрствования. Изучаю местность. Запоминаю. Любуюсь. Чищу автомат. Жду темноты.

 Чем ближе темнота, тем ощутимее становится озноб. Тело начинает подрагивать и мелко, мелко дрожать. А к холоду это не имеет никакого отношения. Ожидание неизвестности. Ожидание боя. Без бронежилета и лягушек.

 Вот и тишина зависла темнотой. Оглушающая цикадами и тупым стуком обрушающихся зданий. Звездами, давящими на плечи. Застывшей пылью дня. Громким дыханием спящих и ждущих. И поспать бы, да все никак. Лежу на досках, закрыв глаза, слушая ночь. Моя смена на кукушке, возвышающейся над блокпостом, в двенадцать.

Время замерло, остановилось, прислушалось. А затем полетело, подталкиваемое нудными и настойчивыми трелями цикад. Пора. Лезу наверх. На свой пост, с которого видно много и далеко. В прибор ночного наблюдения – ночник. Я не один. Другой лежит рядом и слушает глазами темноту. Так не заснуть и надежней. Что не увидишь, то услышишь. А смотреть надо, потому как мы высоко и в нас стрелять удобнее. А еще, после ночника, глаза ничего не видят. А также слепнут они после вспышек яркого света. Затем второй и нужен. На подстраховку. И задача наша проста – сделать хотя бы один выстрел. Привести застывшую и ждущую машину в боевой режим.

 Летим в звездах под размеренный гул далеких самолетов. Несущих и кидающих осветительные бомбы. Подсвечивающие город. Напоминающие о своей мощи и недоступности. А внизу кому-то не спится. Кто-то шоркается. С матом и ворчанием. Вполголоса. Сапер Петя, неделю назад осматривая разбитые здания, в разрушенном кафе нашел кофеварку. Старинную. С кучей медных пластин. Восстановил, как умел, вычистил, вымыл. Купил на рынке молотый кофе. До утра еще чуть-чуть, а он этим свежим и сильным запахом дома поднял всех на ноги. Заставил рваться к глотку свежести, минуя консервы и галеты. Доброго утра глоток. Но он не дает, смеясь:

– С праздником мужики! С Днем независимости! – и прикрывая рукой кофе, лезет к нам на кукушку. Дергает за ногу, вкладывает кружку горячим напитком в руку и чуть слышно:

– С праздником Иваныч!

 А сверху гудящие самолеты. Осветительными бомбами. Букетами белых гвоздик, парящих на нас с неба. Дразнящий аромат кофе.

 

 

Бусы

 

У этого рассказа нет логики и последовательности. Мысль будет появляться и пропадать. Теряться и находится. Среди эмоций, воспоминаний, событий. Как не будет логики и последовательности в поступках и свершениях. Без претензий и замаха на что-либо.

Бусы на нитке.

Можно разорвать и разбрасывать бусинки, но так или иначе все они связаны одной нитью – войной.

 Будьте снисходительны.

 С детства учили – в жизни всегда есть место подвигу. Все учили и наставляли. О долге, о жизни, о Родине. Учили хорошо и надолго. Учили как для себя. И молоком матери, и запахом волос любимой девушки, и сбивающим дыхание бескрайним простором лесов и зеркалами озер, и старым домиком, щекочущим дымом березовых поленьев. Впитали. Одна Родина. И любить, как и защищать ее, надо раз и навсегда. Как Матросов, как Гастелло. Вспышкой. Взрывом. И это все правильно. Но кто-то забыл сказать, что подвиги бывают разными. Подвиги, пропитанные потом, кровью и судьбами. Выдержкой и ожиданием. Рутиной и боями. Отмеченные наградами и своей страной. То, что сами награжденные и подвигом-то не считают. Просто повезло. Во всех смыслах. А поступок, просто поступок – значит для них больше, чем звания и медали. Поступки разные, ими пронизаны чьи-то судьбы. Замеченные и неизвестные – о которых не рассказать и не промолчать. Но вспомнить. Не о подвигах, а поступках.

…Напряжение спало. Оно ушло с крайним, отправленным в районы республики командировочным. Подразделение небольшое. Человек тридцать. Приехали. Отметились в кадрах. Познакомились. На бегу. Разбились на пары – и в путь. Путь у каждого разный: кто в горы – в Ведено, а кто – в Наур к мирной жизни. Везде свой расклад. Везде свои дороги. Везде мир. Замерший и тревожащий своей тишиной. Задремавший минами, заложенными под асфальт. Фугасами, застывшими в бетоне фонарных столбов. Зависший кастрюлями на деревьях, напичканными взрывчаткой, болтами и шурупами. Этот мир ждет своих героев. Тихо и неумолимо. Как мир, скрытый в красоте зелени и дымке ущелий, блеснувший на прощанье щелчком, вспыхнувший последней темнотой снайперской винтовки. Рухнувшим вверх и вдавившим в пропасть взрывом. И кому какой мир достанется – это вопрос вопросов. И потому: об этом не думать. Не думать. Не думать! Ехать! Надо ехать. И поехали.

 Тишина осела на столы пылью, поднятой грохотом и шарканьем отбывающих ног. Отделившей и разорвавшей их на два мира: боевые офицеры и крысы ханкалинские. Одни воюют, а другие в штабе штаны протирают и медальки-ордена себе выписывают. В общем и навсегда – сволочи. И теперь эти сволочи сидели и молча рассматривали друг друга. Шесть месяцев вместе. На подводной лодке с простым названием «Ханкала».

 Старший – уже не молодой, но крепкий, невысокий боровичок в застиранном камуфляже советских времен. Высеченным кавказским лицом, украшенным слегка завивающимися волосами, спрятавшими свой цвет под седину жизни. Рыжими усами и шустрыми, умными глазами. Это Лев. Расположивший к себе всех и сразу. Рассказом о том, что он черкес, и о том, как в сорок третьем году их выселяли русские, которых надо резать. И разбавил эту красочную картину констатацией: «Все бэхэссники – воры». Начальник ОБЭП.

 Стас – обычный. Слегка, уже и еще, уставший. Живой и настоящий. В камуфляже, современном и непонятном, с рисунками, похожими на Луну в кольцах Сатурна. Пугающий щетиной лица и густыми волосами, вырывающимися из расстегнутой куртки и покрывающими руки до закатанных рукавов.

 Евгений. По секрету сказал Льву, что боролся с хищениями нефти в Липецке, обеспечив себе день сурка, в комнате общей площадью двенадцать метров с двадцатиметровым переходом в другую комнату, может чуть большую. В комнате с названием День. В комнате с названием Ночь. Худой, с краснеющим без причины лицом. Громким голосом. И почему-то всегда дрожащими руками.

 Со мной все понятно – старый и толстый. И остался по головотяпству – не успел поменять удостоверение, в котором осталась запись с прежней, умной должностью. Начальник кадров, увидев, так и сказал: «Лев, он в ваших бэхессных делах не понимает, он из уголовного розыска пришел – будешь помогать». Да и согласился с условием, что буду выезжать из Ханкалы. Хотя кто тут спрашивает согласие? Хорошо хоть в летчики не определили. А то с них станется. Приедешь кашу варить, а тебя в разведку посылают. Или наоборот. Жил, учился, получил два высших образования, приехал воевать, Родину защищать, а тебя на кухню, картошку чистить. Без ножа. По-разному бывает.

…Тишина затянулась. Лев, опершись на крышку стола, растерянно смотрел на меня. Сквозь два монитора и уже скопившуюся кучу документов.

– Что будем делать? Готовь приказ и шэтэшку домой! – со вздохом, через силу.

 Его понять можно. Только приступил к должности, а уже ЧП. Сотрудник пропал. Без вести и навсегда. Неопределенно и надолго. Когда взорвался, застрелили, это понятно – герой. А здесь – зависло и не отпускает. Рождает кучу мыслей и теорий. Да ладно там, когда выехал и в пути. По дороге. Ну заблудился, ну попал, ну не повезло. Просто и замечательно. Бумажку туда, бумажку сюда – не мой, не видел, не знаю. Пусть другие разбираются. Моя кабинета в Ханкале. А тут… Выехал из дому, приехал, сдал в кадры документы, зарегистрировался, стал на довольствие и – исчез. Растворился в ханкалинской пыли на отрезке дороги в пятьдесят метров. Был, и нет. Третьи сутки на исходе, а его нигде нет. Ни в медсанбате, ни в госпитале, ни в траншеях, ни в туалетах – ну нигде. В порыве и безнадеге даже пыль пограбили, неизвестно откуда взявшимися граблями. Нетууу!!!

 Беру оставленную пропавшим в кадрах справку-обьективку. Нормальный послужной список. Жена. Ребенок. Работа. И как теперь сказать – как донести, что муж и отец – исчез? На работу оно просто: такой-то, такой-то – без вести пропал. Высылайте нового. Потому как пустого места быть не должно. Служебная проверка, которая закончится короткими фразами: никто никого не видел. А искать через день уже никто не будет. Тут своих дел по горло. Документы уйдут. И пыль поглотит их, как и кучу других ненужных архиважных документов. А слез родных никто и не увидит. Рыдания заглушат очередной репортаж о мужественных и сильных.

 Лев со вздохом, махнув рукой, уходит на ковер к руководству. Докладывать. Оставив в кабинете стук пальцев по клавиатуре. И тишину. Сидим и громко молчим. Мысли одни. А лица, испуганные только у них – они впервые на этой земле. А потому молчат, боятся сказать что-нибудь невпопад, не в тему. Они же уже считают себя героями и крутыми ребятами. А подвиги уже ждут их. Молчанием кабинета по пропавшему, без вести и адреса.

Напечатанная визгом, разрезающим на куски тишину матричного принтера, шэтэшка на родину шуршащим грохотом ложится на стол, скрипом сминая пыль. Говорить не хочется. Время застыло ожиданием Льва. Вот и шаги. Шум, топот ног по деревянным мосткам. Дверь распахивается ударом ноги и в кабинет вваливается камуфлированное, заросшее, сияющее воспаленными глазами бессонных ночей в очках. Радостное.

– Здорово, мужики!

Словно вчера уехал, а сегодня вернулся за забытой сумкой.

– Чего такие грустные!? – обрушивается на нас амбре от дома до Чечни.

– Андрей! – протягивая руку.

Молчу и жму, другой рукой комкая распечатанные документы.

– И где тебя носило?

– Да ребят встретил. Земляков из Новгорода. ОМОН у них тут. Посидели.

– Три дня?!

– А сегодня, какое число?! А, ладно!

И без перехода, улыбнувшись:

– А где бы снайперскую винтовку найти?! Или хотя бы снайперский прицел…

И дальше как песня: об охоте, как нужно на медведя охотиться, как ячмень подсевать, как одеваться. И так, мимоходом, словно дома, поставил чайничек, взял кружку:

– Мужики, кофейку возьму?!

Слушаю, двигаю банку кофе, думаю: «Как выкарабкиваться».

– Ты не мог на пару часов прийти раньше?

Отмахивается:

– Не мог.

Песню охотника прервал мат вошедшего черкеса. В общем, и тогда – все хорошо. Так как закончилось удачно. Постучали ногами, поорали и разбились о его суровую улыбку глаз, спрятавшуюся за темными линзами очков. А мы со Львом посмотрели друг на друга: работать придется с тем, кто есть. Мы тоже не подарки со своими закидонами по жизни. И тоже где-то и для кого-то тупые и разные. Так и остались впятером. Со своими задачами, пожеланиями и судьбой, связавшими нас на долгие месяцы пыли и пота.

 А Андрюха… Оценил. Как человека, который может встать и встает, когда кажется невозможным оторваться от земли и взглянуть на блестящие солнцем пули. До и после – можно. Во время – нельзя. А он способен.

 Все время вспоминаю Фаниля. Доктора. Не помню, из какого города. Да и неважно. Важен он и то, что он сделал. А его поступок прост: приехала супруга и он, прикрываемый ребятами, исчез с ней в Махачкале. А когда через сарафанное радио услышал о бое в Новолакском, простился, и как был в шортах и майке, на перекладных добрался под пули. Делать свою работу. И кто мне скажет, где поступок?! И кто ответит, что он оставил в своей душе: кровь, грязь, взрывы и стрельбу или те два дня любви и счастья? Поступок.

 А придя поспать, вместо сна встретил накрытый стол, украшенный новгородской водочкой. Посидел чуть и спать. Утро оно быстро приходит, когда не ждешь. А в шесть уже доклад. А до шести анализ обстановки за сутки. Сколько дел, сколько врезок, да и еще всего разного и непонятного. В пять ухожу – ребята еще сидят. Уже дружные и свои. Побратались и познакомились.

А работа простая и постоянная: сводки, информации, акты.

Евгений постоянно на телефоне:

– Акта (с ударением на «а» в конце)! Сколько акта?!

 С Андреем переглядываемся:

– Чего?! Не акта, а акты!

Женька кивает головой и продолжает кричать:

– Акты! Сколько актов сделали?!

Потом что-то пишет, кладет трубку и, вызвав очередной отдел, идет по ранее составленному кругу вопросов.

Ребята оказались нормальными, как и большинство. Особенно нравилось, что для решения споров они не прибегали к огнестрельному оружию. Очень нравилось.

На следующий день Андрей принес колпачки, закрывающие головки снарядов и, приплюснув обухом топора их тупой округлый нос, сделал из них шикарные стопки. Как сказал: «Для ширялова».

Через это ширялово и начались первые подвиги. Неизвестные и забытые. Свой первый подвиг совершил Стас. Наводящий порядок в кубрике. Там, где спим. Подготавливающий стол к ужину: расставил рюмочки, тарелки, электроплитку, чайник. Художник-кок. По пояс раздетый, лохматым медведем ждущий Машеньку. Машенька ворвалась начальником службы собственной безопасности. Молча и без слов сметя в карман рюмки и, нырнув в тумбочку, с торжеством выхватив из ее недр бутылку водки. Уйти не получилось. Стас, молча, стал на пути, вырвав бутылку и забрав рюмки. И послав. И проводив ласково. Сильно. А мы бы и не узнали об этом. Только вернулась Машенька через пяток минут, стреляя из автомата. В том числе в Стаса, курящего у входа. Хорошо, что алкоголь не добавляет меткости. Автомат Стас забрал, а в футбол Машенькой играли уже другие. И до сих пор думаю: «А что было для него страшнее: бутылку забрать или автомат»? Поступок.

Жизнь продолжалась. Рутиной и предсказуемостью. Где-то стреляли, взрывали, побеждали и проигрывали, а здесь ничего не изменялось. Подъем. Холодно. Умылись. И за компьютер. И за телефон. И за бумаги-документы. Завтрак. Жара. День. Обед. Ужин. Ночь. Прохлада. Ужин. И все и везде – пыль. Боже! Ну куда от нее деться?! Она вездесуща и всепроникающа. Цементная пыль по сравнению с ханкалинской – булыжники. Сойдешь в сторону от проторенной дорожки и утонешь по колено в нежной, горячей и неосязаемой, волнами плывущей. Зовущей и манящей. А один раз не выдержал и поддался. Лег. И утонул фонтаном брызг. Задохнулся жаром земли. Успел взмыть облаком и захлебнуться пусть обжигающим, но воздухом. Пыль Ханкалы. Именно она ломает фотоаппараты и видеокамеры до полной бесполезности. Именно она забивает легкие до не прекращающего кашля, выстреливающего сгустками грязи и крови. Ежедневно, ежечасно, ежесекундно, с жарой и беспросветным будущим, вытравливающим все живое и человеческое. А там, на горизонте, горы. В утренней дымке зеленые холмы и теряющиеся в облаках белые вершины. Манящие прохладой, чистотой и покоем. А тут смотришь на небо, молишь о дожде. И он идет. Идет стеной, гулом вертолета перед боевым заходом на цель. Идет. Идет себе и идет. Но не здесь. Кто-то и когда-то проклял этот пятачок земли, нарисовал кружок на карте и все. Дойдет дождь до границы, упрется и стоит шкафом-комодом без ножек. Не сдвинуть. Руки вытянул – мокрые, а голова как была в пыли, так и осталась. Но иногда бывают праздники. Кто-то разрешает, и небо взрывается. И заливает. И прибивает. Чистотой набивает легкие. Задыхаешься, дышишь – не надышишься. А руками подгребаешь и подгребаешь – еще и еще. Гребешь, потому что боишься скоротечности воды. А она льется и льется. И в этой эйфории совсем не замечаешь перемен. Перемен незаметных, но… Пыли нет. Все! Ее нет, словно не было. Никогда. Эта ее способность мстить: раз так – получите. И получаем болото. Огромное и безбрежное. И ног не вытащить. И не отмыть. Не отскрести. Людям легче. Они изворотливые, а машины становятся. У легковых совсем нет шансов выбраться. Это в пыли они плывут, разбивая ее фарами, словно форштевнем волны, а в болоте – замри и не двигайся. Так и бороздят его КРАЗы, взбивая в крем мокрую пыль земли.

 А за землю плохо сказал. Она не проклята. Она концентрат негатива. Серая аура страны. В Ханкале все серое: и зелень, и флаги, и мысли, и поступки. Со стороны. С какой угодно посмотри: среди зелени и красоты серый оазис войны. И нужно справиться, не пустить в душу эту пыль, не допустить ее к мыслям. Свыкнуться со скрипом на зубах. Свыкнуться со скрипом в душе. А не хочется. А она проникает и захватывает. Она ищет. Жирная и ленивая. Ей не надо здесь охотиться и выслеживать. Добыча, еще не знающая, что она уже обречена, сама идет в ее силки. А увязнув, пытается вырваться. Пытается распутать эти путанки и узелки. Каждый борется, как может. Лишь одного боится серость пыли – поступка. Поступок, он серости непонятен и потому пугает, заставляет уйти. Или хотя бы отступить. Хотя бы на время. Серость ломает и корежит, все, что вырывается из ее цепких объятий. Не прощает она поступка, иногда заставляя платить страшную дань. И кто-то защищается. Уходит в другую реальность на синем бэтээре. Подсев на стакан. А кто-то уходит, выбрав свой последний поступок выстрелом пистолета. У всех по-разному, только конец один. Героев-то немного. Один-два. А остальные готовы, но стесняются, боятся вырваться из пелены серого облака.

 Но через месяц жизни в этом уютном облачке для нас нет невыполнимых заданий. Ну, роту не роту, а парочку вооруженных коммандос голыми руками. В клочья. Каждый. И мы не звери, мы белые и пушистые, только пылью прибитые. Вырваться. Хоть на часок. Вдохнуть воздуха. Да плевать, что там стреляют. Плевать, что там взрывают. Глоток свободы. Глоток жизни. Даже в последний раз. Кто тот счастливчик на кого падет удача?!

 Фортуна выбрала Стаса и Евгения. И вот они сосредоточено собираются. Мужественно и со смехом. Посматривая на себя мельком в зеркало. Крутые! А на деле – страшно. Страх вырваться из повседневности. Противной, но к которой привык. Страх неизвестности. Просто они думают, что не видно. И пусть. Это хорошо, когда боятся. Целей будут. Пугает только, что не говорят, куда им ехать. А едут с армейским спецназом – мальчишками, назначенными на роль героев. Романтиков и спортсменов. Обстрелянных и побывавших. А в сущности детей.

Вернулись через неделю. Заросшие, грязные, злые и притихшие. Помылись, побрились, ломая одноразовые станки щетиной, опрокинули в себя по стакану, закусили. Голодными руками, забрасывая в себя еду, поделились.

…Отправили их пресекать нелегальный трафик нефтевозов. С ворованной нефтью. В пустыню. С барханами, песчаными сопками. Со змеями. Со свистящим ветром в полузасыпанной песком технике времен войны. С фашистским крестами. (Ребята смеются, а я-то там был. И описывают они эти места – как есть.) Остановились и почти сразу поймали один наливник. Первый и последний. У всех была связь. Но не у них. Спали под днищем БТРа. На третий день кончилась еда и вода. Старший отпустил в деревню поблизости. И еще двоих бойцов. Но без оружия – «а вдруг потеряют». И пошли. Разошлись. И что там и как получилось, не знаю, но местные мужики стали бить бойцов-мальчишек. Ну и Женя со Стасом подошли, когда у них сил не было отбиваться от толпы. Закрыли собой пацанов, выхватили ножи и с матами и прибаутками вытащили, дотащили и довели до своих. Спасли… Закрыл глаза и представил их, волосатых, небритых, грязных. Урками-бандитами махающих ножами перед толпой. Один раз слышал, как матерится Стас – мороз по коже. Женя – он тоже научился. С яростью в глазах и страхом в душе. Хотя в такие моменты не думаешь, что будет. Велосипедом на танки. Поступок. Страх он приходит потом. Дома. Со смехом и водкой. Боевые сто грамм никто не отменял. Как и смех.

Привыкаешь к страху. Привыкаешь к пыли. Привыкаешь к жаре. Ко всему. Улыбаешься и даже радуешься. Особенно когда разрешают выезд за пределы облака. В тот день выехал рано, а к обеду не успел – долго продержали на въезде. Документы проверяли. А приехал, снял разгрузку, бросил автомат на кровать и на работу. Оказалось, что из Гудермеса приезжал доктор Калининградского СОМ Григорий. Они больше часа сидели со Львом разговаривали. Меня ждал. Земляк. А забежал перед отъездом домой. Попрощаться. Как же не люблю и ненавижу это слово. Прощай! В последний раз. Завтра самолет и они уже дома. Но не успел. Ни я к нему, ни он домой.

 …В шуме проезжающих машин звонок телефона практически не слышен. Андрей взял трубку. Представился. Молча выслушал.

– Иван! Там тебя в дежурку зовут!

– Чего!? Пусть говорят.

– Сходи! Что-то надо!

А трубку не положил. Нехотя иду.

Дежурка. Шум. Гам. Рации. Подхожу к начальнику смены. Молча кивает на стол, на котором лежит лист бумаги. Читаю. Выхватываю слова. Буквы. Не вижу, вытираю слезы. Пытаюсь опять и опять. Вокруг тишина. Темнота. Только строчки. Только буквы. Рапорт дежурного. Гудермес. МОН. Взрыв. Калининградский СОМ. Погибли. Ранены. Григорий.…

 «01 апреля 2004 года в 13.30 час в г. Гудермесе во время следования сотрудников СОМ УВД Калининградской области по ул. В.Терешковой произошел подрыв радиоуправляемого взрывного устройства (предположительно МОН-50). В результате взрыва погибли подполковник милиции Байрамдурдыев К.Я. и старшина милиции Резников Д.В. Получили ранения различной степени тяжести ст. прапорщик милиции Кушель И.В., старшина милиции Столяров С.В., ст. сержанты милиции Моисей А.Я. и Едунов В.Н., а также 2 женщины, находившиеся рядом с местом. Пострадавшие сотрудники милиции госпитализированы в 357 оМедСБ (аэр. Северный). Гражданские лица после оказания медицинской помощи в ЦРБ-2 г. Гудермеса отпущены домой. Обстоятельства происшедшего уточняются, проводится служебная проверка. Прокуратурой Гудермесского района возбуждено уголовное дело по признакам состава преступления, предусмотренного ст. 317 УК РФ».

 Роняю рапорт. Туманом в кубрик. Автомата и разгрузки нет. Беру с кровати автомат Андрея. К водилам: поехали! Не едут. Иду к КПП. Андрей с Женькой перехватывают. Забирают автомат. Ведут на работу. Передали приказ руководства: мне запретили покидать территорию подразделения, оружие забрать. Прямо в кабинете достали водку.

– Пей!

 Пью. Пью. Пью. Туман пылью на зубах. А они льют и льют. Вошел Лев. Кричит. Орет. В тумане. Не пробиться ему. Уходит. Через полчаса возвращается. Садится напротив. Забирает стакан. Доливает до краев. Выпивает. Карачаевец не пьющий.

– Прости. Не знал.

Наливает стакан и протягивает:

– За Григория! Святой человек! Скольких чеченцев вылечил. Эх!

День. Два. Туман ушел. Оставив в душе пустоту и мрак. С головой в работу. До чертиков, до изнеможения, до темноты в глазах. Дни-ночи в перелопачивании массивов оперативных документов. Тем, кто не понимает, тем, кто разбирается, это куча сводок, сообщений, донесений. Оперативная работа лишь в кино бывает – раз-два и в дамки. А на жизни так час за часом вяжешь сеть событий, связи и причин. Узелок к узелку, ниточку к ниточке. Никто не может сказать, куда выведет твой рисунок, какой узор макраме ляжет на стол главному. Я, как и многие – подмастерья, сбивающие в кровь пальцы, руки. Оставляющие свои жизни в этих волнах сетей. И только рыбак знает, за какой край тянуть, чтобы вытянуть свою рыбу. Только главный выстраивает комбинации и моделирует события для получения результата. Отрезая лишнее на данном этапе. Складывая обрезки в незаметный ящик памяти – еще может пригодиться. Узелки-ниточки бывают разными. И складываются они из сообщений, полученных в результате работы с людьми. Сложно работать здесь. Непросто работать здесь. По-разному. Одни говорят о соседях. Одни о врагах. Одни о друзьях. У каждого свои причины – деньги, власть, религия. Хотят жить мирно. Рассказывают о тех, кто уходит по ночам стрелять и убивать. А любая религия кричит: не убий! И Коран запрещает. Но убивают и стреляют, и взрывают. И плевать им на Бога, и плевать им на Аллаха.

 Ниточка за ниточкой, узелок за узелком. Вышли и нашли. Не всех, правда. Но найдут. Когда известно кто – дело времени.

А дальше… Череда событий и поступков. Лев. Андрей. Стас. Евгений. Другие…

…Не помню, как его звали. Парня из ОМОНа Читы. Водителя Серегу помню. А его забыл. Заросшего, грязного, небритого. Как и не забыл второго. Чистенького, выглаженного, побритого, пахнущего дорогим запахом туалетной воды, с коричневыми тонкими сигаретами. И если ломаю голову, чтобы вспомнить читинца, то этого хочу забыть, размышляя о свойствах памяти. А пусть этот парень из Читы будет Андреем! Не могу, чтобы он остался без имени в памяти.

Кто-то дал команду, и объявили общий выезд. Все и везде. Иду за автоматом, патронами, гранатами. В разгрузку добавляю галеты, небольшие баночки консервов. Бутылку воды в руки. Выезд на день, а значит, еды надо взять на неделю. Все будет хорошо, значит, патронов надо взять побольше. Жизнь штука сложная. Иду на построение. По дороге забежав в РОШ. Попросили:

– Иван! Поедешь в Курчалоевский район. Вот имя человека. Вот, на карте, его дом. Твоя задача его найти и взять то, что он передаст. И привезти. И никто не должен знать. И то, что он передаст, никто увидеть не должен. Ты понял!? Все остальное, что будет – не имеет значения. Ты должен вернуться. На остальное наплевать.

Потом волшебные слова и вопрос:

– Что нужно?

Улыбнувшись своим мыслям:

– Цинк патронов. Гранаты.

Патроны дают сразу. Гранату позже. Одну. Хлопают по плечу и в путь.

На построении, совсем случайно, становлюсь старшим по Курчалоевскому району и получаю: бронированный УАЗ, водителя Серегу. Охрану: чистенького и красивого. И заросшего читинца.

 Без марша славянки, завелись – и в путь.

 А в Курчалое свои! Калининградский ОМОН. До темноты успеть. Успели. Нашли.

 Командир Кушнировский Анатолий. Земляк и друг. В отряде, в расположении – порядок и чистота. Мы гости. Дорогие. И пока в бане смываем дорожную пыль, на столе уже ждут блинчики со шкварками. Под елочкой, украшенной патронами и жестянкой от банки с селедкой. На которой гордо сияет Кафедральный собор нашего Калининграда. По утверждению Толика – селедка куплена на местном рынке. И еще сюрприз. К столу подходит Георгий Черный! Друг, товарищ, наставник. Еще по спецназу. Обнимаемся.

Не виделись миллион лет, а он словно вчера расстались:

– О! Вань! А ты чего здесь?

Словно дома, встретились в магазине.

А после, втроем садимся, и расспрашиваю за обстановку: где тут и что. Коротко рассказываю свою задачу. Основную. Анатолий сразу отрезал:

– Людей не дам!

А мне и не надо. Мало ли что произойти может. Своими рисковать, ой как тяжело. Не дай Бог что. Приютили на ночь и низкий поклон за это. Утром едем в администрацию района. Берем двоих сопровождающих, которые, услышав, куда надо ехать, растворяются в утреннем тумане. На базе у ребят неожиданно прорезался чистюля:

– Я без сопровождения и БТРов никуда не поеду.

И мотивировал кучей приказов. Быстро собрав остальных, решаем – едем втроем. Анатолий с Жорой неодобрительно качают головами, но задачи у каждого свои. Остановить им меня никак…

Возвращались, крутясь по серпантину грязи и глины. Любуясь с хрустальных вершин на затерянный внизу, под облаками, Грозный. Перезвоном веток, вечером и усталостью – проваливаясь в сон. Одним глазом. Одним ухом. В серой дымке – предвестнике падающей ночи. Серега затормозил.

– Приплыли!

Впереди человек десять. С оружием. А дорога в горах одна. Здесь не разъехаться. Вот и все. Переглянулись между собой. Молча. Тоскливо, когда знаешь, что надежды уже нет. А сдаваться нельзя. А уже проверяем, где патроны, вытаскиваем гранаты. Мой сектор: прямо и справа. У Андрея сзади и по сторонам. У Сереги слева, прямо и руль. Наши жизни в его мастерстве. Как же не хватает одного ствола! Наверное, так подумали все…

Командую:

– Вперед!

Машина, расстреливая дорогу кусками грязи, прыгает вперед. А навстречу, с растопыренными в стороны руками, по грязи, идет человек.

Останавливаемся. Осматриваемся. А он идет не спеша. Как в кино. И кричит:

– Иваныч! Иваныч!

Ребята смотрят на меня и начинают смеяться:

– Иваныч! У тебя и в горах кореша есть!?

Оставляю автомат, выхожу навстречу, с гранатой. Ребята на подстраховке.

А это глава Региты. Когда-то наши пути пересекались. В хорошем смысле. А в горах новости бегут быстрее радио. Так нас пригласили в гости. Полночи пели советские и украинские песни. Кушали жижиг-галнаш. Пили чай. Спали не раздеваясь. А Серега в машине. На всякий случай. А потом до Курчалоя провожал. На всякий случай сев к нам в машину. Бронированную. Чтобы его видно было. А я в его. Простой. Жестянке.

 Возвращаемся. Обнимаемся с ребятами, берем чистюлю, и в Ханкалу.

 Ехали на день – кувыркались неделю. Задача выполнена. А сколько нас было и что мы там видели – это с нами.

 А с новгородским Андреем и липецким Евгением нам еще пришлось отбиваться на окраине Мескер-Юрта. Недолго. Часов пять. В заброшенном доме. Окруженными. Злыми. А вышли…

 …А еще все время вспоминаю журналистов: Солодкова Александра, Нуякшева Владимира Алексеевича, ребят из ТВ-6. Живущих посреди жары и волн пыли Ханкалы. В вагонах за колючей проволокой. С видом на зеленые сопки, палаточные городки, белые здания 12 дивизии и надежду на дождь. Добывающих информацию. Настоящую и реальную.

 …Прилетели. Коленки колотятся от нагрузок и нервов. Но живы. Голодные, но вернувшиеся. Вертушка дважды приходила и уходила. Обстрелянная, но целая. А мы падающие от усталости. Вбирающие в себя холод ночи гор. Застывшие в волшебном кругу «Росинки», охраняющей нас своим противным писком от нападения духов. Прежде чем заснуть, один из нас бежит, растягивая ее нить огромным кольцом. И стоит кому-то зацепить ее хоть чуть-чуть, и мы на ногах – поднятые этим противным писком. Замерзшие. Но вернулись. А кто знал: где были и что, уже разводит костер. Достает мясо. Подходим. Греемся, давясь слюной на шашлык. Облизываемся урчащими животами. Берем по кусочку…

 Не успели. Над головой тяжело вздыхая, пролетел снаряд. Упавшие и затоптанные в пыль куски мяса уже не ждали. Впрыгнув в разгрузки, схватив автоматы, все в окопы. Утюжили, как учили – в шахматном порядке. В разрывах пришла ночь. Через полчаса вечности, когда все закончилось, вылезли, смеясь – «покушали шашлычка!». Падлы! Угостили товарищи из 12 дивизии. Как оказалось – прицел неправильно выставили.

 А по телевизору Солодков, забравшись на крышу вагона, снимал и показывал. Правду. Репортаж.

 Ну а утром, в новостях, выступил начальник артиллерии 12 дивизии и рассказал о заводском браке одного снаряда. Забыв о погибших и уничтоженной технике.

 Вот такие бусинки поступков. Отмеченные и неотмеченные. Забытые и вспоминаемые за запотевшими гранями стакана…

 

 А ведь это все было…

 

 

Эхо

 

В детстве мечтал и хотел покорить мир. Представлял, что, когда выросту, буду сильным. Даже не сильным, а очень сильным. Буду защищать слабых. Буду помогать людям, добру. Всегда побеждать зло. Чтобы было счастье.

Это было.

А с каждым годом чувствовал себя слабеющим. Чувство всемогущества и всесильности постепенно ушло в небытие. На смену пришло ощущение открытости, слабости и ранимости. Чувство беспомощности, скрываемое за щитом искусственной агрессии. Панцирем и шипами. В поисках тепла и счастья.

 С годами панцирь с шипами врос в душу и стал ее неотъемлемой частью. Щелочки в глухой обороне души оставались только для близких. Да и то сужались и зарастали до минимума возможного. Колючий кусочек льда.

 До рождения дочери, открывшей портал в новый мир, в новую жизнь. Вернувшую всемогущество детства. Со смехом и улыбкой. С настоящими слезами и ответами. С мыслями и песнями вслух. С неуклюжими и решительными шагами начала пути.

 Пути к панцирю и шипам…

 Пути к утру с его слезами пробуждения закрытых глаз. Его беззащитным бормотанием по холодной и темной дороге в детский сад. Его припрыжки возвращения после: в мир моря, парка, детских площадок, красивых рыбок, магазинов с игрушками, добрых родителей и дома. Детских книг и множества красивых карандашей. Возвращению в крепость дома. Надежного и волшебного. Защищающего и согревающего.

 Пути к первой бесхитростной лжи, к требовательному гневу, крикам и угрозам. Первым ультиматумам и сжатым кулачкам. Первой боли.

 В этом пути видишь себя. Ищешь и вспоминаешь. И сравниваешь. А сопоставив и найдя свое, улыбаешься. Искринками глаз молча простив. Обняв и поцеловав теплом сердца.

 Дни проходят в познании всего. Мест и желаний увидеть и потрогать мир много. Времени на это в заботах и работе практически нет. А то и совсем.

 И должно быть именно поэтому обещание показать волшебный лес, умноженное на тайну ожидания, трепетом билось в детской груди. Постоянными и ежечасными вопросами.

 И – наконец.

 Едем.

 Останавливаемся и ныряем.

 Идем по дороге, в рытвинах и ухабах. К нежно шумящему морю. Под одобрительное качание ветвей древнего леса. Между волн белоснежных анемонов – лесной ветреницы. Запахов прошлых лет и сегодняшней свежести.

 Идем.

 А вернее иду я. Дочка уже давно в этом снежном лесу. Бежит, срывает красивый цветочек, а за ним другой, еще краше. С короткими перерывами на передачу букетов мне. И так, от цветочка к цветочку, закружило и запутало. В трех буках. С шумящим со всех сторон морем.

 Вынесло.

 К огромному и толстому. Высокому, узловатому. Со множеством шрамов на теле. К старому буку.

 Окутало безмолвием. Тишину взрывает лишь хруст веток под ногами дочери.

– Иди сюда!

– Зачем?!

– Иди посидим. Помолчим.

– А зачем?!

– Слышишь, как тихо? Надо тихонько посидеть и молча поговорить с лесом.

– А это как?

Подходит.

Находим место на упавшем невдалеке дереве и садимся на зеленый мох.

Молча прижимается.

Молчит.

Терпения хватает лишь на минуту.

– Эгооо-гоооо!

Эхо неуклюже, но все равно подхватывает:

– Оооооо!

– Эге гееее!

– Еееееее!

Эхо мечется от дерева к дереву.

Взлетает и садится к нам на колени.

Мир замирает.

А оно все ищет и ищет возможность выскользнуть.

Вырасти и все покорить.

А мы смотрим на его тщетные попытки оторваться от нашего счастья и любви.

Улыбаемся.

И уже вместе кричим:

– Эгегееееей!

И лес нам отвечает, перекрикивая шум моря и листвы:

– Еееееей!!!!

 

 

 

Дорога, несущая детство

 

 Дорога вела в детство.

 Давнее.

 Наполненное многоголосьем коров, кур, собак, хлопающих дверей и вздрагивающих окон. Запахами раннего утра. Полями, затянутыми сетями паутины – белыми пятнами в мокрой росянистой траве. Легкой дымкой восходящего солнца.

 Дорога плелась в Гросс Бершкален. В мир, оставшийся от немцев. С его старыми надписями. С его мощными и надежными красночерепичными крышами. С цифрой закладного камня древней кирхи. К желтым тюльпанам, обжигающим своим цветом стены из красного кирпича. Прусским и непокорным – будучи оторванными от своих луковиц, увядающих на глазах. В мир с хуторами и железной дорогой. С заводами и магазинами. С чистотой и порядком.

 Дорога несла в Гремячье. В небольшой дом с огромным садом. С кустами смородины, белой немецкой сливой, кустами бордовых маминых пионов и многих других цветов. С огромной лохматой собакой и маленькими котятами. С высоким деревянным штакетником и аркой, увитой хмелем. Цветущим и кружащим голову. Где все были живы.

 Дорога мчала по бурным потокам теплой желтой глиняной воды летних дождей. Размывающих и без того глубокие колеи – шрамы, оставленные колесами тракторов. Несущая мусор и огромные яркие клубки копошащихся рыжих муравьев. Оставляющая на отмелях, невесть откуда взявшихся, вымытые россыпи немецких свастикастых пфеннигов.

 Дорога кружила в огромные заснеженные горки с санками и салазками. В сугробы и выкопанные в них дома. В игры, оставшиеся от войны – в солнышко, чижа, банки, ножички и еще, и еще…

 Дорога манила в прошлое. В безоблачное и безмятежное. Со своими победами и забытыми разочарованьями. В любовь и счастье. В детский сад и школу. В дом, где все были вместе. В мир, полный надежд.

 Дорога брела пешком. По заснеженному и замерзшему полю. Среди множества одиноких старых деревьев, сгорбившихся от морозного ветра в длинной цепочке побеждающих пней. Азбукой Морзе в каждом шаге. Точка. Точка. Точка. Тире. Точка. Тире. Тире. Точка. Тире. Точка. Точка. Тире… Точки и тире, стремящиеся уже не к три точки – три тире – три точки… Уже давно отстучавшие топорами и отзвеневшие пилами – спасите наши души… Одним своим видом оскорбляющих, мешающих. Напоминающих… Весны им уже не дождаться. Не помахать приветливо весенними ветвями летящим вдоль дороги птицам. Не пошуметь косами переливающихся листьев на ветру.

 Дорога текла между заброшенных полей, разрезанных брусчаткой дороги, обозначенной канавами с черной водой и одинокими березами. Уже нет тех добротных хуторов, со стенами заборов из огромных и разных валунов, скрывающих от посторонних глаз ставки с копошащимися в них водоплавающими, колодцев, садов, домов с сараями и постройками. Уже нет стройных рядов величавых и гордых берез, указывающих к ним путь. Вырезаны в печь березовые дороги. Дороги с белыми двурукими лебедями. Встречающими и обнимающими. Жалобно курлыкающими под визг пил и пыль вырванных опилок. Да и булыжник уже выкопали…

 Дорога шла памятью по мосту через реку Гремячья. Как звали ее в те полноводные годы? Уже никто и не вспомнит. А детство помнит ее гремящей, возящей на льдинах весной, глубокой и холодной. А лето помнит ее утренней дымкой, удочкой и поплавком. Резвящимися в быстром течении пескарями и колющей пальцы мелкой рыбкой-колючкой. Бьющейся и не слезающей с крючка. А осень помнит ее купающейся детворой, окриками мам, импровизированными пляжами. Как в Крыму. В далеком и недоступном Артеке. Как в кино. Помнит жестяной ванной, наполненной зубастыми щуками, черными линями и жирными желтыми боками карасей, выловленных бреднем папой и старшим братом. А сейчас никто и не вспомнит, что этот маленький тоненький ручеек, пробивающий себе путь среди дремучих зарослей ив, когда-то пугал своим гремящим голосом.

 Дорога звала в школу. Мимо большого здания бывшего молочного завода. Немецкого. Ставшего у нас жилым домом и сельской баней. Мимо построенного нашими длинного барака, разделенного на две части. Библиотеку и клуб. Библиотеку, шелестом потрепанных страниц погружающую в мечты и приключения. Клуб, стрекочущий кинопроектором и до девяти вечера дарящий фильмы про французскую любовь, Фантомаса, мушкетеров и неуловимого Зорро. Мимо автобусной остановки, встречающей наших учителей из города. Мимо магазина «Продукты» с грозной, строгой и всезнающей тетей Тоней… В школьный двор…

 Школа, наполненная звуками знаний, баяна Александра Степановича, топотом ног двора. Скрипом брызгающей цепи колодца под кислющей развесистой яблоней. Переменами, проведенными в кирхе, напротив.

 Забравшись на самый верх, качаемый ветром, не слышишь звонок на урок. Перед тобой, под твоими ногами, целый мир. Маленький игрушечный мир счастья. Маленькие игрушечные дома, люди – муравьишки, черно-белобокие стада коров, вспаханные поля и кузнечики тракторов, дороги и хутора… Вселенная…

 Дорога привела к заколоченной школе с облупившимся фасадом, тусклыми и немыми стеклами смотрящей на блеющую бараньими голосами, еще стоящую, но уже разбираемую на кирпич кирху.

 Два последних ветерана, прижавшихся спиной к спине и в последнем смертельном бою отстаивающих мой мир. Мою вселенную детства…

 

 

Финиш

 

Командировка медленно, но неуклонно приближалась к концу. Истекали отмеренные и обозначенные государством сто восемьдесят суток. Шесть месяцев работы с названием – выполнение специальных задач по ликвидации незаконных бандформирований на территории Северного Кавказа. Полгода, вырванных из жизни, шаг за шагом ведущие к отправке домой.

Начало обычно начинается с подписанием документов, получением формы, выбиванием командировочных и проездных. С финансами обычно и возникают проблемы. Сергей Харламов перед командировкой пытался получить полностью, но его остановили простой и жизненной фразой: «Вы поймите, если вас убьют, мы с вашей жены замучаемся деньги выбивать». Нужно войти в положение. Необходимо. А другим: «Денег не дадим, а то вы их пропьете». Заботливо, но по-разному. Но так не всегда. Помурыжат, помурыжат, да дадут. Ну куда им деться?

 Когда-то на горизонте одной из командировок рядом оказался надежный земляк, которого прозвали по-простому «Лишенец». Андрюха, встречающий после многодневной разлуки фразой из «Джентльменов удачи:

– Куда шлем дел, лишенец?!

Андрюха – Лишенец, поющий под гитару неизвестные, душевынимающие песни, рассказывающий, как однажды он пробирался к своим по пустыне со змеями и подбитыми немецкими танками. Рассказывал и приговаривал:

– Мы же с тобой лишенцы! То есть одиночки, никому не нужные. Никто о нас не вспомнит, и искать никто не будет.

 И слушали его, и пускали слезу, и не верили его многочисленным байкам, которые оказывались в дальнейшем чистейшей правдой. Обрубленной, матерной, циничной. Но правдой.

 Лишенец – он одиночка. И правда у него своя, одинокая и голая. Ну соврет немного. Ну добавит. Ну самую кроху. Но самой сокровенной и страшной тайны не выдаст. Даже под Кизлярский коньяк. Тайны, как он живет и выживает. Окутает все ореолом таинственности, ощетинит матом, закроет завесой черного юмора и, замолчав, махнет рукой… Жив.

 Уезжающего в неспокойный регион очередного лишенца необходимо окружить вниманием и заботой, вникнуть во все семейно-бытовые вопросы. Взять их решение на «особый» контроль. Все жестко. Все регламентировано приказами и распоряжениями. Уезжающей должен забыть о всех проблемах дома. Он должен полностью отдаться выполнению своего долга перед Родиной. А Родина о нем не забудет, пусть будет спокоен.

 Григорий улетал провожаемый и обласканный руководством.

– Ты не переживай! Мы твоих не оставим! Все будет нормально!

Самолет растаял в снежной круговерти, унося сотрудника МВД выполнять поставленные задачи на Кавказ, а его жену отвезли на вокзал, где она благополучно переночевала на лавочке. Автобусы в пятьдесяткилометровую глубинку области уже не ходили, а провожающие хотели спать. А ведь могли оставить и в аэропорту. Добрые люди.

 И это начало – и вперед. А назад это другая история. И вернуться домой нормально может не каждый.

 Везунчик тот одиночка командировочный, который может договорится с земляками, убывающими организованно. В составе отрядов. Если возьмут, то он в шоколаде и без проблем. Нет проблем и у выездных – тех, кто может добраться до Минеральных вод и купить билеты заранее. После приобретения заветных квиточков вся командировка подстраивается именно под них. Но есть те, кому некогда ездить в Минводы, те, кто днями и ночами пропадает в зеленке, холоде гор. Им просто некогда подумать об отъезде. Они всегда в пути. И, как правило, денег к концу командировки не просто мало. Не на что купить поесть. А питаться им приходится в основном за свои – сухпаи им не положены, а на базу в столовую вернуться не получается сутками. Да и время у них мчится стрелой – раз и экватор. Раз и уже пора. Бывает, что вмешивается госпожа Судьба в этот стремительный рывок времени, останавливая и прекращая, но это бывает. И никто от этого не застрахован.

 Это их жизнь. Это из их поездок на «природу» складываются цифры отчетов, именно из результатов их поездок рождаются доклады, репортажи по телевизору, пишутся чьи-то наградные.

 А они опять в пути. Приказ отдан. Приказ должен быть выполнен. И пока выполняешь, пока выезжаешь – время летит стрелой, кометой. И только в этом один из немногих плюсов. А есть еще парочка – чем дальше в горы, тем чище воздух. Без пыли и начальников.

 Об окончании командировки такие узнают случайно. Однажды, прибыв с очередным отчетом о проделанной работе, встречают кучу незнакомых лиц в кабинетах. С удивлением обнаруживают, что в их койках спят другие, а их вещи собраны в кучу и лишь по случайности не выброшены в мусорку.

 Они тут, но уже не нужны.

 Отвоевав место для ночлега, сдав все, что получали, поев, начинают решать проблему выезда домой. А машин не дают. А по слухам билетов нет уже на полгода вперед.

– А что вы тут делаете и почему не едете домой?

 И никто ничего слышать не хочет. То, что было твоим островом спасения, становится куском холодной скалы. И тебя просто сталкивают с нее в добрую жизнь Кавказа…

 …Первую машину поймали в Ханкале. На заправке. Упали на хвост ребятам из Архангельска. Запрыгнули в бронированный Урал и без проблем были доставлены в Моздок, к шашлычку. Небольшому кафе, приткнувшемуся с другой стороны дороги от штаба. В той же непролазной грязи и пыли. Но без бетонных блоков и охраны. Без водки и пива, но с шашлыками. Обгоревшими сверху и сырыми внутри. С кровью и кинзой. Дразнящие запахи. Урчащие животы. И сюда не за поесть. А за традицией.

 Садимся за стол. Достаем по бумажному червонцу и пишем название своего города. Каждый своего. Название и подпись. Густым слоем клея и шлепком – на стену. На свободное место. Вместо обоев. Вместо обоев на этой стене география страны в червонцах. От Балтийска до Сахалина. Вместо обоев история страны в червонцах, от девяносто четвертого до края…

 Это традиция…

 А ребята ждут. Вышли. Прыгнули. Поехали. К блокпосту. Попрощались. Обнялись. И пошли по своей дороге домой: в Липецк, Орел и Калининград. Одной.

 Грязные и чумазые. Просимся на попутку. Едем. По прямой. Километров сто. Сквозь блокпосты. До поста ГАИ. Там пересадка. Ребята смотрят и спрашивают. Подбирают машину. Жмут руки. Едем.

 С автоматами. В разгрузках с патронами. К сердцу страны. На перекладных. То есть к сердцу еду я один. А ребята – они по дороге. Мне дальше всех. Они тут по прямой, а мне еще ночами пять границ переползать. Шутка. Самолетом полечу. Если что – с парашютом сбросят над домом.

 Первый прибыл Женька. В Липецк не заезжали. Его встретили на развилке. Обнимашки. Целовашки. Жена. Родители. Одиночек-лишенцев с цветами не встречают. Как ушли, так и пришли. Незаметно.

 Пилим дальше. До Орла. С Эдиком. Самым молодым из нас. Вдвоем легче. Меняем машины. Проезжаем посты ГАИ. Деревни. Города. Усталость забирает. Но на душе светлее и светлее.

 Город-герой Орел.

 Баня. Кровать. Еда и сон. Утром уже чистые, и Эдуард рычит машиной. Едем. Он меня везет в Москву. В аэропорт. Просто и буднично.

 Оставив за спиной пыль и грязь Ханкалы. Дороги и махающие вослед придорожные шелковицы и грецкие орехи. Испуганные и равнодушные лица войны и мира.

 Обнялись – и навсегда. Он домой, а я за билетом.

 Лишенец возвращается домой.

 Он обязан вернуться, зажав под мышкой золотой шлем памяти.

 

 

 

Пентагон

 

 Над городом повисла тишина. Стало так тихо, что казалось, даже пыль замерла в воздухе над серо-желтым асфальтом. Замолчали фыркающие, гудящие и рявкающие корабли, скрытые за железнодорожной станцией напоминая о своем присутствии запахами мокрой солярки и смрадом выхлопов двигателей перегаром дизельного топлива. Лучи заходящего солнца скользнули по кучам мусора, прячущихся в своих глубинах контейнеров, и уперлись в серое трехэтажное здание. Длинное и неуютное. Высвечивая отвалившуюся местами штукатурку. Окна – деревянные и полусгнившие, покрашенные и забытые, гордые стеклопластиковые и простые советские. С оторванной, висящей на одном гвозде табличкой с названием улицы.

 Здание в народе прозванное «Пентагоном». То ли потому что там расположилось общежитие, то ли потому что военное и семейное. Общежитие, бывшее для кого-то малым жизненным островком в пути продвижения по служебной лестнице, местом краткого ожидания комфорта и счастья в новой чистой и большой квартире подальше от этого места, а для кого-то ставшее айсбергом вечного пристанища «Титаника». Жизнь у каждого своя, но Пентагон, словно ловец судеб, хватал и поглощал. И те, кто не смог вырваться из этого болота, рисковал остаться там навсегда, завещав своим детям лучшее и радостное. В постоянном ожидании рассвета.

 День прошел как всегда. Как вчера и как завтра. В суете, заботах, привычке. Серой, застывшей пылью болота.

 За топотом ног выстрелила входная дверь, подводя итог армии вошедших галстуков и звезд. Неожиданно. Внезапно. Опасно.

 Коридор опустел еще до… Обитатели, знающие, чем заканчиваются подобные посещения, и потому скрывающиеся и закрывающиеся, затихли в своих кельях. Не испытывая ни желания, ни судьбу. Плавали все. Знали.

 Пройти не получилось. И не потому, что местные партизаны заставили все стены и перегородки мебелью, велосипедами, колясками и прочей утварью. Не поэтому.

 Лавина смотрящих и серьезных уперлась в девчушку. Лет пяти. В красные тряпичные тапочки, джинсовое платье, ромашкой-заколкой сдерживаемые волосы, живые карие глаза. Плюшевого темно-коричневого медвежонка. Замусоленного, но чистого.

 Уходить с дороги она не собиралась.

– Здравствуйте!

И, обращаясь к первому и стоящему перед ней, спросила:

– А ты кто?!

– Я?! Президент.

– Президент чего?

– Страны…

– Это России?! Да?!

– Ну да!

– А я знаю, как петь гимн России!

– Ты знаешь слова?!

– Знаю! Мы с папой его часто поем. Только папа поет другие слова. Про Ленина и Советский Союз. А нас в садике учат по-другому. И папа говорит, что это правильный гимн, а сам по-своему поет. Вот ты знаешь, как правильно его петь?

– Знаю…

– А поешь как?

– Ну, по-разному бывает.

– Ясно с тобой все! У вас свой гимн, у нас свой…

Замолчала.

– А я знаю, как тебя зовут!

– Ну скажи, как?! – улыбнулся собеседник.

Немного подумала и спросила:

– Ну и как тебя зовут?!

– Владимиром.

– Я знаю, ты самый главный у нас. Папа говорит – ты самый большой начальник, но ты очень далеко. В Москве. Это самый главный город у нас. Ну, я про Россию. Я, правда, люблю Гданьск. Это в Польше. Мне там нравится. И нас туда не пускают. А в Москве я буду, когда вырасту. А это все с тобой пришли?!

– Они со мной.

– Если ты самый главный, то скажи им, чтобы они тут не топтали. А то мама придёт, знаешь, как им достанется?! Она их даже в угол поставить может, а тебя заставит за ними убирать.

Президент повел головой и сопровождающие поспешили выйти на улицу.

– Так хорошо?

– Конечно! Ты у нас в первый раз?

– Ну в городе не в первый, а вот к тебе впервые попал.

– Ну тогда пойдем, я тебе экскурсию покажу.

– Пойдем.

– Вот, возьми мишку за лапу. Ты за ту, а я за эту. С этим медведем еще мой папа в детский сад ходил. Знаешь, как он его любит?! Ему голову оторвали, а мама пришила, и он как новый. Помнишь, как в мультике – в голове моей опилки, да, да, да. А у него нет опилок.

Взявшись за лапы медведя, президент и девочка пошли по коридору.

– Вот здесь живет Вероника Сергеевна. У нее детки маленькие, они сейчас пошли в парк гулять. У нее муж тоже военный. Он нас тоже защищает. Тут много защитников живет. Вот ты – защитник?!

– Защитник.

– А какой?!

– Ну, наверное, главный?!

– Самый?

– Ну, наверное, …

– Ты почему со мной как с маленькой разговариваешь?! Я уже взрослая и скоро пойду в школу. Ты думаешь, я не знаю, что ты можешь купить много-премного мороженного?! Я знаю твои хитрые глаза…

– Ну, думаю, знаешь…

– Ладно, потом принесешь. А сюда не иди. Это туалет. Там дядя Сережа пошел и провалился вниз. Все смеялись, а он знаешь, как ругался?! Плохими словами. На всех.

– Ну, прямо так на всех?

– На всех, на всех! И на тебя и на других. Он сказал, что мы все здесь сдохнем. Он сказал, что скоро все здесь рухнет, и мы отсюда не выберемся. Знаешь, потом они собрались и так кричали, что я даже спать не могла.

– А что, все так плохо?

– Да нет. Мы теперь ходим на улицу в туалет, но у нас есть телевизор большой и мама ставит мне мультики смотреть. Ты вот какие мультики любишь?

– Ну погоди! Бременские музыканты.

– А! Знаю! Ты медведя за лапу сильно не тяни – оторвешь, а мне потом пришивать. Да и папе тоже не понравится. Он меня постоянно пугает, что может потолок упасть, или еще что-нибудь, будто я маленькая. Я знаю, что нужно к стене прижаться и голову руками закрыть. Мне не страшно. Вот тебе страшно?!

– Мне? Уже да!

– Ты боишься?!! Не верю! Ты не можешь бояться. Тебе нельзя!

– Боюсь… за тех дядей, которых ты выгнала на улицу…

– Ты думаешь, они замерзнут на улице?

– Думаю, нет…

– Ну, тогда не переживай, там тепло…

– Хорошо. Давай я вас с медведем возьму на руки, а ты мне еще расскажи, как вы тут живете…

А чем закончилась эта экскурсия, узнать не получилось… Проснулся, чтобы гудком восьмичасовой сирены завода выйти на работу.

Сквозь застывшую пыль, перегар двигателей, мимо серых стен «Пентагона», мимо заколоченных окон «Дома спорта»…