Дмитрий ВОРОНИН. ПОЗДНЯЯ МЕСТЬ. Рассказы

 

Дмитрий ВОРОНИН

ПОЗДНЯЯ МЕСТЬ

Рассказы

 

КРОХОБОР

 

Нелегко в настоящее время жить писателю, ох, нелегко. Сами посудите, книги не выпускают, а если и выпускают, то экземпляров пятьсот, а если и пятьсот, то гонорары не платят, мало того что не платят, так еще за свой счет приходится издавать. А какой у писателя счет, если его книжки не выпускают, а если и выпускают, то гонорары не платят, а если не платят, так где тогда денег взять? Говорят, вот у спонсоров или меценатов. А если писатель в деревне живет, то какие в деревне спонсоры и меценаты? Разве что Ашот Саркисович, который магазин открыл при дороге. Так ведь он книг не читает, а если и читает, то все больше по бухгалтерии или по законам, как от налогов увильнуть. Только писатель не бухгалтер и не юрист тем более. Нет в нем Ашоту Саркисовичу особой надобности, разве что только руку пожать для важности – все ж чудной человек писатель, где еще такого встретишь. Да и перед своими дружками всегда можно похвастать, мол, с писателем лично знаком, а вдруг даже и поэтом, почти Пушкиным. Черт его знает, что он там пишет. Так что поздороваться Ашот Саркисович поздоровается, а денег на книгу не даст, разве что только в долг рублей пятьсот на продукты из своего магазина.

Есть еще, правда, поселковый глава администрации, Дзагоев Иван Иванович, человек, по его собственному признанию, честный и уважаемый, к сельчанам всегда со всем почтением. Ну откуда, скажите, у честного человека могут быть деньги на всякие там книгоиздательства? Личных денег у Ивана Ивановича ни копеечки, а государственные только на улучшение жизни. Сядет, бывало, с утра Иван Иванович в свой ВМW Х пятой модели и мотается где-то по делам до самой ночи, ему не до писателей.

Можно, конечно, и в райцентр съездить меценатов поискать. Живет там, говорят, один такой – Самарин Николай Андреевич, в депутатах числится и как будто бы даже председатель местной партячейки. Ходят слухи, что щедр и к культуре неравнодушен. Вот недавно школьникам полторы тысячи рублей в театр выделил. Может, его в меценаты?

На худой конец, можно по деревне сбор средств объявить на издательство книги. Но народ вряд ли поймет, не даст. Вот на похороны самого писателя даст, а на книгу – это уж дудки. Блажь какая-то, тут кому-то на портвейн не хватает, кому-то – на сапоги, а этому книгу подавай.

Виктор Семенович в Макеевке учителем работал, а заодно и рассказики пописывал – то ли от скуки, то ли от талантов каких, но что-то у него все же получалось и даже изредка печаталось. Писал же Виктор Семенович все больше о жизни, о деревне да о своих деревенских жителях. С юморком писал, но так, чтобы не очень обидно. Местные себя в рассказах узнавали и друг над другом подтрунивали, а Виктору Семеновичу руку тянули при встрече и о политике заговаривали.

Однажды Виктор Семенович все же умудрился найти спонсора и издал книгу деревенских рассказов. Ну, не книгу, а так, книжечку, в сотню экземпляров да на сотню страниц, но все-таки. С тех пор за Виктором Семеновичем прочно закрепилось прозвище «писатель».

– Глянь, писатель в магазин пошел, опять, видать, за тетрадками, – качали головами бабы, сидя на завалинке. – Это ж сколько денег на них тратит, сердечный! И как только Танюха, жена его, эти траты терпит.

– Вон, Достоевский из магазина возвращается, – хмыкнула как-то местная фельдшерица Клавка, обращаясь к своей подруге Верке. – Смотри, как важно ходит, будто «Войну и мир» написал, не меньше, а у самого-то книжонка еле-еле, никакой представительности, скукота одна. Лучше бы как Донцова или про Марианну. Но не тянет он до них, ума, видать, не хватает. И как ему только Олег Евгенич денег-то на книгу дал, говорят, аж цельных десять тысяч отвалил, ужас какой.

– Ой, Клав, не скажи, – махнула рукой Верка, – может, Семеныч и не Достоевский, зато наш, макеевский, и один такой. Да и Таньке евоной лучше. По мне так пусть лучше книжки сочиняет, чем как мой Митяй с бутылкой обнимается.

– Чего ж ты, Серега, у писателя часть гонорара не востребовал? – посмеивались собутыльники над местным забулдыгой, особенно узнаваемым в рассказах Виктора Семеновича. – Счас бы жил припеваючи, нос в табаке.

– Спрашивал, – огрызался Серега.

– И?

– Говорит, книжка не продавалась, всего-то сто штук, все, мол, по знакомым роздал.

– А ты и поверил, лопух. Развёл тебя писатель, ему ж Олегу Евгеничу долг возвращать.

– Так он же спонсор!

– Ну так что ж, что спонсор, не бесплатный же.

– Бросай сигареты, Виктор Семенович идет, – шухерили школьники, завидев вдалеке сутулую фигуру учителя.

Так что получается, в деревне к Виктору Семеновичу было очень даже достойное и уважительное отношение, вот только до той поры, пока не случилось следующее.

 

Однажды Виктора Семеновича, следовавшего в магазин за очередной пачкой бумаги, окликнул Серега.

– Семеныч, постой, дело есть, – нетвердой походкой подошел к писателю герой его рассказов.

– Серега, денег нету, только на бумагу жена выдала, – решил упредить досужие просьбы Виктор Семенович.

– Да не, – отмахнулся Серега, – сегодня не требуется, мне уже Санек Ковалев подкинул на опохмел. У меня тут другое, важное…

– Ну чего? Говори, только не долго, а то я тороплюсь.

– Да вот, Ванюшкин жалуется, что не заходишь к нему совсем, забыл старика.

– А с чего бы заходить?

– Ну как с чего? Пили ж когда-то вместях, да и так по-соседски.

– Я ж бросил давно, а по соседству вроде как каждый раз здороваюсь.

– Ну, здоровкаться одно, а зайти да душевно посидеть – это совсем другое, – закатил глаза кверху Серега, многозначительно подняв указательный палец.

– Да ладно, Сергей, не тяни резину и говори по существу, чего надо? – развернулся в сторону магазина Виктор Семенович.

– А я и так по существу, – засеменил за ним Серега. – Мы вот тут с дядей Колей поговорили за портвейшком и решили, что нужно тебе об его жисти написать.

– Чего написать?

– Ну, не знаю чего, роман какой или там воспоминания на худой край. Тебе виднее.

– Чего это мне виднее? – раздраженно остановился Виктор Семенович. – Какие воспоминания, какие романы, о чем вопрос?

– Ну, я ж тебе толкую об чем, – перешел на громкий голос и Серега. – Об дяде Коле Ванюшкине, об евоной жисти.

– А что такого в его жизни, чтоб я об этом писал?

–  Ну как что? Да все! – аж задохнулся от возмущения Серега. – Дядя Коля, ведь это о-го-го, это у-у-у! Это такой человечище, такая громадина! Это, это… Да чего тут! Ну, сам знаешь. Напишешь?

– Да отстань ты!

– Не напишешь? – с угрозой подступил к Виктору Семеновичу Серега.

– Да что я должен написать? Пусть расскажет сначала о себе что-нибудь, а там посмотрим, – с опаской отошел от Сереги писатель.

– Ну, давно бы так, – беззубо заулыбался Серега. – А то чего писать, чего писать? С этого и надо было подходить.

– К чему? – удивился Виктор Семенович.

– Как к чему? К существенности, глубине масштаба, – поднял палец вверх местный пьянчужка.

– Какой еще глубине масштаба?

– Слушай, Семеныч, ты вроде как умный мужик, учителем в школе числишься, а простых вещей не понимаешь. Стрелку тебе дядя Коля сегодня на двадцать ноль-ноль забил в евоной баньке, там все и перетрете. Так что приходи, не запаздывай, милости просим.

– А почему в баньке-то?

– А где ж еще? – удивился Серега. – Мы там завсегда собираемся, подальше от дяди Колиной тетки Натахи, чтоб не орала на всю деревню.

Вечером Виктор Семенович накинул на себя плащ и с порога предупредил жену:

 – Я к соседу на часок.

– Зачем?

 – Не знаю, звал, что-то рассказать хочет.

– Ну, иди.

Виктор Семенович вышел за калитку и, пройдя два дома, свернул в покосившиеся ворота. Не заходя в скособоченную избу, он за огородом прошел в сторону сада и уткнулся в старую, вросшую в землю баньку дяди Коли. Постучавшись три раза, отворил дверь и, нагнувшись, чтобы не удариться о притолоку, шагнул внутрь.

В предбаннике при свете закопченной сороковатки на лавках за старым, отслужившим свое кухонным столом сидели три мужика: дядя Коля Ванюшкин, Серега и Илюха Кирюхин – еще один сосед по улице, кочегар деревенского магазина.

 – Ну, здрасьте всей честной кампании, – пожал руки мужикам Виктор Семенович и присел на лавку. – Тут вот меня Серега зазвал к тебе, Николай Фомич, будто бы рассказать чего-то хочешь.

– Хочу, Витя, хочу, давно хочу, – тяжело вздохнул дядя Коля. – И про жизнь свою хочу тебе поведать, и про другое всякое. А то как помру, кто ж тогда тебе все обскажет? И про колхоз нашенский, и про то, как жили, как строили все, и про надои, и про центнеры, про будни тож, про праздники. Много чего. Тут не один роман напишешь, может, целый сериал, потом спасибо скажешь.

– Так уж и роман? – улыбнулся Виктор Семенович.

– А ты не скалься, не скалься, – перебил его Ванюшкин. – У меня историй не на одну книгу наберется. Такого повидал, чего Шолохову с тихим Доном и не снилось.

 «Вот сам и писал бы, – подумал Виктор Семенович, пряча улыбку и собираясь выслушивать долгую историю. – Черт меня дернул прийти сюда».

Минуты две в помещении висела тишина, которую нарушил Ванюшкин:

– Вить, ну чего сидишь, доставай уже.

– Что доставать? – непонимающе обвел всех взглядом Виктор Семенович. – Ручку, что ли?

 – Какую ручку? – аж подскочил Серега. – Проставу, конечно.

 – Какую проставу?

– Как какую? – захлопал глазами Серега. – Обыкновенную, за истории.

– Не понял, – прислонился к стене предбанника Виктор Семенович.

– А что тут не понять? – встрял в перепалку дядя Коля. – Ты пришел сюда, чтоб слушать мои истории про жисть, так? Каждая история – бутылка. Я ж не лох какой, как Серега, чтоб за бесплатно рассказывать.

– Чего это я лох? – набычился Серега.  

– А чего, нет, скажешь? – ударил кулаком по столу дядя Коля, да так, что один стакан, подпрыгнув, упал на пол. – Он про тебя написал в своей книжке? Написал. А гонорар тебе заплатил? Вот, то-то. Так что сиди и молчи лучше в тряпочку.

– Какой гонорар? – у Виктора Семеновича даже челюсть отвисла.

– Обыкновенный, какой, – зло ответил дядя Коля. – Я так понимаю, ты без проставы сегодня. Значит, вечер впустую. Не уважаешь ты меня, старика, Витюша. Ну, вот что, милок, завтра в это же время будем тебя ждать здесь же, так ты уж нас больше не подводи, а то по договору я с тебя неустойку востребую.

– Какую неустойку? – обалдело уставился на дядю Колю Виктор Семенович. – По договору о гонораре.

– О каком гонораре и договоре?

– Ты что, Витюша, совсем тупой на голову или прикидываешься? А еще учителем называешься. Нехорошо, Витя, ой нехорошо. Не по-людски это, не по-соседски. Договор о моей доле подпишем при свидетелях, вот при них, – кивнул на Серегу с Илюхой дядя Коля.

– Да объясните мне, наконец, в чем дело.

 – А что тут объяснять-то? Ты, Витя, по моим историям напишешь роман, и по договору, как полагается, я получу шестьдесят процентов гонорара, потому как я тебе все обскажу, а твое дело только записать. Справедливо, мужики?

 – Точняк, дядя Коля, точнее некуда, – закивали Серега с Илюхой.

 – Ну, вот и я говорю, – продолжил Ванюшкин, – часть денег отдашь завтра вместе с проставой, часть – в конце истории, ну и остаток, как книга выйдет.

– И сколько завтра? – усмехнулся Виктор Семенович.

– Я тут все подсчитал, – надел очки дядя Коля и положил на стол тетрадный листок, исписанный цифрами. – По мне так получается, что пять тысяч. И это, согласись, по-божески, мог бы и больше затребовать. Но мы ж как-никак соседи. Да и вот еще, Сереге неустойку заплатить надобно, рублей так семьсот.

– Вы это серьезно, мужики?

– Да какие тут шутки.

– А шли бы вы знаете куда? – поднялся из-за стола Виктор Семенович.

– Так ты что, отказываешься платить? – опешил дядя Коля.

– Отказываюсь, – открыл входные двери Виктор Семенович.

– Ну и крохобор ты, Витек, – обиженно закачал головой дядя Коля, – ну и крохобор! Не ожидал я от тебя, ох, не ожидал! С виду интеллигентом прикидывался, а внутрях-то мироед мироедом.

– Не, не крохобор он, – облокотился на стол Серега. – Скупердяй он, вот кто!

– Да-а, пожалуй, ты прав, – прикурил папироску дядя Коля. – Последний он скупердяй, каких свет не видывал.

Дальнейшего Виктор Семенович уже не слышал, выйдя за порог бани. А уже на следующий день бабы на завалинке провожали его осуждающими взглядами.

– Гля, гля, крохобор-то опять в магазин за бумагой пошел, небось, на дядю Колю доносы писать или судиться. Совести у человека совсем ни на грош, и гонорар не заплатил, и еще денег с дяди Коли содрать норовит. Как с таким крохобором токмо Танюха живет. Бьет он ее, небось, сердешную.

 

– А что я тебе, Верка, говорила, а? – брезгливо морщилась фельдшерица Клавка, обращаясь к подруге. – Не жди от этого писаки добра. Так-то оно и вышло. Все инстанции кляузами забросал, да и скупердяй такой, что свет не видывал. А ты его защищать. Деньги-то дяде Коле не выплатил, как по договору между ними прописано было. А истории дяди Колины за свои выдал и книгу выпустил. Мошенник он, навроде Мавроди, а не писатель.

– Ой, твоя правда, Клава, – виновато соглашалась Верка. – Дура я, дура, что в упор такого скупердяя не замечала. Ввек наука.

 

– Да-а, Серега, – сочувственно обнимали дружка собутыльники. – Кто ж знал, что на такого крохобора нарвешься. Он, вон, дядю Колю не пожалел, совсем, совсем без средств оставил. А еще писателем называется.

– Гад он и сволочь, – ненавидяще сжимал кулаки Серега. – Олигарх последний, морду ему набить мало.

– Ничего, Серега, жизнь его еще накажет.

 И только ученики, завидев вдалеке Виктора Семеновича, как и раньше с опаской шухерили:

– Бросай сигареты, учитель идет.

 

 

ПОЗДНЯЯ МЕСТЬ

 

Научное судно «Моноцит» уже целый день стояло у причала, вернувшись из полугодовой экспедиции по северным морям.

Радость встречи экипажа со своими родными осталась позади, и на борту шла обыкновенная работа по приведению судна в относительный порядок.

Часть «научников» выгружала образцы грунта для дальнейшего изучения в лабораториях института, другие писали всеразличные отчеты о проделанной работе, кто-то занимался уборкой кают, а кто-то валял дурака в кают-компании, играя в карты.

– Мужики, – в дверях кают-компании показалась голова боцмана, – вас там авансировать собираются в каюте старпома.

Карты тут же полетели на стол, средний и младший научный состав чуть ли не бегом устремился к старпомовской каюте. Шутки, подначки, подковырки зазвучали в толпе ожидающих. Приятная процедура выдачи денег постепенно подходила к концу, когда к столу подошел техник научной группы Костик Ребров.

– Распишись вот тут, – второй штурман протянул ему ведомость.

Костик посмотрел на сумму, указанную на бумаге, и просиял. Таких денег он не держал в руках ни разу в своей двадцатитрехлетней жизни.

– Получи, – отчитал указанную сумму второй штурман и улыбнулся Костику. – С почином.

– С тебя причитается, – похлопал Костика по плечу старпом, пряча в бороде улыбку.

– Обязательно, конечно, а как же, – смутившийся Костик сгреб деньги и рванул к двери.

– А пересчитать? Вдруг обманули? – раздалось вслед.

– Не, всё верно, я доверяю, – прозвучало из коридора.

Костик быстро прошагал в свою каюту и заперся. Разложив на столе деньги, он минут пять рассматривал их, а потом начал раскладывать по кучкам и рассовывать по карманам.

«Эти – маме, – рассуждал Костик, – эти – себе на обновки, эти – Наташке на подарки, эти – на проставку ребятам, а эти – на поход в ресторан с Григорием Моисеевичем».

Для него этот поход был очень важен, решалась судьба: или Юнерман берет его к себе в институт, или забыть о науке, экспедициях, новых друзьях и романтике.

Распределив деньги по карманам, Костик с опаской подошел к каюте Григория Моисеевича. Юнермана он побаивался – и в силу разницы в возрасте, и в силу некоторой строгости начальника экспедиции. Юнерман всегда был хмур, сосредоточен, неразговорчив, и только глаза выдавали в нем незлобливого человека – высвечивалась в них какая-то озорная искорка, не позволяющая собеседнику оробеть перед всемогущим доктором наук.

Костик осторожно постучал в каюту Юнермана.

– Можно? – открыл он дверь.

– Входи, – поднял голову из-за стола Григорий Моисеевич. – Чем могу служить?

– Григорий Моисеевич, я вот тут, понимаете… – замялся Костик, теребя непослушный вихор.

– Ну смелее, смелее, – ободряюще улыбнулся Юнерман.

– Я приглашаю вас сегодня поужинать в ресторане, – выпалил Костик и покраснел.

– Ого! – сделал удивленное лицо Юнерман. – Вы меня приглашаете? А где же цветы?

– Я… нет, вы не так меня поняли. Я не приглашаю вас, то есть… нет, я приглашаю, но ни как… а по-другому, – Костик умолк, окончательно смутившись.

– Ну, это понятно, что по-другому, а ни как… – заиграли озорные искорки в глазах Юнермана. – А то и говорить не о чем, потому что в нашей стране это совсем не так, а всё гораздо хуже, если не сказать, что совсем капут.

Костик, стоя, умирал от стыда и злости на самого себя. Так глупо, так бездарно завалить все дело!

Но Юнерман не был бы Юнерманом, если бы продолжал шутить и дальше. Понимая состояние Костика, Григорий Моисеевич серьезно произнес:

– Ладно, Константин, пошутили и хватит. Я согласен посетить с тобой это заведение, но с условием – обедаем каждый за свои. А спиртное за мой счет. И не отрицай, тебе деньги самому нужны. А сейчас иди занимайся своими делами. В час встречаемся у «Меридиана», знаешь такое кафе?

Костик кивнул.

– Ну, до встречи.

Костик, все еще смущенный, быстро выскочил из каюты начальника экспедиции.

Ровно в час Костя с Григорием Моисеевичем входили в кафе. Расположившись за столиком, Юнерман стал внимательно изучать меню.

– На правах старшего заказ делаю я, возражений не принимаю.

Костик согласно кивнул.

– Так, – обратился Юнерман к подошедшему официанту, – два оливье, два салата из кальмаров, два борща, две отбивные, бутылочку армянского коньяка и минералку. Попозже – кофе.

– Сделаем, – записав заказ, официант ушел.

Костик, поникший, молчал, не решаясь начать важный для себя разговор.

– Ну, как тебе экспедиция? – спросил Григорий Моисеевич. – Понравилась?

– О, это такой кайф, такой адреналин! – оживился Костик. Глаза его загорелись, спина выпрямилась. – Я ничего подобного не испытывал никогда. Жалко, что пролетело все очень быстро, как один день, даже нет – как один миг. И так не хочется верить, что больше этого не повторится!

– О, да он у тебя поэт, – вдруг раздался за спиной Костика насмешливый голос.

Костик покраснел и быстро повернулся назад.

– Всё, всё, сдаюсь, сдаюсь,– притворно вскинул руки вверх полноватый мужичок небольшого роста, одетый в потертые джинсы и не заправленную линялую тельняшку. – Гриша, скажи своему юному другу, что я пошутил, а то он меня сейчас съест.

Григорий Моисеевич поморщился.

– Знакомься, это местная знаменитость, поэт Леонид Лямкин, – представил он своего знакомого. – А это Константин, наш младший научный сотрудник, – обратился Юнерман к Лямкину. – Кстати, тоже пишет стихи.

Лицо Кости из красного сделалось пунцовым.

– Любопытно, любопытно, – несколько поскучнел Лямкин, подсаживаясь за столик. – Многие сейчас себя считают поэтами, но о поэзии потом. Гриша, ты, я вижу, с морей, и, конечно же, при деньгах. Угощаешь старого друга и поэта?

– Ну, а куда от тебя деться, – натянуто улыбнулся Юнерман. – Тем более ты уже уселся.

– Вот и хорошо, вот и ладушки, – потер ладони Лямкин и прокричал в зал: – Официант, добавь сюда бутылку армянского и парочку салатиков для начала!

Вскоре на столе появились салаты, коньяк, минералка и борщ.

– За встречу, – поднял свой фужер Лямкин. – Гриша, за тебя, – и, не дождавшись остальных, опрокинул в себя содержимое. Тут же налил снова. – За поэзию! – выпил и второй фужер.

Костя молча поглощал борщ, украдкой поглядывая на Леонида Лямкина. Первый раз в своей жизни Косте довелось встретиться с настоящим поэтом. Веселый, раскованный, компанейский. Вот бы еще его стихи послушать, а может, рассказы о встречах со знаменитостями. Ведь такой наверняка знаком с лучшими поэтами и писателями.

– Гриша, – налил себе третий фужер коньяка захмелевший Лямкин, – а давай за музу, за такую музу, которая всегда с нами, с истинными любителями искусства!

– Лёня, – укоризненно покачал головой Юнерман, – третий тост поднимают не за музу, а за…

– Да брось ты, Гриша, банальности разводить, – скорчил недовольную гримасу Лямкин и залпом выпил коньяк. – За тех, кто в море, за тех, кто не с нами… Фигня всё это. Пить надо за себя любимых, а не за кого-то там вдали.

Григорий Моисеевич чуть сморщился, но спорить с поэтом не стал, зная его капризный характер.

– Слушай, Лёня, ты что-нибудь новенькое написал? – перевел он разговор на другую тему.

– Не уважаешь, Гриша, ты меня, – обиженно вытянул нижнюю губу Лямкин. – У меня ни дня без строчки, как сказал один известный мудак. Кстати, и на вашу морскую тему есть немало. Счас, только выпью чуток и выдам. – Лямкин выпил очередной фужер, крякнул, закусил и повернулся к Костику: – Слушайте, молодой человек, оценивайте и запоминайте, как сидели за одним столом с гением русской словесности, потом внукам похваляться будете.

Поэт встал, покачнулся, одной рукой схватился за спинку стула, другую вытянул вперед и начал с пафосом:

Корабли уходили в ночь,

Далеко от родного берега,

И волна убегала прочь

За кормой к берегам Америки.

 

Спи, родная, в тиши ночной,

Приплыву я к тебе сквозь туманище,

Охраняю я твой покой,

Ведь я главный в морях капитанище.

 

И когда мы вернемся домой,

Ты на шею мою облокотишься.

Я поверю, что берег мой

Не Америка, а родных скопище.

 

– Браво, Лямкин, браво! – ухмыляясь, захлопал Григорий Моисеевич. – Это величина!

Не заметив сарказма в голосе Юнермана, поэт гордо продолжал:

 – И еще из недавнего:

Люблю себя в своем лице,

И невозможно быть иначе,

Когда на зорьке на крыльце

Коровы мыкают на даче.

 

Я есть советский гражданин,

Я патриот своих началов,

В стране я Чацкий господин,

Как говорил актер Качалов.

 

Мы все рождались из полей,

Из жнив, из гумен, из пшеницы.

Ты трогать Родину не смей,

Она – орел, она – жар-птица.

 

Большой державною рукой

Она карает и лелеет,

И я иду по ней ногой,

И сердце гордостью смелеет.

 

Костя изумленно уставился на Лямкина. Поэт, заметив это изумление, тут же продолжил:

– А теперь самое что ни на есть самое! Да что слова, слушайте!

А вот и встал на веки миг

Во славу музе потрясенной,

Нырнул в пучину яркий блик –

Поэта стих завороженный.

 

Я будто памятник себе,

Еще не есть, но скоро буду.

Пишу поэзию судьбе,

Покуда живы, не забудут!

 

И пусть гремит во все концы

Известное мое творение.

И пусть читают подлецы

Одно про них стихотворение.

 

А в нем весь я, с конца в конец,

Мое нутро, моя судьбина.

Своим стихам я сам – отец,

А кто не внемлет мне – дубина.

 

– Ну, Лёня, вот тут ты весь, вот тут ты себя превзошел, аки Бог, – налил себе коньяка Юнерман. – Вот этим ты меня сразил, убил наповал!

– А, понял, Гришка, понял потаенный смысл, – светился всем лицом Лямкин. – Я знал, знал, что поймешь! На руках за такое носить надо.

– Да-а-а, это точно, на руках выносить, это шедевр на все времена, – криво улыбаясь, согласно кивал головой Григорий Моисеевич. – Много выпил, пока родил это?

– Не знаю, не считал. Еще прочесть?

– Хорош, хорош, – отстранился от поэта руками Юнерман. – Дай это переварить.

– Эх, Гриша, слаб ты на восприятие серьезной поэзии, – пренебрежительно скривил губы Лямкин. – А вот молодой человек хочет послушать настоящую поэзию. Ведь так? – обратился поэт к Костику.

Костик согласно кивнул и застенчиво сказал:

– Да, хотелось бы послушать кого-нибудь.

– В смысле – кого-нибудь? – набычился Лямкин.

– Ну, Вознесенского или Евтушенко, например, – тихо произнес Костик две пришедшие на ум фамилии.

– Дерьмо и дерьмо, – брезгливо вытянул губу Лямкин.

– В смысле? – не понял Костик.

– В смысле – два дерьма, – ответил поэт.

– Ну, может, тогда Ахматову или Цветаеву?

– Дерьмо и дерьмо.

– Ахматова и Цветаева? – недоверчиво посмотрел на Лямкина Костик.

– Ахматова и Цветаева – еще два дерьма.

– Да вы что! Как же так? Ну а Пастернак, Блок, Есенин?

– Еще те вонючки, одна тошнота, – изобразил отрыжку Лямкин и обратился к кажущемуся безучастным Юнерману. – Гриша, что за идиота ты привел? Он ни черта не понимает в поэзии!

– А Пушкин, Пушкин кто? – Костик приподнялся из-за стола.

– Дерьмо твой Пушкин!

– Всё, – ненавидяще произнес Костик, схватил мускулистой рукой за ворот Лямкина и пинками начал подталкивать к выходу.

– Как ты смеешь! – кричал, вырываясь, Леонид Лямкин. – Ты кого пинаешь? Ты ответишь! Ты пожалеешь! Я отомщу-у-у…

Вышвырнув поэта за порог, Костик вернулся назад к Юнерману, уверенный в том, что поставил своей выходкой крест на собственной карьере. Как же, выставил друга Григория Моисеевича. Каково было удивление Костика, когда он услышал:

– Молодец, Константин, наш человек. Быть тебе в нашей команде.

Через тридцать лет известный поэт Константин Ребров шел на встречу со своими читателями в областную библиотеку. У центрального входа из салона «Тойоты» пожилая женщина вытаскивала две небольшие упаковки книг.

– Давайте я помогу донести, – предложил свои услуги Ребров.

– Вот спасибо, – обрадовалась женщина. – Тут рядом, на второй этаж, в хранилище.

Поднявшись на второй этаж, Ребров поинтересовался:

– А кого я нес-то, скажите?

– Да этого… Леонида Лямкина.

– Вот черт, – рассмеялся Ребров, хлопнув себя по бокам. – Отомстил все-таки старый графоман, заставил себя на руках носить!