Пётр ЧАЛЫЙ 
Пётр ЧАЛЫЙ
ВОРОНЕЖСКИЕ ЧЕХОВЫ
На рождественских святках в самый канун Нового 1878 года жителей слободы Ольховатка Острогожского уезда созвало на сход волостное правление. 622 домохозяина представляли 3125 ревизских душ. Тех, кто занесён в статистический список после очередной переписи-ревизии. Крестьяне-собственники вынесли «мирской приговор», в котором ходатайствовали об утверждении двухклассного училища.
О том, что просьба более чем назрела, свидетельствовал следующий факт. Бумагу для «Его превосходительства господина Директора народных училищ в Воронежской губернии» скрепили собственноручными подписями лишь 14 грамотных. Староста Тищенко и волостной старшина Лангавый «по безграмотству приложили печати». А далее на 15 листах следуют в подбор выведенные с затейливыми завитушками старательным писарем имена-фамилии тоже безграмотных.
Нас в этом списке тогдашнего населения Ольховатки интересует иное. Даже при беглом прочтении глаза обязательно споткнутся на фамилии «Чеховъ – Александръ, Сидоръ». Правда, в то время она ещё в обычном ряду. Тот, кто принесёт ей мировую известность, ещё таганрогский гимназист. С детства полюбив театр, он уже сам корпит над пьесой, какую располагал (смелость города берёт) увидеть на первой, и не меньше, сцене России – в Московском Малом и с непременным участием знаменитой Ермоловой. Благо – вольному воля, Антон три года оставался в Таганроге «один, как перст». Отец, неисправный должник, сбежал от судебных разбирательств, от долговой ямы в Москву. Вслед за ним туда перебралась семья. Лишь сын остался вначале оберегать дом, пока в нём не поселится новый хозяин, а затем – доучиваться в гимназии.
Будто наверстывая упущенное старшими в роду, Антон Чехов «в неделю по аршину читал». Старичку-библиотекарю надоедало разыскивать заказываемую литературу, потому подсказал заядлому читателю брать книги с полок подряд. «Вот я и отхватывал по аршинчику в неделю, – вспомнит писатель уже после, – очень интересно выходило, все книжки перемешаны были, всякие неожиданности получались». А ещё тот старичок непременно советовал: «Вы бы Костомарова читали». Вроде знал, что Чехов корнями из воронежской Ольховатки и ему будут особенно интересны рассказы о русской истории, написанные именитым земляком.
Но, скорее всего, в рождественский сочельник Антон Чехов склонился не над книгой – над самодельной тетрадью, сшитой из листов с водяными знаками Татаровской фабрики. А вокруг стола в комнатёнке незримо столпились разорившиеся отцы и рано взрослеющие дети – «Богаты мы, едва из колыбели, ошибками отцов и поздним их умом...».
Герои «Безотцовщины» на сцену Малого театра тогда, увы, не попадут. Зато чуть попозже станет гербовым знаком театра «Чайка», взлетевшая на занавес из-под того же пера. А таганрогская рукопись благополучно переживёт самого автора. Её напечатают, затем и поставят в Праге, Берлине, Париже, Варшаве, конечно, в Москве. Кинорежиссёр, наш современник, вычитает в ней сценарный материал для фильма, какой прозвучит, речь о «Неоконченной пьесе для механического пианино». Дарованию юноши, который впоследствии станет Чеховым, будут дивиться учёные мужи и биографы писателя. И мы, его читатели, а земляки, особенно.
Дело в том, что те безграмотные мужики Александръ и Сидоръ, как и нынешние жители-уроженцы Ольховатки, носящие фамилию Чеховых, возможно, не просто однофамильцы Антона Павловича. Пусть дальние-дальние, пусть даже седьмая вода на киселе, но – родичи. Ибо род Чеховых «ведёт свое начало из воронежских недр, из Острогожского уезда». Став москвичом, при встречах с известным тогда издателем Сувориным, родом воронежцем, Чехов отметит: «Всякий раз, когда мы видимся, у нас бывает речь об Ольховатке, Богучаре...».
Если сам Антон Павлович в устных и письменных рассказах о себе оставался скуп, то отец Павел Егорович, «брат своего брата» Михаил Павлович, его сын Сергей Михайлович составили-написали довольно-таки подробно семейную летопись. Да и «какая-то Ольховатка, воронежская глушь», сам Воронеж населены не сплошь, хоть любим прибедняться, иванами, не помнящими родства. Журналист Валентин Андреевич Прохоров в областном архиве нашёл документальные подтверждения родословному древу Чеховых, уточнил имена предков. Родство потомков по-нынешнему месту жительства разобрал-проследил сельский учитель Пётр Сергеевич Полишко. А секретарь райкома КПСС Георгий Алексеевич Караичев лично власть употребил, создал краеведческий музей с уголком, посвящённым Чеховым. И было это ещё в шестидесятых...
А нынче май девяносто четвертого. Не просто цветёт, бушует сирень на краю Неровновки. Степное сельцо под Ольховаткой очень соответствует своему названию. И расположились на всхолмьях по бугру. И жизнь тут течёт неровно: скажем, в шестидесятых в школу ходило до двухсот ребят, по три десятка учеников в каждом классе, а теперь тридцать на все девять Неровненской малокомплектной, так она называется. В девятом один ученик – Саша Николаев.
Наш провожатый Филипп Фёдорович, ещё крепкий телом старожил, единственный теперь носитель знаменитой фамилии тут, где на его памяти чуть ли не полсела было только Чеховых. Пока правились к этому приметному кусту сирени на выгоне, он рассказывал, что гражданскую войну «не захватил, родился позже», что колхозный перелом не помнит по малолетству, а вот Великая Отечественная «стоит в глазах».
– Человек десять Чеховых, мужики, не вернулись, погибли на фронте. После сколько выехало в города. А дома схоронили недавно последнего правнука Владимира Ивановича, его родство с Чеховым-писателем прослеживалось ясно.
Остановились с Филиппом Фёдоровичем у того места, куда он уже не однажды приводил таких же любопытствующих – из газет и журналов, с телевидения, даже из Франции гостя, чеховского поклонника. Сиреневая дикоросль, затравенелые не бурьяном-крапивой, а чистым пыреем бугорок печища и ямка погребка-подвала указывали, что хоть давно, но стояло здесь подворье.
– Тут располагалась маслобойка Артёма Чехова. Родного брата деда Антона Павловича. Сыча, по-улошному прозвищу.
Это второе сельское имя семьи позволяет Филиппу Фёдоровичу точно числить себя тоже в родстве с писателем.
– По отцу знаю только деда Ивана Даниловича. А вот мать, она тоже Чехова, Елена Николаевна из «сычей»...
– Судя по всему, ольховатские прямые предки Чехова были людьми одарёнными, в своём роде тоже талантами. – Слушаю размышления Караичева. Георгий Алексеевич из чудаков, кои мир украшают, кому дороги «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой». Не кроющий своих чувств патриот Ольховатки; она, родимая, для него пуп земной. Прекрасно знает её историю. Чему можно только искренне завидовать. Будь все мы хоть чуток схожими с ним, многих несчастий избежало бы наше многострадальное Отечество.
Когда Караичева втравишь в краеведческую беседу, а слушать его всегда интересно, то Георгий Алексеевич горячится. Вроде загодя сомневается, вдруг ты услышанному не поверишь. Говорит громко, напористо, да ещё отрывистыми взмахами руки помогает голосу.
Жаль, ослабли глаза, читать он уже почти не может, из-за чего очень страдает. На забывчивость жалуется, по-моему, больше для порядка, дабы подчеркнуть свой восьмой десяток лет. В памяти цепко держит события, имена и даты из документов, какие находил, изучал в пору создания местного музея.
– Взять хоть Артёма Чехова. Ах, как досадно, доподлинно не знаем его биографию. Хотя бы год кончины. Это многое бы прояснило.
Известно, подсолнечная маслобойка официального первозачинателя этого дела Бокарева, крестьянина графа Шереметьева из ближней к нам Алексеевки, появилась в тридцатые-сороковые годы прошлого века. Артём в ту пору тоже в зрелом возрасте, он с тыща восемьсотого года. Я, например, допускаю, что подсолнечное маслобойство зарождалось не только лишь на усадьбе одного Бокарева. Просто тому крестьянину повезло. Написал любознательный помещик статью о нём, её благополучно напечатали в журнале, вот и остались в истории фамилия, адрес – кто был первым. Согласись, «крёстным отцом» маслобойки нужно считать и Артёма Чехова, и других наших смекалистых мужиков, оставшихся безвестными.
Тем более – Ольховатка располагала к подобному изобретательству. В 1834 году у нас пустили сахарный завод. Второй в России. Можно числить почти первым, чуток раньше в Тульской области появилась сахароварня.
Если из буряка вываривали сахар, то отчего бы из подсолнуха не попробовать добыть масло. Мог так рассуждать башковитый мужик? Вполне. Один так мастерил маслобойку. Другой поглядел, сделал иначе. Третий ещё усовершенствовал. А земля слухом полнится. Крестьянский мир ведь жил не замкнуто. Съезжались на ярмарках, по престольным праздникам встречались.
Нет! Убеждён, неровненская маслобойка Артёма Михайловича появилась с бокаревской вровень. На меньшее не согласен.
...Переписываю с блокнота рассказанное Караичевым, а за листом слышу его басок с хрипотцой.
– А родной дед Чехова, чем уступит своему брату? Его, Егора Михайловича, выделил из своих крепостных крестьян хозяин – Александр Дмитриевич Чертков. Тот самый, что Москве уникальную историческую библиотеку в наследство оставил. О Черткове особый разговор. Чехову Егору доверил он управлять сахарным заводом. Скорее всего, показал себя мужик ещё при строительстве сахароварни. И этот же Чехов сообразил городить тут скотные базы. Откуда пошли и названия окрестных сел – Базы Большие, Малые. У завода всегда гора отжимок. А свекольный жом – прекрасный корм, кому непонятно. То помещику, а то и на свою долю Егор Михайлович, предприимчивый, как сейчас бы сказали, скупал в округе бычков, ставил гурты на откорм. Отъелись – на ярмарку их. Вот тебе рубли серебром. Те самые 875 числом, три с половиной тысячи ассигнациями, за какие выкупил себя и семью на волю. Заметь, этот крепостной увозил с собой из Ольховатки две скрыни, два деревянных сундука с книгами...
Георгий Алексеевич в своих предположениях, конечно, очень смел. Но во многом с ним соглашаться можно. Человек рассуждает, отталкиваясь от прошлой жизни края, которую он досконально знает.
Кстати, о «сычах». «Сычи» – прозвище неровновских Чеховых в артёмовском «колене». При всех различиях кустарных крестьянских заводиков в местах, откуда в мир пошло подсолнечное масло, добывалось оно схоже. Подсолнечные семечки обрушивали. Насколько можно чище отвеивали лузгу. Мололи их и прожаривали на жаровнях. Коржи на горячих сковородках шипят, говоря по-украински – сычат. Отсюда и название им – сычики. А дальше лепёшки из семян заворачивали в домотканое полотно и клали под пресс. Масло или выбивали дубовым клином (откуда пошло – маслобойка), или выжимали тоже в дубовой колоде с приводом не ручным, на конной тяге. Отжимки – сдавленные, а затем ссохшиеся коржи, сероватые цветом и колкие остатками семечковой лузги – жмых, макуха. Тоже пахучее лакомство ребятне, а сейчас – наизнатнейшая привада у рыболова.
Слева речка, справа речка, меж ними хатки под ольхой. Кто из Чеховых выбрал на жительство эту слободу? Наименование здешних селений шло от слова «свобода», вольными людьми считались их жители. Только с Ольховаткой вышла промашка. Она, как и некоторые иные, вскоре оказалась не совсем свободной. В тогдашней приватизации земли тоже не обделяло себя тогдашнее начальство. Бают, переселенцев в пути перехватывали некие агитаторы. В придорожной харчевне за чарочкой настоятельно зазывали сворачивать с развилки дорог у хутора Постоялого вроде туда, где степь оставалась ещё вольной. Обживался человек, а тут вдруг объявлялся истинный хозяин территории – потомок принявшего православие татарского мурзы. И ты теперь в «крепости» Тевяшовых – командиров Острогожского слободского полка. А дочь одного из них, Степана Ивановича, с каким, кстати, дружен был «наш Сократ» – философ Григорий Сковорода, Дуня – Евдокия Тевяшова вместе с приданым перевела тебя уже без спросу под руку предводителя Воронежского дворянства секунд-майора Дмитрия Васильевича Черткова. С их сыном, владельцем слободы, Александром сведёт судьба крестьянского сына Егора Чехова.
А имя «первое в народной тьме: Евстратий Чехов, поселенец- землепашец в этой Ольховатке, – пишет русский прозаик Борис Зайцев, биограф писателя. – Всё тут легендарно, начиная с имени Евстратий. И патриархально, полно сил, просто мощи природной. Евстратий и основал династию Чеховых, крестьян, связанных с землей и народом неразрывно, – в пяти поколениях свыше полутораста Чеховых».
Племянник Антона Павловича чётче прослеживает семейную родословную. Сергей Михайлович Чехов пишет о Емельяне Евстратовиче уже как о крепостном крестьянине. Подробнее о его сыне Михаиле Емельяновиче: «Человек непреклонной воли, детей воспитывал в исключительной строгости. Даже выросшие и поженившиеся сыновья находились в полном подчинении у отца и необычайно чтили его. Обращаясь к нему, говорили: «Паночи!» (от «пан отче»). Ходил всегда с большим посохом, медленной степенной походкой. Дожил до глубокой старости». Сведения эти почерпнуты из семейного архива.
Сыновья женятся, обрастают детьми. А свободных земельных наделов в Ольховатке нет. Ведь крепостные крестьяне не утрачивали собственных прав на землю и оставались владельцами приусадебных участков. Чтобы прибавить себе пашни, по дозволению помещика Михаил Емельянович ставит себе новый дом на хуторе крестьянина Неровного. С ним перебираются сюда дети с семьями, положив начало селу.
Иван «развёл фруктовый сад, сажал диковинные сорта деревьев...». Воспитал пятерых сыновей и ушел в монахи, в Ново-Афонский монастырь. Об Артёме уже знаем, «человек практического ума». Семён – самый бедноватый из братьев, «был чумаком, возил господские и купеческие товары в Ростов, Таганрог, Новочеркасск, Царицын». Василий сразу отделился от родных, поселился в недальней как от Ольховатки, так и от Неровновки слободе Нагольной. Он иконописец, его работы славились, получал заказы даже из Москвы.
Нас же особенно интересует Егор Михайлович, дед писателя.
В семье он не самый старший по рождению, второй сын. Но именно Егора отец – строгий Михаил Емельянович – оставил на своей усадьбе в Ольховатке. Почему глава семейства распорядился так, а не иначе? Говорят, Егор рос смышлёным, волевым, упорным в работе. Братья ему в этом, пожалуй, мало уступали. В семье он, предполагают, был первым образованным по тому времени человеком. «С большими препятствиями, прячась с дворовым грамотеем по хлевам и конюшням, он постиг грамоту... очень полюбил книги и читал чрезвычайно много, за что был часто бит». А когда же отцу пришлось просить у помещика разрешения на переселение, на прибавление земли, то, по-видимому, Егор в этих хлопотах стал главным помощником, ходатаем. Чем и заслужил у сурового Михаила Емельяновича особое уважение. Чертков тогда же мог глаз положить на грамотного парня, какого впоследствии возьмёт себе писарем, а затем и помощником в хозяйственных делах.
Батько женит сына на тоже крепостной девушке Фросе Шимко из семьи коневодов, жившей в Зайцовке Богучарского уезда, соседнего. Будущие сваты познакомились быстрее всего на ярмарках – слободских базарах, куда сгоняли на продажу табуны лошадей. Как нынче – автомашины.
Ефросинья Емельяновна и Егор Михайлович жили тем укладом, который и до недавнего держался у слободских старожилов. Жена называла мужа на «вы», а за глаза «они» не только из-за боязни, как могло показаться на первый взгляд. Этим подчеркивалось, прежде всего, уважение к отцу семейства. Растили они сыновей Михаила, Павла, Митрофана и дочь Александру. Цену грамоте Егор Михайлович уже по себе знал, потому старался, насколько возможно крепостному крестьянину, выучить детей.
Ольховатскую семейную хронику той поры летописно восстановит по памяти на исходе жизни Павел Егорович, отец писателя. Вот извлечения из неё.
«1825. Родился в с. Ольховатке Воронежской губ. Острогож. уезда от Георгия и Ефросиньи Чеховых.
1830. Помню, что мать моя пришла из Киева, и я её увидал». Здесь нелишне пояснение. Бабушка Антона Павловича была женщиной очень набожной. После рождения сына «по обещанию» пешком ходила на поклонение святыням. Не могла там, по-видимому, не зайти в храм, построенный дядей мужа. Петр Емельянович оставил землепашество и пошел странствовать, «исходил всю Россию пешком вдоль и поперек», собирал деньги на церковь и построил её в Киеве.
«1831. Помню сильную холеру, давали дёготь пить.
1832. Учился грамоте в с. школе, преподавали по А. Б. по-граждански.
1833. Помню неурожай хлеба, голод, ели лебеду и дубовую кору.
1834. Учился пению у дьячка Остапа.
1835. Ходил в церковь и пел на клиросе.
1836. Родился брат Митрофан.
1837. Приехал регент дьякон, жил у нас и учил меня на скрипке.
1838. В певческом хоре я пел 1-м дискантом.
1839. Учился Закону Божию у свящ. о. Константина Устиновского.
1840. Учился на сахарном заводе у арендатора Гирша сахароварению». Отметим, что к серьёзной работе сын приставлен в пятнадцать лет, а «трудовое воспитание» начиналось, конечно, сызмальства, само собой.
«1841. Отец откупил всё семейство на волю...». Ещё по указу Павла Первого крепостной был обязан работать на помещика половину рабочей недели. Егор Михайлович тоже на сахарном заводе приказчиком служил «триденщину», вёл и своё собственное торговое дело. По свидетельству родных – «глубоко завидовал барам, ... их свободе». Поставил себе целью – сколотить капитал и выкупить себя, семью из «крепости», что ему удалось сделать задолго до всеобщего освобождения крестьян.
Подвиг – по нынешним меркам.
«1842. Гирш отправил меня с быками в Москву для продажи.
1843. Выехали совсем из родины в Зайцовку к дедушке Шимке».
Хотелось бы, конечно, в Ольховатке или Зайцовке увидеть старинные строения из тех лет, когда здесь жили Чеховы. Пусть безмолвные, но свидетели той жизни. Сохранились лишь останки стен первого сахарного завода – и только. Никто теперь не укажет хотя бы место, где стоял двор Чеховых. Не устоял храм, в котором они обязательно бывали. Зато в Зайцовке ещё цела, правда, в страшном разоре, краснокирпичная Успенская церковь. Освящена в памятном для русского человека году – в 1812-м. Гуляют ветры под сводами, где творили молитву и наши Чеховы.
«1844. Из Ольховатки переехал в Таганрог 20 июля к купцу Кобылину.
1845. Начал там заниматься торговлею по конторской части».
Трудно сказать, не жалел ли после сам Егор Михайлович, ведь обручение с волей для него, отчасти и для детей, вышло по современной песенной присказке: если к другому уходит невеста, то неизвестно кому повезло. Горожанином не станет, будет служить конторщиком, управляющим в имениях. Барские хоромы его не прельстят, выстроит себе маленькую хатку с двумя комнатками. И по убеждениям останется «ярый крепостник».
При выкупе из крепостных у отца не хватит денег на дочь. Чертков уважит толковому человеку и отпустит её «в придачу». Александру выдадут замуж за сельского писаря, грамотного, а, главное, добропорядочного человека Василия Григорьевича Кожевникова в слободу Твердохлебово, расположенную близ соседнего уездного Богучара. По воспоминаниям дочери Александры Егоровны, записал их её внук Андрей Константинович Руденко со слов своей мамы и дочери Кожевниковых Веры Васильевны, – «Егор Михайлович Чех, отец моей матери Александры Егоровны Кожевниковой, часто навещал свою дочь, проживающую в с. Твердохлебовка Воронежской губернии в 15 верстах от уездного города Богучара. Это посещение обычно приурочивалось к осени, после окончания сельскохозяйственных работ в имении помещика Платова на Донщине, где Егор Михайлович работал управляющим. Путь в село Твердохлебовку был нелёгким, так как большую часть его надо было преодолевать на лошадях в дождливую осеннюю погоду. Для всех нас его приезд был радостным и желательным, особенно для его дочери, нашей матери, которая очень тосковала за своими родными, будучи оторванной от них с юношеских лет своей жизни. Егор Михайлович тоже охотно проводил зиму у своей дочери Егоровны (так он её именовал), питая к ней особенное чувство трогательной жалости из-за её постоянной тоски по матери. Нас в семье было пять человек. Три старших сестры: Анастасия, Мария, Анна, брат Василий и я – младшая дочь Вера».
Краевед из Богучара Евгений Романов отметил, что Егора Михайловича знали и ценили, как толкового практика в сельском хозяйстве, особенно – пчеловодстве, в Земской управе Богучара. «В знак глубокого уважения ему присылали из управы газеты и всевозможную литературу, которую он с большим интересом прочитывал. По словам детей Александры Егоровны, Егор Михайлович был очень умным и начитанным человеком, который на все вопросы давал разумные ответы».
В июле 1878 года Егор Михайлович овдовел, покинула мир земной его Ефросинья Емельяновна. Летом, осенью он гостил у родных в Москве, Калуге, а к Рождественским и Новогодним праздникам возвратился в семью дочери. Краевед Евгений Пажитков обнаружил в московских архивах два письма дяди писателя – Митрофана Егоровича. Адресованы они младшему брату, отцу Антона Павловича. В этих письмах подробно рассказывается о последних месяцах жизни и кончине Егора Михайловича.
После долгой поездки стал жаловаться на нездоровье. Пригласили в Твердохлебовку врача из Богучара. Он объяснил слабость больного возрастной сердечной недостаточностью.
Егор Михайлович в марте «в воскресенье 11 числа пророчески сказал: теперь я всех детей и внуков проведал и благословил так, как Исаак Яакова, Иосифа и братию его; этим я приготовил себя к погребению.
Живя папенька в Твердохлебовой, до трёх разов бывал по целым неделям болен тяжко, затем опять ходил в церковь, говорил, шутил, читал и писал; и всё собирался в Таганрог. Одно известие прохожего солдата из Таганрога, что у нас в городе свирепствует чума, сильно его встревожило, так что уложило в постель. Ему представилось, что меня и Георгия нет на свете. Затем мои письма одно за другим возвратили ему спокойствие.
По приезду из Богучара 12 марта он обедал, после кое-что портняжил, наконец, почувствовал дурноту. Был приглашён священник для исповеди, после которой ему стало легче. Предложили папеньке пособороваться, он изъявил желание. Одно Евангелие лежа слушал, прочие сидя. По окончании таинства елеосвящения встал с постели, пока духовенство выпило по стакану чая, пожелал пройтись по комнате, поддерживаемый с одной стороны Василием Григорьевичем, с другой сестрой. На повороте обратно он приклонил колени, и более у нас не стало отца-благодетеля…»
«Воистину Христос воскресе!
Любимый брат Павел Георгиевич и милая сестра Евгения Яковлевна!
По получении мною печальной телеграммы из станции Кантемировой от нашего племянника Ивана Феофановича Луценкова о кончине нашего бесценного родителя 13 марта я немедленно ответил депешею с убедительною просьбою в Кантемировку, чтобы с погребением подождали нашего с Людмилою Павловной приезда. Того же числа оставили дом, семейство, больного Георгия, лавку, мы отправились вечером в 11 часов по железной дороге на Ростов. Через сутки в 11 часов вечера мы прибыли на станцию Кантемирову, где ожидал нас Иван Феофанович. Через час поехали на лошадях 45 вёрст в Твердохлебову. В 7 часов утра в четверг 15 марта мы стояли над телом нашего милого папаши и рыдали. Кончина его последовала в понедельник 12 числа в 5 часов по полудни. Мы не надеялись его застать на столе, между тем он был невредим так, что духовенство сказало, что если Митрофана Егоровича не будет и сегодня, то есть в четверг, то оно может ждать ещё сутки и перенести тело в церковь. Лицо его было ясно и спокойно.
Священник о. Константин прочитал отходную молитву и тут же при всех молил Бога, дабы он и ему даровал такую же христианскую кончину безболезненную не постельную, мирную, ибо и он очень преклонных лет.
Через час после нашего приезда отслужена была соборно панихида, через два часа явилось всё духовенство – три священника, диакон и причетники, и опять служили панихиду пространную как первую. Когда вынесено было тело на крыльцо, было: … святого Евангелия чтение; затем лития и прочее. Когда спустились во двор, то же самое. Когда вышли за ворота, тоже повторилось. На колокольне производился печальный протяжный звон. Шествие к церкви началось похоронным пением: Святый Боже – на старинный напев. Когда прочли два раза по трижды трисвятую песнь, опять процессия остановилась, и сподобился наш. На протяжении всего пути до храма шествие останавливалось после прочтения дважды Святый Боже. Что было крайне умилительно и трогательно. Так я нигде не видел, и в городе ни за какие деньги нельзя удостоиться такого погребения; на что прошло много времени. Литургия отслужена Св. Иоанна Златоуста, на которой тоже всё начиналось от первого: Господи, помилуй…
При отпевании погребения вся слобода держала свечи в руках. Священник о. Михаил сказал в своё время надгробную проповедь над телом покойника. Её я вам сообщу. К погребению бесценнейшего нашего папеньки все зятья, внуки и внучки съехались, также и мы из Таганрога, как Св. апостолы со всех концов Вселенной на Успенье Пресвятой Девы Марии на облаках предстали; одних только вас не было, да и милого моего Георгия, который до сих пор рыдает за дедушкой. Печальное шествие на кладбище было также медленно и с литиями и чтениями Евангелия. Затем покрыли гроб землею, сделали могилу и поставили дубовый крест с резьбою имени и фамилии, кто здесь покоится. Этот крест был несён впереди хоругвей из дома и до кладбища. Остались мы сиротами…».
Так сложилось, что Егор Михайлович восьмидесяти лет скончался на руках дочери. Выпадет лежать им рядом на сельском кладбище, в нынешние шестидесятые годы ещё сохранялась могильная плита. В Твердохлебовке канет в безвестность дедов сундучок, в каком хранились письма внука-писателя. Потеря невосполнимая. Многотомное собрание писем Чехова – это интереснейший роман его жизни, в котором каждая страница «или прекрасна, или нужна», и важна.
Всё это случится позже, а тогда, в начале сороковых прошлого века, семья свободная, отец распорядится так. Старшего сына Михаила направит на обучение переплётному делу в Калугу, где тот и откроет собственную мастерскую. Митрофана и Павла заберет с собой на юг России. Обживутся братья на побережье Азовского моря – в Таганроге. В тогдашнюю рыночную экономику сыновья, как и отец, впишутся с трудом. Купеческой славы не наживут. Торговое занятие во все времена требует особого склада характера. Скупость же, хитрость, изворотливость не почитались в роду Чеховых.
До наших дней сохранятся не юношеские, а лишь поздние фотографии ольховатских Чеховых. Это уже городские люди в манере одеваться: костюм-тройка, часы на цепочке, которая свисает небрежно с жилета. Лица привлекают правильностью черт, открытостью. Братья по моде той поры щеголяют бородкой. Чем дольше рассматриваешь портреты, тем больше убеждаешься – доброта исходит от лиц, доброта человека верующего. А они таковыми и были. Церковный староста Митрофан Егорович создал городское благотворительное братство, помогавшее беднякам. Павел Егорович тоже считал, что «вера есть свет истинный». В семье последнего – «Тысяча восемьсот шестидесятого года месяца Генваря семнадцатого дня рождён, а двадцать седьмого крещён Антоний. Родители его Таганрогский 3-й гильдии купец Павел Георгиевич Чехов и законная жена его Евгения Яковлевна, оба православного исповедания...».
Антон – третий сын в семье. Ему выпадает роль старшего, что в чём-то схоже с судьбой деда, кому он обязан появлением на свет.
Антон Чехов «вышел из народа» и – не ушёл из него. Не только в своих книгах. Его стараниями выстроено четыре сельских школы.
Есть разные догадки о происхождении фамилии «нашего» Чехова. Дядя писателя Митрофан Егорович, романтичная душа, уверял родных, что их предок был чех, бежавший из Богемии в Россию.
– Я так думаю, душенька, что простому крестьянину бежать из своей родины незачем и даже почти совсем невозможно. Наверное, это был какой-нибудь особо знатный человек.
Усматривалось родство тоже с именитым литейным мастером Андреем Чоховым. Современник Ивана Грозного, Бориса Годунова и Михаила Романова за свою жизнь при трёх царях отлил державе 1600 пушек. Самая известная многим знакома – Царь-пушка в московском Кремле.
Вероятнее, всего ближе к истине сам Антон Павлович, написавший: «Во мне течёт мужицкая кровь».
По свидетельству брата, Михаила Павловича, действительно «прадед и дед носили у себя в Ольховатке прозвище «Чехи», а не Чеховы». С этой фамилией в натуре мне пришлось столкнуться в далёкой стороне. После института направили работать в новосибирский городок Карасук. Там «степь да степь кругом», на тысячи километров ни бугорка, ни овражка, лишь озёра, речки с голыми берегами. Как та – Кара-сук, что точно означало: чёрная вода. На окраинной улочке указали домик одинокой старушки, какая принимала на постой квартирантов из учителей. У калитки сразу же удивили весело толпящиеся гурьбой в палисаде горячие жёлтым цветом чернобривцы. Будто опередили, приехав сюда из моей донской стороны на поезде дальнего следования. А дальше – больше. Украинским говором певуче встретила словоохотливая хозяйка. Когда показала свободную комнатку, услышала, что меня квартира вполне устраивает, радушно пригласила пообедать. На стол она ставила глубокую миску, легонько встряхивая её, чтобы в масле выкупались... золотобокие вареники с творогом. Даже творог называла по-нашенски – сыром. Отмахал четыре тыщи вёрст с гаком – и на тебе, как снова в родимую слободу попал.
– Вроде знала, гость заявится. Налепила вареников с сыром. Похожи на мамины? – Обрадовавшись избавлению от надоедливого одиночества, хозяйка говорила и говорила.
Несколько лет назад похоронила мужа. Дети взрослые. Перетянули её к себе поближе, из села в городок, купили этот домик. Она сама и покойный муж считали себя коренными сибиряками. Бабушки-дедушки молодыми перебрались сюда давно с Украины. Фамилию моя хозяйка носила короткую – Чех. Конечно, поинтересовался:
– Вы с чехами не в родстве?
Засмеялась. Оказывается, у её мужа часто допытывались об этом. Когда оказывался вдали от дома – служил в армии, воевал на фронте, никаких предков из чехов не знали. А фамилию в роду выводили от прозвища некоего сичевика-запорожца, ненароком расчихавшегося после чарки крепкой горилки в час, когда его принимали в казачье братство.
Подтверждение услышанному встретилось в словаре Юрия Федосюка «Русские фамилии». Чеховых в России много, отмечает учёный, но потомки чехов лишь немногие из них. Нецерковное имя Чох, иногда оно писалось «чех», означало чихание. Так могли назвать ребёнка, которого «чох одолел», называли так и здорового, чтобы уберечь его от чихания и связанных с ним болезней.
Запорожские же вольности нам хорошо известны с детских лет со страниц незабвенного «Тараса Бульбы». Только открой чудо-книгу великого Гоголя, в яви оживут витязи разгульного мира восточной России. Если это художественное творение, допускающее вымысел, то летописец казачьей истории Яворницкий документально показывает, что принятый в запорожцы тут же менял свою родовую фамилию на какое-нибудь новое прозвище, весьма метко характеризующее его то ли с внешней, то ли с внутренней стороны. Выбором фамилии нередко правил случай. Примеров тому тьма. «Спускались с кургана. Круто, а трава сухая. Я оступился, упал и покатился вниз. «Коржом, коржом свалился!» – закричали казаки. И с того дня все меня звали Никитою, по прозвищу Коржом. Так появлялись на свет, разносились в поколениях Ворона и Коза, Сорока и Бабак-Байбак, Голопуз и Бородавка – несть подобным числа. Отчего же Чиху-Чеху не выплеснуться из буйной головы весёлого придумщика. Перемена имени делалась ввиду того, чтобы скрыть прошлое новопоступившего в Сечь и уже за содеянные грехи не выдавать его московским или польским властям.
Теперь и подумаем. Отталкиваясь от семейной родословной Чеховых в той части, где она скрыта «легендарным туманом», Бунин, скажем, писал о Чехове: «Удивительная у него родословная. Крестьянский род, явившийся с севера». Правда, строками ниже Иван Алексеевич не столь уж категоричен. Он допускает: «...вероятно, с севера, а не из украинских земель, так как речь Чеховых и в ХIХ веке и раньше была русская. (Называя себя неоднократно в письмах «хохлом», А.П. Чехов, вероятно, имел в виду, что его бабушка со стороны отца (Ефросинья Емельяновна, урожденная Шимко, – прим. автора) была украинкой)».
Жаль, что Бунину не довелось читать письмо Чехова чешскому критику и переводчику. В 1891 году Августин Врзалу попросил Антона Павловича дать ему краткую автобиографическую справку. Писатель высказался в ней ясно: «Дед мой был малоросс, крепостной».
В Ольховатке Чеховы, скорее всего, разговаривали, как все – на южнорусском наречии, в котором неразделимо, что вода родников, слилась языковая стихия великоросса и малороссиянина. Уроженцы здешних мест хорошо знают, что обе языковые ветви или по раздельности одинаково доступны. Родом из воронежской Кантемировки, Евгений Плужник стал самобытным украинским поэтом двадцатого столетия. Выросший в сёлах близ той же Кантемировки и Россоши, Алексей Прасолов известен как современный нам русский поэт. Историк и писатель Николай Костомаров, его родную слободу Юрасовку называли ещё Верхней или Малой Ольховаткой, писал на русском и украинском.
Любопытным будет собственный пример. Вспоминаю практические занятия в институте. Вооружённые познаниями в науке диалектологии, мы, студенты-филологи, по произношению пытались опознать – кто и откуда родом. Ответы находили почти безошибочно. Все споткнулись крепко лишь на мне. Репаного, как у нас на селе говорят, воронежского «хохла», даже не вкусившего ещё как следует в новой городской жизни русской речи, принимали за... Ни за что не угадаете – «окающим» северянином. Называли моими Архангельск, Вологду, Горький-Нижний Новгород...
Что касается написания Чех или Чехов, то это дело писарской техники. На украинской стороне говорят – Плужник, у нас в России он же – Плужников. Ворона стал Вороновым, Сорока, не в обиду пусть сказано, обернулась Сорокиным, Шило зазвучало Шилов – и так далее, и тому подобное...
Выходит, первый Чехов в Ольховатке мог быть пришельцем равно как с русского севера, так и с Днепра. Сиротская дорога в ту пору схоже вела на Дон чаще обездоленных...
Высказав это, заколебался – ставить в конце предложения точку или знак вопроса. Выручило многозначное отточие, какое – как хочешь, так и принимай.
Филиппу Фёдоровичу Чехову водить гостей по селу было тяжеловато. Хоть и скрывал, но больные ноги выручала суковатая палка, какую он прихватил с собой по случаю – гнал корову в стадо. Слушать его интересно.
– Один я, Чехов, тут остался. Был ещё Филипп, постарше. Погиб в войну. Я тоже свободно мог не остаться в селе. Сколько раз траплялся случай. Отец офицер, выслужил в Ленинграде квартиру, а попал на Ленинградский фронт. После того, как наши Неровновку освободили, военком направлял меня учиться в военное училище. Уступил то место односельчанину.
– Самому воевать не довелось, двадцать седьмой год рождения на фронт не брали. Винтовку в руках держал. Как у нас бои прошли, зачислили меня в истребительный батальон. Пленных итальянцев водил конвойным. Слушались. Куда им бежать? Сугробы в пояс, мороз. Я для них за спасителя...
– Тракторист, а работал больше бригадиром. Назначат, а правду скажешь начальству – снимут. Кому правда нравится, если она глаза режет. Пройдёт время, забудется, опять бригадиром просватают.
– Чехова кто не читал? Перво-наперво, знают все Ваньку Жукова, Каштанку...
Я книгу брата писателя Михаила «Вокруг Чехова» хорошо знаю, там о нас, неровненских, сказано. Интересно знать – откуда и кто мы. Раньше ведь как, помоложе был, поедешь куда, услышат фамилию, обязательно спросят: ты, мол, Чехову не родня?..
– Сам не помню, от старших знаю – тут находилась олийныця. – Так, по-здешнему, Филипп Фёдорович называет маслобойку. Олия и есть пахучее янтарное масло из подсолнуха. А все А – и Олейники, О – и Алейниковы могут не сомневаться: фамилия им досталась в наследство по профессиональному занятию предка. Артём Чехов тоже был олийнык-маслобойщик.
Филипп Фёдорович застал живым сельский Софиевский храм, какой строился, конечно, при участии Чеховых. Разрушили его перед войной. Как принято, церковь стояла на возвышении. Неровновка и сама-то на буграх, а на околице будто кто специально ещё курган насыпал. Пока неспешно поднимались на вершину, Чехов рассказывал то, что не удивляло. Подобное уже не однажды приходилось слышать в других сёлах. Храм у них необыкновенной красы, лишь в Киеве был схожий. Паломничество в старину считалось обычным, на поклон святым мощам ходили часто. В памяти старших навечно оставались золотые купола Лавры, из уст в уста передавались о них молва, а сравнение напрашивалось само собой – в нашем селе тоже, как в Киеве. Хотя, кто спорит, деревянная или каменная сказка всегда была творением мастера, церковь не просто красила славянский мир. Тот, кто задумал и бросил клич рубить колокольные шатры, хорошо знал, что рухнут жизненные устои...
Когда же взошли на холм, поверил Филиппу Федоровичу сразу. Иначе и быть не могло. Мастер не мог ударить в грязь лицом перед самой природой, сотворившей неземное на земле. Вроде чего тут особенного? Поле да дубрава, Небожин лес. Долгий яр да пруд в нём, Стрижковский ставок. От изножья кургана неровные улочки Неровновки, а в прозрачной дали угадываются хуторки – Гирлы ли? Степной? И вдруг понимаешь – почему все твои спутники разом замолчали. Перед нами – Русь! Не слобода и село, не уезд и район, даже не страна в меняющихся межах. Русь – древняя, настоящая и вечная...
Проживи Чехов не сорок четыре года (только – сорок четыре...), уверен, он бы приехал на родину предков. Он даже ехал сюда однажды. «Пахнет степью и слышно, как поют птицы. Вижу старых приятелей – коршунов, летающих над степью... Курганчики, водокачки, стройки – всё знакомо и памятно... Хохлы, волы... белые хаты, южные речки... – всё это мелькнёт, как сон...».
Приехал бы и остался.
Россошь Воронежской области