Максим ЯКОВЛЕВ. ВЫБОР. Рассказ

 

Максим ЯКОВЛЕВ

ВЫБОР

Рассказ

 

 Он зашёл на избирательный участок, подошёл к длинному столу с табличками: на табличках чётко названия улиц и номера домов. 

 – Как дела? – спросил жену. 

 Она сидела за столом вместе с другими членами комиссии, вторая справа.

 – Пока тихо. Ты хоть позавтракал? – улыбнулась она. 

 Он кивнул и посмотрел на сидящих в комиссии. 

 – Паспорт-то предъявлять? 

 – Да ладно, – она подвинула ему журнал, – вот тут, Игорь Степанович... 

 Он расписался. Жена проверила, так надо. 

 – Как вы там? – спросила, как будто в чём виновата. – Славик ещё спит небось, вчера до полночи торчал за компьютером в этих чатах своих, вставала к нему два раза со скандалом, ты спал, не слышал. Пилата покормил? Я ушла не клала ему ничего.

– Холодца положил, вроде съел. Ну всё, пошёл голосовать. 

– Ну иди. Там пельмени и борщ в холодильнике, вам на вечер. Хлеба зайди купи.

Он взял бюллетени, отошёл к кабинкам для голосования. Перед ним стоял и ждал своей очереди дед с темной суковатой палкой...

– Голосуем, сограждане! – ввалились в комнату двое парней. – Где он! Где самый достойный? Подскажите!..

– Не хулиганьте здесь, – сказали им из комиссии.

– Мы не хулиганим, мы пришли отдать голоса за того, кто будет потом нас это... в общем, короче, вести вперёд! Вперёд, Россия! Нас не догонят!.. хотим отдать голоса. Мы их не прятали, не зарывали там нигде, мы их принесли отдать, один мой, другой его, всего два...

– Ты глянь сюда, – показал ему другой на плакаты, – вот они, кандидаты! А почему у вас у этого кандидата портрет больше, чем у других? Это что, типа намёк такой? Это нарушение!..

Все посмотрели на портрет президента. Приятель глотнул из пивной бутылки:

– Действительно.

Наблюдатели, сидевшие вдоль стены, зашевелились, один встал, собираясь что-то сказать.

– Кандидаты, кандидаты... – произнёс дед, – кандидат в переводе с латыни значит "чистый".

Он шагнул в кабинку. Игорь Степанович зашёл в освободившуюся соседнюю.

– Чистый? – засмеялся парень с бутылкой. – Ну, тогда мы в жизни никогда никого не выберем!

– Вы что. Не знаете, за кого голосовать? – подошёл к парням представитель комиссии, – то есть я хочу сказать, вы ещё не определились с выбором? В таком случае, выйдите сейчас на улицу, определитесь, а потом приходите, без лишних вопросов, спокойно проголосуйте.

 – Да мы уж были на улице, дядя! 

 – Мы только сейчас оттуда, ты чего? Там нечего выбирать... 

 Игорь Степанович вышел из кабинки, опустил бюллетень в прорезь урны. Уходя, он хотел махнуть рукой жене, но она склонилась, заполняя журнал перед очередным избирателем. Парни тоже достали паспорта; появилась милиция... Он вышел на улицу, постоял, глядя по сторонам. 

 – Чистый, нечистый, – сказал, вздохнув. – А что значит чистый? 

 Тут же вспомнилось выражение: политика – дело грязное. Если так, то значит, кого выбирать-то, нечистых, что ли? Нечистые, стало быть, нечисть... Ему очень вдруг захотелось сказать: да, так оно и есть, в самом деле, она и заправляет тут всем! Но почувствовал, что есть в этом что-то топорное... 

 – Ну, куда теперь? – сказал он себе. – Пойдём-ка за хлебом. 

 Прибавилось народу на станции и на рынке. Повысыпали, как из худого мешка, из домов, из электричек, теперь будут ходить по улицам кто куда – пришло время хождений. Кое-кто и на участок избирательный завернёт. Хотя никому, похоже, не интересно, что будет завтра, к чему всё идёт и чем всё кончится, всяк сам по себе... Настроение всеобщей разрозненности от избытка никчёмности – сформулировал в уме Игорь Степанович, и даже похвалил себя за оригинальность.

 Он вошёл в магазин, но дверью не хлопнул, попридержал.

 – Да ты хоть в глаза-то не ври, а то мы не знаем, в каком ты доме живёшь!..

 – А что им, к себе-то улицу они, что ни год, асфальтом стелют – шары катай, да ещё и за наши деньги, а мы по колено в грязи, от забора к забору бегаем... 

 – Чай они у нас не хуже других живут, слуг народных...

 – Пришёл в простой магазин, в очередь встал, глядите, какой простой, голосуйте за него, выбирайте на новый срок... 

Часть очереди обступила фигуру в светло-кофейном пальто. Игорь Степанович узнал главу местной управы Макалова. 

 – Думаешь, забыли, как ты тут на площади в девяносто восьмом ворованными велосипедами торговал, на пару с Витькой Карасёвым? Потом Карася посадили, а с тебя как с гуся вода, – распалялся потрёпанный мужичок в кепчонке. 

 – Ну, зачем же вы так? – Макалов повернулся к потрепанному мужичку. – Карася за другие дела посадили. 

– Вот и тебя туда надо бы! – раздалось с другой стороны. 

– Вы же у меня их и покупали, «велики» те, сограждане! По дешёвке вам скидывал, как своим, – ответил Макалов, он пытался сохранить улыбку, – и вообще, я же ни за кого не агитирую, выбирайте, кого хотите, хоть сами себя... И всё будет то же самое, даже хуже.

– Да им наплевать на нас, они своё получили! – не выдержал кто-то. – Понахапали себе!.. 

– Чего орёте-то? – крикнули в ответ остальные. – Разорались тут, как бараны. 

Игорь Степанович вытащил сложенный из кармана пакет. Что тут стряслось? Отчего весь сыр-бор загорелся? Что-то он видно сказал такое, Макалов, или повёл себя не так. И чего его сюда занесло, не мог в другом месте отовариться... Удивительно было то, что Макалов и не собирался ретироваться, он продолжал стоять в очереди за старушкой, которой завешивали сколок мороженой мойвы... 

– Улицы нарочно не убирают, чтоб мы в этой помойке задохнулись и передохли все!

– Сами же и бросаете, – произнёс Макалов.

Но его не расслышали.

– Конечно, им-то что, огородились стенами крепостными, да забавляются там на лужайках своих с проститутками... 

– Всю Россию не пойми во что превратили, за свиней нас держат, и землю, и реки, и воздух – всё загадили, дети мрут один за другим, такого даже в войну не было...

– На это у них денег никогда нету! 

– Но Путин же не виноват!.. 

Продавщица посчитала сумму, убрала рыбу с весов. 

– Всё, бабулечка? 

– Ещё колбаски мне ливерной, как прошлый раз, сколько там у меня осталось-то? 

– Ливерной нет, кончилась. Докторская есть, хорошая, но тут у тебя... – продавщица посчитала мелочь с ладони старушки, – тут у тебя на сто грамм даже не хватает. 

 – Завесь ей полкило, я оплачу, – сказал Макалов. 

 Старушка сначала не поняла, в чём дело. 

 – Добренький... они все добренькие за наш счёт, – высказался кто-то сзади, но никто не поддержал почему-то. 

 Макалов взял кусок колбасы и положил в старушкину сумку: 

 – На, бери, бабуля, это тебе с праздничком. 

 – С праздничком... – растерялась она, – это с каким праздничком? Евдокия сегодня... 

 – Выборы, родная, главу государства выбираем и местную власть заодно. Ходила на выборы-то?  

 – На выборы не ходила я, – сказала она. 

 – Вот, иди голосуй. 

 – Пойду, миленький, раз такое дело, пойду. Вот спасибо-то, вот люди-то... за кого ж мне голосовать-то? – спросила. – Ты мне скажи, может я старая не расслышала, за кого голосовать надо... не поняла я.

 – Что тебе, бабка, непонятного, – сказали ей, – кто дал колбасу, за того и голосуй. 

 – Ты их не слушай, бабуля, – улыбнулся Макалов, – иди голосуй, за кого хочешь, а не хочешь – не голосуй. Иди, родная. 

 Он повернулся к продавщице и что-то назвал ей, показывая на лоток с местной выпечкой. 

 – Вот так они и покупают за кусок колбасы... 

 – А что ей, много надо, что ли? 

 – В открытую уже действуют, оборзели! Никого не боятся! 

 – Правильно, они теперь добрые и чистые, а мы плохие сидим по уши в дерьме! 

 Всё это летело в него до тех пор, пока он вдруг не обратился к ним с серьёзным вопросом: 

 – Господа, а что вы скажите на то, если б каждому из вас выдать, прямо сейчас, по 1000 американских долларов, то есть это будет где-то под 60 000 рублей? Как вам такое? 

Все замолчали, как бы прикидывая, сколько всего можно будет купить за такие страшные деньги... Макалов оглядел присутствующих, словно считал всех по головам; рука его полезла в карман... 

 – Вот выдай вам каждому по пачке хрустящих баксов, прямо сию минуту, персонально в руки, и сразу всё станет прекрасно, правда? И все довольны, и все мы будем "братья и сестры". Разве нет?.. 

 В затянувшейся паузе Макалов расплатился с продавщицей и вышел из магазина...

 Тут уж не до хлеба, Игорь Степанович, опомнившись, рванулся за ним, выскочил, не помня себя, на улицу, напугав встречную парочку, но увидел лишь уплывавшие огоньки «Мерседеса». Его трясло, трясло так сильно, как когда-то перед дракой в ночной электричке... 

 – Гад... гадина!.. 

 Через дорогу появилась свадьба: жених с невестой выбрались из машины и вошли в избирательный участок, следом толпа с шампанским, цветами и кинокамерой. Додумались же... Игорь Степанович подобрал выпавший из руки пакет, встряхнул его от талого снега. 

 – Пойдём-ка мы лучше к рынку, там купим. 

 Прошёл несколько метров и встал. К нему навстречу шёл Пашка Голиков, его давнишний с детства приятель, с которым у них была одна компания, включая Пашкиного брата-близнеца Тольку. Что-то хмурый... 

 – Привет, – сказа он, будто только вчера расстались. 

 – Туда, что ль? – кивнул Игорь Степанович в сторону избирательного участка. 

 – Туда. 

 – Понятно, без вас разве выберут. А кстати, где Толян? Вы же обычно вместе такие мероприятия посещаете. 

 – Он свое уже выбрал, второй день, как похоронили.

 – Да ты что, Паш! Я ж его видел вот, недавно, на рынке... 

 – Повесился в бане. Теперь общественные посещаем... хоть разбирай ее совсем. 

 – И не сказал мне?!

 – Я звонил, ты трубку не брал.

 – У меня же теперь новый номер!

 – Я так и понял.

 – Ай, Пашка-а!.. 

 – Давай помянем, что ли. Подожди только, проголосую, пойдём ко мне, я один сейчас. Лелька у дочки в Германии. Подождёшь? 

 – Конечно. 

 Толька всегда "коммунистом" был, рубился за Сталина на застольях: "Он силу давал! При нём сильно жили, сильно работали, да! И сильно любили, и сильно ненавидели, пусть! Но и строили сильно, и писали, и пели, и вам не понять, как это – сильно жить!..". Однажды зимой, когда вырубили свет по всему поселку, он один на своей боевой "пятёрке" добрался до этой электростанции, которая даже не охранялась как следует, и заставил включить рубильник! Там никто не ожидал, что такое возможно в принципе, чтобы кто-то из народа смог вот так войти к дежурному оператору, взять за шиворот этого перепуганного до смерти человечка, и вернуть свет в дома, больницы, школы, военную часть... мало того, несмотря на лепет бледного ответственного лица, что, мол, "я выполнял распоряжение сверху", что "мне приказали...", посадил его рядом с собой в машину и повез в детскую больницу, а там прямиком в предоперационную (главврач понял всё с первых же слов и сам провёл их туда), поставил его перед детскими кроватками: "посмотри на того малыша, посмотри на этого... смотри в глаза им, тебе приказали убить их, давай, убивай, ну! Или ты думаешь, рубильником легче? Гуманнее? Показательнее, чтобы знали, кто здесь хозяин над нами, так?!". 

 Анатолий, Толька, Толян по прозвищу Буй-Тур повесился. Жил в одном доме с братом, бездетный, потому что не простил жене измену, оставил ей дом, а прочие женщины не могли заменить её. Брата любил, ставил выше себя и всё прощал ему... 

 Игорь Степанович дождался Голикова; ни слова не говоря, зашли они в магазин, взяли бутылку водки, закуску и пошли поминать человека, которого больше не было. 

 В доме у Голикова они сидели в комнате у окна, прислушиваясь невольно к вороньему граю, который то разрастался, то ненадолго смолкал в берёзовой роще... 

 – Спать любил в последнее время. «Я, – говорит, – засыпаю, и мне всю ночь тьма снится, – ничего и никого, всё на нуле, – одна тьма... а просыпаюсь, мне всё внатяг, всё поперёк души!». Я думал, хандрит, он зиму всегда трудно переносил, а тут ещё возраст, давление, болячки всякие наши, думал, вот небушко просинеет, сосульки загорятся, он и оживёт понемногу.

 – Я с ним недавно на рынке виделся, вроде ничего такого, над Жириком посмеялись... 

– Да нет. «Хочу, – говорит, – совсем заснуть во тьме, не верю никому, там лучше, и катись оно всё!..». С людьми уже ни с кем говорить не мог по-нормальному, это он с тобой так, тебя он всегда признавал, а с другими никак: «Не могу я жить среди этих козлов, с которыми делай, что хочешь, а они будут только пить и молиться, ныть и молиться, всему кланяться и всё уступать, уступать! уступать!». 

 – Кризис сознания. Эх, Буй-Тур ты наш... 

 – Ступор полный. Сидели вот так же с ним, за день до смерти, говорю, давай дом продадим с участком, уедем куда-нибудь под Кострому, в глухомань, уж там есть куда руки приложить, и ничто поперёк нам не станет, там и людей-то вряд ли осталось. А он мне: «А зачем? Ради чего жить, скажи! Смысла нету, не вижу! Куда живём? В Европу? В Америку? В Африку? В Россию уже не живём? Никто не знает, не говорят!.. Вот я каждый день себя спрашиваю, утром встал: кофе, булочка с ветчинкой, салат, – ради этого жить?.. по телевизору: взрыв, катастрофа, реклама, хихи-хаха, – ради этого?.. доски строгаю для полок: стружка льётся смолистым мёдом, все ладные, одна к одной, по разметочке, – что, ради этого, что ль?.. и читал, и курил, и обедал всласть, вышел из дому: снег, луна, у соседей гулянка... по мосту поезда стучат... может быть, ради этого? Тысячу раз всё видел, знаю, что завтра будет всё то же самое, день прошёл, и жизнь так пройдет! Ради чего же всё это? Чего мы хотим?!». Не нашёлся я ему тогда чем ответить. Не думал, что так забрало его, до дна. 

– Ладно, давай помянем, что ли. Жаль, сказать-то ничего нельзя, так и не покрестился он, прости ему, Господи... 

– Не уговорили. «Церковь, говорил, это такое русское утешение, вроде обезболивающего, чтоб душу до смерти не отшибить, да и церковь-то не та уж, вот если б в ней Ермоген новый нашелся или Василий Блаженный, тогда, может, и я б там был». После уж в комнате его таких же вот пустых бутылок девять штук насчитал под кроватью. Видно и он напоследок отцовской напасти не избежал, «прилежаша пития хмельнаго». Ладно, как там говорят-то, мир праху твоему, брат. 

Выпили. 

– А знаешь, – сказал Голиков, – мне вот кажется, будь он верующим, так из него какой-нибудь святой подвижник вышел, не меньше. 

 – Ему теперь всё понятно, Паш, там нет вопросов. 

 – Думаю, да, ты прав, там область одних ответов... За кого хоть голосовал-то? 

 – Ну за кого же ещё, за него, конечно, а из местных наших за лётчика этого, как его... забыл, может, у него что получится. Не за Макалова же. Я его сегодня в магазине видел, в «армянском», имел удовольствие!.. 

 Игорь Степанович рассказал про магазин, про Макалова, про всё, что там было. 

 – Он же меня поймал, Паш, почти поймал, гад. Он чуть было не купил меня, ты понимаешь? Я уж почти взял эти баксы, пропади они пропадом, мысленно взял, готов был... ведь я же на руку его смотрел, ждал уже... потом как током ударило: что я? что со мной? что я такое делаю?! 

 Голиков рассмеялся: 

 – Поди уж успел себе новый холодильник купить? 

 – И не говори, и стиральную машину новую, не мешало бы, и Славке кой-чего на лето, на зиму... 

 – А я вот слышал, Макалов-то двоих сирот приютил у себя, после пожара на Песчаной, даже усыновил, – сказал ему Голиков. 

 – Ну, усыновил... ну и что, Паша? А я думаю, что если на дерьмо шоколадом полить, оно всё равно дерьмом будет. Нет, Паша, тут что-то не то, я чувствую, нельзя так смешивать, понимаешь? 

 – Может, ты и прав. А пожалуй и прав, может, это-то и тормозит нас всё время, только руку-то занесём, чтобы схватить мерзавца, а он, глядь, вдруг каким-нибудь положительным обернётся: старушку-мать нежно любит или лосёнка пожалел... жалостливые: ну, гни нас и дальше, мерзавец ты наш, так нам и надо. И брат прав, предки-то поумнее нас были – «Москва слезам не верит» и баста!.. А насчёт свалки мусора так скажу: абсолютно то же самое происходит в духовном пространстве нации – вот где свалка-то настоящая с ядерными отходами!.. Вот и получается, раз ничего не светит, раз ничего не дорого, будем жить, как придётся, в режиме маленьких шкурных радостей и большого плевка – на политику, на начальство, на землю, на всё... большинство так и живёт, потому и не голосует. 

 – Но президент же не виноват? 

 – Конечно, нет, у нас во всём виноваты Сталин, Горбачёв и Ельцин. Ну, и коррупция, конечно, без неё, как без хлеба. 

 – Я теперь догадываюсь, как ты проголосовал. 

 – А ты не догадывайся, всё равно не догадаешься. Давай ещё по одной? 

 – Половинку только, хорош. Нам тут тоже легко с тобой о власти рассуждать под это дело. А что мы знаем по большому счёту? Что мы вообще можем? Мы кто? Нас там не было, нет, и не будет никогда, и слава Богу, – сказал Игорь Степанович, наблюдая, как оживился при этих словах старый приятель. 

 – Ты так думаешь? – ответил Голиков. – Тогда послушай, что скажет простой школьный учитель-словесник. 

 – Ну, ну. 

 – Вот представь, пришёл ты вечером домой, садишься как обычно со своими у телевизора, а там, вместо кровавых новостей и прочих сплетен, сидит президент России, глава государства, причём, сидит просто, без галстука, по-домашнему, глаза в глаза и говорит: «Добрый вечер. Я хочу обратиться к вам, к моим согражданам, чтобы поговорить о самой важной проблеме. О нашей общей беде. Нам предстоит нелёгкий разговор...». 

 – Эх, кабы так! Да народ моментально бы прилип к экрану, со всех каналов переключился на президента – сто процентов, побросав футбол и прочие сериалы. 

 – А президент и говорит: «Скажу одно только слово. Дети! Вот с чего надо начинать наводить порядок, вот в чём главная пробоина наша, детей спасать надо! Срочно! Посмотрите, кого мы растим? Жестокость, цинизм, разврат, наркотики, историческое беспамятство, неспособность к труду и к ответственности – в этом по нашей вине растёт наше будущее, наша будущая Россия. Что будет, когда они сменят нас? По ним уже сейчас видно какого они духа, а мы всё рассуждаем про мировой терроризм, про модернизацию... про какое-то ВВП, кому оно нужно будет потом?». 

 – Президент так не скажет. 

 – Значит, скажут другие. А почему не скажет? Они у меня на глазах, каждый день, детишки-то наши. Пустышки! Дрянь, трусливая, подлая, равнодушная дрянь, ничего не знают, одни удовольствия подавай им. "Президент не скажет". Вот то-то и оно, что не скажет!

 – Да брось ты, Паш, я понимаю, у тебя своя боль, ты учитель и всё такое, но вон, показывают же, талантливые ребята, говорить умеют, выступать не стесняются, с заскоками своими, конечно, но уж всех чернить... 

 – Я о массе говорю. Ты меня слушай, я хочу, чтобы выслушали меня, учителя с почти сорокалетним стажем: того, что творится, у нас ещё не было. То, что в них сейчас безобидным кажется, потом – беда, полный гроб! "Бери от жизни все" – вот что им забили в башку... Ты сходи на кладбище, посмотри даты на могилах – одни юнцы, много они успели "взять"-то? Пули, они тоже вроде все в одно место летят из ствола, а взял чуть выше или чуть в сторону – так все мимо цели и просвистят... 

 – Не худо бы ещё и цель знать, и в какой стороне она находится эта цель. 

 – Цель одна – порядочный человек, патриот своей Родины! 

 – Ну, ты ещё цензуру введи. 

 – И введу... 

 Так они говорили, перескакивая с одного на другое, вспоминали прежнее время, там, казалось, всё было чище и проще... возвращались в детство, где остались молодые матери и отцы, соседи, приятели, одноклассники: а помнишь? а помнишь?.. Но стоило вспомнить про школу, и Голиков опять заводил речь о детях, опять «о ярко выраженном деструктивном характере системы образования, о сознательной политике по растлению русского кода личности средствами современной культуры и телевидения», что является «настоящим ужасом нации»... 

 Игорь Степанович пытался увести разговор на другую тему, и было досадно, потому что с одной стороны Голиков прав насчёт «ужаса», а с другой стороны, в настоящий момент не то, чтобы не чувствовалось этого ужаса, но не хотелось пускать его себе в душу, где и так не всё было на своём месте. 

 – И чего ты завёлся, Паш, ей-богу... 

 Настроение было выпить. Игорь Степанович разлил по рюмкам остатки водки, и они выпили, успев поговорить ещё о футболе...

 

 Домой он возвращался под вечер. Шёл, поторапливаясь, знакомой исхоженной улицей, с подслеповатыми фонарями, покачивая на руке пакетом с банкой домашнего сала и засоленными груздями, которыми снабдил его Голиков на прощание; шёл по размокшей земле, по крупчатому снегу, обходя натаявшие за день лужи, – всё-таки весна. Весна пока мало чем отличалась от зимней оттепели, но одно существенное отличие всё же было: она пришла.

 

 А Пашка Голиков всё торчал одиноко на ступеньках освещённой веранды, дышал воздухом, и состояние души его не пускало его ни в дом, ни из дому. Может, не договорил чего, а может, пропади оно действительно пропадом всё... Шутка. Просто надо же немножко подышать человеку; день, в общем-то, кончился. Отдохнули, проголосовали. Страна в очередной раз выбрала себе того, кому согласна вручить себя, своих детей и свою судьбу, что звучит довольно высокопарно, хотя в чём-то и соответствует действительности; так или иначе, мы его выбрали, не слишком задумываясь о том, что он не Бог, не царь и не герой, а всего лишь один из нас, обречённый принимать решения, за которые, как всегда, будем отвечать мы сами, своими жизнями и смертями. Но кому-то же надо быть там – на узкой вершине власти, куда если и доносятся слабые отголоски нашей треклятой обыденной жизни, то в виде каких-нибудь докладных записок, отчётов, докладов, оперативных сводок и прочей статистики. И каждый раз, выбирая Надежду, почему-то возлагаем её целиком на одного человека, на плечах которого она превращается в чудовищную, неподъёмную для простого смертного ношу ответственности; и тогда, кто знает, достанет ли у него силы духа и чести держаться под этой ношей, или он начнёт перекладывать её на плечи своих подчинённых, оставляя себе лишь функцию координатора-модератора, а те, в свою очередь, имея моральное право действовать по такому же принципу, станут скидывать на других, а те – на ещё менее подготовленных к этому... и так, в конце концов, докатится до нас самих, и наша надежда вернется к нам, как ни в чём ни бывало, только выпотрошенная до невесомости праха...

 Голиков тяжело вдохнул сыроватый воздух, пропуская его через свои проспиртованные хмельными парами лёгкие; постоял, неподвижно глядя перед собой, махнул на что-то рукой, собираясь вернуться в дом, и неожиданно замер... уловив среди прочего в мире шума далёкий, но отчётливый звон, повторявшийся ещё и ещё, с каждым ударом крепнув и возрастая... Звонил монастырский колокол, и Павел стоял, поражённо вслушиваясь в эти мерные, растекающиеся под небом звуки, словно впервые слышал... звуки, которые застали его врасплох, в ту минуту, когда хотел он выругаться и бранное слово уже готово было сорваться с губ, но вместо этого стоял и слушал, будто в предчувствии приближающейся разгадки...

 

 И всплыла перед ним та – луговая, исходящая песнями и печными дымками... родная, простодушная, необъятная... в крестьянах, князьях, в улыбчивых старцах, в умельцах и воинах, всё превозмогшая, – та самая, казалось бы безвозвратно ушедшая, прожитая и позабытая навеки Россия... Нет... не прожитая, не забытая, и ничего не забывшая, но глядящая сейчас миллионами влажных глаз с неожиданно близкого, дохнувшего прежней росою Неба.