Светлана ЛЕОНТЬЕВА. Я ИЩУ В ТЕБЕ ДАНКО… Стихи

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

Я ИЩУ В ТЕБЕ ДАНКО…

 

* * *

Да, я – русская, что ж, а Христос был евреем,

но и я за Израиль могу умереть,

за Египет и за Украину, хмелея,

и гвардейская лента легла бы, как плеть.

Там в Афганской степи, там в Сахаре сочащей

через солнце – все мы! Погоди, погоди

я ещё не вернулась из рая! Из чащи,

где простор! И по венам снега и дожди!

Где Роден со скульптурой «Весна…» и Саврасов:

«Прилетели грачи» – красный клюв, словно нож.

И что может возвышенней быть и прекрасней,

так умри за Россию под снег и под дождь!

Где бы смерть эта – первая, страстно взрывная,

хоть в Тунисе, в Марокко, на Мальте, в Литве –

всё равно за Россию я в ней умираю,

ибо русских земель, ибо русских кровей!

На плакун ли траве, одолень ли цветочной,

на жнивье в Покрова иль на Пасху в пути,

но я – русская! Матери-родины дочка!

Не пытайтесь меня в этот раз вы спасти!

Много было смертей! Сколько раз убивали

моё древнее сердце душманы в горах,

ВСУ в ДНР, террористы в Беслане,

и на трон, где цари, восходил чуждый шлях!

Но был Минин с Пожарским! И был брат наш – Авель!

Есть у нас всех от высшего генный набор

хромосом, тромбоцитов, телец, и заздравий;

погляди: это я там в Пальмировой яви,

а игиловец Каином точит топор!

По шершавому насту, по полю ржаному

рикошетит осколок, и фосфор чадит.

Но не вырвать из нас эту Солнце-икону,

Всех Святых, Мать Марию из русской груди!

И увижу я это. Узрю я в полёте.

Поднимайся, душа, оседлав сорок крыл!

В этой жизни предвечной, как в русской свободе,

точно так же, как Пастырь нас всех научил!

 

* * *

Нет, не клавиши – струны натянуты в памяти!

Сквозь тамгу, знак и штемпель и сквозь каганат,

Золотую Орду, печенежьи фундаменты,

о, как струны сквозь время острожно звенят.

Покажи свои руки! Те самые линии –

хиромантию струн, нитей тонкую бязь,

паутинные, вязкие, нежные, длинные,

у меня есть такие же, как родилась!

И у девушки этой – арфистки, смоковницы,

что как древо из рая слепящая ветвь

в тонких пальцах сквозит, то взмывает, то клонится.

О, бесстрашные ноты! За вас умереть!

«Но, родная, не сметь!» – я шепчу. И тревожусь я

за тебя, за себя, за весь мир на ветру,

что распался на Каинов, Авелей, Воозов,

помоги мне собрать. Я одна не сберу!

Невозможное, светлое спой! Аве Отчево!

В этом зале холодном на тысячу мест.

Здесь на первом ряду мама, сват и сыночек мой,

а в душе у них Альпы, Тянь-Шань, Эверест.

А в душе у них праздник, танцуют Танатосы,

возвращаемся к солнцу, сдираем весь лак!

Пусть стареют Кассандры под Лунной сонатою

Александровским садом. Иначе никак!

А вот тот старичок, что как гроздь виноградная,

в чан его – на вино под твоею пятой.

Ты же знаешь, как мне это всё было надобно,

словно мёртвой звезде, сгибшей, но золотой.

Струны – это лучи не забытые суетно,

их багряный окрас нам под ногти – иглой.

Дзинь – хрусталь на осколки разбился рисунками,

значит, можно остаться, что арфа, живой!

На ладонях измаянных вырастить панцири,

а на сердце истерзанном выставить щит.

Я в аптеке куплю миру хрупкому кальция,

может, это от бед его впредь защитит?

Продолжение струн мы – в распятии – люди все!

На своих, на чужих, на небесных крестах.

Эту музыку держит в костре ли, сосуде ли

твой оглохший Бетховен, ослепший твой Бах!

 

* * *

Сохранить бы сей миг оберегами лун,

берестовою грамоткой, волчьим билетом,

но хотя бы вот этот трамвайный мне шум,

что по рельсам зимою грохочет всем летом.

Сохранить я давно хочу мой дивный край,

несть святых пепелищ вдоль заволжья, предпьянья!

В позвонки жёлтой глины вонзил иван-чай

корневища свои зубоскальи, пираньи.

А леса продадут! И газ-нефть! И алмаз!

Да какой я – охранник? Так… Божия слёзка.

Снова Каин убьёт. А Иуда предаст

за валюту нас всех, где сельмаг у киоска.

За часы, колбасу, за борзого щенка

и за космоса чёрные дыры в квадрате.

Я – святых пепелищ золотого песка

намыватель!

Карфагенов разрушенных, где нынче мох

да извёстка. А гибель так явно, так близко,

где в плавильне Икара таких вот дурёх –

в прялке времени, словно бы ниточка, снизка!

Будут – как им не быть? – разрушать, отбирать,

продавать и обманывать сухо, безлично.

Будут душу вытряхивать нам из нутра,

будут Дантов терзать завсегда Биатричи!

Будут Трои захвачены все до одной,

вырезать будут нам из сердец земли, страны!

Да какой я – охранник? Совсем никакой.

Андромеды не вижу я скользких туманов.

Там, в Кремле, у них снова при главных ролях

день сурка, день мешка, день путаны и флирта.

Афанасий Никитин ходил за моря –

взяв с собою лишь книги, ни капельки спирта.

Житие Феодосия чту из Печер.

О, святое моё, обережье, останься!

Хлещет дождь по щекам моих знаний и вер:

всех святых пепелищ оголтелещим танцем!

 

* * *

Русской родиться – красивой, свободной,

эта загадка дана неспроста.

О, как купельны прозрачные воды!

Марфой, Марией глядеть мне с холста!

Растиражируй меня Магдалиной!

Белое тело, улыбку, уста.

Я для тебя отрастила, любимый,

косы – они, словно клин журавлиный.

Русской родится – особая стать.

Плач Ярославны – о, как я исторгла!

Ладушка-Солнце на ветке, что гроздь

зрея под окнами, хлынула горлом,

вмёрзла когтями в меня алконост:

вещая, чудная, мудрая птица.

О, Матерь Божья – лилейный размах.

О, как привольно мне русской родиться!

Зрячею ласточкой взмыть в небесах.

Я не предам тебя, вольная воля!

Святость! Простор. Земляничина сна.

Сколько бы Запад нам не пепсиколил,

не гамбургировал, не семядолил,

нам Золотого Тельца власть тесна.

Ночь Вальпургиева не интересна.

Букв у нас больше – у нас тридцать три!

Мы – дети Боговы. Вы – дети Кесаря.

Богатыри в нас, цари, бунтари.

С веток мы яблочных свисли. Мы – яблоки!

Падали в руки, рождаясь на свет,

матушек, мамок в соцветия таволги,

в листья ромашки, в траву бересклет.

Русской родиться. И плыть. И качаться мне.

И восходить. Защищаться. Расти.

Всклень  помолиться. Пойти на причастие.

Пить из кленовых ковшей по пути.

Русской унизиться, русской возвыситься,

наошибаться, настаивать сныть.

И разметаться по древу мне мыслями.

В Невской мне битве, пусть ранена, выстоять.

Русской родиться и русской прожить.

 

* * *

Мы с сестрою лепили невзрачных, но ладненьких коз

у реки, разрывая песок, добывая лопатой

золотую материю; было прохладно до слёз,

до цыплячьих болячек, до мокрых кофтёнок в заплатах.

Мы лепили стада и не только животных. А птиц

изумрудные стайки из красно-коричневой глины,

в основном были сойки и парочка-тройка синиц;

мы тогда уже знали про басни, сказанья, былины.

Мы создали им жизнь! Как умели, хотели, могли!

Из себя выжигая пространства: быть помесью Бога!

Мы не знали Гомера, считающего корабли,

но мы тоже творили светло, безмятежно, высоко!

О, зыбучесть реки! Словно Мёбиуса скорость лент,

словно Лета бурлит, а старьёвщик-Харон на подхвате!

Но закрою глаза: и какой-то вокруг дивный свет,

а кусок Божьей глины примёрз к моей детской лопате.

И не вырвать меня из меня, из судьбы, из себя,

из Троянской войны, из письма, из строки, из Гомера.

Если прошлый мой мир, обнажённый, как есть без стыда,

словно стая зверяток гуляет, не зная барьера.

Словно стая пернатых взлетает, но каждой весной

возвращается вновь, и я чувствую жаркою ночью,

как мяучат и блеют, как трутся мохнатой спиной

эти тёплые шкуры и жаркие эти комочки!

О, скотинки мои, цыпы-цыпы мои! О, сестра!

А ты помнишь ли их? И меня в тёплом бязевом платье?

Не зальёт память Стикс и безумная Ида-гора

не разрушится вовсе! Без этого горя нам хватит.

И теперь смерти нет. В этих пёрышках, крыльях, пуху,

в этой шерсти ягнячьей, в прозрачных стрекозьих нарядах,

в перепонках и лапках. Когда все сердца – на меху,

мы укутаны памятью глиняных наших догадок.

Говорят, нет души у зверей, у животных, у птиц,

мы вдыхали свои им бессмертные, детские души!

А когда я иду – под ногами остатки частиц,

что творил сам Господь из всеобщей, нам даденной, суши!

 

* * *

Я, раздавленная нежностью гигантской, материковой, ещё живу

под спудом, под её камнями, под её скалами,

под её кровавящими обломками, вжимаясь в её колючки, в её траву,

в её шипы острые. О, нежность моя небывалая!

Не спрашивай к кому, чему, оно и понятно, что к миру этому,

обгрызшему все нити из клубка Ариадн безумных.

Кто купил этот мир? Сорос или какой-нибудь Джонс – неведомо!

Он, как рыцарь скупой, считает в подвале луны!

Он дробит наши страны на более мелкие, узкие,

он – кровавая мери, он – обнажённая у Курве Густава.

Он – не читал у Михаила Светлова «Итальянца»:

«Я, убивший тебя под Моздоком…» и прочее,

он курит трубку, он так похож на американца

из самого низкого сословья рабочего.

Но он ненавидит нас, разрезанных на узенькие полоски,

растёртых на мясорубке, пропущенных сквозь сито.

Ему нравится укладывать нас в одну плоскость

между рыбкою золотою и разбитым корытом.

И ему не жалко этого итальянца с розовой кожей,

с нежными лепестками ладоней, в глазах с мёртвым небом!

Ибо не он убил его под Моздоком, о, Господи, Боже,

в Великую Отечественную, где погибли наши невинные русские деды!

Он не знает, что мы лишь крепче становимся, больше

и с каждой войной опытнее, бесстрашнее прежних.

Вот гляжу я на безумствующих в некогда дружеской Польше

и меня охватывает прямо-таки убийственная нежность!

К нашему прошлому, к нашему общему, не растерзанному на клочки,

к безграничному этому – проше, пани, к звёздам, светящим нам в зрачки.

О, моя упоительная, бездонная моя нежность!

Я ли предам тебя? Разуверюсь? Я ли тебя не передам

моим детям, внукам с растерзанной незалежною

и с этим библейским, Божьим: аз воздам!

 

* * *

                                                                 Харьковчанам

Говорите: Россия, приди! Но она здесь была,

в вас была, прочь никуда она не уходила!

И не думала! Вот протекла она враз в зеркала

рек приднепровских. А вот пробралась прямо с тыла.

Думали: с фронта! На танках, на ружьях, в огне

или намеренно с воздуха скифским квадратом,

чтобы удобней вычерчивать близкой родне,

стойким по духу памфлеты Жан Поля Марата?

Словно историк-марксист, баррикадный вожак

книгой Бужаре о том, как стать другом народа

или «Главою Двенадцатой», помнишь, там как

жарко мутилось сознанье от криков «Свобода!».

Как же России придти, находящейся в вас,

в маковках, в розовых штилях да в Яблочных Спасах?

Если же здесь её путь от любви до мытарств,

если хожденье по водам её здесь всечасно!

И неоглядно! Водою – её молоко…

Если по венам она вместе с солнцем и болью!

И в перебитых хребтах вдоль границы людской

гарью, пожарами, брёвнами, медью и толью!

Криками: «Как же? За что же? Безумство! Помилуйте нас!».

Воплями: «Где ты, Россия? Приди! Заступись поскорее!».

Верьте, что русские внемлют ваш стон, вещий глас,

знайте, придёт этот час: изыдут фарисеи!

Царство Кощеево рухнет! Все три головы

в землю плакучую скатятся – гидровы рожи!

…Я раньше знала, так много о Божьей любви,

нынче я знаю о них: испытаниях Божьих.

 

* * *

Идёт отбирание наших побед

в войне, испытаниях, спорте.

Уж коли ты русский, то вечно воздет,

распят на своём же аккорде!

Гвоздями, шипами, бинтами, киркой

растёрт под шарнирами танка,

рамазан по небу, утоплен рекой.

О, русский! Ладонями сердце прикрой,

где вечно дымящая ранка!

Она, как награда! Её не отъять!

Все Каины в поисках братца

к границе пришли там, где родина-мать.

Мы  все поле брани – леса, рощи, гать.

Здесь Слово умеет сражаться!

Мы сами – победа! Победа во всём.

Сопрано и красное платье,

огонь олимпийский в нас ночью и днём,

мы наши победы лопатой гребём.

А вы? Что же вы? Хватит! Хватит

скакать на Майдане. Майданами впредь

терзать нас вглухую, всечасно!

Арийскою кровью своей голубеть

на нашей безудержно красной!

Не вы нам победы давали! А мы

платили высокую цену

радетелей наших и дедов костьми.

Сынами платили священно!

О, сколько сжигали вы нас в порошок,

и в пепел, и в пыль золотую!

И скифский мечтали изъять гребешок

и золото напропалую!

Всё! Точка! Победы все на небесах,

как браки, свершаются! Знайте.

Подсудное зверство – достойное плах,

возмездие грянет! Дороги размах

не к Риму ведёт, а к расплате!

Мы столько прощали воров и убийц,

себя мы вели на закланье!

О, Боже, не надо про паданье ниц,

про общее нам покаянье!

 

* * *

У всех есть цена: есть у путчей, у войн, у предателей.

Кому лабрадорами, золотом справно платить?

Пол-потовских денег на красной бумаге карателей

болит Ангар-Ватская тёмная, нищая глыбь.

Хазарской тамгою наш русский словарь опечатанный,

Галицкой голгофой, Терезином (Чехия, плачь!).

Пустеет землица. И сколько ещё нам качать её

чернеющей нефти – наш жирный да с маком калач?

За тридцать серебряных, Боже, Ты предан! И гвоздевы

кровавятся раны. Безруко Ты нас обнимал!

Кричал безголосо. И пепел взвивал по-бульдозьи,

и кости ломались. Колени, что в звёзды вморозил Ты,

где реки Сибири, где снежный, где козий Урал!

Людское жильё! Понапичкано ты магазинами,

и пробки опять на Гагарина и на мосту!

И слово смешное про МРОТ, потребленье корзиново,

а слово «предатель» мне жжёт альвеолы во рту.

Смыкает мне нёбо. С язычною дужкою глотку.

Я – песней сгоревшей,

                                  я – беглой грузинкой,

                                                                      я – псом

скулящим в Алеппо. Я – атомной тонущей лодкой,

оно, как известно, что гибнущий мир невесом…

А ты за кого? Мне ответь? Ты за тех или этих?

За нас? Против нас? Покупных, покупающих ли?

…Но вырванным кто языком мне, не знаю, ответит.

Кто Ноем погибшим построит свои корабли?

 

РАСАТАЛА (санскритское – плоскость, равнина)

Под небом из русских, из огненных листьев,

что в рыжих прожилках рябиново-алых,

и где соловьино-разбойничьи свисты

всходила к подножью реки Расатала.

О, кто ты? Девица ли? Рыба ли? Птица?

И как ты могла отпустить нас на волю?

В тебя воплотиться? В тебя возродиться

всей русской равниной, и лесом, и полем!

Столетья прошли, срезы-лунки и шрамы

там, где ты, вкогтившись, цеплялась, врастала,

остались в душе у нас белые храмы

и руны из камня, кости и металла.

Из нас – нас не вынуть!

                              Из нас – нас не выжечь!

В нас плавает Ихтис, цепями сверкая,

чем дальше века, Расатала в нас ближе

в порезанных венах на крыльях Икара.

Война… она близко. За Сирией справа,

в Дебальцево слева разрывы снарядов.

Мы снова убиты химерой трёхглавой,

в нас вспрыснули снова безумия яды.

И хлынули нынче ни к нашим ли детям

потоки анафем и амфетамина?

…Я прошлым дышу. Я взываю к столетьям.

Возьми и восстань! Встань в защиту, равнина!

Дымы. Всюду дым. И разбитые крыши.

Донецкая степь – расаталово – ближе!

Нам чаянья ваши терзанья прогрызли.

Я ухом Ван Гога отрезанным слышу.

И как же так можно… О, как мне всех жалко…

Три года войны пролегли мракобесно.

Какую молитву, заклятье, шпаргалку

мне в Плач Ярославны вложить, что над бездной?

Огонь Прометея в какой врезать тигель,

что в газовых трубах сквозь тело России?

И как сделать так, злое слово «погибель»

чтоб юноши наши в груди не носили?

Мальчишки, юнцы, несмыслёныши, братья!

О, как мне танталово! Как мне бездонно!

Когда Расатала юродивой, в платье

разорванном бродит без звука, без стона.

Как будто смирилась она пред бедою,

как будто путь Млечный не выткан на сердце.

И новой татаро-монгольской ордою

грохочут отряды, обутые в берцы.

 

* * *

Я молчу. Восклицательный знак или строчка?

Как бы свет этот белый да вспять отмотать?

Чтоб своих на войну на вокзале сыночков

провожать не пришлось! О, мне страшно. Я – мать!

Я живая, как вы! Этот день отмотайте…

Эту ночь! Это утро! Вчерашний рассвет!

Да к началу времён! Словно тень на асфальте,

эти муки тантала сведите на нет.

Всех к началу! Где яблоко сочное свесив,

райский сад разметался, где мудрость чадит.

И верните Лауру Петрарке Франческо,

мифы Крита обратно верните на Крит!

Китеж-град нам отдайте, Буян, Атлантиду!

Карфаген не разрушенный! И всех блудниц

вавилонских. Из дельты Египта Исиду.

Чтобы мир гармоничен был и пёстролиц!

Что же ты, мальчик мой, в суете на вокзале

оглянулся вослед? Мой крылатый Икар?

Этот мир не одною войной добивали,

извращали меньшинствами нам пасторали

и в мечты нам плевали, кто млад и кто стар!

Все пятнадцать республик, младенцев родящих,

крепышей, молодцов – в царь-Салтановый ящик

и по морю! Сквозь мглу, своеволье, угар.

А я больше скажу: взять Россию Европе

многодневно мечталось веками! Она

то с кнутом, а то с пряниками по-холопьи

приходила сквозь снега летящие хлопья.

О, царь Пётр, нам не надо в Европу окна!

И ещё я добавлю: Афган с героином

и Китай к нам с одеждою из пластилина,

с огурцами под уксусом и под морфином.

Бойся, бойся данайцев, несущих дары!

И принцесс на горошине в пухе лебяжьем,

и Пилата российского! Кто не продажен,

бросьте камень, вонзите свои топоры.

Если честно, не знаю, чему я учила?

Где же девушка та, что твоё – есть ребро?

Есть твоя – половинка, и гордость, и сила?

Я молчу. Не про это сейчас. Про добро!

Про другие планеты. Про письма. Про что-то

невесомое. Тёплое. Нежное. И

про кружок, про брейк-данс… три кита, бегемота

в основании мира. А мир – на любви!

 

* * *

Возлюби этот мир! На крови что воздвигнут, на камне!

Возлюби этот мир! Пепел в сердце стучится Клааса!

Обращаюсь я к сыну словами, стихами, веками,

всеми недрами, звёздами, горестью плача и пляса.

Всею нежностью. Всем, чем могу. Возлюби его, мальчик!

Да, я стены воздвигла… да, прячу тебя возле юбки.

От снарядов, от грома, от бедности, прочих страдальчеств,

измеряю твой рост, наношу на обоях зарубки.

И сама под снега, под метели горячие лезу,

и сама воробьиные плечи твои прикрываю!

Мир – гламура, разврата, рублёвки и мир мракобесья

в этих дымчатых кольцах витает, как слава дурная!

Будем есть мандарины  пахучие, сладко-тугие,

угощать будем ангелов в снах, лучезарных обличьях.

Умирать не хотели: Олег Кошевой, Уля…

                                                                        Милый!

Возлюби этот мир!

                              Прометеем, подкинувшим спичку!

В Фаэтоновом страхе, умчавшемся на колеснице!

Полуголой Гекубой, проспавшей свою Поликсену…

Не сколоться, не спиться, не впасть, не попасть, чтоб в темницу,

а придти самым смелым, отважным и лучшим на смену!

И на поле, где битва святая, где Змей, супостаты,

супротив гидры этой трёхглавой, трёхглазой, фашистской.

Я не зря мастерила доспехи и ладила латы.

Вот и время пришло!

                                 Вот и ладанка отчая близко!

Буду после реветь. Буду волосы рвать я на поле.

Буду грызть эту землю! Скулить по ночам от удушья!

А сейчас отпускаю у камня-плакун я на волю.

– Ну, же!

 

* * *

Он вернулся из тихой обители

да в иные, пустынно, места,

те, кто рядом стояли, те видели,

«Мир вам всем!» – спели мёртво уста!

Иоанн Златоуст, ты наш батюшка!

По Афону сквозила молва –

«Оглашенные» скопом все каются,

их ауканье слышит Москва.

По Волхонке, а дальше Пречистенка,

вдоль чугунных тяжёлых оград

он вернулся! Он руки молитвенно

в чёрный омут вознёс, в звездопад.

И воскликнул: «Гляди, Антиохия!

Город стёртый, ни льда, ни песка,

лишь сплошная глухая мелодия,

что презрела тугие века!

Да икона – что вдоль сквозь столетия,

сквозь трисвятие, времени сквозь!».

Ничего-то ещё не пропетое,

что пропеть было нам довелось!

Ничего ещё толком не сказано,

что сказать нам наметила жизнь!

Златом, златом уста не повязаны

Златоустом развешанных риз!

…Город пьяный, развратный, нахохленный,

был разграблен, растоптан, сожжён.

Ах ты, родина, Антиохия –

Иоанн Златоуст здесь рождён!

Здесь его опочили родители.

Здесь, что столп, прозвучали Слова!

И во Храме  Святейшем Крестителя

в усыпальне его голова…

С возвращеньем! Ладонью сжимаю я

крик, что вырвался, стон или вопль!

И звенят полу-дуги трамвайные,

завершая вокруг оборот.

Вот оно – руки крепче! – Спасение!

«Отче наше» – да в небо! – Живи!

Это, батюшка, слово-творение,

как присутствие чистой любви.

…А в подвалах пред нищею голью

из последних, измученных сил

он ободранными ладонями

фразы золотом выводил…

 

* * *

Если бы поздравлять стала вас с днём рождения,

принесла вам варенья бы я из смородины,

а ещё пожелала бы не приближения

астероида. Я пожелала вам  – родины!

Пожелала бы вам я равнины космической,

чтобы слов, как песок золотой да все россыпью,

через веды и руны и книги Кармической

и Задонщины сказ, где фольклор мерной поступью.

Эти тонкие пальцы мои! И бессонница!

Чтобы лёгкие дымом дышали Отечества!

Шелковистым, как бабочка летом лимонница,

кружевным, как рубашка, тугим, как скворечница.

Сумасшествия я вам желаю любовного,

чтобы каждую родинку, пух на запястье

целовать и вдыхать, словно завтра на лобное,

словно на рудники да в Сибирь на злосчастие.

Словно завтра в Алеппо, где мины игиловцев,

где растяжки под бомбами, где плачут вдовицы!

Вот и я умираю всенощно – ах, смилуйся! –

умираю за край мой, за маму, за вольницу!

Ибо русских кровей! А Россия в опасности,

золотые пески и пути её млечные

на судьбе моей вышиты нитками красными.

Это доля моя. И звезда человечья.

Языка я желаю вам слаще, чем ягоды,

корневого, исконного, что в недрах космоса.

Берестовых вам грамот! Соцветия яблони!

Ключ к воротам Царьграда. Значение логоса!

Вот идёте по снегу, на улице ветрено,

воротник поднимая пальто и манжетою

заслоняя лицо. Я хочу быть той светлою

вашей и лучшей минутою, верною, редкою…

 

* * *

Лишь одно прошу я

                                 все цветы Ван Гога,

натюрморты, вазы в блеске треугольном:

я его любила, не судите строго,

пусть меня он предал, пусть мне сделал больно!

Не судите строго, если он вернётся,

в моих тёплых ранах слишком швы живые,

не судите строго мой кусочек солнца,

у меня дороги – вечно кольцевые!

Ни одной Москве их накатали шины,

перебив окружья, раздробив пространства,

если Одиссею лодку насмолили,

я ли не гордилась женским постоянством?

О, мой милый, жгучий! Мне за что-то данный!

Из ребра, что слева, я тебе досталась.

Вся душа изрыта: сваи, котлованы,

гвозди, арматура, провода и шпалы…

Правда человека – о, как это страшно!

Я от всех скрываю бремя всех пустот,

если наполняюсь лишь тобой из скважин,

из твоих ладоней, из твоих щедрот.

Если умираю, на твоём лишь ложе!

И, закрыв ладонью грешное лицо,

говорю, шепчу ли, иль кричу до дрожи,

до разбухших в страсти розовых сосцов!

И молочной кожи! В решете харизмы

у меня остались воздух, шёпот, дым,

помнишь у Ван Гога «Домики в Париже»?

Те, что прорастают между мной и им.

Пенье птиц убитых слышишь ли? И звуки

труб Иерихона, всех охрипших флейт?

– Уходи! – зову я, распростёрла руки.

Ты лови согласье в этом слове «нет»!

В инфракрасном свете, где ожёг трёхгерцев,

опалив планету до морей и сёл,

не судите строго! У него нет сердца,

но в груди моей он сердце приобрёл!

Красное, что пламя. Жаркое, что печи.

Мы одним спасались – свет был выше крыш.

Но одно я знаю: быть убитой вечно

просто невозможно! Пепел не спалишь!

 

ГЕКУБА

Спящей на ложе своём, в Греции, в каменных днях,

в глиняных городах. Бодрствовать нету смысла.

Где по поверью она, кутаясь в простынях

видела: Троя горит, дым летит коромыслом.

Милый, единственный мой, помнишь, что было тогда?

Снежно-песчаный курган, где Сириус пьёт из стакана

за одичалых собак – это же их звезда,

если одной из них после Гекуба стала.

В этих я снах из снов кости кидала: лови

мясо, остатки супов, хлеба, зерна немного.

Сколько столетий, эпох нашей с тобой любви

на миллион разлук битого камнем бульдога.

Может, я вижу сон вовсе не свой, а твой?

Руки, что вдоль летят – волосы, шея, тело.

И от восторга я, словно скольжу под тобой,

гибкая, что змея. Млеющая, опьянела…

Слушай: воскресни вовнутрь! Если убитым ты был.

Слушай: убейся вовнутрь! Если ты был не повержен.

В лоно, во чрево, во глубь, в пазухи всех могил,

в кратер вулкана – горяч, розов и страстно нежен.

Всё остальное чушь: рёбра, предплечья, душа.

Главное для тебя – всепобедимая сладость!

Я разрешаю всё! Женщина тем хороша,

что Вавилон сокрушён, а вот Блудница осталась!

Буду тебя целовать. Буду ловить я твой рот.

Родинки, пульсы, живот… Рано! Пока ещё рано!

Знаю, что этот вот сон сладко и больно убьёт.

Да мы с тобою уже рваная, общая рана!

Капельки крови мы. Нас после смоет водой.

Но мне сейчас всё равно. Я же ещё не очнулась.

Глажу ладошкой лицо. Ты же такой молодой.

Вижу: рубаха твоя свесила крылья со стула.

Вижу, что младше меня ты, где ахейцы с мольбой,

на Агамемнона ты младше и на Поликсену.

Младше на слёзы богинь – вечно рыдающий вой,

младше, когда я к тебе руки свои воздену.

Младше на это вино красное, сочное и

вровень со мной на любовь. Нежность и страстность нашу,

на имена, племена, странствия, горечь, бои.

Это тебе Одиссей, от берегов чаля, машет.

Это Итака в слезах. Это фракийцы в ночи.

Маленький тощий щенок, что вислоухий и зряшный.

Я его прикормлю, сына бульдожьего: щи,

рыбу, сухарики, хлеб – тёплый, зернистый, вчерашний.

Всё, что ни делаю я там ли, не там ли, а здесь,

вижу тебя я во всём: в гугле, в фейсбуке, с экрана,

что ты со мною. Во мне, словно бы в море, ты весь,

сверху, классически. Но

                                       рано! Ещё милый, рано!

Солнце. Рассвет. Заря. Каменный Зевс растёрт,

каменный Зевс разверст в бронзу, в огниво, в злато.

Боже, какой смешной этой Гекубы щенок.

Как сокровенна она – нам за любовь расплата!

 

* * *

Я вечную любовь искала и нашла!

Комочком тёплым она вжалась в сердце.

А я гнала её, но не со зла,

я отирала лоб ей полотенцем.

Она маскировалась подо всё:

под страсть, под нежность, ссоры и разлуку.

Она убьёт, спасёт и вознесёт,

похожая на боль и лженауку!

Судьбу свою скормила ей: держи!

Я все клубки у Ариадн смотала.

А ей – она же вечная – всё мало,

моих эпох вой, крики, дележи,

моих шипов томительное жало.

Ей невдомёк, она без языка,

что в Вавилоне языков смешенье.

Она так низко падала – жестка!

И возносилась до изнеможенья!

Блудница ли? Мадонна из Мадонн?

Вода? Костёр? Война ли? Перемирье?

Или игрок, поставивший на кон

эпох исчадье, помыслы времён

и кожаные крылья нетопырьи!

Не просто щёки, я ей всё лицо

и всю себя подставила – не жалко!

Как родина в переворот дворцов,

в свержение царя, в расстрел отцов –

фаршемешалка, соковыжималка!

Сама себе и жертва и палач!

Как от любви я голову теряла,

и всё равно – ей вечной! – было мало

всех городов в груди сожжённых, ломких мачт

и Пенелоп, что ткали одеяла!

 

* * *

Если честно, то я совершила почти невозможное.

Я простила. Хранить перестала обиды свои

в той шкатулке простой, без каменьев, без глянца подложного,

слишком много у нас той моей одинокой любви!

Слишком много у нас – ты не ценишь – но цен сногсшибательных,

слишком много хранимого – ты не хранишь – я храню,

слишком много у нас – этих цельных, таких замечательных

моих резаных фраз и растерзанных слов на корню!

А тебе – чистота. Тебе травы алтайские. Родина

самого Шукшина, восхожденье, признанье, цветы.

И снега все твои – драгоценные и новогодние.

Лишь одна я камнями забросана.

                                                       Только не ты.

Лишь один ты мне снишься. Не я тебе – скользкая, голая

да в горячке под сорок, с болячкой на верхней губе.

– Ну, давай в кафе встретимся! – ты позвонишь мне.

                                                                                  Атоллами

эта улица Горького, памятник каменный где.

Там под платьем в обтяжку, где грудь мою выпятил лифчик,

кружева от Версаче и запах ванильный духов,

я могу умереть для тебя безмятежно, не кичась,

а ты – жить для себя, эгоизм твой превыше верхов.

Отчего не люблю тех, кто любит меня? Помнишь, Толю?

Одноклассника? Он… Да чего говорить, он – влюблён!

Отчего и зачем мне вот это мученье, безволье,

где родное мне всё и прожилки, и одеколон?

Шелковистые пряди (ты коротко стрижен и выбрит),

я в сомненьях, терзаньях, в соитьях с тобой без тебя.

Где обрублено море, где горечь крушенья и глыбы

в моих хрупких ладонях на линии жизни кипят

в тонкошеесть времён и в лишение всякого смысла.

– Да, я милый, приду! Я к тебе невозможно приду!

И уже по-другому себя я не вижу, не мыслю.

Или гений из гениев.

                                    Или я дура из дур!

 

ПОЭТАМ

Иногда думаешь: вот это цена!

Новое, необычное, не вторичное.

Чернозём не распаханный, целина,

что цветами жирными строчки напичканы.

Алыми маками, что невиданной красоты!

Планетами! Араратами! Марсианскою дрожью!

Что вены отворены, что прибиты к груди кресты.

О, как вам, поэты мои, да по бездорожью?

А я? Что же я? Обирать ли мне вас – естество?

И бомжом на помойке бороться мне за стеклотару?

Понимая, забытое старое нынче ново.

По спирали наш путь ли, по кругу в плавильню к Икару?

О, я – женщина просто! И я – из ребра чья-то кость.

Я – крепкое горло. Я – цепкая память галактик.

А вы Пастернаком напичканы… Чтобы срослось,

по горло вы в Бродском, по руки, по самое платье.

Какая разруха в культуре! И паче у нас

трёхъярусный мускус изъеденных, терпких канальцев.

За место в трамвае борьба, что без рельсов, сорвавшись, без трасс,

хлысты разорвав, в никуда отправляет скитальцев.

Сыны Атлантиды, кухаркины внуки все тут!

Чахотка и спид, лейкемия и кардиограмма.

А я, как прозрачная пыль золотая, я – взвесь

познаний борейских, распада и ферровольфрама.

О, если бы Бог в меня верил, как верю в него,

вот метки целую я в церкви его гвоздяные!

Он вытряс давно из меня вместе с кровью нутро

и снова наполнил. Так полнятся раны живые.

 

* * *

Вот сижу, вот предчувствую то, что сегодня, сейчас

в двадцать тридцать по-нашему, местному, нижегородскому

ты мне пишешь слова, а в них соки: хурма, ананас,

много розовых масел и мельниц – они донкихотствуют.

Отплывают на лодках под парусом; считаны дни,

хоть и вечность вокруг бредит впадиной артезианскою,

невозможно в словах – лишь в рыданьях и стонах они:

эсэмески твои на высоком, на старославянском ли.

Ломоносовской глыбой, сияющим мёрзлым путём

и в моём телефоне, чтоб им просветлённо очнуться

через миг или два! Прижимал ты их пальцем, ногтём.

Это словно бы в сказке, где с белой каёмкою блюдце.

Я тургеневской барышней бы в пестроте покрывал,

свои детские плечи вжимая под шёлковой шалью,

в марсианские впадины венецианских зеркал

так впадала бы в письма пастушьей своей пасторалью.

Агамемнон мой сед. Клитемнеста в покоях дворца

затаила дыханье – твои эсэмэс – бездорожье!

Я для них, я сквозь них посылала к порогу гонца,

исходила любовью, сквозь них истекала я дрожью.

Отвечала: «ты как? про дела, про работу, как сам?».

По-щенячьи скулила, ложилась на сочные стебли.

А в словах, как сквозь пальцы: нектар, золотая пыльца,

стратосфера и звёзды в обёртке, три моря, три неба.

Всех святых пепелищ сыроварня и всех криптограмм

из семейства Птерисовых тайнопись, словно дыханье.

Обещание равенства так, как ЦеКа москвичам

по отдельной квартире, жилью. Ну а сами-то, сами…

Да чего говорить. Хоть шаманом, ведуньей на треть,

хоть пророчицей, старицей или той самой Предтечей

я не верю уже, что на свете на белом есть смерть,

оттого что строка твоя в знаках и числах всевечна.

 

* * *

Пробираюсь к тебе через толщи и глыбы,

через топи, долины, мечты и столетья,

ты рассыпал их пеплом сожженных ошибок,

я на сердце твоём выжигала соцветья.

Оставляла зарубки. Где компас. Где север.

Где стволы в синих мхах ворсом гибким наружу.

Я хотела пробраться, как зёрна от плевел

отделить, чтоб понять твою русскую душу.

Прикасаться дыханием, сном, позвонками,

и – в такси через город, дрожа от желанья.

Ничего-то не скажешь ты старенькой маме,

я обратно вернусь, возводить расстоянья!

От сожжённых мостов чёрный уголь развеяв,

прокричав Ярославны все горькие плачи,

под потоками лавы погибшей Помпеи,

где в «саду беглецов» отраженья маячат.

Мой мужчина! Мой нежно любимый! Чудное

между нами! Как будто друг друга мы дразним.

Не сойтись, не уйти. Нет покоя в покое.

Истекаем друг другом в неоновой плазме.

Мы в четвёртом с тобой состоянье объёма,

кислород, вещество неземное, дейтерий,

нас с тобой применить можно в сцепке бетона,

а ещё для металла злачёных артерий.

Я тону в своей нежности, в страсти, в подвохах,

я везде след ищу твой в сказаньях и притчах,

золотые пески, караван Антиоха,

их любовною драмой терзаюсь я лично!

Потому не устала к тебе прорываться!

Потому не отчаялась, плача в подушку,

я выстругивать имя твоё красным глянцем,

я выдалбливать фразы дождями на суше.

Так к тебе прорываюсь и присно и ныне!

К марсианским глубинам твоим, Араратам!

Где уснули Гекубы на ложе нагие.

Я ищу в тебе больше, что может быть, брата.

Я ищу в тебе больше, чем единоверца,

я ищу в тебе больше, чем верного друга!

Я ищу в тебе Данко, что факелом сердца

спас людей, разорвав грудь, из тёмного круга!

Говорят, мы расстались, что ты меня бросил.

Говорят, тебя бросив, ушла я к другому.

А я глажу ладонью безумную проседь,

на машине опять подвожу тебя к дому.

Шкура волка расстелена. Ляжем. Прижмёмся.

Мы в один день умрём! Не сегодня, а позже,

солнцем падая в небо, щекою к оконцу

прямо оземь!

 

* * *

                          А.А. Сизову – писателю из Варнавина

Поэт живёт открыто, не стыдясь,

всего грехов-то книги, книги, книги,

всего грехов-то сердце напоказ,

и в этом сердце люди, время, лики,

и в этом сердце лунки, горы, крепь,

все десять заповедей, как иконы в храме.

Стихами можно петь, любить и греть,

я умираю каждый день стихами!

У стен Царьграда, в битве на Дону

мы солнцем в осень жарко, опалённо,

и я стыда, как все вы, не иму!

О, как сегодня мне армагедонно!

Стихами по Ветлуге, по Оке,

стихами – честно, где Варнавы пустынь!

Когда плечом к плечу, рука к руке

сорокоустно!

Который год – но еду! – я к его

началу, родине берёзовой, еловой,

где марсианских кратеров число

равно словам писателя Сизова.

Вот лишь сюда, иконку захватив,

придти, чтоб вечность разменять на миги.

Всего грехов-то песенный мотив,

а остальное книги, книги, книги.

Душой нараспашку, как могли,

сдирая кожуру безмерных жизней,

отдав последнюю рубаху, я земли

не знаю чище – предков, рун, коллизий.

По дереву мне, что ли, постучать

иль выйти в поле и воскликнуть: «Дай им

вот этим людям – деток и внучат –

побольше Божьих нарожать созданий!».

Чтоб в них мог перелиться, как в кувшин,

когда фундамент крепок, о, создатель! –

природы-матушки достойный, нежный сын –

Сизов писатель!

 

* * *

То ли горю, то ли гасну… О, знать бы!

Отче Варнава, просите за нас!

Белых листов где набрать мне в тетради,

чтоб моя заново жизнь началась?

Всё до клочков, ни одной нет страницы,

чтоб ни помарок, ошибок, ни-ни.

Отче Варнава, ваш свет дивный снится,

перетекая в лазурные дни.

Вся ваша жизнь, что длиною в бессмертье,

и не сморгнуть. Возле Красной горы

звери гуляли, как малые дети,

в бытность земную к вам шли во дворы.

Волки, медведи, олени, прибившись

возле крыльца, ночевали порой,

тёплым комочком прижавшись. Вот лисы

трутся у ног, что изъеты мошкой.

Время тягучее: мёд да клубника,

время: молитва сшивает простор.

Время растечься любовью великой

не человеком, а частью опор

небу! Ладони подставь и умилься!

Жарко ли, холодно мне? Не пойму!

Вижу лишь книги, псалмы, тексты, смыслы

на золотую стекают кошму.

Благословите сказанья, предтечи,

пенье, каноны, тропарь декабрей.

То ли вас хочется восчеловечить,

святости то ли добавить в людей!

 

* * *

Всем сказала я: «Уходи!», прошептала,

пропела в рифму, лесенкой, а тебе:

«Будь со мной! Служителем будь моих идеалов!».

Это же так просто: не изменяй, не убей!

Проще некуда. Проще. Проще самых простейших

туфелек-инфузорий, гибнущих в талой воде!

Проще на плахе мира выжженных ранок, трещин,

шрамов, славянских вязей, грамоток на бересте!

Нет. Не один ты будешь. Я помогу тебе в службе

этих моих идеалов: родина, мама, труд!

Наша улыбка – небо, наши слова – оружье,

общая наша клятва – бездари не пройдут!

Если твоя забота – статуя Галатеи,

Пигмалион что создал, Пигмалион оживил,

он целовал её лоно, он обнимал её шею

там, где рубцы тугие от распростёртых крыл.

Пух на моей постели, чтоб я от них находила,

нет, ни следы жаркой ночи, отблески, огоньки,

где я рукою глажу: руки, лицо, затылок

и нахожу губами: плечи, ладонь, позвонки.

Это же так величаво, это же так безнадёжно

бездна, что под скалою, глыба, что над рекой!

Сколько мне быть Галатеей? Дважды быть невозможно!

Просто служи идеалам, бренности их вековой!

Их утопическим, льстивым, их перламутровым сказам,

их лубяным воронкам, кратерам, городам,

мост их Калиновый выжжен, в космос портал доказан,

птицы в них свили гнёзда. Их ты увидишь сам!

Смилуйся только нынче! И не суди меня строго!

И не суди меня грешно! Просто никак не суди!

Я ничего не просила! Ни у морей с востока,

ни у пустыни Сахара, Шёлкового пути!

Там у моих идеалов раны зажили, кости,

язвы зашиты ниткой грубою, полевой.

Ситцы плетите, девы! Льны расшивайте, сёстры!

Сферы, друзья, латайте, уголь сбирайте костров!

И наплетите венков нам в лютиках, иван-чае,

в жёлтых тугих соцветьях Марсов, Венер и Лун,

под ноги Галатее бросьте и обвенчайте!

Всех, кто хранит идеалы, пестует золото рун!

Он из того же смысла: Алеф, рожок пастуший,

посох и рыба Ихтис, кожаный переплёт,

он – хранитель, блюдитель, он служитель насущный,

он за мои идеалы точно, как я, умрёт!

За мой вопрос всерусский, за философский камень

грудью на амбразуру! В грохот, сиянье, риск!

Он возносил, лелеял, трогал меня руками.

Он! Это точно он был!

                                       Впрочем, нет в мире таких…