ПРОЗА / Александр ЛЕОНИДОВ. КЕРЕНСКИЙ БУЛЬВАР. Повесть
Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов)

Александр ЛЕОНИДОВ. КЕРЕНСКИЙ БУЛЬВАР. Повесть

 

Александр ЛЕОНИДОВ

КЕРЕНСКИЙ БУЛЬВАР

Повесть

 

Вовек не забуду бульвар и маяк,

Огни пароходов живые,

Скамейку, где мы, дорогая моя,

В глаза посмотрели впервые!

Семён Кирсанов

(из репертуара Утёсова)

 

Пролог

 

– …В Тирасполь он посылает! – привычным для маразматического быта фоном брюзжала под ухом Ивана Имбирёва мать, на уральский манер именуемая им «мамо». Выставила перед ним тарелку с густым, таким, что и ложка колом встанет, кумачовых оттенков, борщом.

– Люди, видишь ли, ему там голодают… У тебя мать голодает! – повышала она тон с вызовом, хотя никто, глядя на эту кубышку, примерно равную в рост и в ширину, – такого предположить бы не рискнул.

– Если женщина утонет в воде, – нравоучительно, в тоне примирительного превосходства, заметил Иван Сергеевич, – то она становится русалкой… А если она утонет в борщах, то становится тобой…

– А какая разница?! – с наступательным задором вопрошала кубическая «мамо».

– Никакой! – паясничал Имбирёв. – И те мужиков на дно тащат, и эти…

А что ещё было ему сказать этой женщине-сквернослову, с высшим образованием, и в прошлом члену коммунистической партии? Имбирёв отвернулся от мамы к окну, и ловил взглядом неровный, ветреный танец снежинок за стеклом…

 

…Она была чиста, как первый снег… Ну, не «мамо», конечно, погрязшая в ворчливой кулинарии, после пенсии ставшей её последним и единственным уделом. «Она» – это девушка друга, Артёма Трефлонского, позёра смутного времени, который считал себя «князем», возрождал казачество, втянул в это дело всех чудаковатых знакомых, включая Имбирёва, обожавшего по юности игры в войнушку…

Трефлонский – в чём, может быть, его счастье – своей страны не пережил. В сентябре 1991 года его нашли на обочине пригородной трассы с проломленным черепом, что уж там было, зачем и почему – никто не узнал. Город лениво перешагнул через труп, и пошёл дальше, к новым сводкам криминальной хроники, размножавшимся в геометрической прогрессии.

Имбирёв, как и положено доброму другу, побывал на похоронах Артёма, вместе со всей их командой юности. Спросил у заплаканной матери, не нужно ли чем помочь. А у заплаканной Оли Тумановой ничего спрашивать не стал.

И потом уже больше её не видел. Да и с какой бы стати? Детство, проведённое бок о бок, осталось за поворотом. Ивана втягивали чёрной склизкой воронкой взрослые дела… Он был женатым человеком, у него родилась дочь, завелось собственное коммерческое предприятие… Не ахти какое, но силы и время жрало не меньше, чем любое крупное…

И жена у него красива, грех жаловаться… И всё же, у каждого мужчины, кроме общих представлений о женской красоте, довольно стандартных, базирующихся обычно на простой утончённости, есть и какая-то своя сумасшедшинка глубоко-личного идеала. Казалось бы – вот супруга: стройная, черты лица правильные, тонкие, резко очерченные, чего ещё надо?

Ничего и не надо… Но иногда – когда вот так меланхолично сыплется с косматого тучами небосвода снежок – Иван Сергеевич, глядя в окно маминой кухни, с ложкой борща в руке, хряпнув рюмку водочки – бесцельно и бессмысленно вспоминает Ольгу Туманову…

 

 

* * *

…Совсем в другом мире, в другой вселенной…

– О Господи, ты бесподобна! – охал там Артём Трефлонский, хватаясь за сердце под аксельбантским нарядным шнуром своего театрально-реквизитного мундира…

Прямо в серенькие ворота гаражного казачьего кичмана, который власти выделили казакам под их игрища, под своды этого притона, пропахшего нестиранными носками и сивушным перегаром, по-хозяйски вступила Оля Туманова.

Эта своего добра без присмотра не оставит, чего бы там ни было! И откуда что взялось? Казачья папаха, белая бекеша, солдатский ремень с аляпистой советской звездой на пряжке… Была Оля-светлячок, а преобразилась, вышла – казачья Мадонна…

Наверное, если бы речь шла о долгой и позиционной войне, о работе в госпитале, с кровью и гноем, о бессонных ночах с ранеными без рук и ног – всплыли бы наверх легкомысленность, ветреность и непоседливость Олиного характера. Наверное… Хотя точно никто не знает…

Но здесь всё было иначе. Здесь речь шла о советских книжных людях, «за воинственный клич принимавших вой». Здесь речь шла о выступлении стремительном, гарцующем, рисующемся, подёрнутом романтическим флёром… И здесь Оля Туманова, прирожденная опереточная артистка, – была ключиком именно от этого замка…

Это ведь всё игра. Сбор взрослеющих детей, чуть ли не военно-спортивная «Зарница»… Конечно, они предполагают, что куда-то там пойдут и где-то там примут бой, но это когда ещё будет? И будет ли вообще?!

В мужской компании дамы неуместны – и все подруг оставили дома. Имбирёв тоже. Получается – Трефлонский всех надул?

– Оля, в чем дело?! – бормотал Треф, чувствуя себя обманщиком и бегая вокруг своей пассии. – Зачем ты здесь?! Почему ты не дома?

Оля смерила взволнованных говорунов очень презрительным взглядом и щёлкнула слегка узорчатой, многоцветного плетения нагайкой по голенищу своего модного дамского ботфорта югославской выделки. Эту ногайку дарил в своё время ей Треф: перед иконостасом с ней стоять?!

– Мальчики… – выдохнула Ольга с невероятным жеманством. – С кем поведёшься, от того и наберёшься… Погуляешь с вами годик – научишься орать всякую дурость…

– Оля-джан! – восхищался «казак» Вазген, вообще неравнодушный к светлоглазым блондинкам. – Вай, как хороша! Ангел батальона будешь!

Оля, ещё школьница, совсем по-детски повертелась перед Вазгеном, показав свой наряд с разных сторон. Любой оценил бы её чувство вкуса и композиции, когда она подбирала папаху к бекеше, сапожки к лосинам с декоративными лампасами, ремень к рубашке цвета хаки… Это была именно женская рука, превращающая наряд в искусство, в театральную постановку, в симфонию цветов и материй…

Вся та крутая похлёбка, которую разные лица думали заварить в Куве с казачьим добровольчеством – казалась Тумановой только игрой, вроде «Зарницы», а плотно сидя на Трефе, она давно готовилась быть яркой звёздочкой советской игры. И вот теперь блистала для всех: смотрите, наслаждайтесь, не жалко…

Друг Ивана, Тима Рулько, пожаловался, что Треф нехорошо поступает: Тима всегда искренне считал, что эталон правильного поведения – его девушка, умница и эрудит Ксюша. И, уходя в этот игрушечный поход, он был убеждён, что вся фигура отношений выполнена безукоризненно, от запястья, томно приложенного Ксюшей ко лбу, до жаркого поцелуя. Теперь же сияние Тумановой затмило даже Ксюшину женскую мудрость, и Тиме начинало казаться, что некто правильнее его любимой…

В итоге Тима решил, что это Треф его обманул: договорились своих девушек спрятать, Тима спрятал, как умел, а Треф – нет. Поэтому Тима стал дуться на Трефа.

– Ты чё, совсем сдурел?! – ругался Рулько. – У нас же мужской пикник будет! Куда ты её за собой тащишь?! Нам, значит, нельзя, а тебе – пожалуйста?

– Да не тащу я! – оправдывался Артём. Он и вправду растерялся, когда она возникла перед ним, такая органичная в этом пункте сбора, законченный образ…

Нет, он пытался протестовать… Он хватал её за руки и бормотал, что у них тусовка мужская, что женщинам нельзя и с женщинами нельзя…

А она возражала, по-бабьи убийственно и неотразимо:

– А я не женщина, Тёма, я девушка…

Знала, что он совсем не это имел в виду, – игриво наслаждалась его смущением: из них двоих именно он рубинел девичьим нежным румянцем…

– А если тебя там, на природе, к примеру, зашибут, Тёма? Где я себе второго такого дурака найду?! – смеялась она – и, что важнее, особливо смеялись её озорные глаза невозможного голубого горячего льда.

Это была и шутка, и откровенность, и доверие: тому, с кем не срослась окончательно душой, такой фразы девушка не скажет…

– Оля, лучик наш, ты с нами прямо на Москву пойдёшь?! – восхищался Вазген, гладя свои лампасы. И глаза его выражали восторг большого ребёнка.

– Ну, а то… – кокетничала Туманова. – Должна же у вас там, на баррикадах, быть своя Делакруа…

По своей детской наивности Оля думала, что женщину на баррикаде так и зовут – Делакруа. Об этом ей показывали на уроке диафильм, а она слушала, как и всё школьное, в пол-уха…

Просвещённый же «аристократ» Треф семенил за ней сзади, не как парень – как дуэнья старая:

– Делакруа – это художник… который картину… – бормотал совсем сбитый с толку Артём.

– Чё ты там моросишь? – сморщила носик разбитная деваха.

– А я ничё… – он смотрел взглядом восторженного обожателя. – Оля, ты только груди не обнажай, как Делакруа…

– Не по сезону! – явно рисуясь, отчеканила она, чувствуя некоторое удовлетворение его пусть странно выраженной, но ревностью…

 

* * *

 И вот, хоть это и дешёвый, постановочный кадр – но он главный кадр памяти Имбирёва: когда они выходили, как им казалось, на грядущие бои за свою страну (которую развалят потом без них и без боя) из железных ворот своего казачьего гаража-кичмана…

Да, именно на ржаво-скрипучем выходе… Она, совершенно по-детски не понимая, о чем идёт речь, выскочила вперед на гарцующем жеребце Кешке. И прямо с седла задорно прокричала:

– Чего вы там цыплят в штанах греете?! Из всех я одна что ли мущинка?!

Она не очень понимала это новообразованное казачье движение – что, кто, зачем, куда, – но вся её музыкальная, чувственная, ветреная натура впитывала направленные на неё флюиды восхищения и боготворения, наивных «книжных детей» ХХ века.

Она наслаждалась этим вниманием: очень по-женски, гарцуя, и гарцуя не только в седле клубного коня. Ей непонятен был смысл и итог запланированного казаками «ледяного похода» на Москву, «вешать Ельцина»; но ей безумно нравился сам процесс…

Как заправская артистка – раз уж взялась из-за парня своего играть в этом мюзикле – она прокричала, поднимая узкую ладонь флажком:

– Мы русские! С нами Бог!

Рядом был «князь»Трефлонский – человек, старательно игравший в аристократа, как все в перестройку в кого-то играли… Так и играл, до самой своей непонятной смерти, которая, хоть и настоящей стала, – не исключено, была следствием его упорной игры…

«Князь» Трефлонский всегда знал, что эта вот девушка, его нордическая подруга Ольга – идеал для воинствующего ботаника. А тут особенно остро это прочувствовал…

Обнял её ногу, уткнувшись носом в юфть изящного ботфорта, и заплакал, как гнилой интеллигент в жилетку друга.

Опереточность и наигранность сцены до него не доходила: он был на вершине экзальтации и готов был немедля умереть, обнимая её голень, её стремя – потому что она сумела воплотить разом все его книжные представления о жизненном идеале…

– Да оттащите вы этого слюнтяя! – слегка отпинывала его Оля Туманова. – Вот потому ваш Деникин и проиграл тогда, что вы, ваши благородия, слезницы отпускать любите…

Хохотали казаки, счастливо хихикал, похожий на обкуренного дурью, распираемый изнутри полнотой счастья, Треф. И только именовавший себя приват-доцентом интеллектуал Иван Имбирёв, в мешковато сидящем мундире, смотрел без смеха, восхищённо, потерянный в этой массовке…

– Артистка, артистка… – бормотал он тогда.

И сейчас бы повторил…

Казак Лонщаков откуда-то притащил гитару и передал ей снизу вверх, потому что наслышан был о её музыкальных талантах. Любоваться ею каждому явно нравилось, как и думать «о возможной скорой смерти» в рамках своих воображаемых баталий «За Бога, царя и Отечество!»…

Приняв гитару, Оля скинула Трефлонскому, не глядя, прямо по мордасам, тонкие фигурные перчатки с печатным тиснёным орнаментом, и провела нежной рукой по струнам:

Пускай народ пока лишь семки лузгает –

Не обольщайся, враг, идя на рать…

Мы русские, мы русские, мы русские,

У нас и мёртвые умеют воевать…

 

…Она пела, и лёгкое белое облачко пара вырывалось из её совсем ещё подростковых пухлых нежных губок, и было это облачко морозного дыхания для Трефа фимиамом…

«Я уже прожил дольше самых старых кавказских долгожителей… – заполошно метались «княжеские» мысли. – Мне ли бояться теперь смерти? Я видел её на этом бодрящем морозце, на коне, с гитарой, в смушковой папахе, из-под которой падает волна прямых льняных божественных волос… И после этого вы смеете называть мою жизнь короткой?! Даже если к обеду я буду убит – я прожил больше самых капризных стариков-ипохондриков, потому что время – не математическая величина! Да, время – это не механика циферблата со стрелками… Настоящее время сжимает столетие в минуту, и раскрывает минуту в столетие…».

Но на смену этому кокаиническому (старорежимное словцо хорошо приложить к архаичному Трефу) восторгу у «князя» приходила столь же заполошная, в чём-то бабья заботливость и пугливая озабоченность:

– Оленька, пальчики отморозишь! Холодно сегодня, а ты пальчиками по металлу (струны же металлические – он это имел в виду)…

– Отстань! – капризничала Оля, сверху, с седла красавца-жеребца продолжая упиваться сгустком восторженного внимания. – Не мешай!

– Одень перчатки, пальчики застудишь…

– Отстань, не застужу, – отпихивала Туманова замшевые перчатки. – В них играть не получается… Я медиатор для струн не взяла…

– Будет тебе медиатор! – орал воспалённый восторгом Треф.

Откуда может быть в этом гнезде редко-трезвых холостяков медиатор?! Но что-то подсказало! Треф сунул руку за пазуху, под свой бутафорский казачий мундир, – и с силой оторвал с серебряной цепочки нательный крещальный крестик, полученный в возрожденной Симеоновской церкви. Крестик был широким и плоским, литым на иерусалимский манер. С совершенно безумным выражением глаз Треф протянул свой крест Тумановой.

Та хотела было возмутиться кощунству, но глядя в глаза своего парня, осеклась. Это была уже не игра. Это не Артём Трефлонский, потомок князей, оторванный от земли и холёный сын профессора астрономии, подавал ей нательный крестик, а Некто другой управлял его рукой, откликнувшись на его молитву, чтобы она пальчики не застудила…

Она ударила по струнам особенным медиатором – и струны особенно зазвучали:

Едва горит эпохи лампа тусклая –

Мы в ней огня связующая нить:

Мы русские, мы русские, мы русские,

Нас на планете некем заменить!

 

– Не торопись, малышня… – покрякивал приданный молодёжи из военкомата отставник дед Панкрат, любуясь Олей, пряча улыбку в неряшливые дикорастущие усы. Потягивал из самодельной вишневой трубочки ядрёный табак: – Навоюетесь ещё… Войны на ваш век хватит… Чего бы другого – а от войны ещё стошнит…

 

1.

В подробных сказаниях, которые обычно обречены были слушать жена да мама, о «роли и значении его жизни в истории», у Ивана Имбирёва был обрыв. Доходя до 1991 года, Иван Сергеевич Имбирёв отказывался рассказывать дальше…

Внимательный слушатель (которого, впрочем, у Ивана Сергеевича и не было) заметил бы тут лакуну, буквально на полуслове. Но дальше этого полуслова Имбирёв не только не рассказывал, но и не вспоминал. Наверное, по тем же причинам, по которым фронтовики не любят вспоминать и рассказывать о войне. Тот, то прошёл её по настоящему, – старается о ней умолчать…

Всегда этот стыд перед погибшими… Сам вылез… А их не вытащил… Что и говорить – коли начинался мрак девяностых… Забавы в стиле незабвенной «Зарницы» кончились. И началась настоящая война... Война на уничтожение того народа, к которому принадлежал Иван Имбирёв…

Нет, нельзя сказать, что он просто струсил… Да и вообще нельзя ничего сказать: к чему слова? Историю войны пишут выжившие. А правду о войне хранят погибшие…

Планета смерти, Плутон, восходила над Россией в страшном и гнойном 1992 году. Когда другие тупо ложились и умирали – от истощения, от безысходности, от потерянности и бессмысленности, от невыносимой несправедливости и небывалого унижения – Имбирёв сумел выкрутиться. Он искал и находил деньги – как бедуин находит воду в песчаной, высохшей до глубин, раскалённой, словно сковорода, пустыне…

 

* * *

На старой родовой квартире сталинского дома с высокими лепными потолками, в массиве ампирного изящества, у Вани был со школьных лет свой «рабочий кабинет»: эдакий геометрически правильный куб воздуха, ограниченный стенами с полосатыми жёлтыми обоями.

Здесь на огромном столе маленький Ваня когда-то раскладывал школьные учебники. Потом рос – и раскладывал уже университетские конспекты. Отражаясь в черно-полированной глади столешницы, как лодочка в озере, стоял белый угловатый виниловый телефонный аппарат-вертушка, с тусклым медным советским гербом на середине диска: папино наследие! Ну, и конечно печатная машинка «Ятрань» с электроприводом, кормилица Ивана Имбирёва…

Жизнь, жизнь, жизнь… И нет уже ни отца, ни страны, ни гонораров в партийных изданиях, где так неплохо промышлял ещё студентом Имбирёв… Ни в «Советской Куве», газете Крайкома, ни в журнальчике с милым названием «Блокнот агитатора»… И партии-то правящей, изблевавшей самоё себя, – тоже нет больше.

Злободневная, проблемная экономическая журналистика – Ванин хлеб, академическая история средневековой философии – пряность к этому «хлебу насущному», всё исчезло в один миг…

На полировке стола перед Иваном – парочка расчерченных непонятными посторонним значками блокнотов, перьевая ручка и несколько фломастеров…

«Мука II сорт. 2 меш. => Cерг. Генн. => гуси деревен. 2.

– мамо, Новый год (докуп. яблок, начин.).

Метизы, Клим Георг., => барда в совхоз «Л.П.», масло коробка…».

Сбоку кричащая приписка с красной пухлой подчёркнутостью, буквально крик души:

«КОСТЯ, ДЕНЬГИ!!!».

Такая вот белиберда. В партийные времена Иван Сергеевич мотался с «лейкой и блокнотом» по предприятиям края, порой и в крайкомовских чёрных «Волгах» – писал очерки и репортажи о тружениках-ударниках. Теперь, когда всех тружеников ударило не по-детски, – Иван Сергеевич знал, примерно, у кого чего искать по сусекам, и в каких амбарах на колобок без лишних мук намести муки…

«Два вагона мыла хоз. (III с.) – в Крыжополь!!! До 27-го!!! Проследить!!!».

Вот как-то так. Некий Орест Чушнин, прозванный за холёную бородку Бэримором, бывший школьный учитель географии у Имбирёва, – ждёт отправки мыла в Крыжополь. За это из Крыжополя должны прийти два вагона упоительно-дешёвого сахара тёмно-свекольных, украинских оттенков…

Про этот сахар хитрая припись: «Выдав. Как тростн.! – комб. Пит., Лида С., 2 проч.», подчёркнуто волнистой линией бордового маркера…

Сахар уже распродан. Он распродан пациентам госпиталя ветеранов войн, по мешку, по два мешка на руки. И пациентом 2 градской больницы, по палатам которой Имбирёв не поленился пробежаться. И сотрудникам закрывающегося издательства «Кулинария», в котором работала мать Ивана, и где Ивана тётки знают с детского сада… Доверяют – и уже деньги за сахар отдали, по три мешка на руки…

А сахар из Крыжополя ещё не пришёл. Потому что в Крыжополь ещё не укатили бурые бруски воняющего чистотой бедняцкой опрятности хозяйственного мыла…

Мамо ругается: в пустующей задней комнате с балконом, где мамо обычно рассыпала на просушивание картофель и репчатый лук перед отправкой в подвал, выгороженный в бывшем бомбоубежище, стоит гарантийная оргтехника Ореста Чушнина.

Это взятые из его квартиры под залог видеомагнитофон, к сожалению, сломанный… А ещё под временным арестом – Орестов телевизор, массивный компьютер с портом для ещё старых, пятидюймовых гибких флоппи-дисков… А ещё похожий на Мойдодыра аудиокомбайн – с радио, кассетным магнитофоном и устройством для прослушивания виниловых пластинок…

Всё это добро вернётся к Чушнину, когда приедет обещанный сахар… А деньги, собранные с покупателей за сахар, уже в значительной степени растрачены…

 

* * *

Странность жизни заключается в том, что дела минутные и проходные порой определяют её всю наперёд, а дела основательные и фундаментальные – оказываются толчеёй воды в ступе…

В советское время юный Иван Имбирёв напишет, бывало, статейку о том, о сём, подсунет в одну из бесчисленных в те годы редакций: вот и приличные деньги на руки! В редакциях его любили. В краевых, бывало, даже наливали по 50-100 грамм… И чуть было не споили – но это отдельная история…

Главной целью статей Ивана Имбирёва были гонорары. Но неразлучные со свободой: пришел, отдал, ушёл. И никаких отсидок!

Статьи писались торопливо и бессистемно, только чтобы быстрее от них отвязаться, заработав себе и маме на хлеб насущный… После чего начиналась настоящая работа – Имбирёв писал большое диссертационное исследование про европейских логиков-схоластов XII-XIV веков…

В наше время всё иначе: логики умерли навсегда. А вот одна из статей Имбирёва, которая попала в начале перестройки в партийную, солидную и чопорную «Советскую Куву», – зажила своей судьбой…

Это была статья про необозримые и необъятные кувинские дубовые леса, легшие широким зелёным поясом поперёк Урала. Зачем её писал Имбирёв? Без всяких задних мыслей: пионером он был в юннатах, и знал, что кувинские дубы, по большей части, породы Quеrcusrоbur. А тут прочитал где-то, то ли в «Науке и жизни», то ли в «Вокруг Света», что рачительные европейцы делают из желудей Quеrcusrоbur растительное масло. И похоже оно на оливковое, а ценится – не меньше!

Совместив в голове два этих дурацких факта, Имбирёв сделал в духе перестройки вывод – мол, богатство под ногами, да не используем, бесхозяйственность, а надо бы нам прессы-жомы заводить, масло дубовое давить, да по всей необъятной шири советской его развозить…

Когда Имбирёв писал нам – он никоим образом не имел в виду себя. Он думал, что это партийное руководство, его читатели займутся новым направлением. А скорее всего – никто не займётся. Ибо европейцы – крохоборы, у них каждый кал переедом славен… А у нас духоборы, душа широкая и земля богатая… Нафиг нужно?

Если бы кто сказал тогда Имбирёву, что его жизнь на руинах великой державы будет зависеть от желудёвых жомов – он бы только посмеялся. Он вообще про эту мега-идею забыл на следующий день, оттарабанил со всей безответственностью перестроечного журналюги, сдал в набор и с плеч долой!

Он уже писал новую статью – про позор спортивной команды, которая попросила разместить её в недорогой гостинице, а её разместили в Доме артистов цирка, уравняв с клоунами…

Но тут ему позвонили из крайкома КПСС, и уговорили прийти, рассказать подробнее – какое такое дубовое масло и с чем его едят (в прямом и переносном смысле). Честно скажем, у Ивана был один существенный недостаток: Иван Сергеевич оказался на поверку весьма честолюбивым и даже тщеславным. Он даже прикидывал места на родной коротенькой улице – где в будущем повесят таблички «ул. Имбирёва», в честь проживавшего на ней исчерпывающего исследователя средневековой философии…

И потому всякий раз, когда звучало магическое слово крайком, как и более широкое волшебное слово начальство, – Имбирёв отзывался охотно и бодро. В конце концов, это же именно им решение потом принимать и таблички вдоль улицы развешивать!

Используя несколько вырезок и сельскохозяйственный справочник 1968 года выпуска, Иван Сергеевич на партхозактиве убедительно доказал, что выжать из желудей прибыль можно и буквально и аллегорически. После чего партийное начальство затеяло эксперимент в духе времени, а Имбирёв про растительное масло снова забыл.

И пошёл дальше своим путём, а река жизни потекла своим руслом. Кувинские породы дуба давали мягкие орехи, которые до идеи Имбирёва просто сгнивали за ненадобностью. Теперь из них получилось изысканное масло. Его отжимали не менее 300 грамм с килограмма желудей, а самих желудей было – как снега зимой, неисчерпаемая, и, что интересно – бесплатная сырьевая база для жомного хозяйства…

Крайкомовцы увлеклись и понаделали из желудей ещё и печёный хлеб, кофейный напиток, какие-то дубильные порошки… «Первый блин крайкомом», – корила их оппозиция. Монтеневы опыты партийцев стали одним из пунктов обвинения коммунистов у реформаторов в 1991 году: мол, пытались народ кормить хуже свиней – дубовое масло, дубовая мука, дубовый кофе, позор, стыд, а как же права человека?!

…К тому моменту, когда изнывавший в хаотичной торговле всякой дрянью Имбирёв вызвался найти пасечнику Василию Лицемерову воскопресс, – положение опытного маслодубового хозяйства было хуже чем плачевным…

– Вот сведёшь с людьми, – ныл Лицемеров, пряча изработанные, в чёрную сетку дублёной кожи, руки. – Я тебе полбарана дам… Денег нет, Иван, а полбарана дам, сам резал, в морозилке лежит в деревне у меня…

– Ну, у меня знакомые-то остались, по журналистской линии, герои репортажей! – объяснял Иван Сергеевич. – Там у них всё это оборудование счас пропадает, думаю, легко уступят. И недорого вам обойдётся… Только вы, Василий Самсонович, фамилиё поменяйте, нельзя мёдом торговать с фамилиём Лицемеров…

– А что не так? – удивлялся наивный Василий.

– Всё не так! Я как текстовик вам говорю, я, бывало, в крайкоме первым лицам речи писал… Нельзя мёдом торговать, чтобы на табличке было «Вэ-Эс-Лицемеров»! Тут надо знаете как? Древнерусов, Сладосветов, Добронравов… На худой конец, Пахмутов… Но никак не Лицемеров…

– Пахмутов мне нравится! – обрадовался Василий Самсонович, обгорелый на солнце пасек своих до полной облезлости. – Пахмутов-Добронравов! Я даже, кажется, где-то слышал такое…

– Ну, как бы да! – развёл руками Имбирёв. И осознал, что одним в этом мире работать руками, а другим головой… И редко кому по совместительству…

За идею с «фамилиём» бывший Лицемеров привёз Ивану жирного крола – тушку кролика, выращенного в домашних условиях. А за воскопресс ручной, на домкрате, – половину барана.

На этом история с пасечником кончилась – но через неё завязалась история с ОПХ «Северная Олива», которое при коммунистах пару лет производило, а теперь уже год как не производило дубовые масла.

– Иван Сергеевич, ну с вас же всё началось! – умолял хорошо знающий недолгую историю своего ОПХ директор, пузатый и печальноглазый, вечно растрёпанный и растерянный, многодетный, как потом выяснилось, Клим Лукич Стрешнев. – Ну помогите, если не живыми деньгами – может, хоть по бартеру кого подберёте… Вот вы прислали человека, этого Пахмутова, он за малый лабораторный пресс полбарана дал, а пресс-то уже в свалке металлолома лежал…

– Так вот куда пошла твоя вторая половина! – подмигнул Имбирёв выглядывавшей в балконную дверь туше.

– Ещё кого-нибудь пришлите… Сами приезжайте, у нас же тут и масло, и мука, и дубители, и кофе… Только их никто не берёт: мол, отрава советская…

Имбирёв пошёл – благо, недалеко, через дорогу, – в типографию краевого министерства образования, к своей знакомой, Розе Миннибаевне, тёртой и ушлой полиграфической заведующей.

– Сможете мне напечатать тысячу этикеток «Оливковое масло»?

– В цвете? – тут же напряглась Миннибаевна, чуя поживу и самим вопросом давая понять, что – «не вопрос».

– А то как же! В цвете, ярко, чтобы в глаза бросалось и тянуло купить… Рекламно, как вы умеете, – подольстился Имбирёв.

– А чем платить будешь, Вань? – прищурилась хищница литер- и офсета.

– Да уж понятно, не СКВ[1]… – смеялся знавший её как облупленную и немало делишек с ней провернувший Имбирёв. – Маслом получите на весь коллектив…

– Оливковым? – облизнулась Роза Миннибаевна, у которой в это проклятое время с заказами было не ахти.

– Ну, для какого этикетки печатаем, тем и получите!

– Вань, может, хоть частично… Наличкой… Хоть «фантиков»[2] бы подкинул…

– Я-то бы подкинул… Коли бы мне кто их подкинул! – скалился Имбирёв игриво. – Да не таки в наше время подкидыши…

 

* * *

Междомовой проезд из двора маминого дома выходил на ничем не примечательную близняшку тысяч и тысяч провинциальных пятиэтажных улочек-коротышек, улицу Керенцева. Керенцев был каким-то местным революционным деятелем, Имбирёву рассказывали про него в школе, но к стыду своему Иван совсем забыл, о чём там речь шла.

Жил, якобы, такой уроженец Кувы марксист Ардальон Керенцев, школьниками, естественно, переименованный сходу в Медальон – как Дидро во всех русских школах переименовывают в Ведро… Этот Ардальон что-то при царе сделал. То ли бомбу в столичного министра бросил, то ли губернатора местного застрелил, то ли напротив – вывел рабочих местного сучильно-мотального мануфактуриата и грузчиков речного пароходства на первую в Куве маёвку…

С первыми ветрами гнилой перестроечной ростепели улица Керенцева сразу же и прочно стала «бульваром Керенского». Имелся в виду почти однофамилец большевика Керенцева – незадавшийся в 1917 году лидер незадавшейся не только в этом году российской демократии…

Почему бульвар? Очень просто: улица Керенцева утопала в зелени, сирень и акация летом погружали её в изумрудную, почти смыкающуюся над головами прохожих подушку, соловьиную, мягкую, душистую и сонно-уютную. Сочная мякоть листвы и вертикальные спицы солнечного золота создавали непередаваемое сочетание пульсирующей благодати – потому, конечно же, бульвар…

Политически-подкованные люди говорили «Бульвар Кéренского». Команда КВН юристов КГУ спела однажды песню, после ставшую городской легендой-шлягером:

Весну правовую встречает народ,

Он вышел навстречу недаром:

Свобода весною в наш город идёт –

Цветущим Керéнским бульваром…

Люди, политически неграмотные, мало понимая подоплёку студенческих маршей с истошными криками «Да здравствует Керенский!» (который к моменту этих маршей лет двадцать уж как помер[3]) – приняли лишь внешнюю форму обновления, и говорили «Керéнский бульвар».

Бульвар этот самозванный вспучился горбом, на котором, как на пологой волне, поднимались и опускались согласно рельефу местности пятиэтажные дома в благоухающих мальвами палисадах. Качнув плоскость асфальтным волдырём, Керенский бульвар внезапно надламывался и сбегал к дебаркадерам Кувинского речного порта, к полноводной реке Сараидели… И обрывался в речных туманах гудками расходящихся между бакенами теплоходов…

Когда приходила бархатно-пушистая южно-уральская метелистая зима, бульвар утопал в снегах до самых крыш гаражных кооперативов и до верхних ступенек высоких бетонных крылечек здешних подъездов. Постепенно весна обнажала землю – и потоки с кавказским грохотом сбегали вниз, под крутой уклон, в мать-Сараидель, надувая её, вспучивая городской тухлятиной, как консервную банку…

В числе прочей растительности Керенского бульвара было много лип, зимами пугающе-чёрных, словно бы гнилых, а летом – клейко-липких, сочащихся душистым крапом.

На выезде из двора дома Имбирёвых одна липа в незапамятные времена выросла вкривь и мешала электрическим проводам. Её корнали-корнали, потом у неё сгнило нутро и её расщепило… От греха подальше коммунальщики больное дерево срезали бензопилой… Остался большой круглый щербатый пень. Этот пень на въезде во двор с улицы и облюбовал Иван Сергеевич Имбирёв для мясницких работ.

Если имеешь в биографии мать, выросшую в послевоенные голодные годы, и далее свихнувшуюся на почве кулинарии, – никуда не денешься: научишься махать мясным топориком! С детских лет знал мальчик Ваня туго – как отделять филей от костреца, огузок от подбедерка и голяшек…

В советские годы редкий выходной обходился у Имбирёва без топорика и этой «липовой, но настоящей» плахи-пня. При реформах, конечно, стало с этим делом посвободнее, повольготнее, жрать стали поменьше. Уже не так радели за столом сектанты обжорства, как в застольные годы…

Пришла она, накликанная КВН-щиками «свобода» – цветущим Керенским бульваром, снизу, вместе с густыми клубами речного тумана, от которого, казалось, – латаный асфальтный волдырь этой улицы обрывается в облаках…

Но хоть и оборвалась твердь мостовой – всё также вслед за зимами приходили калёные солнечные прожиги, вытапливавшие припасы с городских балконов…

Гонимый весною и мамой, Иван Сергеевич выволок с застеклённой холодной лоджии баранью тушу и, взвалив её на засаленное поколениями её предшественниц плечо выгоревшей в отцовских экспедициях геологической спецовки, – потащил разделывать.

А рубил Имбирёв по-казацки, одним махом, не кроша и не мельтеша, как многие рубщики-любители, без мясной крошки и костяной занозы…

Рубил – и пережевывал обиду на «мамо», которая, ничуть не смущаясь, что он слышит, болтала по телефону подруге:

– Дык, Ванька сейчас разве кормилец?! Вот когда он двести рублёв оклада получал, да сверху гонораров без счёта, по четвертаку за статейку – вот тогда жизнь была… А сейчас притащит какую-нибудь дрянь по бартеру, а когда следующая будет – никто не знает… То ли будет рупь, то ли нудит вглубь…

– Ещё и эти поговорки её с оренбургским колоритом! – сердился Имбирёв. – Ведь знает, как поддеть… Подаёт, к примеру, кроличье рагу на обед, и начинает нудеть по-бабьи, так что и кусок в горло не лезет:

– От, на базаре всё дорого… Ну ты скажи, сынок, как жить, если пензии не платят? Что же это за жизнь такая пошла, ты скажи, а?

– Ты меня как кого спрашиваешь? – злился Иван. – Как сына? Как гражданина? Или как экономиста? Ну, могу тебе обсказать, если так надо… Вот жареный кролик, да, мамо? Он дар природы, обработанный трудом…

– Я старалась! – улыбнулась мать.

– Так вот, мамо: средства к существованию человека делаются самим человеком из даров природы… Когда они сделаны – их распределяют.

– А чё так несправедливо распределяют-то? – настырничала родительница.

– Понимаешь, мамо, средства к существованию – можно поглотить, а можно монетизировать и вывести. Допустим, кролик стоит доллар…

– Да не столько он стоит! – раскудахталась мамо, поневоле начинавшая разбираться и с курсами СКВ. – На базаре-то вон Телищевском я…

– Мам, ну я не про это! – измученно куксился Иван, понимая, что вещает всё зря, но уже не в силах промолчать. – Допустим, говорю… Вот кролик, стоит доллар… Если я съел кролика, то я съел доллар… И кто-то – кого мы не любим – на доллар меньше положил себе в швейцарском банке… А если украсть у меня кролика и продать за доллар, то будет на счете на доллар больше… Поняла?

– А чё ж он доллар, а мы голодные? – недоумевала Имбирёва.

– Я не съел кролика – ему доллар. Ты не съела кролика – ему два доллара. И так далее… В экономике, мамо, это называется «монетизация и вывод средств к существованию с территории». Это я как экономист тебе объяснил. Как сын – я скажу, что я на тебя в обиде: стараюсь ведь, не оставляю тебя, твой топор-мясоед не с росы ржавеет, мамо!

– А я что же? – наивно пятилась мать – Я ничего… Разе я плохо тябя кормлю?!

– Ну, а как гражданин, тебе скажу: надо этот самый топор ухватить покрепче, да бошки-то и поснести всем этим «монетизаторам» средств к существованию…

– Дык ведь убьют! – потешно, по детски приложила ладошки к шее напуганная мамо.

– Вот оттого и сидим, как в яме… – поучал никчёмной мудростью, словно об стенку горохом, Имбирёв. – Слова уже все давно кончились… Надо уже брать их и бить, а мы не можем… Слабые мы слишком… Духом дистрофики… Нам помереть легше…

– Ну, шо же… – бормотала мамо характерным оренбургским говорком, ничего, естественно, не поняв из сыновьего лектория. – Бог сотворил мир, а нам велел творить хлеб…

И загрузила в хлебопечку «Мулинекс», подарок Ивана на Новый год, пышную, зыбкую опару с укропными стёжками…

А Иван пошёл барана разделывать на пенёк у выезда, к самому тротуару Керенского бульвара, по которому снизу вошла в город неумолимо и неопровержимо первобытно-жестокая свобода без правил…

 

* * *

Раззудилось в топорище плечо – и на морозном солнышке раннего марта как-то рассеялась муть-тоска… Молнией летал топор – отсекая ровные, стандартные куски мяса – под формат полочки в морозильнике «Саратов»… Так что и редкие прохожие «керенского бульвара» любовались… И всплывали в памяти вместо обид на ворчливую, всегда всем недовольную мать, бессмысленных и безысходных, – светлые строки Есенина:

…К черту я снимаю свой костюм английский.

Что же, дайте косу, я вам покажу –

Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий,

Памятью деревни я ль не дорожу?

 

И кажется, что под глухой стук топора – весь Керенский бульвар, улыбнувшись оскоромленной улыбкой былого изобилия, снимает к чертям свой английский костюм…

Но, увы, по-прежнему туманна его обрывающаяся в реку перспектива, и нет у него конца в гудящем течении времени подо льдами с рыбацкими лунками, как нет ему и покоя в этой скорбной юдоли по имени жизнь…

– Иди-ка сюда, Егор Тимурович… – бормочет казак Имбирёв, подкладывая под лезвие чрезмерно-длинный обрубок бараньей шеи. – А вот тебе!

И отлетает почти квадратный кусок – прямо в эмалированный таз с кровавыми разводами.

– Анатолий Борисович! – скалится Иван, подкладывая рёбра. – Дозвольте и ваше место указать… Вы меня во всю эту подлость втянули! Я уж вас отблагодарю по-царски: сверху железом, снизу деревом…

…Увлекшись, Имбирёв и не заметил, что Она стоит рядом, с какой-то стопкой книжек в руках, и любуется его справным ремесленничеством. Ольга Туманова – обжигающая голубоглазым льдом, Ольга, Ольга, девушка друга, как же давно тебя Иван не видел!

– Привет, Вань! Бог в помощь!

Она в ярком китайском пуховичке, которые зовут одноразовыми, потому что, как за ними не следи – больше одного сезона они не служат. И в шерстяной вязаной шапочке с помпончиком… А из-под шапочки – две льняных реки вдоль острых скул – её прямых и таких длинных божественных волос…

– Классно у тебя получается, Ваня! – говорит она, что думает. У неё вообще характер открытый и правдивый, не то, что у Ивана, любящего разговаривать со стенами и молчать с людьми.

– Можно я к тебе папу моего на стажировку пришлю? Он у меня «иногородний»[4]: когда мясо разделывает, половину на снегу оставит…

– Да не вопрос, Оленёнок!

– Хотя… – в её взгляде мелькает грустинка, – сейчас нам с папой рубить, в общем-то, и нечего уже стало…

Попрощалась, ладошкой-варежкой помахала и ушла. А Имбирёв стоял столбом, скалился, пытаясь улыбаться, и повторял внутри ненужные слова, которые не успел, да и не считал правильным озвучивать…

И про то, как ей идёт этот помпон… И про то, какая она яркая в китайском ярком пуховичке на однозимье… И про то, что она – его личный эталон красоты…

 

2.

Крупный, хоть и полуразорённый сельский «головастик» – ОПХ «Северная Олива» имел в Куве маленький хвостик. На улице с характерным именем улица Воровского, на первом этаже жилого дома располагалось Представительство, некогда выданное перспективному хозяйству партийными властями.

Не ахти что: небольшая комната с совсем уж тесной передней, увенчанной скромной вывеской, застеленная дешёвеньким линолеумом, содержавшая в себе два тёртых кожаных кресла подковками, несколько обычных стульев и два стола, подозрительно напоминавших школьные парты простейшим дизайном…

Большое, трёхсекционное окно Представительства ОПХ «Северная Олива» выходило в кошачье-голубиный двор, и в центре обзора имело помойные контейнеры.

Батарея в комнате жарила невыносимо, дешёвый пластик, которым отделаны были стены, попахивал химией, а на стене – словно символ остановившегося времени, одиноко и сиротливо болтался большой календарь на 1991 год.

Имбирёв, нечаянно и нехотя втянувшийся в вопросы сбыта «Северной Оливы», так же нечаянно и совершенно обыденно стал пользоваться этим осиротевшим после больших сокращений штатов в ОПХ уголком маслоделия.

Отводящий глаза в сторону, так, что казалось – он обманывает и стыдится, – директор ОПХ Клим Лукич привёз между делом, после скромного делового обеда в ещё действующем советском «Кафетерии», Ивана на этот адресок и тут же, показав небогатое хозяйство, выдал ключ от раздолбанного замка.

– Иван, ну кому ещё… Ну ты пойми меня… Ну люди же без зарплаты сидят… Тут, смотри, всё оборудовано, торгуй на здоровье…

Иван хотел было сказать, что ничего как раз не оборудовано для торговли, и даже телефон уже отключен за неуплату, но не стал: пожалел растерянного хозяйственника, которого ценил за деревенскую основательность и такую же дровяную, кондовую наивность…

Убогая комната сельского представительства маслодельческого хозяйства первым делом стала складом. Именно сюда были заброшены угрюмыми грузчиками сахарные мешки из Крыжополя, восхитительно-дешёвые, но при этом вонючие. Пытаясь сэкономить на доставке, контрагент загрузил их в вагоны, в которых перед этим сгнили похабнейшим образом то ли помидоры, то ли баклажаны, причем несколькими тоннами разом…

Сахар пересеивали, проветривали…

– Так неудобно… – бормотал бывший школьный Бэримор – Так неудобно получилось…

– Сахар в вонючем вагоне, – утешил его Имбирёв, – это ничто по сравнению с тем случаем, когда мне пытались впарить гудрон под видом тибетского мумиё…

Когда сахар ушёл, песчаными ручейками рассыпался по рукам сварщиков варений и самогона, начался сбыт постного масла со всеми хитростями «маркетинга» начала 90-х годов…

…Скажем, если купить со всеми сертификатами качества сто бутылей оливкового масла, а продать их тысячу, то проверка может обнаружить на прилавках, например, 38 бутылок оливкового масла… Спросят – откуда? А им ответят: да как же откуда, мы же вот, бумаги, пожалста, 100 купили, и не все ещё продать успели… Потому что кто же их, покупателей, в миллионном городе подсчитает – тысячу они у тебя купили или 62?

Или, скажете, чеки? Но и тут есть свои ходы-выходы… Если чековую ленту вставить в матричный принтер, гудящий, как пилорама, подложив копировальную бумагу синего цвета… то получится точная копия магазинного чека – как из кассового аппарата…

Миннибаевна, за масло печатавшая Имбирёву этикетки на… масло! Так вот, эта самая Миннибаевна однажды спросила, показывая, что всё понимает, и только прикидывается дурочкой:

– Ваня, а ты сесть не боишься за пересортицу?

– Боюсь! – честно сознавался старой подруге Имбирёв. – Очень боюсь… Только видите какое дело… Вероятность слечь от бескормицы у меня гораздо выше, чем сесть за пересортицу… Тут уж… –  Иван вспоминал мамины оренбургские, казацкие прибаутки: – Тут ужа съешь ужа! Или в гроб ложись, или в горб божись… Нужда и врать научит, и правду выудит…

 

* * *

Косые солнечные лучи падали на убогий в своей дешевизне главный стол руководителя представительства «Северной Оливы». Лучи заигрывали с фантиками ельцинских денег, цветастых, аляповатых, растекавшихся радужными разводами, если их в воду макнуть… При всём уродстве ельцинских денег – их было непростительно мало, обтруханных, мятых, разным номиналом, включая заклеенные белым медицинским пластырем…

– Я думал, больше в этом месяце… – растерянно бормотал Имбирёв, словно картёжник, тасуя колоды разномастных купюрок. – Ну надо же… А куда же?! Ишь ты чё – не выручает выручка-то… Были блины – длинны; до рта нёс – всё растрёс…

За приставным, таким же убогим до школярства, столиком, разочарованно сидел тесть Ивана Имбирёва, приехавший из далёкого колхоза на красивую жизнь детей посмотреть… И не увидевший её…

Дочка-то им с матерью в свои «фифины приезды» насвистела, что муж – фирмач и богач. А тут Тимерьян Ахтямович увидел что-то вроде родного сельсовета, только размерами меньше…

– …Ну, знаешь, Иван… – с деревенской и стариковской прямотой брюзжал он, оглядывая обшарпанные стены прибежища зятевского честолюбия. – Такие офисы и в деревне найти недолго…

– Ну а что же вы хотите-то, Тимерьян Ахтямович, чего же ждали-то? Вам Алсушка что рассказала? В деревне такие же люди живут, как и тут, такие же конторки и ставят… Да ведь не красна изба углами, красна бирюками[5]… Была бы выручка, да ведь выручки-то толком нет… А потом я вам скажу простую истину: выручка – не прибыль. Не гляди, сколько в руки взял, гляди, сколько отдашь…

– И запах тут у тебя какой-то… тяжёлый…

– Трубу в подвале опять прорвало! – сетовал Имбирёв, обрадовавшись, что нашлось кому пожаловаться. – Нам-то ладно, у нас представительство, а по соседству в стекляшке – кулинария, «Домовая кухня» – и такая вот вонь с подвывертом, представляете? Ну они разбираются сейчас, слышите, звон по батарее… Значит, сантехник уже в подполье… эта… партизанит…

– И часто он у вас в подполье уходит? – прищурился взыскательный тесть.

– Раз уже третий за этот год… Доконал Водоканал…

– Вот шайтаны! – неискренне посочувствовал сельский гость зятьку. Тот же полез в гардероб с перекошенной дверцей. Сдвинул облезлые оптовые масляные кеги[6], в которых булькнуло жирным плеском… И, осыпаясь ворохом каких-то советских вымпелов, которые Клим Стрешнев умолял не выбрасывать, извлёк из пыльных кумачей бутылку водки.

– Водку в гардеробе держишь… – пенял тесть, – с тряпьём там всяким… Надо сейф покупать, Иван-агай, как у людей положено…

И достал на закусь из большого дорожного портфеля пирожки: с «кыбысты» (капустой), с «картуф» (картофелем) и прочую такую же припась.

Лакая «белую снедь» из гранёных стаканов с белёсыми пятнами канцелярского клея на дне, тесть продолжал ворчать:

– А мы с апой думали, у тебя фирма… А у тебя что же, получается, сельмаг, что ли?

– Безобразие непонятное тут у меня! – кивал Имбирёв виновато. – Зашёл нáдело, застрял нáбело: и сидеть тошно, и выйти заперто! Расталкиваю по точкам растительное масло, скидки оптовые выдумываю… Ну и попутно всякой дрянью тоже приторговываю, шеф в курсе… – Иван всё же не удержался, чтобы не похвастаться, как бы нелепо это ни казалось в сложившейся «обстакано́вке»: – Он мне эту комнату отдал безоговорочно, делай, говорит, что хочешь, только бутыли наши сбывай…

Иван вымахнул сто грамм, и почти слёзно простонал:

– Вы поймите, Тимерьян Ахтямович, я бы отсюда сбежал… Давно бы сбежал… Да некуда мне! Я и здесь-то случайно оказался, совершенно по нелепому стечению… Залез, как таракан в щель, сидеть стыдно, а вылезу на улицу – там и удавят, далеко не оттягивая…

Уходя, грустный тесть посоветовал, как человек мудрый, жизнь долгую проживший:

– А ты, Ваня, общего правила-то не ищи… Нет его больше… Поделили наше общество на живых и мёртвых. Одному деньги дают просто так, другому – со скрипом за труд, а третий, как ни крутись, хоть кол на голове теши – шиш!

 

* * *

Оглядываясь вокруг себя – Иван и сам не мог побороть ежедневной нутряной недоуменности: где, мол, я, и как тут очутился? Самая первая по такому случаю отмазка – временное. Правда, всплывает на ум мамина присказка – «ничто не стоит дольше времянок»…

В снах, в богатой фантазии – Иван не раз видел себя среди воображаемых правильных людей, с правильными, пропорциональными и умными лицами, которым он говорит правильные и глубокие вещи.

Например, снилось почему-то про литературную критику… Какие метафизические глубины открыл нам роман? – задаёт Иван вопрос… Ну, неважно чей… Воображаемый такой новый роман… Одни люди соглашаются с Иваном… Другие – вежливо и по существу возражают, и всё про метафизическую сущность… И никто не трындит про доставки масла или сахара из Крыжополя…

В другой раз Иван рассказывал воображаемым правильным людям про перспективы человечества. «Преодолевая техникой чёрный труд, мы шагаем в мир, где единственной вакансией останется работа мыслителя…». Бла-бла-бла! Широко шагали, блин, штаны с промежностью порвали!

 В третий – он заливает соловьино про средневековую философию Дуранда – давая кручёные латынью ответы на дурацкий вопрос: чем она актуальна в наше время? Но это не смущает воображаемых людей.

Воображаемые люди фантастически подкованы в теме и вдруг задают Ивану про этого самого, никому не известного, и ещё меньше кому нужного Вильгельма Дуранда очень колкие и сложные вопросы, заставлявшие лектора ёжится… Он ёжится – да радуется, ёжится – да не собачится…

Или вот – грезится старое время, и залитая кумачовыми знамёнами, лозунгами огромная площадь… И все люди в толпе – воображаемо-правильные… Иван стоит на гранитной трибуне на фоне сталинского ампира здания горсовета, и не шутя предлагает товарищам выполнить пятилетку в четыре года… И приводит аргументы – всё по теме, как это хорошо и «зашибись» будет…

А воображаемые правильные люди, затопившие городскую площадь, – внимают, впитывают и готовятся у себя на рабочих местах раскрывать тему. Но это ведь только сладостная бредь…

Вокруг Ивана нет таких правильных людей, рождённых исключительно его воображением: людей с правильными лицами, правильными мыслями, правильными поступками и жизнью. Нет «строевых» – каким лес бывает – человеков…

Вокруг Ивана, пошло торгующего растительными маслами, – люди реальные, они же – ущербные, кривые да косые, переломанные, расшатанные умом и телом, неопрятные, полоумные, которые ни про значение инкунабул Дуранда, ни про литературную критику ничего не поймут. Дырки Отечества, одирки[7] жизни…

Они приходят к Ивану разговаривать с ним не про метафизику, не про будущее, не про уроки минувшего, не про глубины мироздания, Вселенной, человеческой мысли и духа.

Они приходят к Ивану, нелепо хмыкая и осклабясь, и сообщают ему совершенно ненужную информацию, что у них…

…Ну, например… типа:

– … тёща жарит яишницу, а на весь дом как будто рыбой воняет, и нельзя ли чистого масла для сковороды, чтобы не воняло? Или воняло, но хотя бы не рыбой?

Иван считает этих людей – чья борьба с кухонной подсолнечной вонью его и его семью кормит – сумасшедшими. Он не понимает их, и понимает – что никогда не поймёт. Эти люди противны и отвратительны Ивану своим плотским и плоским скудоумием. Но они, во-первых, приносят деньги, а во-вторых, других-то нет!

Ивана, партийного златоуста специализированной прессы, – хорошо знает начальство в Куве, особенно старожилы, из партхозноменклатуры. Хочешь – хоть завтра дадут большой конференц-зал Дворца Профсоюзов… А хочешь – зал Дома Культуры Железнодорожников… Или трибуну в ДК «Девон», выстроенном нефтяниками… Бери, Ваня, вещай…

Но если ты там раскроешь хайло про Космос, новые романы, про философию, про метафизику, про историю – или футурологию, то встанешь перед пустыми креслами!

Другое дело – если ты захочешь рассказать им про растительное масло… Как правильно питаться, чтобы желудок сто лет пережил (мозгов у них всё равно нет, чтобы долгожительствовать), а ещё лучше – как на маслах заработать… Вот такая информашка может иметь успех…

И главный вопрос: это временно или навсегда?! «Да выйду ли я когда-нибудь из заколдованного круга этого чёртова масла? Или так и буду всю жизнь полудуркам сковороды намазывать?!».

А маслянистые жидкости – они затягивают, как трясина, как зыбкий песок… Постепенно всё возвышенно-человеческое, так волновавшее пылкое воображение образованного и небесталанного юноши, – становится миражом, кажется галлюцинацией…

Философия, литература, фундаментальные науки, звёздный зев Космоса, таинства молекулярных глубин, гулкое манящее эхо тысячелетий, зовущее понять и осмыслить свою глубину, – полно, да были ли они? Или лишь порождены бредом сумасшедшего? Как наполеонова идентичность, считающая подушку на голове полководческой треуголкой?

А может, ничего и не было? Как не подумать об этом – когда видишь, что совершенно выпал из человеческого интереса свод человеческих вопросов, осталась жвачка из тусклого и тухлого обсуждения вопросов звериных, зоологических, воняющих требухой и брюшной хирургией…

Иван видел, что всякая красота – во мгле 90-х только мираж, а реально – лишь базедовое уродство вещей и событий. Его до утреннего тремора, который он называл «серой лихорадкой» (острое до дрожи отвращение человека к вынужденному образу жизни), – сводило страхом, как у казаков говорят, «жизнь вохлябь[8] проскакать»…

Звучит безобидно: «торгую маслом». Даже по-своему красиво звучит! С замахом на независимость и состоятельность… Но это звук, а не суть. А по сути это…

…Это изнурительный бег без концов и начал по окружности в центре которой – жутко-зияющая черным космическая пустота…

Это бесконечное и самое страшное – бессмысленное, безысходное кружево из бумажек, командировок, встреч и разговоров. И там – противно до прогорклой слюны, что тебя пытались обмануть, а здесь – что тебе помешали обманывать…

Какая-то взбаламученная ежедневная бурда из обид на людей, стыда перед людьми, отвращения к глупости, чувства извращённости в хитрости…

И постепенно начинаешь ощущать, что по трахее гуляют крупнолистовые осколки стекла, режут ткани тела изнутри, на вдохе, на выдохе, рвут артерии и бронхи, зыбко, изломанно продвигаются в тебе, вспарывая тебя тоской и отвращением, зелено-рвотной гадливостью к твоим обстоятельствам и знакомствам, твоим репликам и твоим поступкам…

Всё вместе называется – «серая лихорадка», болезнь недосыпных будней, дрожь в пальцах и песок в глазах, смешанные с кровохаркающим самоуничижением в деле нелюбимом, непонятном, но необходимым для выживания… Которое само для чего нужно – тоже неясно…

 

* * *

– Мышиный гешефт… – оценил доход от своих трудов Имбирёв после очередного подсчёта «фантиков». – Ну, что же… Если гора не идёт к Магомету, то Магомет пойдёт к горе…

И заказал своим знакомым на умирающую полипропиленовую фабрику маленькие бутылочки – чтобы выставить свои масла уже не пищевым продуктом, а лекарством…

Хорошие связи с крупными залами, Домами и Дворцами Культуры – помогли Ивану раздобыть лекционные помещения. Падавшие в голодные обмороки полиграфисты – с большой охотой старому знакомцу отпечатали афиши…

Имбирёв собирал на семинары праздных людей (а праздные – хотя бы немного, да и имеют лишних денег: раз праздные) и вдохновенно читал им лекции о чудесных свойствах дубового масла…

После лекций те, кого Имбирёв сумел «зажечь глаголом», – шли и покупали бутылочки с дубовым маслом – для кухонь, для ванных, для бань… А Имбирёв был хороший оратор. Он почти всех умел «зажечь глаголом»…

Выла и корчилась убиваемая и расчленяемая страна, а бывший казачий кошевой старшина убрал шашку в оружейный стенной сейф, и в цветастых галстуках барыги вещал про растительные жиры. Это предательство? Или разумный манёвр – чтобы выжить, а значит, продолжить борьбу? Никто не знает. Имбирёв тоже не знал.

Наверное – нужно говорить о постном масле, если это единственный способ сохранить жизнь себе, старухе-матери, дочке, жене Алсу Байгушевой, переписанной в Имбирёву…

И, наверное, подло говорить о постном масле, когда нужно пустить кровь убийцам твоего народа…

Переходя из ДК в ДК со своим жалким балаганом натуральных пищевых и лекарственных продуктов, в этом гастрономическом театре одного актёра, на этом кухонном ристалище-поприще – Имбирёв выживал.

Однажды там, на арене, к Имбирёву после выступления подошел молодой, вороватого вида человек, в таком же шёлковом, разноцветном до ряби галстуке коммивояжера, что и у Ивана Сергеевича.

– Здравствуйте! – представился пронырливый визитер. – Меня зовут Владислав, можно просто Владик… Я торгую льняным маслом, прямые поставки из Белоруссии… Товар редкий, аптечный, конкурентов нет… Мне очень понравилось ваше выступление, Иван Сергеевич, и мне понравилась идея давить из желудей масло… Я предлагаю объединить наши усилия и создать на паях фирму… Ну, скажем «Сейл»…

«Сейл – это по английский продавать, – мысленно перевёл Имбирёв. – Нехитро… Большего этот придурок, ясно дело, придумать не сумел… Вот кого, наверное, «серая лихорадка» не плющит…».

– …Торговля оздоровительными растительными маслами… – соблазнял Владик. – Как вам идейка?

 

3.

Аккуратно переводя пищевой продукт в разряд лекарственных средств, и неустанно балаболя об этом наивным и себялюбивым согражданам, Имбирёв делал из гастрономической цены аптечную. А высоким аптечным ценам никто не удивляется…

Раз дело пошло – открылась фирма «Масло Жизни» (Имбирёв убедил партнёра, что «Сейл» – совсем уж базедически звучит). Масло уходило «как по маслу» – взамен ему в офис представительства ОПХ входила свежекупленная мягкая мебель, диван да кресла, громоздкие тогдашние компьютеры, круглые настенные кварцевые часы, кофемашина…

За барахлом вошёл и криминал – куда же без него? Опрометчиво нанятая сидеть на заявках и телефоне секретарша оказалась повязанной с какой-то мелкой бандой из микрорайона «Слепаево»… Однажды в ночь офис полностью опустел. И весь престиж исчез неизвестно куда вместе с секретаршей. Правда, секретарша потом нашлась, но мебель и техника – уже нет.

Владик Вещаев предложил изнасиловать бывшую сотрудницу на пару. Имбирёв брезгливо возразил, что это будет ей скорее наградой, чем наказанием. Тогда Вещаев предложил порезать сына бывшей секретарши. Имбирёви это отклонил, и Владику запретил: дети – это святое, несмотря на специфику 90-х годов…

В общем, так ничего и не решили. Списали с баланса кофемашину, прочий багаж респектабельности, и четыре семинара с льняным, а потом ещё один с маслом средиземноморского дуба – пришлось отрабатывать субботниками.

Их отбывали в малом зале Дома Профсоюзов, чтобы компенсировать убытки. Потом снова вышли на прибыль… Имбирёв стал умнее, и решил брать на «ресепшен» только хорошо знакомого человека, которому мог бы доверять…

Таким человечком для фирмы «Масло Жизни» оказалась студентка-заочница Оля Туманова.

 

* * *

– …А ты-то когда приедешь? – снова приставала жена к Ивану Сергеевичу со странной женской амнезией. Ведь раза три уже объяснял, что в городе у него дела… И вот опять…

– Не хочу я на дачу! – капризно надула губки Алсу Имбирёва. – Там нет условий… Лялечка серюкается каждые полчаса, а подмывать в тазике…

– Ребёнку нужен свежий воздух! – повторял Имбирёв мамины слова, и ненавидел себя за это. – Тебе мамо поможет…

– Но ты же на выходные к нам приедешь?

Лето, жара, нервы: фирма обобрана, стены голые… Семью на дачу везти – мамо забрала с утра служебную «Волгу» с водителем Стасиком, и нет, и нет – никакого представления у родительницы о времени… Сидят с Алсу на чемоданах и кульках, на пакетах с мукой и сахаром, ребёнок хнычет, жена капризничает: где мать?!

Мать, радуясь, что заполучила машину сына, да ещё и с водителем, поехала по своим делам, и пока весь город не объехала – успокоиться не смогла. Явилась с опозданием в три часа от намеченного срока, и оказалось, что она уже набила багажник всякой дрянью – теперь кульки и банки с детским питанием придётся класть в салон к пассажирам…

– Мамо, ну ты ставишь меня в неудобное положение… – шипел в прихожей Имбирёв. – Ну что? Ну куда? Зачем тебя туда понесло?!

– Я спрашивала у Стаса, не трудно ли ему, – делала пожилая толстуха наивные глазки детсада. – Он сказал, что совсем нетрудно…

– Мам, ну конечно он сказал, что ему нетрудно… Ты мать его начальника… Что ты ждала услышать? Ты ставишь и его в неловкое положение, и меня в неловкое положение…

– Ты так редко выделяешь матери транспорт! – стыдила его Наталья Степановна. – Я уже не говорю об уважении к той, которая тебя в муках рожала, вас всё поколение такое… Но уж машину, казалось бы, можно было бы…

– Мамо, ты же поможешь Алсушке подмывать Лялечку? – меняет тему разговора пронырливый Имбирёв.

– Кстати, об Алсу! – поджимает губы мамо. – Иван, совершенно никакой дистанции… Укачивает внучку и кричит мне: Наталья Степановна, убавьте газ под пирженцами…

– Наталья Степановна… – делала обиженно-плаксивую мордашку Алсу. – Ну у меня малышка плакала… Ну, неужели трудно убавить газ…

– Мне не трудно! – бодрится ворчливая мать. – Но почему бы ни сказать: убавьте газ, пожалуйста?!

Была одна радость у Имбирёва: то, что он уже сегодня отвезёт это чокнутое бабье царство в маленький дощаной домик в Лучарёво. В домик, выстроенный покойным отцом в садовом кооперативе геофизиков… С большой, как витрина, верандой для семейных чаепитий, двумя спаленками с пузырями выгоревших, отходивших обоев… И маленьким чердачным помещением с игрушечным круглым слуховым окошечком под самым коньком замшелой от времени, утопающей в тени высоких берёз шиферной крыши…

Эта – в детские годы нелюбимая Иваном за каторгу грядок дачка – представляла из себя музей быта семьи Имбирёвых. Поскольку родители не выбрасывали вообще ничего – отслужившие своё вещи строго и неукоснительно отправлялись из городской квартиры сюда. И здесь можно было развёртывать тематические экспозиции из мебели, одежды, техники – «Семья Имбирёвых в 60-е годы», «Семья Имбирёвых в 70-е годы»…

Помучив Ивана-школьника, дача теперь платила добром: принимала на пол-лета в свои садовые, тенистые, вишнёво-яблочные кущи-объятия бабье царство…

– Ну, я надеюсь, ты хоть в пятницу-то приедешь? – требовательно спрашивала «мамо», и сноха горячо её поддерживала…

Им же на всё наплевать! Им же вынь да положи, чтобы они свои сковородки калили и стиральные машины запускали… У Ивана ограбили офис, фирму раздели ниже белья, а этим двум – только свои бабьи заморочки, и дела больше никакого… Ещё и губы вдвоём надуют, если в пятницу к ним не приедешь…

– …Да мне ту розетку надо было, чтобы пелёнки Лялечке гладить… – серебристым голоском звенит в салоне «Волги» Алсу.

– Гладить ты мужа будешь! – ворчит столь же властная, сколь и непоследовательная Наталья Степановна. – А ткани утюжат…

Тьфу!

На обратной дороге из Лучарёво, когда в салоне служебной машины стало просторнее и легче дышать, – вдруг выяснилось, что мало бензина…

– Стас, ну я же просил с утра, залей полный бак! – морщится Имбирёв.

– Иван Сергеевич… – шепчет Стасик – Я с утра и залил… Но ваша мать…

Звучит, как ругательство, хотя формально не придерёшься: действительно мать, и действительно «ваша», то бишь имбирёвская…

Заехали на заправку, пока Стас заливал горючее – Иван Сергеевич отошёл подальше, потому что курить на заправках запрещено. Здесь, среди квадратом расставленных дорожных фур, гремела музыка из переносного «бумбокса», из тех, какие в старых голливудских фильмах негры на плече носят.

Шестеро бедновато, но ярко, вызывающе одетых девок в кольце грузовых кузовов лихо отплясывали лезгинку. Когда одна изображала джигита-черкеса в стиле «асса!» – другая подыгрывала, закрываясь ладошкой в стиле «ханум»… Потом менялись ролями…

– Плечевые… – понял Имбирёв, внутренне холодея.

Плечевые – самый низший разряд проституток, с трассы. Они обслуживают дальнобойщиков, и живут недолго. Ниже этого дна падать уже некуда – и до могилы отсюда полшага…

И вот эти обречённые пигалицы, молодые и наивные, почти школьницы, дурачатся, пляшут, веселятся, ликуют… А через год ведь никого из них уже не станет… Но они не думают об этом… Сколько задора и оптимизма в их танце, лихой юной гибкой энергии радости… Лето, солнце… Дальнобойщики деньги в трусы суют… Хоть день, да наш! Молодость радуется там, где оказалась, потому что она – время, когда самой природой велено радоваться… Молодость создана для радости и она заливисто хохочет даже там, где это немыслимо… Потому что другого времени для радости жизни человеку не отпущено!

И вот девчонки-смертницы, над которыми уже повисло кровавое коромысло приговора судьбы, – пляшут от души, забыв и думать о завтрашнем дне, и смеются беззаботно – как смеются их сверстницы, задувая свечки на именинном торте…

Смех-то один… Смех юности… Судьбы только разные…

Имбирёв любовался живой пластикой, любовался этими молодыми и гибкими девчонками, и почти плакал. И в висок стучало: «это дочери твоего народа, казак! Это твои сёстры… Они могли бы стать матерями – но их выдавят, как лимоны, и выбросят истощённые тела на помойку… Это ты поступил так с этими дурами набитыми, которые ничего не понимают: надо было идти на Москву, а у тебя нашлось дельце поинтереснее… Ты маслицем торговал…».

– Шеф, не вздумайте их снимать! – ядовито скалился за плечом подошедший Стасик. – Это плечёвки… У них букет этих… венерических… – потом холуйски прицокнул языком, плотоядно осклабился. – Но как выгибаются, шельмы!

– Жди здесь! – рявкнул на Стаса Имбирёв. Да так неожиданно рявкнул, что шофёр аж отскочил. – Я к реке спущусь…

Там, внизу под обрывом, совсем близко, шумела по камням мутная полноводная Сараидель…

– Шеф, а чё один-то? – раболепствовал Стасик. – Мало ли кто, места дикие… Давайте я с вами…

– Я там выпить хочу, Стас… – объяснил Иван Сергеевич. – А тебе пить нельзя, ты за рулём…

«Удивительно сочетание в наше время инфернальности и пошлости!» – думал Иван, продираясь через заросли шиповника к берегу реки. Перед глазами вставали мамины сборы, капризы жены, дачный выезд – и почти без перехода, без интервала – шесть пляшущих лезгинку юных смертниц на грязной трассе…

Никогда ещё в истории Освенцимы и Бухенвальды не были такими пошлыми…

Тлен смерти и мелочные бытовые жиры, мукá и мýка, мучительное и мучное – и не разберёшь, где кончается одно и начинается другое…

На берегу – где наискосок течению тянулась ребристая кремневая каменная отмель – было тихо, спокойно, дико – и совсем не видно трассы.

И никого, никого не было в этом уголке почти нетронутой уральской природы – кроме совсем сюрреалистически смотревшейся… Ольги Тумановой!

В белых кедах осторожно ступая по кремниевым лезвиям промоин она с мужской ловкостью забрасывала спиннинг на середину мутного сараидельского течения… И казалось Ивану, что это не реальность, а реклама рыбных продуктов…

Оля была в коротких, да ещё и подвёрнутых белых шортиках, в летней блузке с отложным воротничком. Блузка в процессе рыбалки намокла и облепила по «мокрому делу» резко очерченную девичью грудь, обозначила манящие кнопочки, которыми во все времена включаются мужские вдохновение и наслаждение…

…На голове – курортная фуражка, стилизованная под капитанскую… В такт движениям покачиваются светлые роскошные пряди, струящиеся из-под фуражки. А как длинны и стройны загорелые ноги…

– О, привет, Иван! – помахала она рукой, завидев друга детства. – Тоже порыбачить?! Проспал зорьку, казак!

– Я, Оля… – сказал он грустно, грузно усаживаясь на плоский камень у самой воды, – всё в жизни проспал…

Достал герблёную фляжку, стал, как телёнок вымя, сосать горлышко, высоко закинув над лицом перевёрнутый чеканный герб…

Оля взяла своё пластиковое ведро, где, засыпая, поплёскивал хвостами мелкий, но обильный улов. Подошла к Имбирёву, забавно, как балерина, балансируя на резко очерченных лезвенных гранях поровшего брюхо реки кремневого ножа…

– А ты бы не пил, Ваня! – смущённо, но заботливо предложила Оля как бы между делом. – Нельзя тебе, а?

И улыбалась дружелюбно. И зубки её сверкали в лучах щедрого летнего солнца перламутром…

Иван, хоть это и было совершенно безумно, – стал вдруг сбивчиво рассказывать ей про «плечевых», и то, что им радости хочется, как и всем девчонкам, и то, что все они обречены, и по сути – лишь тени жизни, и то, что… Нет, о том, как прекрасна Ольга в подвёрнутых до самых бёдер шортиках и с удочкой в руках, он не сказал. Выпускница музыкальной школы и студентка университета, с внешностью княжны или принцессы, с утра наловившая полное ведро бакли и окуньков… Разве такое бывает?

Они сидели бок о бок, перед розовым пластмассовым вёдрышком, и глядели на качающую в волнах бриллианты солнечных бликов реку.

– Ты уж так не переживай, Вань… – иронично посочувствовала другу детства Туманова. – Ты уж себя побереги, об стену лбом… – забавно морщила брови, играя в лектора, разводила руками: – Ну, что поделаешь – совокупляются люди-то… Похотливы… В том числе и водители дальнобойного транспорта… Бог их такими создал… Куда ж от этого уйдёшь?

– Да я же не об этом, Оленёнок! – взвыл быстро опьяневший Иван. – Они же все погибнут, эти бабочки-однодневки, я же вижу, чувствую, года не пройдёт – кончит их такая жизнь…

– Ну уж, Вань! – внимательно и с уважением смотрит Ольга, а в голубых глазах – кристаллики смеха – Прям так и видишь? Ты Ванга, что ли?

– Да какая я Ванга! – раскрывал душу Иван Сергеевич. Он почувствовал давно забытое сочувствие слушательницы к своим словам и мыслям. Так-то они сыпались в общество, как об стену горох…

– Говно я, как и всё моё поколение, говно… Россия, Оленёнок, это не берёзки… Россия – вон там, на трассе, члены немытые сосёт… Чё отворачиваешься? Противно сказал? А жить с этим здоровому мужику не противно?!

Имбирёва всё чаще осаждали такие мысли. Он не знал – предаваться ли им или избавляться от них, потому что не ведал – источник ли они внутреннего болеизлияния или наоборот – обезболивающие…

– Вот что! – посерьёзнела Туманова. – Давай, закручивай свою фляжку, и пошли наверх… Я их рыбачить научу!

– Кого? – оторопел Имбирёв.

– Кого-кого… – с живой мимикой передразнила Ольга. – Плечевых этих… Если им не на что жить, так что на трассе стоят, подолы задирают – я их научу рыбу ловить… А если они дуры… Ну тут уж не взыщи, это не лечится…

Когда Иван и Ольга со спиннингом наперевес, напоминавшим казачью пику, вышли в отстойник для грузового транспорта – девки уже не плясали, хотя «бумбокс» продолжал орать. Расселись на старых покрышках и ящиках с пожарным песком, обмахивались с усталости…

– Девчонки! – с ходу предложила Туманова. – Айдате я вас рыбачить выучу!

Плечевые посмотрели на странную парочку (Иван пыхтел, тащил ведро с уловом), как на сумасшедших.

– А нахрена? – хрипло и прокуренно спросила самая сообразительная из проституток.

– Ну как, девочки?! – смеялась Ольга, а сама подмигивала Имбирёву. – Удочка – она что? На любую холудину[9] леску привесь… А обед с ней всегда будет…

– Какой обед?

– Рыбный суп! Уха!

– Ухуеть перспектива! – заржали девахи, полные непонятным оптимизмом. – Пока мы там с тобой, подруга, будем рыбачить – у нас всех клиентов на отстойнике отобьют… Конкуренция, иопт, слышала?

– Не надо вам этих клиентов! – щебетала Туманова. – Говорю же, и без них уху себе завсегда сварганите…

– Ну, сегодня уха, а завтра? – вовлекались плечевые в странную игру – им бы лишь побалагурить.

– И завтра уха…

– Ну и чё эта за жизнь такая? – морщила носик жгучая брюнетка лет девятнадцати на вид. – Каждый день уху хлебать?! Или ты на нашу клиентуру свой бл…кий глаз наложила?

– Видишь, Ваня, безнадёжный случай! – повернулась к другу Ольга. А плечёвки уже окружили его, оценивая его старомодный, но дорогой парусиновый летний костюмчик, цыганисто гоготали:

– Эй, толстый, ты с этой шмарой не водись, она тронутая… Хочешь, обслужим тебя по высшему классу? По тебе видно, что папик ты с лавэ…

– Поехали, Оленёнок… – мрачно предложил Иван. – Я тебя до дому подкину…

– …Так что ты, Вань, всё на себя-то не бери! – весело советовала Оля по дороге, касаясь плеча сидевшего на переднем сидении Имбирёва. – Не на тебе одном Россия-то держится…

– Понял уже, что на тебе! – буркнул Иван Сергеевич.

– Не на мне… – она заливисто захохотала. – А на удочке… Хотя и они в чём-то правы, Вань… Когда неделю на ухе сидишь – смотреть на неё уже противно…

– Оля, идём ко мне работать! – неожиданно даже для самого себя выдохнул Имбирёв. И – чтобы она плохого не подумала – в глупых и скомканных выражениях рассказал, как диспетчерша ночью вывезла из офиса мебель, и что без девушки, сидящей на телефоне, нельзя, и доверия никому уже больше нет…

– …Кроме тебя!

Ольга выслушала весь этот сумбур (в зеркало заднего вида Иван видел, как она склонила хорошенькую головушку, вникая в дело), а потом, игриво улыбнулась:

– Вань, ты так много говоришь, как будто сам ко мне нанимаешься… Убедил, красноречивый! Хорошее предложение…

 

* * *

Ничего лучше Ольги Иван придумать не мог. И не только потому, что он вообще ничего лучше Ольги вообразить не умел. А и конкретно для дела тоже…

Во-первых, Имбирёв её давным-давно знает, и пуд соли с ней съел. Во-вторых, живет она рядом, из хорошей семьи, пай-девочка, красавица. Да от одного её вида, пусть и скучающего за громоздким компом, продажи льняного масла сразу выросли! Помогли льняные длинные волосы и васильковые глаза…

Правда, Алсу Имбирёва, побывав как-то в офисе мужа, сразу поняла, что будут на этой почве проблемы. Проблемы и начались, однако совсем не те, о которых думала Алсу…

Все думали, что смазливенькая, разбитная, потерянная в бурных стремнинах кошмарных 90-х секретарша начнёт клеиться к успешному, молодому, набирающему обороты боссу.

На это – чего греха таить – надеялся и сам Иван Сергеевич, у которого с приходом Ольги резко повысился деловой тонус. Человеком он был от природы робким, шуганным, и оттого напрямую не подкатывал – подпускал пыль издалека. В основном, демонстрируя свою «успешность»…

Тоскуя по потерянному миру газет, Иван Сергеевич, у которого, что бы он ни делал – всё равно получалось, «как в редакции», – в итоге запустил на руинах старого мира нечто небывалое: газету без аналитики и репортеров, сбытовую «портянку».

Называлось это чудо невиданное, конечно же, «Масло Жизни», и содержало в себе множество фотографий бутылочек разных масел, описание всей их невообразимой, как тогда говорили – офигительной пользы, и контакты для покупки по спекулятивной цене…

Газета распространялась бесплатно – но вскоре шустрые мальчишки Кувы стали её продавать, забрав в редакции пару-другую пачек из свежего тиража…

Продажи разных сортов постного масла снова выросли – так что фирма переехала уже в бизнес-центр, отгроханный на месте бывшего завода пишущих машин. А представительство ОПХ стало подсобным помещением, к неудовольствию Клима Лукича, исправно подбрасывавшего маме Ивана Сергеевича на дачу то машину навоза, то сруб для бани…

Несколько ресторанов Кувы дали в газету Имбирёва свою рекламу на боковых колонках, и заплатили щедро. Эти же рестораны стали брать оптовые партии экзотического масла, но платили как за розницу. Для них, при их оборотах, мелочь – для Имбирёва гешефт…

Имбирёв снова напрягал голову, сочиняя. Он прекрасно понимал, что сваленные на Владика Вещаева проблемы экспедиторства, всяких поставок- доставок, отчетности – ничто. Вся прибыль зависит от литературного таланта Имбирёва. Найдёт он настоящие слова для описания товара – купят товар. Провалит миссию – останется на бобах…

Имбирёв искал, как кабан, рыл носом землю. Искал – и находил. Много сидел с тематической литературой, но при этом оживлял волшебством журналистского приёма мертвые технические информашки.

Имбирёв работал; фирма богатела…

Имбирёв слышал восторженные отзывы о себе от смежников, от компаньона, от надоевшей жены – и только от Ольги Тумановой он их не слышал. И расстраивался: как-то не по-книжному, не по шаблону получается…

 

4.

Ушла из квартиры Имбирёвых старая громоздкая продолговатая «Радуга», телевизор, сидевший в старомодном полированном деревянном корпусе. Вместо неё мерцал недавно купленный престижный импортный телевизор, с квадратным экраном, из черного пластика.

Он выплевывал из себя характерные образы эпохи. В буране из конфетти и блёсток эстрадные звёзды «новой России» демонстрировали новую популярную игру «Война в Заливе». Каждый из эстрадных содомитов, невзирая на пол и возраст, зажимал монетку между ягодиц, и ковылял до серебряного ведра со льдом от шампанского... Целью игры было выпустить монетку из задницы точно в ведро... Всё это щедро сдабривалось белозубым голливудским смехом и гламурным юмором…

Иван Сергеевич смотрел на эти видения завороженно, как будто (так внешне выглядело) он страстно переживает за бомбардировки «Залива» – шампанного ведра...

«Почему я не убил их? – спрашивал себя Имбирёв. – Почему я не умер?».

Алсу на большом супружеском ложе, в шёлковом розовом кружевном пеньюаре, через который просвечивали соблазнительные, тёмные до шоколадности соски её упругой груди, разгадывала кроссворд из глянцевого журнала мод:

– «Средневековый философ, тёзка отрицательного персонажа из советской детской литературы…». Одиннадцать букв…

– Бонавентура… – машинально, эхом отзывался Имбирёв, не отводя глаз от оскорбляющего и оскопляющего душу эфира.

Она вписывала одиннадцать букв и по-детски радовалась:

– Подходит! А теперь смотри: «Техническое устройство для ускорения заряженных частиц, излюбленное КВН-щиками для приколов на тему умников…».

– Сколько букв?

– Четырнадцать…

– Синхрофазотрон.

– Подходит. Прямо как мы с тобой друг другу, Иван… Правда ведь?

В её голосе нужно было почувствовать едкую окись сарказма, яд клубящейся в инкубаторе скрытых переживаний ненависти. Но Имбирёв был слишком занят яркими красками импортного кинескопа, несравнимыми с блеклыми пятнами советского декодера.

В телевизоре закончилась «Война в Заливе» и начались новости. Диктор спокойно и буднично рассказывала, как в каком-то совхозе восемь детей школьного возраста с голодухи обожрались комбикормом в коровнике… Комбикорм, как ему свойственно, вздулся и разорвал детям животы… Трагедия, депутатский запрос, создана комиссия, будет проведено расследование, шоу «Наши деды воевали» начнётся в девять часов… Чего?! А это уже другая новость… Лучшие комики страны развеселят вас репризами на тему Второй мировой войны…

Ивану казалось, что телевизор только притворяется телевизором. Он видел – особым своим зрением мыслителя – что этот черный квадрат, купленный за бешеные деньги и вызвавший зависть всех соседей – на самом деле просто бес, забавляющийся с людьми, несущий всякую жуткую околесицу. А главная цель околесицы – чтобы человек убил себя…

Этот бес не дал умять, спрессовать в шутку назревавший конфликт супругов. Он помешал Ивану понять, что Алсу дошла до предела внутреннего накала, и её вот-вот прорвёт протуберанцами долго сдерживавшейся ярости.

– Всё-то ты знаешь, Иван! А вот смотри, сможешь отгадать – слово из шести букв… Деспот и глава военной хунты, для свержения которого без толку отобрали бриллианты у Алсу Имбирёвой…

– Что?! – Иван, наконец, оторвался от телебреда и посмотрел на жену. До него стало доходить, что она издевается, и о кроссворде речи уже не идёт.

– Так я и спрашиваю, шесть букв… Деспот, которому ни жарко, ни холодно, оттого, что у Алсу Имбирёвой муж вынул из ушей собственный подарок! Чего же ты молчишь? Язык проглотил?!

…Это было в начале 1993 года. К Ивану тогда явился комбат Буняков, входивший в группу генерала Ачалова, и попросил помочь защитникам Белого Дома.

Казалось, чудовище, засевшее в Кремле, вот-вот падёт, и восстановится человеческая жизнь… Имбирёв тогда до предела проникся идеей «счастье так возможно, так близко». И он отдал всё: и свои сбережения, и оборотные деньги фирмы (к великому гневу и отчаянию компаньона Владика)… А под занавес – подозвал к себе жену и вынул у неё из ушей крупные бриллиантовые серьги, свой подарок.

– Потом компенсирую, Алсушка… Сейчас все должны выложиться по полной… Скоро всё, всё будет по-другому, понимаешь?

Она не понимала, ни тогда, ни потом. Она отказывалась понимать, почему какой-то неприятный комбат Буняков в мундире цвета хаки должен везти незнакомому генералу-десантнику бриллианты из её ушей… Самые любимые её бриллианты, которыми она, деревенская девчонка, так гордилась, дар любви мужа, которыми она почти каждое утро любовалась у зеркала…

Но она была молодой женой, она была в прошлом – подчинённой сотрудницей мужа, она была восточной женщиной, и она молча, проглотив обиду, стерпела. Промолчала – но не простила…

Зачем дарил – если отобрал?! Лучше бы вообще не дарил… Жила без брюликов в своем зерноводческом колхозе, и дальше бы жила… А он ведь подарил… Такие дорогие, такие сверкающие, такие роскошные – что колхозные папа-механизатор и мама-доярка, когда увидели – плакали от счастья… А теперь брюлики забрал мужлан в одежде хаки, потому что у мужа личная вендетта к Ельцину…

Что сказать, если папа или мама спросят про них? А если бы для победы над Ельциным нужно было бы пустить её, молодую, беременную жену по кругу среди грузчиков – он бы пустил?

Она не спрашивала…

Она знала страшный ответ…

Он забыл, что подарок – не отдарок. Он своими руками вынул! Из ушей! Вынул! И отдал комбату Бунякову – чтобы купить макарон для шараги защитников расстрелянного парламента…

И ведь самое обидное – всё в никуда ушло. Как сидел Ельцин, так и сидит, дерьмо палкой мутит… Ради чего тогда эта жертва? Ради чего все другие жертвы?

Владик Вещаев давно уже протоптал дорожку к Алсу Имбирёвой с жалобами на её мужа. Он надеялся, что Алсу по-женски повлияет на Ивана Сергеевича, постоянно выводившего доходы фирмы на сторону. Ведь это касалось не только 60% семьи Имбирёвых, но и 40% семьи Вещаевых.

Крупные суммы постоянно выпрыгивали из дела, потому что Иван Сергеевич по-прежнему считал себя «кошевым старшиной» казачьего батальона. Хотя батальон давно ушел на Кавказ, а Имбирёв остался в Куве (что его, как понимаете, не красит) – казачий детско-юношеский спортзал, казачий хор, литстудия и тому подобные нелепые (для Владика) начинания висели на бюджете небогатой фирмы со скромными оборотами.

– Ваня? – спросила Алсу, уже выйдя на тропу войны, и не собираясь оставлять отношения невыясненными. – А почему твоя жена и твой ребёнок… Твой, Ваня, ребёнок… У тебя третьими в списке расходов после фонда помощи Приднестровью и Югоосетинскому офицерскому собранию?! Когда ты женился, ты должен был понимать, что это уже не твои личные деньги, а наши общие, семейные деньги… И ты хотя бы для приличия должен посоветоваться со мной, прежде чем на сто тысяч покупать макаронов для Тирасполя… В котором ты, Ваня, ни разу в жизни не был…

– Алсунчик, ты чего?!

Но её уже сорвало с резьбы…

– Не был ты в Тирасполе, Ваня, в жизни ни разу, а во мне бывал много раз, и кое-что во мне оставил… Это твой ребёнок, Ваня, а у тех, в Тирасполе, есть свои отцы… Или я не права?!

Тогда впервые Иван Имбирёв глядел в восточные узкие глаза своей жены, похожие на глаза красивых китайских актрис из боевиков «кунг-фу», вечерами прокручиваемых на видеомагнитофоне… И видел Иван другого человека – не ту покладистую и работящую Алсушку, на которой женился, а хищную пантеру из бамбуковых зарослей… Пантеру, у которой из бархатной лапки показались острые когти…

– Ваня, твой младший компаньон купил своей семье трёхкомнатную квартиру в кирпичном доме… Почему ты, старший компаньон фирмы, купил нам двушку в хрущевском панельном шалмане? Что, младшие компаньоны у вас получают больше, чем старшие?!

– Мне хватает такой, – отрезал Имбирёв, подобравшись для достойного ответа. – Стыдно жить плохо в хорошей стране и стыдно жить хорошо в плохой… Поэтому, заруби себе на носу: мне – хватает…

– Мне, мне, мне… – передразнила она. – Все годы с тобой я только и слышу твоё «Я», а больше для тебя в мире ничего нет… Весь мир, Ваня, для тебя стал эхом твоего эгоизма… Ты самовыражаешься – то в стихах, то в прозе, то в бизнесе, то в меценатстве – и слышишь всегда только самого себя! А если, к примеру, мне не хватает? А если ребёнку твоему, когда он вырастет, не хватит отдельной детской комнаты?! Это как? Несущественные детали?

 

* * * 

Этот выросший из разгадывания кроссворда разговор стал продолжением той ветвившейся трещины, которая пошла от украденных у Алсу бриллиантовых серёжек. Остановить эту трещину, замазать её эпоксидкой или алебастром Имбирёв пытался много раз, но это было уже невозможно. Трещина змеилась по несущей конструкции, шла от самого фундамента отношений.

Пока эстрадный бомонд «новой России» бомбил серебряное ведро для льда монетками из задницы – незаметно для всех, включая чету Имбирёвых, – семья Ивана прекратила, по существу, существовать…

 

* * * 

Пить Иван Сергеевич бросил. Вначале со страху – когда голодная смерть в сполохах гайдаровских реформ маячила перед ним с мамой.

Потом – отпустило, но решил: не до этого. Своё отпил в перестройку. Баловство это всё, баловство благоустроенных, беззаботных людей. Которые размашисто пишут о резервах краевой экономии, а не потеют над убористыми колонками о волшебных свойствах растительного масла…

Но бутылку дорогого коньяка (по новой моде это было уже импортное «бренди» с безвкусно-яркой наклейкой на пузатой бутыли) в своем рабочем кабинете имел. Он наливал это бренди в широкий, раструбом, бокал и макал туда кончик своей толстой, в прожилках, с кубинским звёздным лейблом, сигары.

Очень смешно было смотреть, как он торопливо запихивал эту сигару куда попало, если в офис внезапно являлась его мама, Наталья Степановна: Имбирёв врал маме, что до сих пор не курит, и мама как бы верила, а Иван Сергеевич как бы верил, что мама как бы верит…

Времена были неспокойные, и купил себе Имбирёв антикварный семизарядный «шарп-шутер». Уложил его в верхний, закрывающийся на замок ящик своего рабочего стола. Ему это казалось глупостью, излишним нагнетанием обстановки, но раз так принято…

Казалось бы, кому нужна фирма, работающая «по-белому», торгующая постным маслом, когда кругом кипят такие дела на миллионы и миллиарды? Ну, пригребает себе кое-чего мелкий делец смутного времени – возиться с ним себе дороже…

Но в корчащейся от боли и ужаса стране уже было по десять ртов на каждую копейку. Потому рэкет, модный в те годы, рэкет в кожанах и спортивных трико, такой наивно-нелепый, из времен первоначального накопления – явился и к Имбирёву.

Они вломились – совершенно неожиданно – под конец рабочего дня, четверо незнакомых горилл, втолкнув перед собой секретаршу Олю и властным жестом биты усадив вскочившего с кресла Имбирёва обратно на место…

– Поднялся, Иван Сергеевич? Делиться надо… Бог велел делиться…

– Кто вы такие? – проскрипел Имбирёв пересохшим горлом.

– Работаем по участку… Люди в курсе… Ты не об этом думай, а чем платить будешь… Деньгами? Или вот этой девочкой расплатишься? Мы натурой даже и не прочь…

Оля завораживающе, призывно улыбнулась громиле, стиснувшему её в пахнущих кислым потом объятиях, и элегантным жестом, снизу вверх, приставила к его правой ноздре холодный ствол «люгер-бэби»:

– Я тебя не застрелю, мудак! Я тебе нос отстрелю, без носа всю жизнь объяснять будешь, от какой девочки ты сифилис подцепил…

Пользуясь недоуменным смятением людей в кожанках, Иван Сергеевич, наконец, открыл ящик стола бронзовым ключом и достал свой раритетный «шарп-шутер», лязгнул затвором:

– Давайте ребята, отсюда… В гостях хорошо, а дома лучше…

– Ну ты, Иван Сергеевич… – зауважали барыгу начинающие рэкетиры. – Ты это… поосторожнее… Зря ты так… К тебе ведь не мы придём говорить, другие придут…

Помялись, как дураки, – и ушли не солоно хлебавши…

А Иван и Оля остались вдвоём в большом, хорошо обставленном кабинете и оба тряслись мелкой дрожью. Стали истерически хохотать – будто у обоих крыша поехала…

– Оленька, у тебя откуда «люгер»?

Она посерьёзнела разом, собралась:

– От Трефа…

Помолчали. Имбирёв взял посмотреть немецкую игрушку. Так и есть, трофейная! С войны… Точная копия парабеллума, но только очень маленькая, такая немецкая шутка оружейников…

– Оль, давай я тебя до дому подкину…

– Не нужно, Вань… Или сам крутить баранку учись… А с шофером твоим не поеду!

– Почему?!

– Про меня и так всякое болтают… Ты же ему язык не отрежешь…

Иван Сергеевич подобрался, и на волне пережитого стресса с необычайной для него решительностью выдохнул:

– Для тебя, Оля… Отрежу… Для тебя – всё, что хочешь…

– Ну, я не приму таких жертв… Ты лучше мне зарплату вовремя плати, и лады будут! Я ведь теперь в семье единственная кормилица, что папа, что мама полгода уже без зарплаты сидят…

– Оль… – пошел на попятный Иван Сергеевич. – Ты не думай! Я всей душой… Я просто так… Ну как бы – мы же сто лет знакомы…

– Ваня, я не в претензиях, давай сейчас просто разойдёмся по домам, хватит на сегодня приключений… А?

Она посмотрела на него, склонив личико набок, усмехаясь, надув губки.

– Конечно, конечно…

Первый раунд втайне вожделенных Имбирёву «отношений» он вчистую проиграл. Оля ушла – и ушла торопливо. Ивану Сергеевичу показалось, что она боится его больше, чем тех эпизодических горилл, которых грозилась заразить сифилисом…

Имбирёв остался один.

Один в большом офисном пространстве, заставленном по последней моде испанской деловой мебелью, подобранной на чугунно-туповатый вкус компаньона Вещаева…

Огромный ореховый, светлой полировки судьбоносный стол директора, раскинувший крылья по сторонам, – профилем напоминал самолёт-биплан. Шкафы, поблескивавшие гранеными стёклами дверок, были ещё пусты: пара папок с текущей документацией, а в остальном – не успели дела заполонить эту новую обстановку…

Стулья, черные кожаные подушки на хромированных стальных опорах, были похожи на преданно ожидающих приказа у ног хозяина собак. В центральной секции открытых полок, прямо за спинкой директорского кресла, Владик Вещаев расположил какие-то неуместные морепродукты – витиеватые кораллы, шипастые крупные лакированные раковины с Красного моря…

Всё здесь, ещё пахнущее свежим деревом и даже магазинной упаковкой, чуть не вчера снятой с мебели, – кричало, что жизнь Ивана Имбирёва удалась. Но на душе у многообещающего маслоторговца было почему-то совсем другое настроение…

Сгущались сумерки в офисе. Иван Сергеевич достал своё сигарное «бренди» и в тоскливом одиночестве, в компании с занюханным плавленым сырком, роняя крошки и капли коньяка на инкрустированную бронзой полировку необъятной столешницы, по старой памяти нажрался.

Ощущение чудовищной раздвоенности владело им. Он находился сразу на двух полюсах – но без всякой середины. Его разорвало, причем не пополам, а как-то дискретно. С одной стороны, на одном полюсе, у него было всё. С другой – и втягивающая, воющая пустота, вакуум души не давал об этом забыть своим пылесосным гулом – у него же, у него – не было ничего!

Патриот, потерявший страну; казак, потерявший свой батальон; публицист, потерявший читателей; консультант, потерявший своих слушателей; мыслитель – разочаровавшийся в мышлении…

Но, подожди – кричала другая половина, – а как же фирма? Как же машина с водителем? Как же растущие обороты?

«Вот тебе и обороты… А она ведь убежала, испуганно, как будто я прокаженный… Так, что только каблучки застучали барабанной дробью… Не нужна ей моя фирма, обороты и машина с водителем…

А мне самому?!

Чем я вообще занят?! Я день и ночь подбираю смачные слова для вовлечения падких на рекламу дураков в масляную торговлю! Я романы писал, стихи, монографии… Я первому секретарю крайкома партии речи писал… А теперь я пишу – теми же самыми буквами! – пишу про какое-то оливковое масло, якобы пища, приготовленная на нём, не воняет постным запашком…».

Ивану снова грезилась в сумерках, за потным испариной осенним окном Ольга Туманова. Как она вздёргивает нос бандюгану маленьким парабеллумом и шипит разъярённой кошкой…

«Я тебе нос отстрелю…»

Ха, мастер слова!

Алсу бы так не смогла… Она вообще ничего не может… Только «бабки» считать… плесень… – с неожиданной ненавистью подумал о жене Имбирёв.

Пришла беда – отворяй ворота...

Вслед за оставленным с носом бандитом всплыли из памяти давние (хотя, если подумать, совсем недавние, просто другой эпохи) картины: как Оля в серой смушковой папахе, белом полушубке сидит верхом на коне, и ей подают гитару…

По фону – вселенной вокруг – сполохи кажущейся неизбежной гражданской войны… А она в седле, в изящных лосинах с имитацией лампасов, и она касается струн…

А Треф, покойничек, царствие небесное, всё приставал к ней, помнишь? Мол, одень варежки, пальчики застудишь… Заботился… А как о такой не заботиться?

«Это же не моя жёнушка с её особым талантом зоологического эгоизма! Не присоска, умудряющаяся 24 часа в сутки думать только о себе да о себе…».

– Ты ведь там был… – говорил себе Имбирёв, и слёзы наворачивались у него на глазах. – Казачья мадонна… «Мы русские, мы русские, мы русские…». Ты там был… Не ври себе, что приснилось… Был! А почему тогда ты здесь? Как это случилось, что ты здесь? Где твои русские? Где ты сам?

Почему льняное масло?! «…Аннушка уже купила масло… и разлила…».

Злой и пьяный хозяин фирмы «Масло Жизни» вытирал руки после сырка экземпляром газеты «Масло Жизни», и шарил покрасневшими глазами по сторонам.

Когда встал – идти домой – на выходе споткнулся о большую напольную вазу, безвкусное детище составленной младшим компаньоном композиции роскоши.

В жалобно звякнувшей китайской вазе колыхнулась разноцветная пышно-султанная цветочная икебана…

 

* * * 

– У тебя опять начинается, Вань?! – зло спросила Алсу Имбирёва, когда водитель Стасик помог Ивану Сергеевичу подняться в его квартиру. – Это бухло, что, никогда не кончится?! Все вот эти кодирования, наркологи… Денег одних сколько переплачено… Что, всё зря было?!

– Отстань! – отбивался Имбирёв, вдоль стены пробираясь в ванную комнату.

– Скажи, ты с этой сучкой забавлялся, крашеной? – шипела Алсу змеёй. – До тебя в твоём казачьем батальоне очередь на неё дошла, наконец? Ты с ней набухался, скотина?!

– Отстань! – Иван Сергеевич как мог, плескался под струёй воды. Получалось не очень. Воду он разбрызгивал повсюду в ванной…

– Ну, правильно! Современно! Жена дома с ребёнком сидит, пелёнки гладит, а он с секретаршами развлекается… Как же иначе-то?

– Отстань…

– Ты хотя бы с ней-то что-нибудь можешь ещё? Или она тебе только массаж делает?

Иван Сергеевич повернулся к жене, изобразил на лице максимальную плаксивость страдания, посылая мысленные флюиды понять его:

– Алсу… Умру я скоро…

Бог его знает, чего он хотел услышать в ответ от жены и матери своего ребёнка. Контекст ситуации был таков, что шансов на понимание у него не было.

– Ага! – саркастически скривилась Имбирёва. – Только завещание сперва напиши… Нас с Лялечкой нищими не оставляй…

– Только это и можешь… – всхлипнул полумертвый владелец фирмы «Масло Жизни». – Нищая, нищая… Сто рублей – нищая… Тысячу рублей – нищая… Миллион принёс в пакете – всё равно нищая… Ты всегда нищая, Алсу, ты по жизни нищая, как бочка без дна…

– Ишь, умничка, циферками играет! – орала Алсу перекошенным ртом. Сравнение с бочкой её задело – она располнела после родов и страдала от этого. – Миллион он принёс в мешочке полиэтиленовом… А ты инфляцию посчитал?! Счетовод е..ный! Твой миллион – как те самые первые сто рублей, не дороже…

Имбирёв не мог в своём теперешнем состоянии спорить аргументированно и развёрнуто. Он ограничился коротким, но ёмким замечанием:

– Тварь!

– От твари слышу!

Где-то в дальней комнате проснулся младенец. Запищал жалобно и тонко, оборвав дискуссию, отозвав мамку на кормёжку, как она сама отзывала мужа на кормление предпринимательскими доходами…

…Это невозможно, немыслимо – повторял Иван Сергеевич, пытаясь подвести под струю воды прыгавшую с подзабытого хмеля голову. – Это же какой-то ад и содом, и гоморра… Господи, что с нами со всеми стало?! Жалость мира исчерпана, милосердие мира исчерпано, понимание мира исчерпано… Все убивают всех…

 

* * * 

Утром Иван Сергеевич кое-как привёл себя в порядок и собрался ехать на работу. Вышел в подъезд – и увидел не замеченную с вечера крышку дешевенького гроба…

«Оба-на! – сказал себе Иван Сергеевич. – Это кто же?! Когда же это?!».

Оказалось, умер сосед напротив, совсем ещё молодой журналист, Митька Паклеев. Имбирёв помнил его по советскому Дому Печати – всегда весёлого, с румянцем во всю щёку, немного застенчивого… И вот тебе номер: повесился!

Имбирёв зашел в квартиру соседей с настежь раскрытой дверью – выразить сочувствие. Матери Паклеева он ничего выразить не смог – она была не в себе, обколотая всякими успокаивающими средствами. Но родственница Паклеева объяснила, что Митя повесился от безнадёжности: газеты и журналы лопались, как грибы, он уже полтора года нигде не мог найти работы, и вот – по пьяной лавочке, в петлю…

– Ну чё он… – запоздало сетовал Имбирёв. – Ко мне зайти что ли, не мог? Чать и соседи, и коллеги… Занять деньжат, на худой конец…

– Он заходил… – мстительно сказала родственница покойного Мити. – Он просил… Три раза ходил…

– Ко мне?!

– Вас никогда дома нет, Иван Сергеевич… У жены у вашей просил, а она не сочла возможным… так сказать… Она вам не говорила, что ли?

– Она? Мне?!

– Видимо, нет… Сочла, поди, недостойным упоминания… Ну, а теперь живи, Иван Сергеевич, коллега Митенькин, живи вместо него…

С ржавой, кислой занозой под сердцем Имбирёв приехал на работу. Больше всего на свете – неизвестно почему – он боялся не увидеть на секретарском месте Олю Туманову.

Но она сидела, как положено, отвечала на звонки и что-то шлёпала другой рукой на печатной машинке «Оливетти».

Как ни в чем не бывало! Железо, а не девка!

– Привет, Оля!

– Вань, привет… Тут вот из ДК Железнодорожников звонят, насчет…

– Оль, погоди, счас, посижу в кабинете, в себя приду… Сегодня соседа хоронят, а я с ним вместе работал когда-то…

При свете дня офис, обставленный Владиком, уже не казался таким базедически-унылым. Блики утреннего солнца играли на полировке новенькой мебели, на гладком ламинатном полу. Китайская ваза у стены на неудобном месте, про которую Имбирёв думал, что вчера её разбил, – оказалась целехонька.

Огромный стол-аэроплан, на который и лечь с ногами можно, рождал игривые мысли о забавах закрытого толка…

«Надо полки заполнять! – самокритично думал Иван Сергеевич, глядя на пустые шкафы испанской сборки. – Ну, неудобно, как дурак какой-то: приходят люди, партнёры по бизнесу, а полки все пустые, словно я совсем не работаю…».

Иван Сергеевич с глупым видом торжества уселся на своё кресло, ортопедично прогнувшееся под его массивной тушей, поёрзал задницей: ну, прям король на троне!

За этим нелепым занятием, призванным отогнать мрачные мысли банальщиной «а у меня всё хорошо!» его и застала Оля Туманова с подносом.

На подносе – изящный миниатюрный, почти игрушечный фарфор, чашечка ароматного кофе, печеньки на блюдечке, стилизованном под морскую раковину, мельхиоровая сахарница, серебряная ложечка, кокетливо прислонившаяся к блюдечку…

– Кофейку, Вань? – добродушно поинтересовалась Оля, хотя уже видела, как Имбирёв потирает ладошки от восторга.

– Давай, давай… Сама садись, вместе попьём… Хочешь, французского бренди тебе в чашечку капну?

– Мне нельзя, я на работе! – засмеялась Туманова.

– Ну, тогда без коньяку, просто так садись! На, бери мою чашку, я себе сам налью…

Он достал было грязный, немытый фаянсовый бокал, но Оля сделала возмущенные глазки и сбегала в приёмную за второй кукольной чашечкой.

С голодухи Иван Сергеевич умял все печеньки. Глядя, как он их уплетает, Оля с доброй материнской улыбкой поинтересовалась:

– Чё, опять завтраком не покормили дома?

– Угу… – кивал Имбирёв с набитым ртом.

– Голодный?

– Угу…

– Ну чё тебе, чисто по-босяцки? Лапши китайской заварить? Не обидишься на моё пролетарское происхождение?

– Оленёнок, это было бы замечательно, замечательно… – восхищался умилённый Иван Сергеевич. – Ты прямо как мама родная…

– Ну, Вань, с твоей мамой я знакома, она тебя не больно баловала…

– Да, верно! – улыбался Имбирёв во всю круглую свою физиономию. – Ну, значит ты лучше, чем мама!

Он осмелел и погладил Ольгу по руке. Она отдёрнула ладошку, как от горячего чайника. Посмотрела на него в упор. Он глядел тоже в упор, виновато и жалко. Как у бродячего щенка стояло в глазах – «Пожалей меня!».

И она смягчилась, никак не комментировала. Однако это почти брезгливое отдёргивание руки снова ввергло Имбирёва в тоскливую депрессию.

«Зачем всё? – пронеслось в голове вместе с окрепшей жаждой алкоголя. – Для кого всё?! Я никому не нужен, я всем противен… Мать меня всю жизнь на херах растила, жена меня ненавидит, ребёнок… Вырастет – такой же как мать станет… И ЭТА тоже… Играет в сочувствие, в понимание… А на самом деле я ей противен, противен… Чуть коснулся – ишь как дёрнулась… Небось, когда Треф, покойничек, гладил – так не дёргалась…».

Глупая и сумасшедшая ревность к покойному школьнику Трефу, так и не успевшему пожить взрослой жизнью, – стала частью этого всеобщего беспредела, этих адских 90-х годов, в которых визит бандитов – мелкий эпизод, забытый на следующий день…

«Ну, правда, почему Трефу можно было брать её во всех позах, а мне нет?! – сходил с ума Имбирёв. – И умереть Трефу можно было, а мне нет?! Чего всё на свете Трефу да Трефу, а мне чего?!».

Что-то было в Имбирёве правильное, прямое и справедливое, и оно ответило на этот бред вполне здраво: «Потому что Трефа она любила. А тебя нет… Такое сплошь и рядом бывает… Про любую красавицу алкаши на лавочке восхищенно вздыхают – «и ведь е..т же кто-то!». Кто-то, а не ты. Очень просто и совершенно естественно…».

«А смерть? – кривлялся Имбирёв. – Смерть тоже Трефа любила, а меня нет?!. Ну, это мы ещё посмотрим…» – отвечал он сам себе.

Бронзовый ключик, маленький врезной замок. Ящик стола, застеленный по-советски газеткой. Конечно же, газеткой «Масло Жизни», главный редактор Имбирёв И.С. Ишь, как Тургенев, «И.С.»! Фирма веников не вяжет… На газетке – антикварный «шарп-шутер», надёжная сволочь времен англо-бурской войны…

Имбирёв достал нигде не учтенную волыну, стал с ней играться: заглядывать к ней в ствол, прикладывать к виску, к заплывшему жиром кадыку…

«Думаешь, Треф, ты один такой хват?! Бац – и в дамки?! Нет, брат, я такой же казак того же батальона, и я…».

– Боже!!! Иван!!!

Туманова вошла с забавной эмалированной, украшенной наивными картинками цветов и овощей кастрюлькой. В кабинете запахло заварной китайской лапшой, многим в 90-е жизнь спасшей своей доступностью и дешевизной…

– Это я так… – отложил волыну смущённый Имбирёв. – Проверял… После вчерашнего, знаешь ли… Ухо надо держать востро…

– Так это ты стволом к уху – вострил его себе? – улыбнулась она, но в васильковых глазах оставались блики тревоги. – Вань, покушай…

– Спасибо, Оленёнок…

– И не дури, Вань… Хватит с нас Трефа одного…

Имбирёву понравилось сравнение с Трефом. Собственно, он всегда хотел быть похожим на Трефа. Во всём. Ему, от природы толстому увальню, нравилась тонкокостная фигура Трефа, и лаконичная четкость слов Трефа, и девушка Трефа, и…

Девушка – это, пожалуй, сейчас самое актуальное! Вот возьмёт она, да и скажет прямо сейчас, пока он жадно хлебает китайское острое химикатами варево: «Хватит с нас Трефа одного, Ванечка… Место возле меня освободилось…».

– Оля, если б ты знала, как мне тяжело! – простонал Имбирёв, закрывая глаза ладонью, обваливась лицом на руку, вдавив локоть в стол.

– Я знаю, Ваня… Всем тяжело… Время такое… Но у тебя семья, дочка родилась… У тебя коллектив, Ваня, который ты кормишь, так что тебе нельзя так…

– Оль, ты не подумай, что я тебя подкупить хочу или чего там… Просто с утра этот гроб бывшего коллеги… Ну что ему стоило зайти ко мне и попросить помощи? А он в петлю… Я себя виноватым чувствую… Если что-то в жизни – ты мне говори прямо, ладно? Без всяких там… Чтобы так не получилось…

– Обещаю! – смеётся Оля. – Если что-то в жизни… первый узнаешь…

– Я ведь, Оленёнок, не последний человек… Кумекаю маленько… – Имбирёв обвёл базедическую деловую обстановку, призванную изобразить успешную жизнь обладателя. – Я многое могу… Так что если что… Ты уж мне говори, ладно…

– Смешной ты, Ваня… – наморщила она хорошенький носик. – Не пойму я, к чему ты клонишь…

– Оля, ну чё мы, дети малые, что ли? – бодро начал Иван Сергеевич. Потом скис, растекся в неуверенности: – Пообедай сегодня со мной… – и совсем уж жалко довесил: – Пожалуйста…

– Да какие вопросы?! – пожала она узкими плечиками.

– Давай, в ресторане «Парадиз» (он умышленно выбрал самый дорогой ресторан).

– Нет, Ваня, мне такая кухонька не по карману…

– Я заплачу…

Она уже начала понимать. Она сердилась. Но она старалась удержать всё в рамках простого недоразумения. Тем не менее, говорила совсем уже другим тоном, поджав губы:

– А вот этого, Ваня, я от тебя не приму…

– Тогда где? – попытался он спасти положение покладистостью.

– Кафе «Утро»… Обычная моя ежедневная забегаловка… – она, кажется, отходила, выравнивала ситуацию. – Ну, если конечно, до зарплаты не дотянула и супчик в банке из дому принесла – тогда нет… А так – почти ежедневная…

Она не могла на него сердиться. И думать о нём плохо – тоже не могла. Это же не какой-то там абстрактный босс, это же Ваня, Ванечка Имбирёв, почти родственник, такой нескладный, порой нелепый, очень умный и почти всегда беспомощный…

Он тот, про кого у друзей их двора принято говорить – «на одном унитазе сидели». Он добрый, терпеливый, кажется, несчастный… С его головой и связями он мог бы в лихую годину приватизации воровать миллиардами, хапать нефтепромыслы и бриллиантовые копи…

Но он в лихие годы, когда делаются состояния олигархов – засел почему-то в маленьком офисе на бывшем «Пишмаше» и продаёт старичью лечебные масла…

Наверное, потому, что очень любит редактировать газеты, без газет жить не может… И раз общественно-политические и культурно-литературные издания обанкротились – Ванечка Имбирёв будет верстать рекламную газету… Ему – лишь бы верстать… Какие, я вас умоляю, нефтепромыслы, какие банки и залоговые аукционы, какие авизо?!

Оля Туманова прекрасно знала, чего хочет от неё друг детства Ванюша. И не хотела признаваться себе, что прекрасно это знает. Она скорее готова была себя признать свихнувшейся на теме домогательств, чем Ванюшу представить в образе похотливой свиньи, забавляющейся на стороне, пока жена пеленает его доченьку…

 

* * * 

– …Слушай, ну чё полки пустые?! – приставал Имбирёв к Владику Вещаеву, младшему компаньону, всегда обидно используемому как завхоз. – Владик, ну ты мне книжки хоть какие принеси, свод законов там… Сижу, людей принимаю, а у меня за спиной пустой шкаф… Подумают, что я бездельничаю на работе…

– И с каких это пор тебя стало волновать? – ощерился волчьей пастью Владик.

– Как с каких?! Как мебель в офис купили, так и…

– Да нет, Иван, не с этих… Чем тебе морепродукты не нравятся?

– Ну, а чё мы в порту, что ли? Рыбой торгуем?! При чем тут морепродукты?

– Прикажешь бутылки с маслом расставить, по профилю?

– Ну и выйдет из офиса продмаг какой-то…

– Кончай пылить, Иван, и сознайся честно! Я же вижу! Не даёт?

– Чего ты такое…

– Да ладно тебе, конспиратор… Мы же свои люди! Секретаршу-то брал без опыта работы, явно за внешность… Мой тебе, Ваня, дружеский совет: ты её уволь… Уволишь – и задумается, а надо ли из такого офиса на холодную-то улочку… И саира…

– Чего?

– Саира… Песенка французских санкюлотов… «Это пойдёт на лад»…

«А ты сложнее, Владик, чем я думал», – пронеслось в голове Имбирёва. Он пошлостей и скабрезностей от Владика ждал, а вот песенки французских санкюлотов… Н-да… Сложнее правил жизнь-то…

– Запомни, Владик! – строго сказал Имбирёв. – И помни до тех пор, пока у меня в деле 60 процентов, а у тебя 40… Я женщин шантажом никогда не брал, не беру и брать не буду!

– Ну, тогда тренируйся перед зеркалом! – заржал Вещаев. – Отрабатывай личное обаяние…

…Личного обаяния явно не хватило, когда они сидели за столиком у окна в кафе «Утро» и скромно обедали – каждый за свой счет. Иван Сергеевич очень наивно и по-школьному нес какую-то морось про неслучайность встреч, персты судьбы, радость от общения с близкими людьми, словно ёлку советских времен ватой обкладывал.

Как и у всякого опытного демагога, к каждой конкретной фразе у него нельзя было придраться. Каждая фраза в отдельности была довольно невинна, но вместе они сходились к какому-то неприятному Оле и постыдному знаменателю.

Наконец, Оле надоело это мельтешение скверны, к тому же вызывающее жалость своей робостью, и она предложила лаконично, как принято было у Трефа:

– Давай договоримся, Ваня… Или мы с тобой друзья, или я увольняюсь…

– Оленька, почему ты так? – чуть не зарыдал от обиды Имбирёв. – Разве я себе что-то лишнее позволил?! Я что, в твоих глазах зверь какой-то, чудовище?! Чем я заслужил такое отношение к себе?!

– Вань, без обид… Я сказала, ты услышал… Ты классный мужик, Вань, я ничего не говорю… Счас мало таких… Но давай останемся в пределах рабочих отношений…

– Как скажешь… – проглотил он пластилиновый ком обиды. И понёс пургу, которую можно было бы списать на алкогольную деградацию личности, если бы он пил по-прежнему:

– Я, между прочим, не последний человек в городе… Да меня, если хочешь знать, любая рада будет…

Она тоже подобралась, посуровела, стала даже резче обычно мягкими чертами лица:

– Ну и флаг тебе, Ваня, в руки, и барабан на шею… Но, по-моему, ты несколько переоцениваешь привлекательность торговца постным маслом…

– А ты не переоцениваешь привлекательность сотрудницы фирмы, торгующей постным маслом?

Она резко встала, стул на металлических ножках взвизгнул.

– Так, ладно, всё понятно с тобой… Заявление завтра будет у тебя на столе…

Они были в сумрачном и грязном кафе, посреди страны, которая умирала. Они общались посреди страны, которая вешалась, стрелялась, травилась от отчаяния и бросалась с моста от безысходности. Она – единственная добытчица в семье, только что потеряла хорошо оплачиваемую работу. Но почему-то (жизнь сложнее правил) – смертельный страх испытывала не она, а её работодатель…

– Оля, я тебя умоляю… Только не это… Я погорячился… Больше я так не буду, пожалуйста, прости меня… Ну имеет человек право на ошибку?!

Ну и что с ним делать?

– Я вообще тебя не понимаю… – развела она руками.

На них уже оглядывались затрапезные посетители этой забегаловки. Понимали, что девочка ломается, а мужик – лох… Скалились, насмехаясь над ситуацией…

– Оленька, родная моя… Ты последняя, кто говорит мне «ты» и называет меня Ваней… У меня же в жизни больше нет ничего… Меня все только Иван Сергеевич и на «Вы»… Если ты уйдёшь, Оленёнок, я останусь окончательно и совсем… маслоторговцем, и всё… А я не для этого рождался… Я не в этой стране родился, и я не хочу в ней умирать…

– А, ну проясняется… – криво усмехнулась-оскалилась она. – Как это поётся… «Кто до седин не предал идеалы вольнолюбивой юности своей»… – Туманова была просто на пределе сарказма. – Ваня, меньше всего я хочу быть экспонатом в музее революции!

Хорошо сказала! И на этой ноте…

…Наверное, для неё было бы правильнее всего развернуться и уйти. Но он пробудил в ней очень женское чувство – чувство жалости.

За оскалом «хозяина жизни», привычного покупать понравившиеся вещи и людей как вещи, – она разглядела что-то трогательное, беспомощное, беззащитное и тяжелобольное. Он был сыном не этой жестокой эпохи. Его родила совсем-совсем другая эпоха, недавняя, но забытая, словно времена фараона Хеопса.

– Ваня, ты очень хороший человек, и ты мне очень дорог… как друг детства… Ну, в конце концов, перестань ты уже мучить и себя и меня…

– Почему? – тупо поинтересовался он.

– Ты не понимаешь?

– Нет, не понимаю…

– Ну, во-первых, ты женатый мужчина…

– Ах, это… – с видимым облегчением вздохнул Имбирёв, совершенно искренне забывший такой фактик своей биографии. – Ну, так это пара пустяков…

– Чего ты говоришь?! – она смотрела бешено и глаза просто сверкали. – Ты мозги свои пробухал уже при Горбачёве… У вас ребёнку годик, Ваня…

Он не знал, что ответить. Он не хотел казаться циником – но и ответственным тоже не хотел казаться. А говорить – «жизнь сложная штука» слишком уж банально в такой ситуации.

Трудно с теми, кто друг детства… Оля знает всё: и как сходились Иван с Алсушкой, и как женились, и как Имбирёва букет за спину кидала (а Оля ловила), и как Ваня Алсушку по лестнице на руках нёс, и как уточкой ковыляла его супруга, поддерживая беременный живот, и как рожала, порвавшись… Как истекала кровью в реанимации…

Оля искренне радовалась за них, за семью друзей, и хотела, чтобы с Трефом у неё тоже всё так получилось (только, дай Бог, с родами полегче бы). Но не получилось. Трефа закопали, Трефа больше нет – в один год с Советским Союзом…

Но если бы «третье лицо» сказало Оле Тумановой, что этот дурак Иван увидит в смерти лучшего друга Трефа какое-то «лествичное право» и вздумает передвинуть все фишки на одну клетку, – Оля бы в лицо такому плюнула (она девушка экспансивная, не сомневайтесь). Получается, Ваня – шакал или гиена, которые ходят за тигром, вожделея полакомиться его добычей…

Оля не хотела думать, что друг её лучших детских лет Ваня – шакал и гиена. Но это же не третье лицо клевещет на Ванюшу, это он сам себя проявляет во всей красе…

– Если ты уволишься, я застрелюсь! – выдвинул Имбирёв последний аргумент.

Тупой до крайности, и Оля, конечно, не обратила бы на него внимания – если бы по странному совпадению именно сегодня с утра не видела Ивана, «вострившего ухо», засунув туда ствол «шарп-шутера»… А «шарп-шутер» (Оля была когда-то невестой лучшего казака Кувы, и знала об оружии много) – это вам не макаров. У него колониальные патроны с «дум-думом». Из всей головы в самом лучшем случае остаётся только нижняя челюсть…

«И мне же потом оттирать…» – с ненавистью и цинизмом подумала Туманова.

Подумав, Оля отчеканила фразу, ёмкую, как конституция:

– Я останусь у тебя работать, если ты останешься Иваном Имбирёвым. Тем Иваном, которого я знаю со школьной скамьи… С детского сада… Если ты им останешься – тогда и я останусь…

И, успокоив этого суицидального болвана, она повернулась и, не оглядываясь, вышла. Пусть подумает – о жизни, о себе, о том, что значит быть человеком, и о будущем… Если, конечно, у них, жителей проклятых лет, есть какое-то будущее в этом концлагере по имени «экономические реформы»…

Долго и потрясённо он сидел, пытаясь собрать разбежавшиеся мысли в пучок. Потом заплатил за себя и за Олю, радуясь, что всё же немецкий принцип каждый платит за себя, хоть и при дурацких обстоятельствах, но сломался.

Однако в офисе его ждал ещё один неприятный сюрприз. На его огромный стол-ероплан Туманова выложила денежки, ровно столько, сколько стоил её обед. Она там каждый день кушает, ей ли цен не знать?

 

* * *

Он пришел домой поздно вечером, с кипой свежих газет «Масло Жизни», припасенных с тиража на растопку дачного камина. Дочка уже спала в своей детской кроватке. Жена смотрела в черный кубический инфернальный ящик, именуемый телевизором «JVS», на какой-то очередной содомитский фестиваль лютой и тошнотворной похабщины…

– Алсу, есть чего похавать? – примирительно поинтересовался Иван Сергеевич.

– А чего, тебя там не покормили, что ли? – отозвалась эта язва в блёклом домашнем халате. – Не поделились тем, что ты в ротик спустил?!

– Да пошла ты! – взорвался Имбирёв и швырнул свою растопочную газетную кипу со всей силы – да на все стороны.

Ушел на модно отделанную кухню, сверкающую встроенным гарнитуром, и достал из шкафчика под раковиной тяжелый разводной ключ. Подержал его на весу в руке, несколько раз взмахнул – как когда-то казачьей шашкой…

Простота и будничность этих мыслей маньяка поразили его: он представил, как идёт в зал, как наносит мощный удар прямо по затылку воронова крыла, как иссиня-черные волосы степнянки становятся красными…

От греха подальше Имбирёв убрал разводной ключ поглубже под финскую элитную мойку и вернулся к жене, разоруженный.

– Зачем ты так со мной, Алсушка?! – поинтересовался жалобно, думая разжалобить если не ту, главную – то хоть эту, запасную…

– Как? – она смотрела со всей жестокостью хищницы, дочери кочевий Дикого Поля, и в её монголоидных глазах жила зыбкая ненависть.

– Вот так…

– А зачем ты Ольку взял в секретарши? – попыталась она вывернуться. – Тебе перед Трефом не стыдно?

– Нет, Алсушка, у нас с тобой давно разладилось, и без всякой Оли… Она тут не при чём, ты её не мешай… И у меня с ней ничего нет… У меня что-то есть с тобой, а чего – я понять не могу…

– А я скажу тебе, что! – Алсу решила, наконец, быть искренней. – Ты весь целиком – это один занудный, ностальгический, тоскливый Упущенный Шанс! – и она стала криком загибать пальцы. – Каждый год! В нашей стране! Люди нашего поколения и твоего образования! Зарабатывают миллиарды! – она ожесточенно рубила воздух смуглой ладонью, с которой материнство состригло маникюр. – Сейчас, в эти несколько лет всё решается на много поколений вперёд! Сейчас в нашей стране такие, как ты, становятся богаче арабских шейхов и султанов Брунея! А ты, господин по имени Упущенная Прибыль, – развёл мелочную бакалею, гастроном развёл для пенсионеров…

– Может быть, эта страна успела стать твоей, но она не моя! – взорвался Имбирёв. – И, может быть, тебе приятно быть женой вора – тогда ищи себе вора… Я им не буду…

– Послушай, Ванечка, честненький мой, беленький и пушистенький, а не ты ли бодяжишь оливковое масло дубовым, потому что они на вкус и цвет похожи? Скажешь, нет? Да я могу тебя хоть завтра в тюрьму упечь, за все твои «технологические тонкости», если нужда будет! Ты такой же вор, Ванечка, как и участники залоговых аукционов, просто ты трус, слабак, у тебя кишка тонка воровать по-настоящему! Ты себе маленько стырил у старичья болезного из пенсии, и думаешь – отсижусь в норке… Авось пронесёт… За масло киллеров не нанимают… Вот что ты думаешь, а не про совесть свою штопаную…

Имбирёв попытался изобразить обиду и ушел. Он устал доказывать жене, что у них «всё есть». Он уже понял, что его босоногое понимание «всего» (квартирка, евроремонт, салонная мебель, хорошо покушать и тому подобное) – для оголтелой жёнушки синонимично слову «ничто». Имбирёв никогда не разделял жажды ненасытных, у которых за далью даль, за коттеджем – покупка острова, а за покупкой яхты – покупка всего порта.

В смысле материальном маслоторговец Имбирёв достиг предела своих убогих потребительских фантазий, и вполне искренне не понимал – куда уж лучше-то? Если что-то и мучило, терзало Ивана Сергеевича – то, конечно же, не финансовый вопрос…

Спорить не о чем.

Имбирёв прошёл в спальню, открыл в углу прикрученный к панельной стене оружейный сейф. Охотничьи «тулка» и «моссберг» грянули на него угрюмо в обе маслины чёрных стволов: мол, хочешь стреляться – ступай в офис, бери короткоствол, с нами неудобно ногой курок искать.

На патронташном крючке висела старая боевая подруга – казачья шашка. Имбирёв достал её, лязгнул клинком в ножнах.

– Затупилась, дурочка моя, давно пылишься… – любовно сказал Имбирёв, поигрывая старушкой в пока ещё сильной руке. Пробежал пальцем левой руки по широкому обуху, по долам, поднёс поближе к глазам рукоять без эфеса (чем, собственно, казачья «саш-хо» отличается от драгунской), намотал на запястье темляк…

…И вздрогнул от телефонного звонка. Ещё в ходу были, в основном, городские телефоны, сотовые только-только входили в обиход самых богатых людей, к которым Имбирёв, предприниматель средней руки, пока не относился.

– Здравствуйте! – вежливо сказал зловещий голос с отчетливым кавказским акцентом. – Иван Сергеевич? Меня зовут Гурам. Клыч-Гурам, может быть, слышали?

– А как же… – соврал Имбирёв, который ни про какого Клыч-Гурама не слышал.

– У нас непонятки вышли, Иван Сергеевич! – змеился кольцами, опутывал анакондой голос Гурама. – Мальчики мои невежливо с вами разговаривали, они уже наказаны… Ну, теперь хочу лично сам с вами побеседовать… Не откажете в приёме?

– Где? – улыбнулся Имбирёв. – В пустом и тёмном месте?

– Зачем же так? – искренне удивился Гурам. – Я к вам приеду, в офис, в гости… Тортик куплю, чаю попьём… Я бы и хорошего вина прихватил, но слышал, что вы теперь не пьёте…

– Да, я действительно, бросил…

– Ну и правильно! Здоровье беречь надо! Вы настоящий мужчина, Иван Сергеевич, бывший казачий офицер, с оружием на «ты», и мне кажется, мы поймем друг друга! Только вы уж, пожалуйста, запишите меня на приём официально… А то я слышал, – трубка растрескалась смехом-кашлем, – секретарша у вас больно грозная… С ливольвертом… Как бы меня за незваного гостя не приняла…

 

* * *

…Оля Туманова внесла на большом подносе чайную пару и дольки лимона, и Гурам Клыч невольно засмотрелся на неё. И, когда она, под перестук тонких каблучков, вышла, поинтересовался доверительно:

– Какая красавица! Дорого она вам обходится, Иван Сергеевич?

Иван зачем-то честно назвал сумму зарплаты. Гурам разочарованно присвистнул:

– Так мало? Это, наверное, без интим-услуг?

– Да, к сожалению, вот так у нас… Не отработан этот вопрос… – смутился Имбирёв.

– Честная жена, значит? – скалил клыки старый уголовник.

– Можно сказать, честная вдова… Ну, типа вдова… Ну, не знаю, как сказать… Не в этом дело… Внимательно я слушаю вас…

– Шкеты мои к вам заходили, Иван Сергеевич…

– Помню, пошумели тут…

– Шумные сейчас шкеты, Иван Сергеевич, не то, что в моё время… Беспределу много стало, кичман от храма отличать перестали… Нехорошо это… Мочить они вас просили, Иван Сергеевич, за ласковую встречу, а секретаршу вашу распялить…

– Это не по-людски, – печально покачал головой Имбирёв. Но особо не проникся…

Выждав паузу и видя, что смертник не хочет пугаться, Гурам продолжил методично, словно учитель в школе:

– Я им вас и бригаду вашу трогать запретил. С этой стороны всё закрыто будет, мы беспредела не пустим… Но денег-то вы, Иван Сергеевич, всё равно должны… Долги отдавать надо…

– Деньгами не богат, самому на жизнь не хватает, – соврал Имбирёв, которому не денег стало жалко, а за державу обидно.

– А и Бог с ними, с деньгами! – неожиданно легко согласился Гурам Клыч. – Лавэ оно что? Папира… А папира – не рапира… Денег я сам себе напечатаю, Иван Сергеевич, а от вас хотел бы малявы иметь…

– Чего?! – растерялся Имбирёв.

– Пошерстил я ваши ходки, Иван Сергеевич, в авторитетах у «красных» ходили, первых бугров консультировали по экономике… Время сейчас такое – не по форточкам пельмени, пардон, тырить! Банки, биржи, чеки, авуары… Мне трудновато, старику… Мне экономист нужен для консультаций, что к чему и почему… А то иной раз молодые базарят всяку феню, а я и не понимаю… Авизо! – Что такое авизо?! Мы когда на кичах чалились – слова такого не слыхивали… Евробонды… Какие такие евробонды?! Раз вы, Иван Сергеевич, на моей территории сели хабарить, извольте старику помочь по-соседски… Да и вам самому дружба со Смотрящим, думаю, пригодится не раз ещё…

– Дак я, Гурам, уважаемый… Всей душой помочь… Какого именно рода требуется консультация?

– Общак я держу, Иван Сергеевич… – пожаловался пего-седой тюремный волк. – А тут инфляция такая… Ну, мы из положения вышли, перевели в валюту… А всё одно мёртвым грузом лежит… Хотелось бы от вас услышать какую-нибудь эту… – Гурам близоруко заглянул в бумажку, поспешно вытащенную из ворсистого кармана – …консервативную биржевую стратегию… Ну, чтобы лавэ вкалывало, а не под шконкой прело…

– Ну, уважаемый Гурам-Клыч, я это вам к пятнице на бумаге изложу, как положено, а пока самую суть наколю, – предложил Имбирёв, уминая кусок воровского торта. – Значит, смотрите: самые консервативные инструменты: золото, серебро, платина, палладий. Металл основную стоимость всегда сохраняет… Он не как советские рубли присной памяти… В пшик не превратится… Он всегда сбережет то, что в него вложено…

– Сбережет-то да, а вот как бы прибыль с этого… – помялся Смотрящий.

– Значит, так. Существуют колебания цен на драгоценные металлы. Полдоллара вверх, полдоллара вниз… Они существуют вокруг осевой линии, понимаете? Она вычисляется за несколько лет, как средняя цена на металл… Теперь мы с вами видим: цена на золото на полдоллара выше осевой. Что мы делаем?

– Что, в натуре?

– Раз она выше осевой, то мы золото продаём. Мы же знаем, что этот скачок временный, спекулятивный, и золото вернётся к средней цене. Если мы с вами видим, что золото дешевле осевой на полдоллара, что мы делаем?

– Покупаем…

– С вами легко работать, вы быстро схватываете… Если золото дешевле средней цены за несколько лет, то надо его брать, мы знаем, что оно вскоре своё доберёт. То же самое мы делаем с серебром, палладием, платиной… Если хотите, то и с медью, алюминием, оловом – но это более громоздко… Суть такая: мы знаем среднюю цену за много лет. Цена ниже средней – сигнал покупать. Цена выше средней – сигнал продавать. От каждой сделки остаются дополнительные деньги. Если мы купили золото на полдоллара дешевле его средней цены, а продали за полдоллара дороже, то у нас в руках оказалось сколько?

– Доллар? – неуверенно и даже заискивающе крякнул старый уголовник.

– Совершенно верно. Вот, чтобы понятнее было, – впавший в раж Иван, всегда любивший сверкание разума в чистой теории, схватил со стола карандаш. – Карандаш, почтенный Гурам, стоит 2 рубля… Мы можем его сдать в скупку за два рубля. Если мы встретим человека, который продаст нам карандаш за полтора рубля, то мы получим 50 копеек прибыли… И если мы встретим человека, который хочет купить карандаш за 2 рубля 50 копеек – мы тоже получим 50 копеек прибыли! Ведь мы знаем место, где карандаши и берут, и отдают по 2 рубля!

– Занятно… – почесал кудлатый, похожий на грубую овчину затылок Гурам. – Это же прямо какая-то машина для изготовления денег получается!

– Биржа так и работает… – скромно улыбнулся экономист-теоретик.

– А с другими биржевыми товарами так можно?

– Можно, конечно, но более хлопотно. Риску больше. Вы же просили консервативную стратегию, чтобы риски по минимуму…

– А сам чего с такой головой постным маслом торгуешь?

– У меня, почтенный Гурам, стартового капитала нет… Это же большие обороты нужны, чтобы прибыль солидная вышла!

– Нашел бы, занял…

– Есть и ещё один момент… Масляное дело – оно чистое. Без чертовщины всякой. Тихо, спокойно… Вот мы с вами чай с тортиком пьём… А если бы я золотом, нефтью, бриллиантами торговал – мы бы не так сидели, а? Вы бы, поди, для начала разговора, по пояс бы меня в бетон закатали, а?

– Вот человек! – восхитился Гурам Клыч. – Можно сказать, профессор экономики, а и в воровском деле тоже понимает! Уж понятно, с ходоком по «рыжью» мы бы не так базарили, не так…

– Вот видите… А тут маслице постненькое, цены низенькие… Чего убогого обижать, правда?

– Твоя правда, торгаш! Только как у тебя с лавэ? Хватает, что ли, с масла-то?

– Да, в общем, не жалуюсь… Не хватит на мяско – картофелинкой перебьюсь, нету молочка – водички попью… Короче, умеючи и на масле прожить можно…

Экономист и Смотрящий хохотали взахлёб, до слёз, как старые друзья.

– Понравился ты мне, Иван Сергеевич! – хлопнул на прощанье по плечу тяжелой, как ковш экскаватора, ладонью Гурам. – Я тебя в обиду не дам… Бумажки готовь свои, а насчет этой… Беленькой, востренькой… Совет… Таких не люби, если на лавэ не азартен… Тут одно без другого, сам понимаешь, не канает… Ты себе тётку возьми, с райкомовским стажем, вы вместе картошечку-то без мяска наворачивать будете…

– Да кто его знает? – полушуткой-полувсерьёз помечтал Имбирёв. – Может, и в моём убогом положении чего обломится?

– Тогда это… – Гурам поднял кривой татуированный перстнями палец. – На гранат налегай! Свежие, спелые гранаты покупай, лучше всего из Баку, и угощай её почаще… Дело молодое, как перевозбудится – глядишь, и на тебя обзарится…

Гурам ушел, а Имбирёв всё стоял с улыбкой у выхода, глядя ему вслед через застеклённые прорези в двери. В приёмной старик о чём-то пошутил с Тумановой, так, что та вся зашлась от смеха и даже за платочком полезла – утереть невольные слёзки…

«Попался бы ты мне раньше, упырь, – думал Имбирёв, а радушная улыбка всё висела забытой на его лице, – на пути у моего батальона… Порубил бы я тебя в капусту, какую ты любишь, зелёную, американскую…».

 

* * *

– Она приходящая была… Без оформления трудового соглашения… – заявил Владик-хорёк по поводу странных претензий женщины из райсобеса помочь в похоронах уборщицы бабы Клавы.

У бабы Клавы никого не осталось на свете – только райсобес и фирма «Масло Жизни», в которой она ранним утром подрабатывала, моя полы…

– Ты, Владик, ерунды не говори… – покачал головой Имбирёв. – Поможем, конечно, чем сможем…

– Так она не одна! – бунтовал Владик. – Их там четыре жмура… Ты вот не знаешь, Иван, а говоришь… Она вначале трёх своих внуков топором зарубила, а потом сама таблеток нажралась… Это даже чисто гробы покупать – четыре гроба нужно…

– Она что, с ума сошла? – дрогнул голос Имбирёва, прекрасно помнившего молчаливую, мрачную старуху, таскавшуюся мимо него с ведром и шваброй.

– Можно и так сказать… – развела руками женщина из райсобеса. – В основном, нищета, конечно, довела… У её внуков родители погибли, она их пыталась одна поднимать… Ну и в какой-то момент решила – к папе с мамой их отправить, чтобы они так не мучились… Подобралась к спящим, и головы поотрубала… А потом уж замыкающей пошла, так сказать…

– Вань, это не наше дело! – тянул Имбирёва за рукав компаньон. – Ну, «закипел разум возмущённый», всё понятно… Ку-ку бабулька… Давай, у нас дел с тобой сегодня… Айда!..

Но Имбирёв не торопился с делами Владика. Из всего множества кошмаров, творившихся вокруг него – слева, справа, сверху, снизу, – этот отдельный случай с бабой Клавой и её внуками как-то особенно врезался в память и совесть. Не то, чтобы история была небывальщиной – такое в 90-е творилось сплошь и рядом…

Но помочь всем Имбирёв не может – он не солнце, чтобы всех согреть… А тут речь идёт о человеке, работавшем у него, мывшем полы в его кабинете… Если Имбирёв приходил слишком рано на работу – баба Клава просила его поднять ноги, и шуровала под его седалищем шваброй…

– А почему она мне ничего не сказала? – снова задал Имбирёв дурацкий вопрос – как перед гробом соседа-коллеги.

– А что она могла вам сказать? – недоумевала женщина из райсобеса. – Вы – директор фирмы, она – приходящая на два часа уборщица… Всё, что вы ей обещали, вы ей вовремя выплачивали… А о чём больше ей с вами говорить?!

– Ну, я наверное чем-то мог бы помочь сверх штатного расписания…

– Видимо, такая мысль Клаве в голову не приходила… – горько усмехнулась посланница соцобеспечения. – Она вас очень боялась, Иван Сергеевич…

– Меня?! – глаза Имбирёва стали плошками от изумления.

– Она мне несколько раз рассказывала, как она у вас какой-то блок питания нечаянно из сети выдернула, когда вы с утра на компьютере работали…

– Ну, я помню, ну и чего такого?

– Вам ничего, а она неделю спать не могла: выгонит, говорит, меня Иван Сергеевич, такой урон ему нанесла, не потерпит… А больше куда идти? Некуда идти…

– Чёрт! – ругался Имбирёв, увлекаемый компаньоном по делам фирмы. – Да что же это такое творится-то?! Это же ни дна, ни покрышки… Неужели всё, конец истории, финита ля комедия… Так и передушим друг друга?!

 

* * * 

Оля пришла на работу, как всегда, раньше всех (прежде только покойная уборщица Клава её опережала) – чтобы в тишине и без лишних глаз поработать часок над институтским дипломным проектом. Тут-то она и застукала Ивана Сергеевича, спавшего в офисе…

Он спал на полу, а чтобы не было холодно – надел зимнее, на вате, старое пальто, застегнулся на все пуговицы. Голову расположил даже с некоторым комфортом: положил навзничь один из стульев, спинкой к полу, так что мягкая кожаная подушка спинки пришлась как раз под затылок… Почти кровать получилась, только очень жёсткая: «таркет» пола, хоть и на пробковой подложке, пружинистый, но для сна VIP-персон явно не предназначен.

– Хоро-о-ш! – прошептала Туманова, стоя в дверном проёме и не зная, смеяться или плакать. – Был бы на свете конкурс мудаков – гран-при бы взял…

Почувствовав чужое сочувственное и одновременно насмешливое внимание, Иван Сергеевич заворочался и открыл изнеможенные, красные, кровью налитые глаза. Некоторое время бессмысленно пялился на Ольгу, потом стал костяшками пальцев простукивать ламинатные доски: якобы она счас поверит (держи карман шире), что он тут качество ремонта проверяет…

– Там цементную стяжку плохо сделали, Оль… – пробормотал Иван Сергеевич. – Я вот проверил – там это… пустоты…

– Конечно! – согласилась она, издевательски кивая. – Это ведь только в пальто и делают… Причем только в наглухо застёгнутом…

– Я это… – перебрался Имбирёв на запасную линию обороны, вставая с пола на корточки. – Оль… Ты должна меня понять… Перебрал вчера, сорвался, выпил вот… Тут уснул…

– Вань, ты лечи командировошных… Меня не надо… Я тебя много лет знаю, Ваня, когда ты бухаешь, перегаром – вон через мою приёмную до самого коридора шибает…

Иван Имбирёв был очень усталым, спать на жёстком он не привык, всё тело затекло и болело, но он действительно был трезв, как стёклышко.

– Ладно, давай рассказывай, чего у вас там стряслось… Выгнала, что ли, Алсушка тебя?

– Я сам ушел, Оля… Я не могу с ней больше…

– Да? – Туманова саркастически скривила забавную рожицу. – И сколько раз, по-твоему, в жизни настоящий мужик должен произносить эти слова?

– Я их произнёс в первый раз, Оля…

– Ну, Вань, это не предел, – качала она хорошенькой, как с литографии лермонтовских времен, головушкой. – Это – лиха беда начало… Текст заучишь, от зубов отлетать будет…

– Нет, ты не шути… Тут не до смеха… Я ей начал про бабку Клавку рассказывать, про внуков её без голов, про топор, который она аккуратно помыла от крови, прежде чем травиться идти… А она мне про похоронный бизнес – раз, мол, у меня такой интерес могилки копать, то надо открывать агентство ритуальных услуг, сейчас это самое прибыльное шмалево…

– А ты, Вань, сам виноват…

– Я виноват?! – от такой несправедливости он, казалось, прямо с пола до конца не встамши, разрыдается.

– Да, ты виноват… Как ты себя с бабой держишь? Ты мужик или кто? Директор фирмы, тебя люди до смерти боятся, а ты – заяц! Стукнул бы кулаком по столу… В глаз бы ей дал, наконец… Иногда женщинам это нужно, уж открою секрет… Когда бабе шлея под хвост попадёт, она удила закусит, и сама уже не рада тому, куда её несёт…

– Да не хочу я её воспитывать, Оленёнок… Она не человек, она животное…

– Знаешь что, зоофил мой разлюбезный… – обиделась Оля за девушку, которую когда-то почти сестрой считала. – Была бы животным, от тебя бы не родила! Межвидовой половой контакт плодов не имеет… Так что ты не гони, Ваня, чего не знаешь… Я вообще удивляюсь, как такая размазня, как ты, в бизнесе ещё держится?!

– Я тоже об этом думал, – обрадовался Иван Сергеевич переключению темы. – Знаешь, как? За счет уникальных комбинаций, не имеющих конкуренции… Если придёт жёсткий конкурент – то тогда хана мне, ты права… Но обычно то, что я делаю, никому больше в голову не приходит…

– Да уж ясен перец! Оригинал! Секретаршу домогаться – этого до тебя никому из боссов в голову не приходило…

– Оля, не говори об этом так грубо… Ты всё, что у меня есть в жизни… Знаешь, почему я, когда от жены ушел, к матери не пошел?

– Ну и почему?

– А потому что у матери «тех же щей пожиже влей»… Меня никто никогда в этой жизни не любил… Меня все только использовали…

– Вань, ну как тебе не стыдно?! – искренне возмутилась Туманова. – Ну тебе-то жаловаться… Это вот бабу Клаву никто не любил, это её все только использовали… Ну а ты-то, Вань… Скажи, что такое есть в жизни, чего у тебя нет?

– Тебя! – быстро ответил он.

– Слушай! – скуксилась, словно ложку уксуса выпила, Ольга. – Я спецом пораньше пришла… Хотела часик дипломом позаниматься… Вместо этого я стою и веду бессмысленный разговор с бомжом… И я чувствую – всё, плакал мой дипломчик… Сорок минут до начала рабочего дня, а тебя ещё надо умыть, побрить, костюмчик отутюжить… Так я и останусь при чужом муже дурой без диплома…

– Я тебе куплю диплом… – тут же, с прытью торгаша, пообещал Имбирёв.

Оля ничего не ответила – только выразительно закатила глаза и выдала тяжёлый вздох.

– Значит так, босс! – распоряжалась она, видя, как быстро утекает время. – Пиджак мне свой снимай, у меня тут к счастью есть портативный утюг… Бриться иди в туалет, бритву взял?

– Нет, конечно…

– Ой-йё… С кем связалась… Значит так, босс, вот тебе мой розовый бритвенный станочек для твоей щетины! И на завтрак у нас будет, мальчик мой, опять китайская заварная лапша… Будем ближе к народу, Иван: в офисе с одним электрочайником всё равно хрен чего другое приготовишь…

– Оля… – выдохнул он, совсем умиротворённый и даже опять на что-то надеющийся. – Если бы тебя не было – меня бы тоже уже не было…

– Вань, ты когда трезвый – ещё глупее вещи говоришь, чем когда пьяный…

 

* * *

Плохо выспавшийся в пальто на полу, Иван Сергеевич очень напоминал похмельного колдыря, что весьма подняло его котировки в глазах нового делового партнёра, сибиряка, поставщика кедрового масла.

«А братан-то наш, нашего роду-племени…» – подумал сибиряк Миша Скобарёв, который прежде общался с Владиком Вещаевым и оставил у себя от того неприятный осадок.

Имбирёв казался Мише совсем другим тестом, сибирским, пельменным…

– …У нас есть ещё в линейке экстракт хвойной лапки, выжимка прополиса, облепиховое масло… – гундел Миша Скобарёв по бумажке.

– Может быть, по сигаре? – предложил красноглазый Иван Сергеевич, уставший от жирных и сальных слов поставщика. – У меня гаванские сигары… Как в Советском Союзе…

– Как в Советском Союзе?! – обрадовался Миша. – И такое возможно?

– Обижаешь, Мишаня! В лучших традициях нашей с тобой Родины, кубинские, 100 процентов… Я люблю, чтобы всё, как тогда….

– Как тогда?! – масляными стали уже не только коммерческие предложения, но и всё лицо Скобарёва.

…Через некоторое время из кабинета директора неслось дружеское, нестройное, но очень одушевлённое:

…Под крылом самолёта о чём-то поёт

Зелёное море тайги…

 

– Мразь совковая… – скрипел в приемной Владик Вещаев. – Счас напоит нашего генерального, и будем опять неделю без газеты сидеть, пока он в запое… Всяко, Оля, он с такими песнярами кодировку генеральному сорвёт…

Оля неприязненно относилась к лоснящемуся (что не удивительно при торговле маслами) заму гендиректора, слишком уж подчеркнуто европейничающему, но в данном случае вынуждена была согласиться. Её друг детства Ваня Имбирёв находился в группе риска, и споить его не труднее, чем курсистке соблазнить проезжего гусара…

Занося в кабинет генеральному чай с бальзамом сибирских трав, Туманова сочла необходимым тихо, но твёрдо сообщить на ухо Михаилу:

– Имейте, пожалуйста, в виду, наш шеф непьющий… Он закодирован, так что прошу не предлагать…

Скобарёв, как настоящий чалдон (а они все гоношливые), не захотел сохранить дело в тайне, и громко спросил:

– Кто эта девушка, Ваня, и почему она указывает, что нам с тобой делать?!

– Не касайся её… – попросил Имбирёв и добавил совсем уж сумасшедшую фразу. – Она святая…

«Ни фига себе, как он обо мне думает», – внутренне охнула Туманова, чуть не выронив узорный мельхиоровый сверкающий поднос.

Имбирёву в тот день везло. Вместо того чтобы посчитать его сумасшедшим, как и следовало бы, Миша-сибиряк посчитал его допившимся, и ещё сильнее зауважал: «Братуха, в натуре, видать, из долгого запоя откинулся… Ладно, и правда, не буду ему доливать, видать, и у наших людей своя норматура имеется…».

В итоге уход Миши-сибиряка ознаменовался очень и очень приличной скидкой кувинскому партнёру.

– Не знаю, как ты его выпроводила, – шепнул Владик на ухо Тумановой. – Но ты гения

Иван Сергеевич вдохновенно перевёрстывал газету, отыскивая в колонках место для новых продуктов, чтобы уместить их там с фото, контактами и текстами. Место отыскать было нетрудно; а вот тексты предстояло подготовить.

Никто, кроме волхва словесности Ивана Имбирёва, не смог бы это сделать так, чтобы сторублёвая бутылка ушла бы за двести рублей…

Хотя по сути своей эта работа хитро-подлая и барышническая, Имбирёв её любил. Он доставал старые справочники сельхозработника и энциклопедические соответствующие тома, листал, высунув язык, что-то напевал.

– Кедровое масло, кедровое масло… Напишем так – дар Бога… Нет, это верующим соблазн, атеистам же безумие… Не дар Бога, а вот так: «Кедровое масло – дар богов»! Антично, поэтично и всем понятно…

Имбирёв любил писать, любил буквы, каждую букву.

Рекламная дурь в его исполнении всё равно дотягивала до шедевра. Собственно, весь доход «Масла Жизни» висел именно на этих маленьких шедеврах: а поскольку доход рос, следовательно, и мастерство их автора росло!

Дело, конечно, не в том, как может сначала показаться, что Имбирёв «загонялся» по пищевому маслу, увлекался растительными жирами и с детства мечтал ими торговать.

Нет, конечно, масла были продуктом, холодно и расчетливо выбранным после долгих раздумий, как самый оптимальный продукт для относительно-честного обогащения.

Не только потребители «Масла Жизни», но даже и сотрудники фирмы удивились бы, если бы узнали, что Имбирёв на самом деле совершенно равнодушен к постному маслу, а все его поэтические обороты и «виньетки ложной сути» – лишь ухищрения журналиста-профессионала, умеющего с душой писать о предметах незнакомых, непонятных и лично ему совершенно чужих.

Нет, не о масле обожал писать-сочинять и верстать Имбирёв; он обожал просто о чём-нибудь писать и что-нибудь верстать.

На месте постных масел могли бы оказаться собранные у потребкооперации шкуры крупного рогатого скота, или присадки для автомобильных двигателей, или скобяной артельный товар. Всё, что угодно, могло бы оказаться на месте постных масел – если бы экономист Имбирёв рассчитал оптимальную прибыль «толчка» этого предмета через газету-торговку.

Но каким бы мелким, нелепым, даже безумным делом ни казалась работа по воспеванию облепихового масла – Имбирёв занимался ей с явным удовольствием. Это спокойное, в обнимку со справочной литературой, кропотливое и виртуозное занятие, сходное с ювелирным мастерством, – напоминало Ивану Сергеевичу о счастливых годах, о минувшей жизни, в которой он так же (только совершенно бесплатно) разбирал тонкости средневековой философии и эпосов прикаспийских народов…

К обеду, довольный собой, Имбирёв вышел к Оле с какой-то узкой бумажкой, похожей на корешок квитанции.

– Ваня, это ещё что такое?

– Сегодня ты спасла меня от пьянки, это доход примерно с одного номера газеты, он перед тобой, считай это чеком, и этим чеком ты можешь расплатиться сама за себя, пообедав со мной в «Парадизе»…

– Как я понимаю, не один раз, Ваня?

– А это смотря что мы там закажем…

И оба друга детства расхохотались над взаимной пугливой чопорностью.

– Обещай мне две вещи! – смеялась Оля. – Что ты там не будешь напиваться, и не будешь баранки по залу раскидывать, как Киса Воробьянинов…

…Хихикая над взаимными колкостями, Иван и Ольга ещё не знали, что именно в ресторане «Парадиз» за их обедом раскалённо смотрят злые глаза Алсу Имбирёвой. Той самой, которую снабжал информацией Владик Вещаев…

 

* * *

Собственно говоря, как это часто бывает у любящих людей, диалог начался за здравие, а кончился за упокой. Никто не хотел ссориться – но само собой получилось, слово за слово.

Чтобы не спать больше на полу в пальто, Иван Сергеевич задумал купить к себе в кабинет диван. Наученный горьким опытом, он понимал, что внос дивана без согласования с Олей вызовет у неё нехорошие подозрения, и пошел согласовывать…

– Оля, я хочу в кабинет к себе диван поставить… – начал он, запинаясь, явно с каким-то двойным дном.

– Ну и что? – рассердилась она. – Я тут причем?!

– Чтобы ты не обижалась, я тебя заранее предупреждаю… Это такой будет спальный диван…

– А меня это каким боком касается? – злилась Ольга. – Я на твоем диване сидеть не собираюсь… Или, – ядовитая догадка озарила её лицо, – ты хочешь, чтобы я прилегла на него?!

– Не то, чтобы я этого не хочу… – сбился на лучших чувствах Иван Сергеевич, пытаясь объяснить, что Оля свободна и от равнодушия, и от принуждения. – Но не в этот раз… Боже, что я говорю?! Я имею в виду – не сейчас… Пока просто диван ввезут… Ты не против?

– Господи, Имбирёв, как ты мне надоел… Ну ты же умный человек – ну почему ты такой дурак?! Ну если жена тебе не даёт – ну закажи ты себе эскорт! Баб тебе, что ли мало?!

– Мне – мало! – сжал он зубы, сам начиная злиться. Ведь совсем не о том он начинал разговор. Он хотел предупредить Ольгу, мол, оборудую себе спальное место, чтобы она не пугалась. В итоге – так искорёжил мысль, что наоборот, напугал Туманову и к тому же сам себя чувствовал оскорблённым.

«В конце концов, что она себе позволяет? – пылало в голове. – Кто здесь хозяин?! Почему я с секретаршей должен согласовывать расстановку мебели в офисе?!».

Как бывает у людей с воспалённым чувством, Имбирёв забыл, что сам решил согласовывать диван с Ольгой, и вздумал считать, будто это она потребовала с него отчета.

«Да и потом не буду я скрывать, что я её хочу! – дергался чёртик в Иване Сергеевиче. – Я её не принуждаю – да, но над моими чувствами она не властна! Я могу по её просьбе её не трогать… Но не могу я по её приказу перестать её хотеть…».

Ольга тоже полыхала. Она не хотела увольняться. Ей некуда было идти работать. С деньгами в семье Тумановых было очень трудно. Но теперь, похоже, он всё же выдавит её своими тупыми и пошлыми намёками, дальше так не может продолжаться…

И Ольгу уже несло, что называется, напропалую, чувствуя себя уволенной, она уже язычка не прикусывала и в словах себя не ограничивала:

– Или ты, человек в футляре, стесняешься позвонить девушкам по вызову?! Или это ниже твоего достоинства?!

– Я не об этом хотел поговорить… – кипел Имбирёв.

– А о чем?! Хочешь, я сама позвоню и тебе вызову?! – напирала Туманова. – Вот, смотри… – она веером выложила визитки, которые постоянно раскладывали в 90-е годы на подоконниках и журнальных столиках в фойе бизнес-центров. – Как тебе, босс? «Лицей, горячие студентки»… Не нравится? Тогда вот – «Клубничка, сладкие девочки»… Звоню на правах твоего секретаря, и они сюда шеренгой приезжают… Вот тебе и выход из положения…

– А мне ты нужна! – капризничал Имбирёв.

– О-о, Господи! – чуть не плакала Ольга. – Какой же ты занудный… Не могу я, Ваня, как они, у меня только по любви бывает…

– Вот ты меня сейчас оскорбляешь совершенно ни за что, без всякой причины… – бормотал Имбирёв, и в глазах его играли искорки безумия.

– Чем, скажи на милость?

– И подталкиваешь меня к самоубийству…

– Час от часу не легче! И чем же?!

– А ты утверждаешь, что меня в принципе полюбить нельзя, даже в будущем, даже при других обстоятельствах…

– Ну чего ты себе придумал? Ничего такого я не утверждаю.

– Нет, утверждаешь! А сама при этом меня постоянно заводишь… Зачем ты стринги носишь?

Оля аж поперхнулась от такой интимной детали.

– Откуда ты знаешь, что я ношу?!

– Оля, юбка тонкая… Видно…

– Бл-я-а-а…

Она была в такой ярости, в какой Имбирёв никого ещё не видел. Она смотрела на него, как на редкостную гадину, выползшую из отхожего места мразь. Она и прежде знала, что Имбирёв – мужик со странностями, но такого она от него не ожидала…

И так – буднично, посреди дня, по ничтожнейшему поводу – случилось то, что на их натянутых нервах давно можно было предсказать: Ольга Туманова покинула офис фирмы «Масло Жизни», пообещав никогда больше сюда не возвращаться.

– Ноги моей, Ваня, возле тебя больше не будет! Привет Алсу! Поцелуй от меня в лобик свою малютку!

После её ухода как-то разом постаревший и сгорбившийся Имбирёв уполз к себе в кабинет и достал из сейфа пузатое «бренди»: явно не с намерением макать туда сигару. Первой мыслью было – нажраться, чтобы забыть обо всём…

«Сучка! – думал он оскорблено. – Знает ведь, что если уйдёт – я себя убью… Но для неё это не аргумент… Эгоистичная дрянь… Пусть Ваня, друг детства, умирает, ей и дела нет никакого… Здесь будет другая, покруче неё, расфуфыренная, наманикюренная… И тоже блондинка, и модельного роста…».

Отходняк эмоций – и протрезвление в мозгах:

«И будет она меня звать «Вы, Иван Сергеевич»… «Ты, Ваня» – как на школьном дворе – никто уже не скажет… Никогда… Боже, никогда… Только «Вы», и только «Иван Сергеевич» – ведь хозяин, блин… И я захлебнусь в этом всеобщем раболепном страхе, в этой поганой услужливости, при которой что мужик, что баба ноги расставят по первому требованию…».

Иван Сергеевич собрался с силами и отставил свой коньяк. Бросил пить – значит бросил. Надо думать и решать. Так нельзя. Говорить «Вы, Иван Сергеевич» – человеку, которому ещё и тридцати нет – никуда не годится! И ведь ничего плохого он Тумановой не предлагал… Она сама за него чего-то навыдумывала…

Стоп! Значит, она об этом думала! У неё мысль сразу об одном! С полуоборота! Она инфицирована Имбирёвым, факт! Организм, понятное дело, борется, иммунитет сильный, но… Инфекция внутри… Нет, ничего ещё не потеряно!

 

* * *

…Он стоял на пороге её квартиры с виноватой улыбкой, в отсыревшем на гнилой кувинской оттепели кашемировом пальто. И словно декларацию о добрых намерениях, держал перед собой пакет покупных пельменей и баночку с томатным соусом, очевидно, к пельменям…

Он мог бы явиться таким же образом с пачками денег, с ювелирными украшениями, с роскошным букетом роз или с орхидеями – и был бы беспощадно развёрнут…

Но он явился с пельменями, и в этом был прежний, дорогой памяти Тумановой Ваня Имбирёв, и, как ни странно, именно и только с дурацкими пельменями она не могла его прогнать…

Ну как, скажите, на такого можно обижаться?

– Оль… – заискивающе глупил он. – Свари мне их, пожалуйста… Понимаешь, кроме тебя больше некому, а я так пельмешков хочу…

Она покачала головой с беспомощной укоризной и пустила его в прихожую.

Тут же показались Олины родители, папа и мама, со смесью тревоги и любопытства на лицах. Это были побитые постсоветской жизнью работяги, давно не получавшие на своих работах зарплат, и потому весьма покладистые…

– Мама, папа – это Ваня Имбирёв, если помните… – устало выдохнула Ольга.

– Конечно, помним… – полез ручкаться папа.

– …Владелец и гендиректор фирмы, в которой я работаю…

Папа смутился и убрал протянутую было руку.

Мамины глаза плотоядно заблестели: гендиректор фирмы… пришел к дочке… варить пельмени… как у Льюиса Кэрролла, «всё чудесатее и чудесатее»… Чтобы малость охладить мамин энтузиазм, Ольга добавила отчетливо, с подчеркнутым значением:

– Женат на Алсушке, вы её помните, у них недавно ребёнок родился…

Мамины глаза заметно погрустнели, но не потухли. Мама складывала нехитрые комбинации: ну женат, ну ребёнок… Однако же пельмени сюда пришел варить… Значит, не всё ещё потеряно!

– Оля всё время шутит, – затараторил Иван Сергеевич, очень стараясь в новом статусе понравиться давно знакомым родителям Тумановой. – Прямо скажет, прямо скажет… Я простой советский человек, по диплому я экономист… И работаю я тоже в «Масле Жизни» экономистом… А по совместительству верстальщиком…

– Врёт он всё! – сверкнула глазами Ольга. – Он генеральный директор и основной акционер…

– Оля! – дружно, пуча глаза, пшикнули на дочь мама и папа.

– Ну, одно другому не мешает, – сдал на попятную Имбирёв. – По профессии-то я экономист… И по диплому…

Ивану Сергеевичу в четыре руки – правда, без Олиного участия – помогли снять и повесить его набухшее гнилыми парами ростепельной Кувы пальтецо.

Пригласили в гостиную. Пельмени его Олина мама незамедлительно потащила на кухню, где вскоре весело зашумел бурный пылающий газ под кастрюлькой. А томатный соус Иван пугливо продолжал держать в руке, словно бы надеясь им защититься при внезапном нападении…

Он был в очень дорогом приталенном двубортном костюме с золочеными, поблескивавшими клубно-гербовыми пуговицами. Пиджак из атласной, гладкой, как стекло, ткани «с искрой» так и манил Олиного отца потрогать модно простёганные одинарной стёжкой лацканы руками. Но папа сдержался…

– Чё ты цирк-то устраиваешь, Вань?! – стыдила гостя Ольга Туманова. – Пельмени сам себе сварить не можешь?!

– Оля! Как можно! – ужаснулся папа грубейшему нарушению субординации в присутствии работодателя.

– Оля, я не вру… Я купил… правда… дома, там ваще… А я к матери пошел… А мать мне примерно вот как ты сейчас сказала, забрала с меня сто долларов сыновьего долга и выставила вон, потому как ей картоху в подвале перебирать нужно…

Он тараторил, глотая окончания, опасаясь, что она его прервёт, но она не перебивала, со скептической улыбкой слушая этот бред и потешаясь им.

– И ты вспомнил дуру, которая всегда готова пельмешки сварить?

– Оля!!! – папе казалось, что он ослышался, настолько дикими были речи неразумной дщери…

– Я не про себя, пап, я про жену твою, мою мамочку, которая уже кастрюльками гремит, одержима холопским недугом…

– Иван, заходите, пожалуйста, – взял папа дело в свои руки, – садитесь к столу… Сейчас перекусим, чем Бог послал, по рюмашке, по старой памяти… Помните, как мы с вами в девяносто первом, когда…

– Ему нельзя пить! – вмешалась Оля с прежней бестактностью. – Папа, Иван в завязке, и ему даже видеть отравы этой нельзя… Да и тебе, кстати, тоже…

– Она деспотичная… – пожаловался Иван Сергеевич папе на его дочь. Тот с готовностью закивал…

– Прямо и не знаю, чего на неё сегодня нашло!

– …Я каким был, таким и остался, – уверял Имбирёв всех за тумановским столом в гостиной. – И мне будет очень приятно, если вы по-старому будете звать меня на «ты», потому как я ведь не такой ещё и старый, правда…

– Ну, Иван, ноблиссоблидж, что значит «положение обязывает»…. – попросил о понимании Олин папа.

Ивану было очень хорошо, тепло и душевно сидеть у Тумановых. Здесь с советских времен ничего не изменилось: те же наивные обои «в цветочек», советский ещё телевизор, советский сервант, советские книги на громоздящихся до потолка книжных полках… Это была потерявшая достаток, но помнившая достаток семья советских интеллигентов, товарищей (а не господ) Тумановых, а ничего дороже и прекраснее Имбирёв себе представить не мог.

Больше всего Иван боялся сойти в этой обстановке за чужака. Поэтому он снял барыжный пиджак бизнесмена, выкинул его подальше на тумановский, шахматной расцветки, диванчик. Остался в белой, тонкого шёлка, сорочке и цветастом галстуке…

Папа Ольги понял, что у него появился шанс всё-таки потрогать эту упоительно-дорогую пиджачную ткань на ощупь, и под каким-то надуманным предлогом отошёл к окну.

Подкалывая, или, как модно сейчас говорить, тролля мамочку, Оля отвешивала булыжниками эпитеты в адрес Имбирёва:

– Он у нас стал миллионером…

Мама уморительно охала и прижимала ладошки к впалой груди…

– Ольга, ну зачем так шутить… – протестовал Иван с набитым ртом. – Подумают, что правда…

– Да, мам, миллионером стал, и можно сказать, олигархом… В лимузине с шофером ездит…

– Оль, ну ты сгущаешь краски, мне неудобно… Машина – она не моя, она фирмы, и это простая «Волга»…

– Ну я и говорю, что ты простой олигарх! – хохотала Ольга, наслаждаясь его детским смущением.

– Нина Павловна, – умолял Имбирёв, делая по-собачьи умильные глаза, – вы её не слушайте, я экономистом по образованию работаю… Ну, ещё рекламную газету верстаю…

– А газета-то, мама… – комично закатывала глазки ершистая дочь. – Что не номер, то мильон доходу!

– Ну какой уж там мильон, два раза только и вышли на такую планку…

Отговорки Ивана, как он ни старался, не могли разрушить стену предубеждений Нины Павловны, и наоборот, только укрепляли её.

Закивай он Оле в тон – Нина Павловна, как битая жизнью женщина, подумала бы – «э, нет, хвастаете, ребята, форсу напускаете!». А вот с оговорками Имбирёва выходила сладкая правда: не каждый номер миллион, но иной раз бывает и до «ляма»! Подумать страшно!

Если Олиного папу пленил двубортный пиджак доченькиного работодателя, то маму – более тонкая вещь, рубашка. Мама, как женщина, лучше отца разбиралась в тканях, и оттого даже неброскую тряпочку могла оценить… И оценила…

Тем паче, что у Имбирёва на взмокшей от пота сорочке – нагрудный карман, как положено, а в кармане – через ткань просвечивает – какая-то немалого номинала валюта…

– Кушай, кушай Ваня… – щебетала мама, благодаря судьбу за то, что этот крутышка вырос на её глазах в их дворике. – Там ещё осталось, если не наешься, доварю… Вот, капустки попробуй, мы с Оленькой сами делали…

– Мама делала, а я на неё ругалась, что она хернёй занимается… – сардонически пояснила Ольга.

«Не просто же так он пришел к Оле пельмени варить! – стучало гулко материнское сердце, измученное страхами за будущее дочери. – Не бывает, чтобы просто так… Тут большой смысл…».

– А вот огурчики попробуй, помидорчики… моего соления… Как тебе?

– Великолепно, Нина Павловна! – искренне и преданно смотрел на Олину мать молодой «олигарх».

– Может, Иван, сходим, покурим? – предложил отец, уже успевший воровским манером помацать пиджачок гостя.

Иван осоловело с пельменей, грузно поднялся, пошел к своему небрежно брошенному пиджаку и достал из внутреннего кармана кожаный сигарный патронташ. Такой Тумановы только в кино про итальянскую мафию видели…

– Кубинские! – снова хвастался поставками Имбирёв. – Как в Советском Союзе! Помните, по 20 копеек штука лежали?

– Как не вспомнить! – ностальгически улыбнулся папа. – А нынче они почём?

Имбирёв назвал цену. Лицо у Туманова непроизвольно вытянулось…

Он увёл гостя на кухню, где в секретном шкапчике у него с советских времён пряталось спиртное, и – конспиративно оглядевшись по сторонам – предложил заветную флажку Имбирёву, пыхтевшему сигарой.

– А Ольга не увидит? – испуганно спросил Иван.

– Нет, они там с матерью… в зале… Они табачный дым не любят…

– Это очень правильно…

Два мужика, искренне симпатизируя друг другу, с покряком выпили и глубоко затянулись карибским угаром…

– Анатолий Эдуардович! – расчувствовался Имбирёв с быстро опьяневших глаз. – Я безотцовщиной рос, я вам как отцу родному скажу…

– Да, Иван! – приосанился Олин папа.

– Я вам клянусь Родиной, хлебом, матерью, всем святым, что только есть у человека – я Олю никогда не обижу! Я ей какой-то там подлости, пакости – не сделаю… Я лучше на куски себя порежу, чем ей плохо сделаю…

Слушая такие слова, папа сначала заметно обалдел – а потом у него в глазах заблестел бисер слезинок.

– Иван, я всегда знал… ты рос хорошим мальчиком в хорошей семье…

– Анатолий Эдуардович, вот как Бог свят! – размашисто перекрестился Имбирёв, сверкнув темными от пота подмышками сорочки. – Я в этой новой жизни ни хрена не понимаю… Вы думаете, мне этот бизнес нужен, что ли?! Да если бы мне показали, как в СССР обратно дойти, – я бы как сектант Порфирий Иванов, тёзка мой пофамильный, в трусах бы босиком по снегу пошёл бы… Но не дойти нам, Анатолий Эдуардович, не дойти… Ваша Оленька для меня – это всё! Вы не подумайте в плохом смысле…

– Да я и не думаю, Ваня…

– Нет, вы в плохом смысле не думайте, я в высоком смысле! Я для неё в лепёшку расшибусь… Она моя звёздочка, и в жизни у меня кроме неё ничего больше нет…

В захмелевшем сознании папы-Туманова мелькнули смутно слова «жена, ребёнок», сказанные про Имбирёва, но он прогнал это наваждение. Говорит человек – «больше ничего нет» – значит, так и есть! Надо верить людям…

Оля тихо, по-кошачьи пробралась к мужчинам и, застыв в дверном проёме кухни, слушала Ванины излияния. Если её отца они убаюкивали, то её, наоборот, приводили в бешенство…

– А ведь ты Алсушке то же самое говорил, Иван! – внезапно вклинилась Ольга в мужской разговор ушатом холодной воды. – На сколько у вас, кобелей, батарейки хватает? На год? Или на один раз – ствол разрядить?

Собственно, Ольга пошла на кухню с заботой об Имбирёве, посмотреть, не напоит ли его там папа секретными запасами алкоголя… Но, наслушавшись Ваниных бредней, забыла о благородной цели защитить друга детства от зелёного змия в папином лице.

– Оля… – Иван побледнел. – Я просто говорил твоему отцу…

– Да слышала я, чего ты ему тут заливал!

– Оля, подслушивать нехорошо! – совсем уж не к месту сморализировал Анатолий Эдуардович.

– А женатым мужикам ходить с пельмешками по бабам хорошо? – бесилась Ольга. – Всё, Ваня, слушала я тебя, слушала, однако всему есть предел… Пожрал свои пельмени, давай, вали!

– Оля!!!

– Вали, я сказала, нечего мне отца спаивать, ему ещё завтра на собеседование идти по поводу трудоустройства!

– Я не могу уйти… – пробормотал Имбирёв.

– Что, ноги с пьянки отнялись?! – шипела яростной пумой Туманова.

– Оля, я заболел… У меня сильный жар и озноб… Я никуда от тебя не дойду…

 

* * *

Градусник показал «38,9». Пылающего Имбирёва положили на мягком раскладном диване в той же самой зале, предварительно сложив там стол. Он постоянно бормотал про «доставленные неудобства», «неловкость», а ему отвечали, что «это ничего» и «здоровье прежде всего».

Втайне папа и мама Тумановы, запуганные новой концлагерной жизнью в новой России, даже радовались, что всё так получилось: богатенький буратинка покушал у них пельмешков, солёной капустки, маринадов, попил водочки, а теперь лежит, укутанный пледами, на их диван-кровати, натужно кашляет и уходить не в силах. А может, оно и к лучшему?!

С утра сухой и трескучий кашель Имбирёва разбудил Тумановых раньше будильника. Оба родителя поинтересовались у дочери: не лучше ли им остаться? Маме идти на работу, на которой всё равно семь месяцев зарплату не платят… Папе – на собеседование, итог которого вилами по воде писан… Может, остаться с «олигархом»? Чего поднести-подать…

– Идите, я сама справлюсь! – выгоняла их дочь. И они синхронно подумали: наверное, и так тоже лучше. Дело молодое, пусть вдвоём побудут… Зачем им старики в дому? Пусть поговорят, сблизятся…

И ушли.

С их уходом Имбирёву сразу стало заметно лучше.

– Дай, я тебе температуру померяю! – предложила Оля.

– Не надо, нет у меня температуры… – хорохорился он.

– А вчера была под 39!

– И вчера не было… Чё ты в школе не училась, что ли?! Очень просто, если на уроки не хочешь, берёшь градусник и головкой его по ткани быстро-быстро трёшь… Так не только жар, так «охонь» добыть можно!

– Да ты чё, симулировал, что ли?! – никак не могла поверить его очередному коварству Туманова. – Ты, подлец, всю ночь кашлял, спать мне не давал…

– А кашель – это завсегда, если кубинскую большую сигару на гильотинке не резать, а целиком высосать… Крепка совецка власть!

– А ты всё-таки больной, Иван! – скрестила Ольга тонкие руки на груди. – Только не простудой, а на голову…

– Есть васейко… – хихикнул он, и ей стало страшно быть с ним один на один в замкнутом пространстве.

– Чего ты добиваешься, Вань?

– Вернись ко мне!

– А если нет?

– Тогда я прямо тут у тебя на диванчике окочурюсь… Если я умею симулировать температуру и кашель, то и смерть изображу лучше Станиславского…

Она заплакала.

Он был неумолим.

– Господи! – кричала она пожелтевшему, давно не беленому потолку родительской квартиры. – Ну что у меня за судьба такая?! Рок это мой, что ли, психов любить?! Треф, покойничек, на всю голову отмороженный был, теперь эта вот гиена…

«Мнимый больной» резво вскочил и забегал по комнате, явно подтверждая любительский Олин диагноз. Глаза его сверкали, как будто туда стоваттные лампочки вставили:

– Что ты сейчас сказала?! Повтори!!!

– Что слышал, то и сказала… Что ты гиена, которая за тигром подъедает траченое…

– Геенну огненную я переживу, мы все в ней живем! – ликовал придурок-маслоторговец. – Ты повтори, что ты октавой раньше сказала!

– Не обязана я тебе повторы крутить! – злилась Туманова, закусив губу. Черт, сорвётся же такое с языка… Потому что шакал этот довёл, себя уже не контролирует…

– Так что, белый флаг выбрасывать?

– Мне ночью, – уже спокойнее сказала Ольга, – пока ты там своим никотином громко харкал, Треф приснился… Страшный такой, в земле весь вымазанный, висок проломлен и в крови… И говорит мне: «Будь, Оленёнок, с Иваном». Я его спрашиваю: «А ты, Тёма, меня больше не любишь?». Он отвечает: «Потому и говорю так, что люблю… Мне там у вас на Земле тебя больше некому доверить… А Ваня он наш, он надёжный, и он тебя вперёд себя пожалеет…».

– Спасибо, Артём! – очень искренне и серьёзно поднял глаза к потолку Имбирёв.

– Сговорились, сволочь казачья?! – почти с ненавистью довесила Туманова. – Я вам предмет, что ли, по наследству передавать?! Тёлка я вам яловая, чтобы завещания на меня писать?!

 

* * *

Землекопа можно заставить работать из-под палки. Но если на тебя работает умник, творческая личность, сочинитель уникальных комбинаций – то под палкой его работа будет некачественной. Гурам-Клыч, проживший полвека очень непростой и жестокой жизни, хлебнувший мудрости и в тюрьме и на воле, – хорошо это понимал.

Гурам-Клыч выиграл очень много и очень крупно. То ли Бог благоволил к Имбирёву, компенсируя всеобщую нелюбовь людей к этому несчастному, то ли ещё что – но колебания золота и серебра были в «отчетный период» необычайно сильными.

Машина, придуманная Иваном для обогащения биржевого игрока, работала с перегрузом, прибыль черпала, что называется, экскаваторным ковшом…

Гурам-Клыч ничего не обещал маслоторговцу, и тот ничего у Смотрящего не клянчил. Они разошлись вполне довольные друг другом. И потому Гурам-Клыч мог вообще ничего не платить Имбирёву.

Но тогда – без премиальных – умник не напрягал бы мозгов, а Смотрящий хотел, чтобы мозги карманного финансиста работали на полную.

Поэтому в его полуседой голове матерого волка родился другой план: заплатить Имбирёву по совести. Выделить стандартный комиссионный процент, и заплатить.

Но Гурам-Клыч и этот вариант отверг. Он придумал заплатить умнику-консультанту авансом, так, чтобы тот землю рыл и копытами бил в следующий раз, когда Смотрящий придёт проконсультироваться.

«Если он без интересу такой план смастрячил, – думал Гурам, – то какой же он, интерес почуя, смастрячит?!».

В ходе этих непростых и диалектических раздумий появился на свет чемоданчик типа кейс-дипломат, с суммой, значительно превышающей даже щедрое комиссионное вознаграждение.

Его повёз в офис к Имбирёву сам Гурам-Клыч в сопровождении трёх совершенно инфернального вида отморозков…

Это заставило Ольгу Туманову поволноваться. Дело в том, что Клыч был записан на приём заранее, но один. А вошли к Ивану Сергеевичу четверо синих от наколок особей бесовского пола…

Оля, пропустив их и закрыв за ними дверь, ходила по приёмной взволнованно, приникала ушком к косяку, пыталась услышать, что там? Было вроде бы тихо… А если они Ване рот скотчем заклеили?! Не тем скотчем (виски), которым он в былые года сам себе рот клеил, а липкой лентой… И бьют его там, незнамо за какие проколидзе?!

Два раза поглубже вдохнув в себя офисный пыльный воздух, решительно откинув спадавшие на лицо пряди прямых светлых волос, Ольга легким пинком модельной туфельки откинула дверь и вошла в кабинет босса.

– Иван, всё в порядке? Моя помощь не требуется?!

У бедра её смотрел на гостей единственной черной глазницей – всё тот же трофейный «люгер-бэби»…

Пять пар изумленных зрачков разного цвета обернулись на Туманову. Они сидели мирком да ладком и на приставном столике пересчитывали толстые пачки американских баксов.

– Олечка, спасибо! – первым нашелся Имбирёв. – Ты пока вскипяти нам чайку… Очень будет кстати…

– Блюдет тебя твоя овчарка… – похвалил впечатлённый Гурам-Клыч. –У такой на дороге не стой… В моей бригаде бычара один – раньше погоняли Лютером, а после твоей блондиночки прилипло к нему Сифилитик и не отмоешь… Это тот, которому она нос отстрелить грозила…

Имбирёв нервно рассмеялся.

– Вот в этих пачулях и лавэндах, Иван Сергеевич, твоя доля от машины денег… Заточковал ты штабеля, что надо, а у Гурама как? Гурам своих не обижает! Пока не предали… Если ты Клычу-Гураму сделал доброе дело – оно тебе хоть по воде, а вернётся… Короче, Жмыхарь, тут лям баксоты, прими их от благодарной братвы вместе с погонялом своим новым…

– Жмыхарь? – улыбнулся Имбирёв.

– Ну, прилипло так, ты же маслом торгуешь, братва – она в корень смотрит… Если услышишь в приличном лагерном обществе, что черти про Жмыхаря трут, – так знай: это про тебя! И радуйся, что не Сифилитик – урьи погоняла не смываются даже с мылом…

Дальше этого – если честно – странноватого разговора – они пили внесённый Ольгой чай, как ни в чем не бывало. И Гурам-Клыч что-то опять выяснял, про банковские переводы РЕПО и про облигации ГКО…

 

* * *

Перед окончанием рабочего дня Имбирёв нагло подошел к Ольгиному столу и положил на него пухлую пачку стодолларовых купюр из подарка Гурама-Клыча.

– Вань, надоел! Убери!

– Это не подачка! – говорил он тоном, которым уже научился бороться с её своеволием. – Ты работала. Ты рисковала. Ты очень вовремя с «бэбиком» у бедра появилась… В общем, если не хочешь делать меня вором, – прими без всяких отмазок!

– Я чего-то не знаю?! – поинтересовался толокшийся тут же, поблизости, с непонятной целью Владик Вещаев.

– Не знаешь, – криво ухмыльнулся Имбирёв. Ольга уже приложила к губам палец, глазами умоляя не болтать, но Иван от природы, от рождения, всем существом своим – был, увы, болтун и хвастун.

– Да, Владик, да… Есть такой Гурам-Клыч, если ты в курсах деловой среды… Я его консультирую, а он мне комиссионных ажник лимон баксов притаранил…

«Вот трепло, – тоскливо подумала Туманова. – Ну кто его за язык тянул?».

– Это прекрасно, Иван… – в Вещаеве боролись изумление и деловая хватка. – Так, значит, моих четыреста тысяч?!

– С какой это стати? – нахмурился Имибрёв.

– Да вот с такой, что я компаньон, что у меня 40% в деле и в прибыли фирмы… Если помнишь, мы на мои сбережения всё мутить тут начинали…

– Ну, дело в том, Владик, что к фирме «Масло Жизни» эти деньги отношения не имеют… Это мои личные деньги, ну и вот ещё Ольги Анатольевны, которая дважды очень эффектно проявила себя в этом деле…

– Но они принесены на фирму, переданы в кабинете генерального директора фирмы… – пошел похожими на трупные пятнами Владик. – В офисе, который был снят и отремонтирован на мои деньги!

– Если ты хочешь, Владик, чтобы я выкупил у тебя твою долю, то я как раз сейчас располагаю для этого хорошими деньгами… Ты только скажи, Владик… В себе не держи… У меня на роль компаньона кандидатура имеется…

Иван томно посмотрел на Олю, а она показала ему язык.

Вещаев стоял, как оплёванный, леопардовый от пунцовых и бледно-зелёных пятен на физиономии. Но он был деловым человеком и нашел в себе силы кое-как состроить улыбку. Будто ничего и не бывало!

– Иван, всё путём… Я спросил – ты разъяснил… Ты же меня знаешь, я правильный пацан, на чужой каравай рот не разеваю…

– Забыли! – легкомысленно махнул рукой Имбирёв.

А Вещаев, конечно же, ничего не забыл…

 

* * *

Девяностые – есть девяностые. В них нет ничего устойчивого. Единожды начавшись, поток инвалюты от Гурама-Клыча так же и прервался – по вполне уважительной причине. Гурама завалили. И снова – как в случае с кооператорами Чахоладзе – не последним аргументом для заказчиков киллера были резко возросшие доходы авторитета.

Имбирёв не зря сторонился больших шальных денег, пути к которым открывал желающим на своих консультациях. Он, как экономист, хорошо понимал: существует определённый порог доходов, после которого начинаются проблемы летального свойства…

Мочить торговца постным маслом – много ему чести. А мочилово владельца биржевой машины денег – почти неизбежность…

 

* * *

– …Красивая игрушка! – сказал Владик, не удержавшись, чтобы оставить казачью шашку Имбирёва в ножнах. Стал неумело вытаскивать, порезался о лезвие и чертыхнулся…

– Алсунчик, у тебя пластырь есть?

– Давай я сначала так… – предложила Алсу Имбирёва, медленно и чувственно облизывая его палец…

– Не заводи меня! – приобнял её Вещаев. – Дело делать пришли… Где у него черная бухгалтерия?

– В пистолетном отсеке сейфа…

И компаньон, и супруга слишком хорошо знали подноготную Ивана Сергеевича Имбирёва, чтобы нанести ему смертельный удар. Их знания – на фирме и дома – складывались, как пазлы. Вещаев знал, что Имбирёв ведёт двойную бухгалтерию и с её помощью выводит с фирмы «налик» – прибыль наличными. На этом держалось всё разветвлённое меценатство кошевого старшины исчезнувшего, ушедшего в небо, как табор, казачьего батальона…

Естественно, на фирме бумаги этой темы держать нельзя: внезапная проверка, и всё такое…

Имбирёв держал двойную бухгалтерию в домашнем сейфе. Но дома была Алсу Имбирёва, знавшая, где дубликаты ключей…

Стандартный вариант чёрной обналички – чаще всего, перекрёстное одалживание. Ты покупаешь у кого-нибудь шило за сто рублей, а он продаёт тебе мыло за сто рублей. По бумагам, вы оба потратили сто рублей, но в жизни – каждый остался при своём. А сумма-то выведена…

План Вещаева и Имбирёвой был прост, как всё гениальное. Это был план униженных и оскорблённых людей.

Нужно взять долговые бумаги Имбирёва, уничтожив при этом их противовесы, и опротестовать в суде. Суд будет вызывать на заседания Имбирёва – но повестки в суд будет дома получать жена Имбирёва («пока он с сучкой крашеной развлекается» – мстительно добавляла в этом месте Алсу).

Суд, после двух неявок Имбирёва, примет обыденное в таких случаях решение: слушать дело без ответчика. На фирму Имбирёва наложат взыскание. Дальше Вещаев и Имбирёва явятся в офис с судебными исполнителями, участковым милиционером и сотрудниками ЧОПа, возьмут все помещения под свой контроль, а Имбирёва («и блондинку разъе..ную» – добавляла в этом месте Алсу) попросту выгонят вон. Внезапность – залог успеха. В сейфе Ивана Сергеевича – чемоданчик с миллионом долларов. Чемоданчик, подло сокрытый от жены, с суммой, которой он низко отказался поделиться с компаньоном….

Если Имбирёв не отдаст ключей от сейфа – в присутствии судебных приставов и участкового можно будет вскрыть сейф дрелью. Это займет от силы полчаса…

Главная задача – добраться до гурамовского кейса. Даже если потом Имбирёв каким-то образом опротестует судебное решение, повернёт вспять рейдерский захват – на это у него уйдёт несколько дней. Или даже месяцев… А дрянной сейфик в кабинете директора вскрывается за полчаса…

 

* * *

…Поняв, что перед ним не бандиты, а самые, что ни на есть, полномочные представители закона, Имбирёв смирился с неизбежным и отдал участковому свой «шарп-шутер».

– Откуда у вас ствол, Иван Сергеевич? – поинтересовался участковый. – Незарегистрированный…

– Нашел на улице. Собирался отнести в милицию сдать, – мрачно отвирался Имбирёв.

– Да? Правда?!

– Правда. В моём портфеле, вместе со стволом – заявление в участок…

Участковый проверил: действительно, в портфеле лежало заявление, напечатанное на матричном принтере, по всей форме: «Я, Имбирёв Иван Сергеевич, довожу до вашего сведения, что нашёл огнестрельное оружие, выброшенное, очевидно, криминальным элементом, на углу улиц…» и так далее.

Участковый хотел придраться к дате заявления. Но дата была сегодняшней. Имбирёв был осторожным. Он каждый вечер перепечатывал заявление, прилагаемое к пистолету, и каждый вечер проставлял новую дату…

– Нам необходимо вскрыть сейф директора… По требованию новых правообладателей… – сообщил скучным канцелярским голосом судебный исполнитель. – Ключи дадите? Или скажете, что потеряли…

Дрель уже была у Владика Вещаева наготове…

– Зачем мне их терять? – удивился Имибрёв. Вынул из кармана связку ключей на брелоке в виде советского герба, отстегнул нужный ключ.

Сейф открыли. В сейфе лежало много разных бумаг и черный кейс-дипломат. В присутствии представителей власти чемоданчик открыли – и на людей глянули плотные пачки американской зелени…

– Ты смотри, какое богатство! – присвистнул судебный исполнитель. – А копеечных долгов заплатить не хотели, Иван Сергеевич! Вот не были бы вы таким жадиной – не случилась бы с вами такая беда…

– Жадность – отвратительный порок! – с готовностью согласился Имбирёв.

– У фирмы, согласно решению суда, новые владельцы… – огласил судебный исполнитель ожидаемый вердикт. – Что делать с имуществом фирмы – им решать… Вас же, Иван Сергеевич, прошу покинуть помещение… Впрочем, если апелляционный суд сочтет, что вы вправе вернуться, я вас сам под ручку сюда введу…

– А смысл?! – улыбался Имбирёв растерянной улыбкой идиота. – Думаете, тут что-нибудь из мебели останется, когда вы меня под ручку введёте?

– Если очень поторопитесь, Иван Сергеевич, и судья покладистый попадётся, – возможно, останется ламинат на полу и электропроводка…

– Молодчина! – похлопал Имбирёв по плечу человека в чёрной форме. – Люблю людей с чувством юмора…

Алсу не присутствовала при этой драматической сцене. Отчасти потому, что ей было немного стыдно смотреть в глаза мужу, отчасти же потому, что она наслаждалась расправой над удачливой соперницей:

– Ровно час тебе на сборы, шлюха! – рычала азиатская пантера. – И чтобы духу твоего тут не было! Ручную кладь покажешь охраннику, чтобы лишнего с собой не прихватила…

– Алсу, а ты сильно изменилась… – усмехнулась Туманова.

– Я для тебя, сучка, Алсу Тимерьяновна, и то пока ты вон не вышла… А потом забудь моё имя, как страшный сон…

– Знаете, Алсу Тимерьяновна, – не удержалась Оля, чтобы не схулиганничать. – А ведь не зря я тогда ваш свадебный букет невесты поймала… Так вот они и переходят из рук в руки…

 

* * *

Они вышли в подёрнутую морозом туманную дымку.

– Ну и что теперь? – спросила Туманова, уже не боясь, а надеясь, что он начнет приставать.

Она плохо понимала такую вещь, как мужская гордость…

– Я вас больше не задерживаю, Ольга Анатольевна, – сказал он чопорно и официально. – Разбегаемся по домам…

Он на пике своего успеха не добился её любви – и теперь не нуждался в её жалости.

– Да-а… – прошипела она со злости. – А ведь ты, Вань, извращенец! Тебя только секретарши заводят, да? Перестала Алсу быть секретаршей – разонравилась, теперь вот я – то же самое…

– Когда у меня появится место для секретаря, я вам, Ольга Анатольевна, сообщу…

– Да не надо, Иван Сергеевич, до того времени я уж и сама как-нибудь устроюсь…

И они разошлись, по-хомячьи надувшись друг на друга…

«Это не должно так кончиться! – сказала себе Ольга, сидя одна-одинёшенька возле разрисованного кристаллами инея окна. – Конечно, он огрызнулся… Он же не альфонс… Настоящий мужчина… Он всё потерял, а ты не вовремя стала к нему клеиться… Надо просто отыскать его и сказать, что была неправа… Тут ведь явно я сама виновата… Гордыньки поменьше, Ольга Анатольевна, гордыньки, привыкли, что вас мужчины до небес возносят, и возгордились чрезмерно… А если подумать – то и смотреть не на что…».

«Да, – кокетничала она перед зеркалом. – Не на что смотреть…».

И вглядывалась с внутренним торжеством в своё отражение, поправляла длинные прямые пряди то так, то эдак, то за ушки, то вперёд, на скулы…

«И чего они только во мне нашли? – лукавила с внутренним замиранием. – Это всё с Трефа, покойничка, началось… А этот за Трефом обезьянничал… А так – самая заурядная внешность среднерусской полосы… Смазливенькая крестьяночка… Ну, конечно, в этом разлёте бровей, в этой тонкой косточке носа что-то можно найти, если присмотреться… Но уж не так, чтобы с ума сходить, как они… Н-да…».

«Ну и потом, – лгала себе Ольга, – Треф заразил меня венерическим путём благородством аристократии… Как я могу бросить Ванечку, который, наверняка, сейчас раскодировался и бухает с горя?! Ведь без меня он из запоя не выйдет…».

В итоге Ольга взяла папину машину и поехала искать Имбирёва…

 

* * *

…Она опустила окошко папиной старенькой «Нивы» и некоторое время умилённо наблюдала за своим любимым торгашом. Она думала, что Имбирёв сорвётся в запой, и его придётся откачивать реанимационной бригадой…

А он – потерявший и фирму, и деньги, и статус – с присущей ему хитринкой стоял в кружке траченых, бедновато одетых мужиков и втирал, как только он один умеет:

– Ну, мужики, вот это китайские древесные грибы… Они для мужского здоровья лучше чем женьшень… Сегодня у меня берём со скидкой, завтра и без скидки ко мне прибежите…

– А ты вот скажи, оне мужскую силу поднимают? – спрашивал какой-то лысый импотент.

– Естественно! – тут же нашёлся Имбирёв. – А ты чё думаешь, братан, у китайцев такое перенаселение? За миллиард перевалили… Это, знаешь, как мужскую силу поднимает…

– А, была не была, отвесь четыреста грамм на пробу… – махал лысый рукой, изображая снисходительное равнодушие.

Имбирёв орудовал безменом, отвешивал, быстро и умело пересчитывал обтруханные денежные купюры своих непритязательных покупателей.

 

Ольга вышла из машины, протолкнулась через плотнеющий на глазах кружок покупателей китайских древесных грибов. Что ни говори, дело своё этот пройдоха знает! Он и снег зимой в Антарктиду продаст самовывозом!

– Сам-то свои грибы попробовал, по части мужской силы? – спросила Туманова у Ивана насмешливо.

Он смотрел больными глазами побитой собаки, но отвечал, как и положено продавцу на рынке, бодро, задорно:

– Мне незачем! Мне не на ком проверять!

– Ой ли? – игриво прищурилась Ольга. – Ты, барыга, сегодня где ночуешь?

– Пока выбираю между маминой квартирой и вокзалом, скорее всего, выберу вокзал…

– А у меня не хочешь?

Он поперхнулся, глянул бешено, сразу со всеми оттенками чувств.

– Что?!

– Поехали, говорю, Ваня, ко мне ночевать…

– А с чего это ты так переменила свои взгляды? – пытался он шутить, но видно было, как задрожали его руки.

– Как же мне, Ванюша, не переменить их? Я ведь девочка практичная… Раньше ты был обременен фирмой, деньгами, кому такой нужен? Зато теперь бомжара – как таким редким случаем не воспользоваться?!

– Нет, ты серьёзно?!

– Ваня, если ты откажешься, ты меня очень огорчишь… Я уже сильно на тебя настроилась…

…Всю дорогу он вёл себя, как буйнопомешанный, открыл на всю ивановскую боковое окно «Нивы», высунулся туда на полкорпуса, выбросил флагом развеваться зажатый в кулаке шарф и орал совершенно несуразные гимны:

…Судьи будут к нам строги –

Но в конце концов – поверьте,

Скажут нам, что мы – боги,

Скажут – «молодцы, черти!».

 

– Это ещё что за гимн приватизаторов? – хохоча за рулем, спрашивала Туманова. Она была благодарна судьбе: уже приготовилась его утешать, сопли ему утирать – вместо этого он её смешил!

…Мы верим твёрдо в героев спорта,

Нам победа как воздух нужна!

Мы хотим всем рекордам –

Наши звонкие дать имена…

 

– Скажи любому нормальному человеку, что это восторг потерявшего крутую фирму человека, – удивится… – пожимала плечами Ольга.

– Пофиг мне на фирму! – ликовал совершенно свихнувшийся Имбирёв. – Мне, думаешь, фирма нужна? Мне ты, Оленёнок, нужна!!!

Оле было приятно. Никакая женщина не сможет пройти равнодушной мимо такой оценки!

На одной чаше весов – её благосклонность, а на другой – успешная фирма и миллион долларов… Её чаша не просто перевесила: она выбросила содержимое другой чаши так, что оно улетело, словно с катапульты, и куда-то далеко, так, что отсюда уже и не видно…

Конечно, симпатия Тумановой к Ивану росла постепенно, от случая к случаю. Но если брать тот момент, когда она полностью и безоговорочно влюбилась в Имбирёва – то это момент его нелепой песни, выкрикиваемой из окна «Нивы»…

Теперь они были квиты, теперь «1:1». У него навеки в памяти – она на коне с гитарой, а у неё такой же отпечаток – он, орущий проезжающим встречным водителям марш героев спорта…

 

* * *

…Дома Оля огорошила совсем оторопевших родителей, подтолкнув к ним Имбирёва вперёд себя. Думала, что Иван что-нибудь скажет. Но Иван ничего не говорил – только лыбился, как наркоман на пике кайфа.

Оле пришлось брать дело в свои руки. Опуская ненужные подробности, она сообщила сухо и казённо самую суть:

– Иван разводится со своей мегерой… Так, Иван?

– А? – улыбался он, оглохнув от переполнявших его чувств. – Что?

– Тебя опять выгнать? – пригрозила она.

– Да, да… – поспешно подтвердил Иван.

– И сделал мне предложение… Так ведь, Иван?

– Какое?

– Ты идиот?!

– Да, сделал… Конечно…

Зависла немая сцена. Никто не знал, что говорить дальше.

– Ну, чего стоим, кого ждём? – рассвирепела Ольга. – Повторного приглашения?!

– А чего делать-то? – недоумевал папа.

– Иди, икону бабушкину неси, благословляйте по обычаю…

Заполошные обалделые родители побежали за старой иконой, приволокли её, попутно отдувая от пыли. В момент благословения Оля просто с достоинством стояла на месте. А Иван бухнулся на колени и попытался поцеловать руку Олиной маме.

«Вот дурак!» – подумала Ольга.

В момент семейного торжества, сопровождавшегося метанием на стол всякой подручной снеди, Оля боялась одного: что болтун Иван раскроет новые обстоятельства, и мнение о нём родителей переменится. Не стоит их осуждать – они ведь в первую очередь думают о счастье дочери.

А тут… Одно дело, выдавать дочь за почти состоявшегося олигарха. И совсем другое – за бомжа, собиравшегося ночевать на вокзале…

…Чего Оля боялась, то и случилось.

Утащив Анатолия Эдуардовича Туманова на перекур, дымя в форточку своей сигарой, Имбирёв радостно, как анекдот, рассказал ему о рейдерском захвате и утрате бренда.

Оля попыталась вмешаться в ситуацию, но было уже слишком поздно. С тоской капризная дочь видела, как меняется лицо отца…

– Они думают, что разорили меня… – хихикал Иван Сергеевич. – Они не понимают, что Ольга для меня дороже ста таких фирмочек, дороже самой жизни!

Лицо старшего Туманова сминалось, как листок бумаги, смятением. На одной половине этого лица было написано отчетливо – «Ничего, как-нибудь выкрутятся, главное, что он её любит». А на другой – «Что же теперь с Оленькой будет?!».

– Ваня, – задушевно спросил Анатолий Эдуардович (до этого рассказа он величал Имбирёва только Иваном, или даже Иваном Сергеевичем), – ну, а как же вы жить-то теперь будете?

«Не на мою ли шею сядете?» – подразумевал тревожный вопрос.

– Видите ли, Анатолий Эдуардович, не стоит преувеличивать моих финансовых потерь… – щебетал Имбирёв. – На самом деле я ничего не потерял… Фирма – она у меня вот здесь, – Иван выразительно постучал себя по лбу. – А что касается сбережений, то они лежат на металлическом депозите в «Сбербанке» в золоте, серебре, палладии и…

Грохот большой фаянсовой супницы с пельменями в бульоне не дал Имбирёву закончить фразу. Ольга, слушавшая его щебет, выронила супницу из рук, по полу кухни растеклось варево, рассыпались серыми мышами пельмешки…

Иван немного насмешливо посмотрел на Туманову, чьё личико отражало сразу все оттенки сильных эмоций.

– Анатолий Эдуардович, ну вы же меня знаете! Как я, казачий кошевой старшина, могу хранить сбережения в долларах, в валюте врага?! Естественно, я перевёл их в драгметаллы и разместил на депозит… И у меня в кармане бумажка, эквивалентная миллиону долларов!

Иван для верности достал из кармана и помахал депозитным договором с банком.

– Ваня, – и растерянно, и угрожающе спросила Ольга. – А что тогда было в чемоданчике в твоём сейфе?

– Ну, натурально… Цветные ксерокопии долларовых купюр… Я ведь не первый день в бизнесе и догадывался, что за таким куском кто-нибудь да явится… Не те, так эти, не эти, так те… Нашлёпал на цветном ксероксе копий, упаковал… Думаю – если явятся, скандалов закатывать не буду, припрут – отдам…

– Умно… – поразился Олин отец.

– Вряд ли, Анатолий Эдуардович, грабитель, угрожающий револьвером, в другой руке будет иметь банковский дефектоскоп для осмотра купюр… Я полагал – хоть я, конечно, и не психолог, что грабитель удовлетворится самым грубым подобием денег в чемоданчике, и снимет ко мне все свои вопросы… Да я и в пиджаке всегда ношу липовый бумажник, набитый зеленью – если на улице гоп-стоп остановит, и им приятно и мне не накладно…

(Здесь нужно бегло, на полях сообщить, что через некоторое время предприниматель Владислав Вещаев был арестован за попытку сбыть крупную партию поддельной иностранной валюты…)

– То-то я смотрю, ты не особо горем убитый! – сузила голубые глаза Ольга. – А я-то, дура, думала, что… Что я тебе дороже…

– Безусловно, дороже! – испугался Иван её взгляда и тона. – Даже и не думай! Если нужно это доказать, что ты мне важнее всех бумажек, то вот…

С грациозной лёгкостью Иван выбросил в раскрытую форточку депозитный договор…

– Иван!!! – она не знала – то ли броситься к этому идиоту и хорошенько отделать его по щекам, то ли накинуть пуховичок и бежать искать выброшенный, унесенный ветром миллион долларов в золотом эквиваленте…

…В итоге улетевшую бумажку искали всей семьёй. Мама-Туманова в голос плакала, и на чем свет кляла глупость своей дочери:

– Довела человека, дура! До чего довела человека! Погоди, если не найдём бумагу – я тебя по старой памяти до крови ремнём излупцую!!!

Папа-Туманов по-мужски держался, крепился. Ему в глубине души было всё же приятно, что за его дочь с такой лёгкостью в форточку вылетают миллионы…

– Вы так сильно не переживайте! – улыбнулся Имбирёв, выдержав воспитательную паузу. – В банке отношения по паспорту… А договор этот – уведомительного характера… Типа памятки, чтобы быстрее на счет сослаться… Без паспорта он недействителен… А паспорт без него – действует…

– То есть ты ничего не потерял?!

– Ну, как сказать… Я потерял благосклонность банковского клерка, которому придётся возиться с одним паспортом, без памятки… Но, думаю, это я переживу…

Оля сжала острые маленькие кулачки:

– Вот теперь я начинаю понимать, каково Алсушке было жить с таким… с таким…

Оля налетела на Имбирёва хищной птицей и щедро надавала ему тумаков. Они оба упали в сугроб и покатились под откос по белому, свежему кувинскому снегу – прямо к детским грибочкам игровой площадки…

Папа с мамой Тумановы, ведомые жизненной опытностью, ретировались, оставив молодых одних.

Тумаки быстро перешли в объятия, горячие поцелуи и страстный шёпот, а такие вещи не любят свидетелей, даже если происходят во дворе жилого дома…

 

* * *

– Что сказали на УЗИ?

– Что это будет мальчик… Я надеюсь, такой же умный, как ты, Иван…

– А я надеюсь, что такой же красивый, как ты, Оля…

– То есть ты хочешь сказать, что я не умная?

– Ну, ты же намекнула, что я некрасивый…

– Иди-ка сюда, извращенец, и я покажу тебе всё, что думаю о твоей внешности…

– Оля, беременным нельзя!

– Когда мы с тобой следовали правилам, напомни!

 

 

Эпилог

 

В новой квартире новой семьи Имбирёвых ремонт шёл ни шатко, ни валко. Иван Сергеевич был туговат на личные расходы, и ничего уж тут не попишешь: таков характер…

Спали Иван с Ольгой на временном раскладном диване, посреди строительного инвентаря и приспособлений малой механизации, типа грубо сколоченных малярных козел…

Правда всё чаще бывало так: спит одна Ольга, а муж – смотрит в потолок остекленевшими глазами, постоянно прокручивая что-то в воспоминаниях…

Однажды Ольге Имбирёвой это надоело. Она подала к завтраку, кроме яичницы, заряженный под завязку «люгер-беби» и мрачновато предложила:

– Вань, если ты спать не будешь, ты ноги протянешь… Будь мужиком, иди и сделай, что считаешь долгом… Надо – значит надо… Иди к ней и всё реши для себя… Мне надоели твои сопли… Определись уже однажды – ты приват-доцент или казак…

Он начал, как обычно юлить и отпираться, но Ольга – не Алсу. Она его насквозь видела, как рентген.

– Хватит врать! Бери ствол и дуй к ней! Прямо сегодня…

Имбирёв взял маленький, казавшийся сувенирной зажигалкой «люгер», и пошел к Алсу Имбирёвой.

Застал её во дворике, среди мальв и акаций, на скамеечке – а вокруг бегала дочка, Лилия Ивановна Имбирёва… «Как подросла!» – невольно содрогнулся Иван Сергеевич.

Алсу, увидев бывшего мужа, сжалась и побледнела. Она решила, что он убивать её пришел. Тем более, когда он достал «люгер» и… вручил его прямо в руку оторопевшей Алсу.

Потом присел рядом с ней на краешек скамейки и достал сложенный вчетверо лист офисной бумаги. От руки: «Я, Иван Сергеевич Имбирёв, ухожу из жизни добровольно, в смерти моей прошу никого не винить…» и т.п.

Мысли смешались и спутались в голове у Алсу. Но возобладала почему-то нелепейшая ревнивая мыслишка – мол, это её волына, её

– Мы решим всё сегодня и навсегда, Алсу! – железным голосом сказал Имбирёв, казак, а не приват-доцент. – Или ты выстрелишь мне в голову, за всё то зло, которое я причинил тебе, или ты меня простишь… Третьего не будет, Алсушка… Хочешь карать – карай, это твоё право… Но…

Казак дрогнул, чуть отступил, и вылез торгаш, гешефтмахер:

– …Но живой я полезнее… У Лялечки отец будет не последний человек… У тебя алименты, и сверх алиментов будет, поверь, я обещаю…

Совершенно потрясённая Алсу осторожно, стволом вниз, вставила «люгер» между брусьев скамейки. Если случайно, не дай Бог, выстрелит – то в землю…

По непонятной причине гнусный цирк, который устроил Имбирёв в это утро на пустынной детской площадке, – снял с её души большой и черный камень. Конечно, ясно же, она не будет в него стрелять. Она же не сумасшедшая, как он… Тем не менее – приятно. «Признал ошибки, разоружился перед партией», как говорили на партсобраниях…

– Я думала, ты меня проклинаешь! – заговорила уже не Алсу, а совесть Алсу. – Я в последний год наворотила такого… Самой страшно… Сотрудники фирмы за глаза зовут меня «чёрной вдовой»… Мужа выперла, любовник сел за сбыт фальшивой валюты… И поди объясни кому, что это ты его подставил, а не я…

– Алсу, даже если ты сделала что-то неправильно – не мне тебя судить. Я – из поколения мужиков, продриставших страну… Мы ничего, кроме расстрельной стенки, не заслужили… Мы и живем-то только потому, что надеемся на шанс что-то исправить… Нам ли, дристунам и дезертирам, судить наших женщин, слабый пол?! Да что бы вы ни сделали, мужчины моего поколения уже... Достойны, так сказать…

– Ты опять говоришь слова, которых я никогда не понимала…

– И за это прости… Если можешь…

– Ну ладно, а теперь слушай, как это выглядит с моей стороны, – напряглась она, впрягаясь в парад благородств. – Не у тебя одного есть совесть, Иван, хоть ты всегда придерживался противоположного мнения… И очень этим обижал… Но счас не об этом… Вот как смотрится со стороны: ушлая деревенская девчонка, попав в престижный город, захотела в нём остаться навсегда. Для этой цели она нашла себе городского парня, с хорошим жильём, окрутила его, женила на себе, для верности ещё и родив… Когда у неё появилась своя городская квартира – муж стал ей больше не нужен, и она его выперла… И теперь живет в квартире, – Алсу слегка надула губки, вспомнив старую обиду. – Не ахти квартирка, конечно… хрущоба… Но в отдельной городской квартире… Я не говорю, Иван, что всё так было. Но так выглядит – формально, юридически…

– Ты живёшь в России, Алсу, и давно должна бы уже понимать, что здесь никого не интересует закон… формально, юридически… Я же не за согласием на развод к тебе пришел, я любую бумагу себе куплю, а надо будет – сам распечатаю… Весь полиграфкомбинат у меня давно в доле…

– Опять хвастаешься?

– Нет. Я пришел к тебе сказать, что не могу сам распоряжаться своей жизнью, и когда я раньше сам собой распоряжался – был неправ… Ты моя жена и мать моего ребёнка, и только ты можешь меня отпустить. Или пристрелить, как бешеную собаку. Это решать только тебе. Она, кстати, в курсе, ты, наверное, поняла, что «машинка» – её…

– Да уж поняла! – Алсу нехорошо, по-волчьи оскалилась. Рука её невольно коснулась ребристой рукояти вставленного между брусьями пистолета. «А может и правда? Кончить гада прямо здесь, по законам Степи, и «люгер» ему в руку вложить… Записка-отмазка в кармане имеется… Кончить его – на глазах двухлетней девочки, своей и его дочери?!».

Алсу отдёрнула руку от «люгера», как от раскалённой кастрюли. Они в России. Здесь нет ни конституций, ни кодексов, ни законов Гор, ни законов Степи… Здесь только один закон – согласие с высшим Духом. А для согласия с высшим Духом, творцом видимого всего и невидимого, нужно признать: ты была плохой женой и плохой домохозяйкой, ты донимала его – и одновременно не умела его понять… Он – тоже, но сейчас не о нём…

Конечно, всё было не так, как выглядит формально, юридически. Хотя был и расчет зависнуть в мегаполисе, и страх возвращения в деревню… Но… Когда ты его встретила – он казался тебе добрым волшебником… Правда, потом он стал казаться злым колдуном, но сперва… Драма несозданности друг для друга – необъяснима и неразрешима: «Небу отмщение и Небо воздаст».

Оба бывших супруга сидели на приколе, словно козочки на веревочке. Вокруг колышка – воткнутого в скамью их подсудимости – «ствола». Ствола миролюбивого, в землю… «Люгера» – той, третьей, «лишней»…

Человек – такая сложная штука, и в нём столько всего понамешано… Была алчность? – Была. Был хитрый расчет «выскочить за городского»? – И он был. И подлость была – но где её грань со вполне оправданной и заслуженной ревностью?

Но однако и этот восторженный взгляд молоденькой девчонки на доброго волшебника – тоже был… Потом его пьянки и бл..ство – растоптали, убили её хрупкую первую любовь (а он был у неё первым!), но ведь она была…

– Мне всё время снится одно и то же… – пожаловался Иван, снова требуя его жалеть – как всегда бывало у этого подонка. В его глазах (казак и даже торгаш спрятались – вылез приват-доцент) заблестели слезинки: – Помнишь, в наш медовый месяц… На море… Мы ходили на пляж через подземный переход, и там мужик продавал цветы… А когда вечером мы шли обратно, и он почти всё распродал, ты остановилась у букета ромашек… И сказала детским голосом: «Бедные ромашки… их никто не купил, и они завяли»… Цветы пожалела… И тогда я подумал, что ты ангел, и тебя никогда-никогда нельзя обижать…

Алсу склонила голову, словно прислушиваясь… Море, переход, Адлер… Она пыталась вспомнить….

– И вот этой своей клятвы над цветами, которые ты пожалела, я не сдержал, как не сдержал и солдатской присяги… Я кругом виноват… Откуда потом пришло всё остальное – я не знаю, как не знаю, откуда наползла на нас туча ЭрЭфии… Поэтому, Алсушка, моя жизнь – не моя. Решать тебе и только тебе. Мне очень стыдно перед тобой, и поверь…

– Вань… – Алсу заплакала, и дочка испуганно прибежала к ней из песочницы, враждебно глядя на незнакомого дядьку, расстроившего маму. – Ну скажи, чего ты хочешь? Развода – я его тебе дам… Раздела имущества? Давай поделим…

– Я хочу только одного. Чтобы ты меня простила.

– Как это сделать? Бумагу тебе написать?! Кровью подписаться?!

– Очень просто сделать, Алсунчик… Если я уйду сейчас от тебя живым – это будет значить, что всё моё зло, невнимание, вся гнусность моего поведения – будут тобой щедро списаны в архив… И я до конца дней моих буду тебе благодарен за такую щедрость, за подаренную жизнь, и никаких претензий у меня к тебе нет! Но ты, конечно, имеешь право поступить и по-другому. Я к этому готов...

Двухлетняя девочка, вымазанная в песке, обнимавшая материнские колени, с изумлением смотрела, как два взрослых, больших человека навзрыд рыдают… Словно маленькие, право слово…

 

* * *

– Ну, как всё прошло? – спросила Ольга дома, подавая ссутулившемуся, но счастливому Ивану мясную запеканку с обжаренным картофелем. Пожрать он всегда любил – даже в самых драматичных обстоятельствах.

– Полная амнистия! – лыбился Иван, словно идиот. – Даже ромашки прощены…

– Какие ромашки?!

– Увядшие… В Адлере… Неважно…

– А ты ничего не хочешь мне вернуть?

– Чего?

– Ствол мой, «люгер» трефовский…

– Он так мне понравился… Что ни говори – немецкая техника – это всегда ювелирное произведение!

– И не проси его тебе подарить! – рассердилась Ольга. – Подарок любимого человека передарен быть не может…

– А я… – он уронил вилку, словно впервые понимая что-то. – Тогда… Серёжки из ушей… Все мысли-то были, что сейчас с Ельциным кончим, ничего другое не интересовало… Боже, какая же я свинья…

– Понял, наконец? – улыбнулась Ольга. – Ну, как в народе говорят – лучше поздно, чем никогда… Гони ствол счастливой обладательнице…

Пока он ел – Ольга деловито разобрала маленький парабеллум и сноровисто перезарядила обойму. Вытащила макетные патроны с пробитым капсюлем, и вставила настоящие, боевые.

– Так он что?! Незаряженный что ли был?! – вытянулось лицо Ивана, словно кто-то резиновую маску потянул за макушку и подбородок.

– Конечно… – отмахнулась Ольга Имбирёва. – Мало ли чего этой сучке бы там в голову пришло? Я не могу так рисковать, как ты привык… Хватит с меня одного Трефа…

 

 

[1] СКВ – «свободно конвертируемая валюта», в начале 90-х так называли доллары, дойчмарки и вообще любые деньги западных стран.

[2] Фантики – так называли первые ельцинские деньги.

[3] Александр Фёдорович Керенский скончался 11 июня 1970 в Нью-Йорке.

[4] Иногородний – в казачьей речи обозначает человека «иного рода», то есть пришлого, не принадлежащего к казачьему сословию.

[5] Оренбургский казачий вариант поговорки: «бирюк» матёрый волк, считается, что хозяин с волчьей хваткой наполнит домохозяйство полной чашей.

[6] Кег – крупная металлическая ёмкость, используемая для оптового хранения и транспортировки продуктовых жидкостей.

[7] Оренбургское диалектное: «дирки – оставшиеся части овоща после его стачивания на тёрке.

[8] Охлябь у оренбуржских казаков означает отсутствие сбруи. Например, скакать в охлябь – значит, без седла.

[9] Холудина – оренбургское диалектное: прут, лозняк, жердь, тонкая палка, хворостина.

Комментарии

Лора грайнер 15.01.2018 в 01:22

Совершенно потрясающая вещь, Александр! Ваш гений всколыхнул все то, что было давным-давно спрятано и захоронено на задворках души, чтобы не расстраиваться попусту... Интереснейший сюжет, удивительно живые и очень обаятельные герои, необыкновенное сочетание жестокой действительности с теплом и тонким юмором, великолепные диалоги. Один Ваш Имбирев чего стоит! Такой вроде интеллигентный, непрактичный, симпатичный, восхитительно русский типаж! Пьет, рефлексует, глупости совершает, и одновременно - хитрец и прожженный делец. Я в полном восторге от произвеления! Спасибо Вам большое за "Кольцо" - и удачи!

Комментарий #7630 13.01.2018 в 11:44

Взгляд изнутри всегда интересен. Леонидов всегда предоставляет такую возможность своему читателю. Золотая середина осмысления произошедшего в России за последние три десятилетия.