Иван МАШИН. ЧЕЛОВЕК, ИЩУЩИЙ ЗАБЛУДШУЮ ОВЦУ. Новеллы

 

Иван МАШИН

ЧЕЛОВЕК, ИЩУЩИЙ ЗАБЛУДШУЮ ОВЦУ

Новеллы

 

БЕДУИН

 

Здесь рано вечереет. Солнце пустыни, кутаясь в бледно-фиолетовый облачный хиджаб, опустилось за иерусалимские холмы, но свет его, отраженный зеркалом моря и нагоревшими до красноты иудейскими нагорьями, возвращался из-под небесного свода долгими, донными, прозрачными сумерками. Ни вечер, ни ночь – вечеровье. Из прохладных щелей заверещали, зазвенели, заскрипели сонмы невидимых насекомых; проклюнулись первые звезды. Без городской подсветки они выглядели на порядок ярче и крупнее – висели, словно чудесные плоды огненного сада…

Не спалось. Было одиноко среди огромности Мертвого моря и вечернего неба – в этом чужеродном мире, который, казалось, жил и дышал по каким-то своим законам.

Вдруг на краю черного каменного гребня, амфитеатром облегающего Лунный залив, возник силуэт бедуина. Я подошел ближе, рассматривая незваного гостя. Накрученный на голову платок, длинная до колен белая рубаха, поверх ее халат, что-то еще кроме, и все это покрывает отливающая вороненой сталью шерстяная хламида. Не человек, а кокон.

– Куджо меравед? Нагз ми? (Куда путь держите? Какие проблемы?) – спросил я его по-таджикски. Этот среднеазиатский язык – близнец персидского.

Бедуин ответил гортанным голосом на смеси арабского с персидским:

– Ищу пропавшую овцу. Не видели?

Слова его по отдельности были неразборчивы, но общее звучание фразы высветило смысл; я отрицательно покачал головой.

Бедуин спустился к морю, зачерпнул ладонью воду, зачем-то попробовал на вкус, вытер руку об одежду и, не обращая на меня внимания, побрел вдоль пепельно-серебристого, мерцающего Мертвого моря. По-видимому, без пропавшей овцы я не представлял для него никакого интереса – мало ли тут бродит всяких соглядатаев и туристов. Такое отношение к моей персоне слегка задело за живое: пастух, нищий насельник пустыни, а поди ж ты…

– Всего доброго! – кинул я ему вослед. – Желаю вам найти свою овцу, – и неожиданно для себя добавил: – А вам не хотелось бы пожить в городе?..

Бедуин остановился, подумал, глядя в землю, и неторопливо ответил:

– Я жил в самом Иерусалиме у сына, водителя. И там – суета… По-настоящему Бога слышно только здесь, в пустыне…

– Значит, в городе нет Бога? Я правильно вас понял?

– Не совсем. Он есть. Но в городе из-за криков и шума Его не слышно, потому оглушена совесть. Только в пустыне человек становится человеком. Слух его открыт, взгляд не бегает, – нет витрин и бесстыдно оголенных женщин… В пустыне только сердце и Небо…

– А камни? – цепляюсь я.

– Камни молчат, – не болтают, – ответил он с такой мерой серьезности, что я устыдился своих слов.

Только теперь, уже подходя к нему, я обратил внимание, что бедуин опирался на черную палку, перехваченную металлическими кольцами. Прокопченное солнцем нефритовое лицо его было одухотворено какой-то глубинной, сокровенной мыслью; в повороте завернутой в платок головы сквозило природное благородство. Подумалось: в профиль он похож на летящую птицу.

– Здесь, – бедуин показал окольцованной палкой в воду, – на дне моря покоятся пять городов. Адму, Севоим, Сигор вы вряд ли знаете, но два из них – Содом и Гоморру – знают все. Вот, города оказались – на дне. Почему?..

– Да-да, это известная легенда! – воскликнул я.

– Это не легенда, это правда, – сказал он, словно приложил печать.

Мы встретились взглядами: алмазно-черные глаза бедуина были первобытно чисты и спокойны, полны тысячелетней печали, усталости и мудрости. Возражать ему расхотелось, но привычка к легковесным дискуссиям взяла верх.

– Здесь произошла какая-то страшная природная катастрофа, в результате которой…

Бедуин отвернулся от меня и пошел прочь. Я чувствовал, что он не сказал мне главного и потянулся за ним, как тянутся за магнитом металлические опилки, пытаясь-таки на ходу вразумить незнакомца:

– Некоторые ученые утверждают, что это было извержение вулкана в истоках Иордана, другие…

Бедуин остановился и, словно бы обращаясь к земле, ответил:

– Была переполнена мера беззаконий. Так чаша переполняется водой. Мера исполнилась, и все лишнее, греховное выплеснулось через край…

– Да-да, есть гипотеза мгновенного тектонического разлома, – продолжал я гнать пену слов. – Другие говорят о столкновении Земли с огромным метеоритом…

– Вот здесь были эти цветущие города, богатые скотом, серебром и золотом, – не слушая меня, показал бедуин своей черной палкой туда, где Иордан впадает в Мертвое море, – тут бурлили базары, хлеба было в избытке, овощи и фрукты валялись под ногами. Но избыток страшнее нищеты. Наступило пресыщение, которое всегда приводит к преступлению и к извращениям. Земля эта растлилась перед лицом Божьим и наполнилась злодеяниями. Бог наслал на эти города огонь с серой, и города провалились. Теперь на этом месте вот… это Мертвое море…

– Стало быть, все дело в пресыщении? – остановился я как громом пораженный.

– Именно так, – спокойно ответил бедуин, глядя в тускло искрящиеся звездным светом дали Мертвого моря и продолжил: – Избыток – это смерть. Если лить под дерево воду больше чем ему надо, оно засохнет.

– Может, из этих соображений следует превратить мир в такую вот пустыню? – съязвил я, обводя вокруг пальцем.

– Так будет. Избыток для тела ведет ко греху, а грех – к смерти.

Мне стало не по себе, словно он обличал мою жизнь.

– Кто вы такой, чтобы исповедовать нищету и пустыню? – пошел я напролом.

– Я человек, ищущий заблудшую овцу. Мне туда, – показал он своей окольцованной палкой на бедное селение у подножия дальней горы, состоящее из четырех изодранных шатров и каких-то пристроек из деревянных и картонных ящиков среди редких кустов тамариска и различного мусора.

– Уж не здесь ли обитает Бог? – ядовито спросил я незнакомца, пытаясь вывести его из равновесия.

– Именно здесь, – невозмутимо ответил бедуин и, опираясь на черную палку, зашагал к шатрам, оставляя следы на белой от соли земле.

 

Ночью бедуин мне приснился, но почему-то в белой одежде и без черной, перехваченной металлическими кольцами палки.

– Я знаю: вы идете искать пропавшую овцу, – выпалил я, обрадованный предстоящему общению с ним.

– Так… – задумчиво произнес он и добавил: – Точнее сказать – заблудшую овцу. Но я уже ее нашел…

Взгляд мягких агатовых глаз его остановился на мне, вселяя в душу необъяснимую робость и тревогу.

Проснувшись, я быстро собрался, плеснул в лицо из фляги остатки пресной воды и почти бегом отправился на то место, где мы вчера расстались. Из-за синих Моавитских гор, словно звучащий гонг времени, вставало медно-красное Солнце; лучи его, пролетая над Мертвым морем, упирались в дальнюю гору, где я видел вчера шатры бедуинов. Теперь их там не было. Качались на ветру кусты тамариска, сверкала курчавая от соли земля, пролетела какая-то птаха. Не поверив своим глазам, я обследовал побережье. Исчезли не только шатры и ящики пристройки – от стоянки не осталось даже следов.

Я взбежал на каменный гребень: передо мной простирались опожаренные Солнцем пустынные холмы и нагорья. В крайнем недоумении и растерянности я вернулся на то место, где мы расстались вчера с бедуином. Но, не обнаружив на заиндевевшей от соли земле его следов, долго стоял, подобно соляному столбу.

 

 

ДЕНЬ АНГЕЛА, или

Похороны Большого человека

 

Держу курс на высоченный, увенчанный каравеллой, блистающий в синем небе шпиль морского порта, пересекая по знакомой диагонали людные улицы и глухие переулки. В глазах уже пестрит от ярких лозунгов, транспарантов, плакатов с утра митингующего народа, как всегда, недовольного вороватой властью, которая, как всегда, не слышит его, пока, как всегда, не получит по жирной харе, извините…

И вот оно – море! Ветер сдувает с воды последние белые клубы зябкого ночного тумана, открывая полыхающую синевой холодную ребристую зыбь. На душе пустынно и тихо.

Привет, свободная стихия,

Не в первый раз передо мной

Ты катишь воды голубые

И блещешь гордою красой,

– выбросив руку, продекламировал я вслух, безбожно перевирая неподражаемого Александра Сергеевича, – прости меня, «наше – всё». Я знаю: он не рассердился, а улыбнулся, может, погрозил пальцем.

В морском порту безлюдно. У пирса пришвартован белоснежный туристский лайнер, который недавно был захвачен в Турции террористами, но отбит малой кровью, и вот теперь снова, как ни в чём не бывало, собирал богатых и праздных людей для зарубежной прогулки.

Рядом, распахивая раннюю алую воду, причаливает порядком изработанный мазутно-чёрный буксир. Как мал этот трудолюбивый мураш на фоне блестящей громады лайнера! Через борт свесилась маслянисто-жёлтая псиная голова. Четвероногий боцман наблюдает за швартовкой.

Из иллюминатора лайнера кому-то машет рукой красотка. Кормит чаек. Алчные птицы обезумели: кружат, орут, дерутся, подхватывая на лету хлебные крошки.

Пёс спрыгнул на причал раньше моряков. По-хозяйски принюхиваясь, подробно обследовал пирс. Столкнулся с лохматым, замурзанным сородичем. Изучающе обтыкал его таможенным носом. Но не обнаружил ничего примечательного. Поднял ногу над кнехтом. И потрусил к своему плавучему дому. Высокомерное равнодушие четвероногого боцмана потрясло сухопутного бродягу. Обиженно тявкнув, он увязался за морским волком. Тот остановился, смерил преследователя презрительным взглядом. И степенно поднялся по трапу на палубу буксира.

Я помахал красотке. Хорошее настроение, знаете... Она пошевелила пальчиками. Кокетство. В каждом движении, в любом жесте. Но вот и она скрылась за кисейной занавеской.

– Пошли, Барбос, ты же видишь: мы здесь лишние, – сказал я собачьему бомжу.

Обыскивая, ощупывая меня глазами, пёс склонил набок голову и завилял пыльным дремучим хвостом: «Видно, свой брат, может, что и обломится». Но, хорошенько присмотревшись ко мне, разочарованно потрусил прочь.

Я поднялся по узкой бетонной лестнице на южный мол. Не обнаружив среди рыбаков моего давнего знакомого, завзятого удочника Кузьмича, отправился в центр города.

На Платановой аллее меня подхватила и властно увлекла богатая похоронная процессия. Стало завидно: бывают же порядочные покойники! Из черно-красного катафалка белело длинное «лошадиное» лицо, сверкали квадратные носки огромных начищенных туфель.

В ветвях полуоблетевших платанов бродил – стоял – витал белый сквозящий туман, накатывающий временами с остывающего моря. Дохнул лёгкий бриз; проглянуло солнце; засияли влажные крыши, витрины, вывески; зажглись квадратные носки огромных туфель...

Как оказалось, хоронили «правую руку» мэра города, рэкетира Эпохи Великого Ограбления, без одобрения которого не принималось ни одно постановление городского парламента. Но что-то просмотрел, что-то фукнул, что-то не поделил он с главой города, тоже крупным махинатором, и был застрелен на пороге своего роскошного коттеджа. Отбыл в мир иной, как видно, человек незаурядной натуры и разносторонних интересов: за гробом шли не только господа из верхних эшелонов власти с дюжиной широких в кости востроглазых охранников, но и рабочий люд, представители городских «низов с помойки», а также люди интеллигентного вида и просто златозубые «братки».

Туман с моря накатывал на город, с каждой волной становился плотнее, – застил свет, клубился, буквально заглатывая похоронную процессию, словно кит Иону; временами казалось, что всё это мне снится в каком-то тягучем, липком сне; я шёл вместе со всеми, точно сомнамбула, переставляя ноги, чтобы не упасть, и не отдавая отчёта – зачем иду...

«Ах, да – сегодня же мой день Ангела!.. И надо кое-что прикупить к праздничному столу…».

На повороте к городскому кладбищу я увидел вывеску супермаркета «О кэй» (о, это наше языковое лакейство!), но по инерции прошёл мимо, заинтригованный загадочным покойником.

Кладбище заполонил бурьян. Солнце осветило известковый кладбищенский забор, на котором кто-то синей краской вывел: «Америка – дерьмо, Трамп – козёл, мы – за Сирию!». Чудесная триада. Но зачем писать об этом на кладбищенской ограде? Загадка русской души! М-да…

Чуть дальше белел меловой образчик армейского творчества:

Когда у русского солдата

Есть порох, спички, самогон –

Пусть «хрен» сосут солдаты НАТО

И встанет раком Пентагон!

                                          Здесь были ВДВ, поминали своих

 

Я улыбнулся этой воинственной инвективе, о которой, к сожалению, никогда не узнают натовцы и Пентагон. А жаль. Им полезно было бы знать истинное мнение о них русского солдата, которого они время от времени пытаются устрашить.

Запомнились две-три надгробные речи. Ухоженный, розовенький, точно Пятачок, оратор из местных олигархов:

– Дорогие друзья, сегодня мы провожаем в последний путь одного из самых талантливых предпринимателей России, которому не было равных среди нас в борьбе за место под солнцем. В бытность свою партийцем он много потрудился на общественной ниве. В одном из швейцарских кантонов, говорят, есть город, в котором центральная улица названа именем этого Большого человека. Его не раз подставляли, но он не прогнулся, потому что масштабно мыслил и творил. С юных лет он читал «Капитал» – песнь песней прибавочной стоимости. Но жизнь не стоит на месте. Маркс устарел. Настольным писателем покойника стал наш блестящий классик Дарвин. Именно потому классовая борьба у нас плавно перешла в клановую, строго говоря, в борьбу видов. С большевистской беспощадностью топил покойник врагов либеральных ценностей, но уже не революционными, а гуманными методами, ибо настало время свободы и демократии...

После него выступил крепкий седобородый старик с ярко-синими печальными и лукавыми глазами, в подпоясанной белой косоворотке и хромовых сапогах. «Пророк, провидец, мессия», – зашептала толпа, сдвигаясь к могиле.

– Вначале было Слово, – начал с Евангельской цитаты старик. – И у меня Слово. Я сам – Слово Бога живого. А у Бога все живы. И умерший жив, дети мои. Душа его сейчас летает над нами, смотрит и слушает. Я бы его воскресил, но это не нужно, потому что смерти нет, мои – Бога – дети. Но пока мы живы и находимся в теле, надо помнить: мы рождены спасать, искуплять, обновлять, исцелять и любить... Вы видели на улицах города своих братьев – голодных, грязных, измученных, озлобленных, обезумевших, разъярённых, способных на любые преступления? Человечество – единый род, одна семья... Помогите им! Покойник помогал, Царство ему Небесное... Мои – Бога – дети, осталось ли в вас сострадание – любовь – совесть? Мои – Бога – дети, не погас ли в вас небесный огонь милости и жертвы? Мои – Бога – дети, сотворите, сделайте для братьев ваших – безвинных, заблудших, заболевших, умирающих, сделайте безвозмездно, даром, бесплатно с любовью – сердечностью – душевностью места ночлега – отдыха – покоя, дайте им паспорта и работу для жизни...

Но тут старика оттеснил затянутый в чёрную кожу златозубый «браток». По толпе прошелестел шёпот: «Лёнька-Пушок, Лёнька-Пушок...».

– Братки, гасите барыг, – сказал Лёнька глухим, словно из ямы, голосом.

Все притихли.

– Гасите барыг! – повысил сразу на пол-октавы голос Лёнька. – Их место на параше или в гробу...

– Он с кем-то нас путает! – раздался начальственный баритон.

– Я могу повторить, братки, их место на нарах, – убеждённо, с каким-то тайным вызовом, сказал Лёнька и продолжил: – Что либералы, что демократы... Они ограбили нашу Россию, – выступавший помолчал и с закипающей в голосе слезой высказался до конца: – Братки, мы нищий народ. В натуре... Мы попали не в ту дверь, и покойник это знает... Но будет и на нашей улице...

Высказаться детальнее оратору помешали охранники, подхватили его под руки, вынесли за кладбищенскую ограду и дали ему пинка под зад.

Гроб опустили в могилу; грянул невесть откуда взявшийся странный духовой оркестр: литавры, гобой, тромбон и две валторны. Земля застучала по крышке гроба; народ всколыхнулся, кто-то заплакал, запричитал...

И тут неподвижный кладбищенский воздух располосовал, разорвал страшный грохот. Тугая горячая волна понесла меня на ограду, но к концу пути опала, изникла, обронив, наконец, моё тело в заросли чертополоха и крапивы. Рядом упал потускневший от тротила, дымящийся башмак покойника.

Некоторое время я лежал без движения, оглушённый, обмякший, безвольный, не понимая – куда меня занесло. «Где я?» – спросил я себя вслух, всматриваясь в муравья на травинке и воспрянув духом, что я не на том свете, но не услышал собственного голоса. Затем выполз в узкую, сорванную с одной петли, проржавленную калитку и рванулся прямиком через кусты в город, – у меня же сегодня день Ангела!..

                                                              

 

ИСКУШЕНИЕ РУССКОЙ ДУШИ

Репортаж-видение

 

I.

На заре ясной, на воскате солнца красного возорлила Душа Русская над Святыми куполами Софии, над церковью Богородицы Пирогощей, над ввозом Боричевым, сверкнула полукружьями над синим широким Днепром и устремилась на юг, оставив розовеющий, подобный чаше с фруктами, древний Киев.

Полетела Душа Русская омыть незримые миру слезы и раны, развеять тоску свою смертную к морю Чёрному раным-рано.

Подобно Ангелу летела она над спящей окраиной Руси, над острыми днепровскими порогами, прозревая будущее, вспоминая давно прошедшее, и будто звенело ей издалека: «О Днепр Славутич! Ты пробил землю половецкую, ты лелеял на себе Святославовы насады до стана Кобякова»...

Не вчера ли это было?

Брань неизбывная, нескончаемая с Диким Полем, накатывающим войлочными селениями на скрипучих колесах с юга тесными, душными, кишащими волнами. Отступление, поражение, победа, примирение и снова, снова кипящие смертными криками средь ковылей, свистом стрел каленых, стуком мечей харалужных неисчислимые сечи. А в редкие благословенные годы замирения усобные распри между князьями разгорались. Говорил брат брату: то моё и это моё же, стонала земля Русская, омраченная, и легкой добычей для чужеземцев становилась.

О Время, время древлее, страшное вольное, уже за холмами седых веков ecu! Но и ныне нет мира на Русской земле…

Плачет Русская Душа, кручинится. Худо время обернулось: Три Брата, Три могучих, единоверных, единокровных разделились ныне. Соблазнили их богатство да власть, разорвали живую кричащую Отчину на три удела они-Южный, Северный и Восточный,– говоря в безумной гордыне таковы слова: был один хозяин, стало три их – каждый своим домом, сами по себе жить будем.

О стонать Русской земле, как в первые времена!

 

II.

Неспокойным было море Чёрное Русское, море тревожное, опасное. Шли с моря чёрные тучи; вились в них змеями синие молнии; до самых небес вздымались, меркли, в лоно упадая, яростно-белые, словно под пеплом огонь, грозно ревущие волны. Быть грозе великой!

Воспарила тогда к облакам Душа Русская и полетела на север, к Белому морю, морю студеному. Ангелом снежнокрылым, небоглазым, а и пшеничноглавым летела над степями сурожскими она да над той Каялой рекой, где потерпел поражение сын Святослава Ольговича, честолюбивый князь Игорь Новгород-Северский...

Погасло солнце перед походом тогда, загораживая тьмой дорогу ему, но не внял он остереженью Божьему. Дикое Поле самовластной рукой покорить возжелал он, чтобы похитить у Святослава Киевского славу прежних дней.

Но пали бесславно знамена Игоревы на той Каяле реке.

Застонала земля Русская. Кончилось время благоденствия; пошли нестроения да кровавые усобицы, а поганые на Русь нарыскивали и с полоном великим в степь уходили...

Плачет Русская Душа, летящяя, роняя слезы жемчужные.

Вновь, как в далекие времена раскололи Три Брата живую Отчину –

один кувшин на три черепка. Стали судиться-рядиться, говорить о малом, как о великом, а над ними, над заросшими уделами их вьется, висит Птица Заморская – хищным ястребом, черным вороном – все высматривает, выведывает, застит белый свет смоляными крыльями нечистыми. Вьется Черная Птица зловещая, глазом кровавым ворочает, на всю Русь Православную зарится.

Ах ты вор, собака, ворон-падалъник, птица смертная ненасытная; я признал тебя по черному перу, по чёрному, по разбойному. А не ты ли перебитые перья сыпала в золотые ковыли Куликовские? Не тебя ли пригнуло в разрывах – дымах Бородинское поле чистое? Не твоя ли это крестовидная тень поднялась... и рухнула над Прохоровкой? А теперь птица смерти, летучая тать, ты последнее поле присматриваешь?

 

III.

Плачет Русская Душа, летящая над Отчиной разоренной, разделенной, нагой палой, на заре-заре дымной ранней алой, сокрушаясь сердцем, причитает:

– Ой вы, братья беспечные, протрите очи свои ясные; прискакали, уже верещат в уделах ваших злая Желя-Кручина да Карна-Вопленица, предвещают тугу, печаль великую, уже тенета для вас готовы вражеские и грядет пленение последнее, безысходное.

С моря южного, как встарь, живые кишащие волны накатывают; сплетена для вас тонкая удавка, бархатная на хитром Западе; а с Востока всесветное цунами желтое сметающее поднимается. Только локоть к локтю устоите вы, лишь плечом к плечу отведете беду страшную, только в спайке железной неодолимы вы, в единении душ – ваша слава грядущая...

Но не ладят, враждуют Три Брата удельные. Вот уж льется кровь своя же, родная, славянская, православная…

 

IV.

И рванулась Душа Русская в даль северную белую пристальную, – за пределы своей тоски, – а внизу проплывают – плывут от непогоды лазоревые деревеньки медленные сеногнойные, осевшие, словно соль в воде, тающие, а по сторонам всё поля зарастающие. И не слышно, не видно ни дыма, ни лая, ни мыка, ни голоса – то ли живы они, то ль повымерли. Только чудится, как в оскудевшем народном ларе мышь скребется, ловкая иноземная....

Далеко – далече по левое крыло в том ли уделе окраинном Южном в свете сумеречном, неверном, блестят купола первограда русского седого Киева, а чуть севернее сверкает воинственно, переливается, словно замок стальной на воротах Европы алчной, вкрадчивой, славный город Минск, твердокаменный.

Вот уже показался, плывет по правое крыло Первопрестольный град удела Восточного, сквозь разрывы облачные ползет, словно гусеница златошерстная прожорливая, – град богатый колоколами, червем заморским взятый и оттого румяный, как больное яблоко, град удела, где зреет измена, затаилась змеёй подколодною...

Аи, летит заревой ранью, дымной алой, Душа Русская в смертной тоске к морю Белому полуночному...

 

V.

Над седыми островами Соловецкими, над белой стылой водой, словно полудой подернутой, тут курится – стоит туман соком брусничным пропитанный, вьется, висит, поднимается, окутывает монастырские стены суровые, к куполам собора Преображенского тянется, заволок церковку Благовещения, потопил по плечи Голгофу-гору с византийской вершиною-куполом, приютившей на темени голом своём скит с Распятьем, пустынный святой одинокий.

Не чайки кричат звонкогорлые, не уключины скрипят деревянные, не ветер холодный, злой колокола раскачивает, то томятся, скорбят, окликая друг друга в туманах густых Соловецких витая, сонмы душ нераскаянных светлых, безвинно загубленных. В той обители скорбной, на Голгофе-горе опустилась Душа Русская, у скита ли того, у Распятия, к милосердному Богу взывая о помощи, пред грядущими бедами скорыми...

Не успела крестное знамение сотворить она, как восшумело море Белое, задрожали стены скита каменные, неземным дохнуло холодом: опустилась с небес возле скита Голгофо-Распятского птица огромная с темным ликом обугленным, сложила она крылья врана аспидно-черные, будто в плащ до пят завернулась, приняв образ – зрак человеческий.

– Я – повелитель духов, владыка пространств, всех языков и земель, –возговорил Вран-Человек и продолжил так: – Не к Распятому с молитвой о помощи припадай ты, Душа Русская заблудшая, а ко мне – ко мне, владыке двух миров!

Отвечала кротко Душа Русская:

– Не нужны мне помощники самозваные, а нужна мне благодать Божия...

Ты, потерянная Душа русская, и народ разделенный твой, голодающий, вымирающий, блуждает в потемках погибельных. И Три Брата те, разделенные, о которых напрасно печёшься, горюешь ты, потеряли другдруга навечно, ибо в воле моей они... Где же Бог твой? Кто поможет тебе? Я! Я – хранитель древних тайн и чудес, я могу превратить эти камни в хлебы!

– Было сказано: не хлебом единым ...

– То старая песня! Оглянись, посмотри вокруг – всюду люди душу свою отдают в заклад за утехи и блага для плоти. И не верит уже человек в благодатный исход, в своё высшее предназначение. А без веры – он мой!

Отвечала тихо Душа Русская:

– Но хранящий Бога в сердце своём преодолеет грех плоти...

– Слепота, слепота! Слушай, слушай: днесь работают все на меня – мир у ног моих ныне! – и Вран-Человек взад – вперед, хромая, забегал. – Все покупается – продается во имя моё. Знай: всемирное торжище – это моё устроение! Потреблять, потреблять, потреблять – вот мой бич для падшего рода людского!..

– Но сгоняет твой бич род людской в стадо большое – в ЗВЕРОЧЕЛОВЕЧЕСТВО, по плоти живущее, к бездне адовой гонит его – к погибели! – воскликнула Душа Русская. – Путь иной у меня: прилепляюсь я к стаду малому – к БОГОЧЕЛОВЕЧЕСТВУ, в духе живущему, уготованы новая земля и новое небо ему...

– Слепота, слепота, слепота... Слушай, слушай... – приблизив обугленный лик, зашептал горячо неистово смрадно Вран-Человек, пуча глаза свои с лузгом кровавым, где застыла вселенская тьма, чадящая, вспыхивая умирающими звездами. – Хочешь силе Божьей служить невидимой? Но какой в этом прок, если в веке сем царствует сила моя, сила зримой материи, а не бесплотного Духа? Если верой и правдой мне будешь служить, дам тебе всё-все сокровища мира, господство над землями и языками – все народы тебе покорятся!..

– Господство над миром?.. Это гордость ума!.. Древний гибельный искус, – отвечала смиренно Душа Русская. – Все приманки твои – к погибели. Отойди от меня сатана – Искуситель! Я служу только Богу Единому, Ему Одному – до конца, во веки веков!..

Взвизгнул яростно, взвился Вран-Человек, застя свет, распустил свои аспидно-черные крылья загробные и, как молния, скрылся в туманной светающей вышине. А за ним с перепончатым шумом и треском понеслись вдруг возникшие существа, завывая и воздух сверля, оставляя внизу дух нечистый густой крыл зловонных и серы удушливой...

 

VI.

Тут ударили на островах Соловецких колокола монастырские и ответила им перебором звонным церковка Благовещения; поредел, заалел разволокнился туман, растворяясь в зеленом рассветном небе; показалось из-за синего окоёма – вышло солнце Апостолом огнеликим и засияли, загорелись воды и дали. И, исполненная благодатных сил, встрепенулась Душа Русская, ощущая мощь своего крыла, поднялась с вершины Голгофы-горы; воспарила над монастырской обителью, колокольным звоном Незримого славящей, полетела над раздольными полями, над темными лесами, выше гор, выше облака ходячего – ко Днепру синему Славутичу, ко святой Софии, к той ли церкви Богородицы Пирогощей, в родовое Большое гнездо, Домой, во престольный первоград древний Киев.

Но взметнулась вдруг, словно ловчая сеть, перед ней стая воронов-падальников, что неслась на заре, затмевая солнце красное, ранее, в предвкушении легкой добычи на Русь разделенную. И неистово налетели скопом каркающим на Душу Русскую и клевали, глушили крыльями, пригнетая, прибивая к земле её, чтоб не летала она, а ползала...

И взмолилась тут Душа Русская: «Помоги мне, Боже, невредимой вернуться Домой, избавь меня, Боже, от вранов-насильников! Пошли, Боже, защиту скорую, а не то умертвят меня ночи сыны, Искусителя-Врана прислужники!..

Воспарил тут Беркут из удела озерного Восточного, взмыл свечою Сокол из удела степного Южного, возорлил Кречет из удела лесного Северного. С трех сторон рассекли они стаю насильников-воронов, и, проложив три просеки светлые смертные, – встретились! Но смолою кипящей объяли их с бешеным ором разбойники. Завертелись вихрем, покатились по воздуху черные три колеса, где сияли, сверкали белыми спицами быстрые когти проворных пернатых витязей. И летели на землю вороны смолеными головешками, устилая чёрным помётным пером равнину широкую – русскую.

Тут и смолкло зловещее карканье...

Словно войско подбитое ветром, разрозненное, года 12-го, убегали-улетали остатки ощипанных воронов за священные рубежи нашей Отчины

И вставала на крыло Душа Русская, приободрившись, слыша в небе клекот победный над родными просторами, светозарными необозримыми, и пела:

Замиритесь, братья, в раннем поле,

Чтобы не лишиться древней воли;

Чтоб навеки затвердили на заре вы,

Что мы, русичи, мы – назареи!

 

И толкнулся в уши басовитый гуд главных храмов с московских холмов, и ответили им золотым колокольным узорочьем звонкий Суздаль со Владимиром, долетел с Дона вольного малиновый звон колоколен длинношеих Ростова Великого. И, услышав родную соборную весть, откликались им Киев и Минск переплеском гудящих звонниц высоких, воскрешая старинный дух братства вечного, нерушимого...

И от моря до моря гудели, пели, плескались в небе колокола русские. Горело солнце новозаветно и празднично, и дрожали утренние над Русью лучи, точно струны гуслярные; и роились в опояс холмов золотые рои, словно пылили вои воскресшего полка Игорева.