Сергей ЩЕРБАКОВ 
Сергей ЩЕРБАКОВ
АЛЁША И СВЕТА…
Рассказ
Как говорят водители, «поймал я колесом гвоздь». Пришлось ехать в автомастерскую. Мужики здесь, почти как в бане: травят анекдоты, спорят о политике, конечно, про женщин не забывают и матерятся без удержу… А новый слесарь Алексей, чинивший мою машину, резко от всех отличался. В общем веселье не участвовал, на соленые шутки в свой адрес и бровью не поводил. Вспомнился Пришвин: «Человека невозможно унизить, если он сам не унизится». Я почувствовал в Алексее родственную душу: мне тоже было здесь скучно, душно… Потом узнал, что он воевал в Чечне, и понял, почему при знакомстве вспомнились строки из песни «Стоит над горою Алеша, в Болгарии русский солдат…». Алеша – солдат из Чечни.
При встречах с Алексеем я всегда разговаривал с ним. Однажды прямо спросил: «Веруешь ли в Бога?». Алеша ответил уклончиво: «Кто на войне побывал, тот не может быть неверующим». Мне очень хотелось развеять его постоянную грусть. Я рассказывал, что настоящая жизнь не только на войне, что у нас в Борисоглебе она прекрасна, – надо только прилепиться душой к монастырю, пройти в Иринарховском крестном ходе, и тогда можно очутиться в Борисоглебском лете.
Я делился с ним драгоценными камушками Борисоглебского лета: именно в Иринарховском крестном ходе уразумел, что если бы после возвращения из армии исполнил просьбу мамы, посидел первый вечер в семейном кругу, а с друзьями – на следующий день, то моя жизнь пошла бы прямо, прекрасно. Но я побежал сразу к друзьям, и столько потом нагрешил, накуролесил – не приведи никому, Господи! В Борисоглебском лете я узнал, наконец, какое это счастье исполнять просьбы матери… Но Алешу и эти драгоценности не обрадовали. Я понял, почему. Он же не сказал: «Я верю в Бога», – а повторил известную истину: кто воевал, тот не может быть неверующим.
Потом Алеша вообще куда-то пропал. Однажды я смотрел новости из Чечни и даже вскочил со стула от радости: на экране возле боевой машины пехоты стоял мой подопечный. Журналист задал ему всего один вопрос: «Террористы хорошо воюют?». Алеша ответил: «Хорошо, но мы – лучше». Мелькнул на экране на несколько секунд, и всё. Словно только затем, чтобы я успокоился: жив мой Алеша, более того, он, наконец-то, в своей стихии. Впервые увидал на его лице улыбку. Но война закончилась и Алеша вернулся в Борисоглеб; снова тосковал, не мог найти себе места. Однажды встретил его в монастыре, но спешил он не на службу в храм, а, как многие невоцерковленные борисоглебцы, сокращал путь – входил в северные Сергиевские ворота, а в южные Сретенские выходил. Сквозил мимо. Выглядел мой подопечный угрюмо, и вином от него попахивало. Потому, когда он спросил денег взаймы, я не дал, хотя было это неимоверно трудно: Алеша из тех людей, которым даже как-то стыдно отказывать, как-то это не по-мужски мелко. Он это знал и удивленно глянул на меня.
В последний раз наши пути пересеклись возле его дома, напротив монастыря. Тень от высокой стены монастырской падает вечером на Алешины окна. Знаю: даже тень эта благодатна. Мой друг поэт Костя Васильев, тоже живший рядом с монастырем, всегда категорически отказывался переступать порог храма, а за несколько дней до смерти ноги сами привели его в монастырь. Был он крепко выпивши, зайти в храм святых страстотерпцев Бориса и Глеба у него не хватило духа, но, сидя на ступенях, Костя пообещал наместнику монастыря игумену Иоанну: «Я приду, приду…». И вскоре после гибели явился во сне матери и попросил передать в монастырь густо исписанный листок. Конечно, это было Костино покаяние, просьба к матери, близким: молиться за упокой его души. Такова благодатная сень монастырская – Бог разрешил ему явиться… Костя пришел…
Алеша уже садился в свою «Оку», но, заметив меня, остановился. Я сразу начал объяснять, почему не дал тогда денег, но он поднял раскрытую ладонь к плечу, мол, это лишнее. В двух словах рассказал, что у него всё наладилось, что работает теперь в Ярославле. Я догадался, почему наладилось, – наконец по своему военному призванию устроился. Алеша кивнул как-то уклончиво. Стало понятно: не в армии устроился, а где-нибудь в охране у какого-то ярославского богатея, но уточнять не стал. Надо было бы, сам рассказал. Только мелькнуло в голове, что это все же не за Родину воевать; что там, где большие деньги, всегда грязь; но сказал я другое: «Алеша, у меня новая книга вышла. Правда, тут о Боге много; будешь ли читать?». На этот раз он не стал повторять известные истины, а ответил прямо: «Это хорошо – я теперь в храм хожу». На прощание, единственный раз в жизни, крепко по-мужски обнялись.
Сколько потом времени пролетело, я не знаю, может несколько месяцев, может год… Как-то в сентябре звонким солнечным деньком бабьего лета шли с Маришей по Борисоглебу, любовались осенним золотом, особенно кленовым. В начале прошлого века Есенин погрустил: «Клен ты мой опавший…». Да, ничего нет краше осеннего клена. Даже на земле пятипалые его листья долго не утрачивают свою красоту. На моей родине в Забайкалье кленов нет, и в детстве меня поражало, что на деревьях осенние листья так прекрасны, а на земле они такие жалкие, с ржавыми и черными пятнами. Сказал об этом Марише. Она живо откликнулась: «Летом листья и сами деревья сливаются в одно зеленое, а осенью каждый лист, каждое дерево видно в отдельности… Потому что перед смертью?». Я сначала не согласился, дескать, какая смерть, – когда такая красота. А потом понял, Мариша права: золотом осени Бог напоминает нам, что люди, как листья, пока они на дереве в небо стремятся – они прекрасны. И зазвучала в сердце строка из стиха моего друга Евгения Юшина:
Но черный лист грустит о всех,
В реке холодной проплывая...
Да, с Отцом Небесным – мы живы, прекрасны, как листья на дереве…
Возле Алешиного дома в палисаднике какая-то женщина копается в земле. Увидав меня, разогнулась, взглянула так выразительно, что я догадался: она меня знает и хочет что-то сказать. Но почему-то не решилась, и мы прошли мимо. Я предположил, что это Алешина мама. Рассказал жене о наших встречах с ним. Мариша, конечно, удивилась, даже опечалилась, что я не остановился.
Невольно вспомнил последнюю встречу с Валентином Григорьевичем Распутиным в Союзе писателей России. Он разговаривал с известным критиком Николаем Михайловичем Сергованцевым, но, увидав меня, взглянул также выразительно, как эта женщина. При всей своей сдержанности Валентин Григорьевич даже подался немного в мою сторону, но я почему-то прошел мимо. Теперь очень жалею об этом – что-то великий русский писатель хотел сказать мне… Когда Союз писателей выдвинул на Шукшинскую премию меня и Николая Дорошенко, Распутин одобрил: «Достойные люди». А у него слова на вес золота!
О встрече с женщиной я успокоил Маришу: «На обратном пути непременно поговорю с ней». Так и вышло: она все еще копалась в палисаднике: «…Да, я Алешина мама. Я вас знаю – у нас ваша книга есть». Спросил про Алешу. Начав говорить, она вдруг стала задыхаться, едва смогла вымолвить: «Алеши больше нет… Машина в Ростове сбила». Немного успокоившись, с горечью рассказала, что машина протащила его метров двадцать, что женщина, сидевшая за рулем, скорее всего открутится от тюрьмы… Я подумал, что мама Алешина неверующая – для верующего другое важно: успел ли перед гибелью исповедовать свои грехи, причаститься тела и крови Христовых, дела, Богом возложенные, довершить… Так и оказалось: на мое предложение помолиться в монастыре, чтобы утешить душу (я видел: от боли у нее заходится сердце – еле она слова выдавливала), Алешина мама покачала головой: «Я не верю». Я не стал ее уговаривать, но на прощание все же обмолвился: «Я подам в монастыре сорокоуст об усопшем рабе Божьем воине Алексии и, наверное, напишу о нем». Видимо, откликнувшись на мои последние слова, она печально произнесла: «Он часто меня спрашивал: мама, ну почему я такой? А что я могла ему ответить? Я не знаю». Я тоже не мог понять, почему Алеша погиб так нелепо? Ведь он уцелел в горах Кавказа! К Спасителю пришел! Могу только предположить, что Всемилостивый просто спас Алешу, забрал к Себе, пока он ничего страшного не натворил – у богатых много грязи… Может быть, может быть… А что ещё? Я тоже не знаю, один Бог ведает.
Недели через две шел я полевой дорогой от нашей деревеньки Старово-Смолино в село Сабурово. Все эти дни Алеша не выходил у меня из головы. С тоской глядел я на голые пустые поля, на голое пасмурное небо, на голые деревья. Только затухающие костры берез еще грели душу. Но скоро и они догорят, и придет зима. Совсем тоскливо стало. Вдруг слышу над моей головой пронзительное: курлы, – словно кто-то зовет на помощь. Поднял глаза вверх – одинокий журавль. Силясь догнать свой далеко улетевший клин, отчаянно машет крылами. Перекрестил бедолагу троекратно: «Господи, сохрани его, пусть он долетит». Я всегда крещу перелетных птиц и молю Бога, чтобы они долетели. От одной мысли: сколько им надо морей преодолеть, сколько бурь, душа от жалости обмирает. С перелетными птицами есть у людей таинственная связь, только теперь редко кто ее чувствует. Еще в моем детстве отец, уже не встававший с кровати, часто просил поставить на патефоне песню «Летят перелетные птицы ушедшее лето искать…»; мама же тихонько вытирала слезы: «Не хочет Антоша от нас улетать…».
Всем, кто видит перелетных птиц, нестерпимо хочется, чтоб они долетали. Словно без этого жить нам нельзя. Мариша моя однажды даже удивилась: «Как ты их всегда видишь?!». Я ответил: «Я их жду…». Но чаще их сначала слышишь: журавлиное курлы, гусиное га-га-га, а потом уже ищешь глазами. Осенью я постоянно прислушиваюсь к небу – не летят ли мои дорогие, любимые, бесценные… Вспоминаю отца… и пою: «Летят перелетные птицы в осенней дали голубой, летят они в жаркие страны, а я остаюся с тобой. А я остаюся с тобою, родная моя сторона…».
Провожая взглядом журавля, подумал: Бог вложил ему в сердце, чтобы он курлыкнул надо мной – Всеведущий знал, что я его перекрещу и с помощью Божьей несчастный долетит. И Алеша, как этот одинокий журавль, отставший от своего «клина» воинского, сложившего головы в горах Кавказа и на русских полях, заросших всяким «чертополохом», «курлыкнул» надо мной. Подал я сорокоуст об упокоении его бессмертной души и каждый день молюсь за него с земными поклонами. Мать у него неверующая, отца нет. Некому за него у Бога просить, чтобы он долетел до Рая… А Алеша – русский солдат, проливавший свою кровь за Россию-матушку! Не мог Всесправедливейший допустить, чтобы никто за него не молился. Алеша за Родину хорошо воевал! И, пролетая надо мной, курлыкнул…
* * *
Догорели костры берез, и пришла зима. Сердце мое забарахлило. Иногда, словно гвоздь в него втыкали. Поехал на починку в Борисоглебскую поликлинику. Здесь при встрече в коридоре обыкновенно спрашивают: «А ты чего тут?». Спрошенный начинает виновато оправдываться… Как истинный борисоглебец я тоже теперь спрашиваю и тоже не расстраиваюсь, что очереди большие, а вступаю с кем-нибудь в обстоятельный неспешный разговор…
В процедурной встретила новая медсестра Света. С улыбкой, ласково встретила – сразу настроение поднялось. Уколы делает так, что не чувствуешь. Лекарство вводит, не торопясь, плавно. В отличие от некоторых своих коллег, ворчащих, что вены тугие, она уверила, что веночки у меня хорошие. Как-то подумал: «Прекрасная кому-то жена достанется». Спросил: «Света, жених у тебя есть?». Она просто рассиялась: «Есть. В армии служит. Сто три дня ему осталось». Я был потрясен: не месяцы, а дни до возвращения считает…
Потом не только в поликлинике, но даже с другой стороны улицы, вместо «здравствуй» я всегда спрашивал Свету: «Сколько еще осталось?». Она радостно: «Семьдесят пять… тридцать два… семнадцать…».
Когда «дни» закончились, я забеспокоился: многим девушкам очень нравятся вернувшиеся со службы бравые солдаты – как бы Светиного жениха тоже не закружили… Она дни считала, а он… Не выдержал я – наведался в поликлинику. Подопечную свою не застал, но узнал, что все слава Богу – Света с Володей сыграли свадьбу.
Через несколько месяцев снова попал к ней на уколы: «Все, Света, дни уже не считаешь?». Она опустила счастливые глаза: «Я теперь другие дни считаю». Понял: Света понесла под сердцем плод. Обрадовался вместе с ней. Жаль, не доживу до тех пор, когда ее дочь начнет «дни» считать… Иногда я прошу: «Господи, пусть у нас на Руси солдаты верно Родине служат, как мой Алеша служил, а их верные невесты, как моя Света, дни считают… И все у нас будет прекрасно…».
дер. Старово-Смолино