Александр ЛЕОНИДОВ. ОКТЯБРЬ, ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ… Повесть

 

Александр ЛЕОНИДОВ

ОКТЯБРЬ, ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ…

Повесть

 

– …Олька, пpивeтики! – щебечет в трубку подруга Ольги Имбирёвой, Элинка.

– Привет! – отвечает Ольга Анатольевна, зажимая телефон плечом: она на кухне, вся в трудах и заботах, вместе с мужем, и обе руки заняты…

– Олька, решила взяться за себя, и брать пример с тебя! Ты у нас со всего выпуска самая стройная! Признавайся: у кого так худеть училась?!

– У кошелька! – прибедняется Имбирёва.

– А?! А-аа… – Элина не сразу распознала иронию в словах подруги. – Давай, может, сегодня встретимся, по кофейку, туда-сюда, расскажешь свою диету…

– Нет, сегодня не могу, Элиночка! Мы сейчас с Иваном очень заняты…

– И чем же вы таким сейчас там занимаетесь? – игриво поинтересовалась сокурсница.

– Я у плиты… А Иван хрен в бутылку засовывает…

Возникает долгая пауза. Потом Элинка спрашивает робко:

– И как? Лезет?

– Ну, целиком-то нет, горлышко узкое… – терпеливо объясняет Имбирёва. – Он его на кусочки режет!

Супруги Имибрёвы, Ольга и Иван, горько плакали. Рыдали до красных глаз, сидя друг перед другом. Причина была довольно прозаической: они заготавливали садовый хрен на зиму…

Потирая руки перед разложенными овощами и готовясь к заготовкам, Иван Сергеевич говорил обычно что-то интеллигентское, вроде:

– Доверяй душу – Богу, сердце – женщине, жизнь – Отечеству, а хрен – никому...

Вот так… И хихикать нельзя!

Это ведь довольно сложно для женщины – не хихикать, слушая высокопарные рассуждения о том, что «заботу о своём хрене нельзя никому вверить»… И мириться с мутными самодельными бутылями на изящных полочках встроенной кухонной мебели… И с наклейкой, писаной от руки: «Аццкая Вотка»…

Саморозлив пришёл от древнейших времён, от начал стекольных, клейстер из начала ХХ века, фломастер из 80-х, а название – уже из распоследних времён интернетовских… «Аццкая Вотка» – продукт детских застольных хулиганств Ивана Имбирёва, производимых некогда с охмелевшими родственниками.

В современном её каноническом рецепте – это спиртовая настойка, куда подмешивают давленый чеснок, горчицу, изрядный пороховой заряд чёрного порошкового перца, ну, и конечно, тонко резаную соломку хренов огородных…

Притягивая родню вкусными запахами и яркими овощными красками, заготовки, словно в воронку, затягивают семью в омут мелочной и бессмысленной домовитости. Все понимают, что это глупость… И все, тем не менее, участвуют… Олины папа с мамой, старенькие, но старательные, свекровь, про которую Ольга говорит подругам: «как есть вода и техническая вода, девки, так и у меня – мама и техническая мама»… И что самое удивительное – сама Ольга-свет Анатольевна, которую в юности все эти пузатые банки с огурцами и помидорами, зубчиками чеснока и вуалями укропных узоров бесили – дальше некуда…

– Ос-споди! И куда только у нашей сестры гордость девается?! – осудительно качала головушкой та же самая неугомонная подружка Элинка, пару лет назад обнаружив сокурсницу с руками по локоть в рассолах. Хлестала крепкий ликёр на высоком металлическом барном стульчике, и отнюдь не рвалась помогать: маникюр, понимаешь, парфюм… Ну, и главным образом – женская гордость!

Кухня в коттедже Имбирёва, как и всё у Ивана Сергеевича, была не без прибабаха. Вообразите себе огромный продолговатый овал, вытянувшийся через первый этаж дома, от фасадного окна к тыловому. Сама-то по себе для кухни форма не очень удобная, а тут ещё, ассиметрично сбоку к овалу прилепился прямоугольный закут. В нём углом, гвардейской шеренгой вытянулись в струнку шоколадных оттенков шкафчики встроенной кухонной мебели с золочёной фурнитурой, стиснувшие, словно гусары горничную, между собой лупоглазую, с круглыми, как очки, конфорками электроплиту. Над этой плитой, кокетливо, с замахом на пагоду, обреталась пирамида мощной вытяжки…

Никто не знал, почему помещение овальное, почему с одной стороны оно выпускает крыло с гарнитуром, а с другой – ничего подобного… Огромный кафель, устилавший тут полы, бесил Ольгу сильнее всего! Мало того, что он был скользким, как каток в «румяном январе», ещё ведь и обладал нескромной зеркальностью! В силу чего женщины стеснялись по нему ходить в юбках… Ваня называл этот пол «сильным», не без фривольного намёка.

Пойдёшь перед сном в «ночнушке» по делам, тапочками шлёп-шлёп, а Иван подкалывает:

– Оля, это тебе наш «сильный» пол аплодирует! Твоей красоте!

И невольно покраснеешь: чего ему там видно-то, полу, с его точки зрения?!

Дурацкая кухня. Одна радость – большая. Ольга Туманова выросла в советской типовой панельной квартире, где кухня, при всём безусловном уюте домашнего очага, была, как железная дорога – «одноколейкой»: двоим на ней в разные стороны расходиться только бочком…

А здесь, конечно, простор. Пока до туалета в «неглиже» дойдёшь – «сильный» пол тебе тапочками целую овацию прохлопает… Ну, и ещё подкупает – что как бы две зоны: прямоугольная, чтобы готовить, а в овальной примыкающей – большой стол марки «Дидона», профилем напоминающий бычью шкуру, какой её на ярлычках одежды рисуют…

Стол, как и стулья – дорогие… были. Приобретались они в салоне испанской элитной мебели, где отовариваются одни понторезы, и не знали тогда, на витрине горя не ведая, что попадут к Имбирёвым. А у Ивана весь дом в стиле «Наука и Жизнь», кухня же особенно…

Ну и конечно все эти стулья, полукресла, можно сказать, полированные, с шёлковой обивкой, похожие на гамбсовскую работу из фильма про Остапа Бендера, – тут же оказались залиты всякими уксусами, заляпаны разными томатами, прокапаны всякими маслами, а кое-где и прожжены украдкой ваниными сигарами… Наука о комфортном, гламурном убранстве – столкнулась тут с жизнью ярых заготовителей и рыболовов…

Стол, наверное, думал про себя, что на его матовой полировке даже кушать будут с подкладок-циновок, как в хороших домах принято…

Он и догадаться не мог, когда на витрине выставлялся и до того выделывался, – что хозяин устроит на нём шоу в советском стиле «сделай сам», и будет, нечаянно, чиркать его казачьим пластунским кинжалом, починяя рыболовные снасти тестя Анатолия Эдуардовича Туманова…

Каковой будет тут же, рядом, чистить свои пенопластовые коробочки для червей и мотыля, вытрясая грязь прямо на тот лик роскоши, который когда-то являла собой столешница кокетливо изгибающейся модели «Дидона»…

И это ещё когда рыбацкий сезон, а когда осенний сезон домашних заготовок – тогда столовая мебель готова была плакать густой полиролью…

 

* * *

И вот когда роскошная блондинка, первая красавица своего факультета, Ольга успела привыкнуть, а потом и прикипеть к этой жизни? Что это за радости старосветских помещиков, и не проступает ли на лбу, через короткое княжеское имя растолстевшее буквами наименование «Пульхерия»?

Родителям так и не удалось пристрастить избалованную дочку к маринадам, а вот у мужа получилось: наверное, годы на него работают… Он и сам за эти годы, на кухне, контурами напоминающей мыльницу с прямоугольной ручкой, стал совсем бабайка! Тесть подарил ему рыбацкие ватные стёганые штаны, которые Ольга раньше видела только в фильмах про войну, на советских окопниках в Сталинграде…

Тёща связала ему высокие, как гольфы, толстые шерстяные носки. Они белые, с синими замысловатыми узорами, и когда Ольга на них смотрит – не может избавиться от ассоциаций с гжельской посудой… Народное, блин, творчество!

Вместо тапок у Ивана чуни – обрезанные по щиколотку валенки, из грубоватой недошерсти, которую зовут «сливером», и самое ужасное – с аляповатым орнаментом из красных маков! Иван в этих чунях – как клоун на арене, но они ему нравятся, потому что разношены и ноге просторно… Как сядет такой ряженый-суженый с тобой поужинать – даже и не знаешь: то ли умиляться домашнему уюту, то ли стыдиться неприкрытого мещанства? И бутерброды такие же беспонтовые – за престижем хамона не гонятся:

– Колбаса из ливера, тапочки из сливера[1]…

Натрёт муж Ваня чесноком чёрную бородинскую горбушку так, что дочку Наталку от одного вида этой горькой трапезы скривит, – и молвит былинно:

– Ну что, Оленёнок, не замутить ли нам на завтра хренка с два венка, на всю зиму, на разную мину?

Оленёнок – это имя их любви, и немножко обидно, что теперь оно звучит в таком контексте. Раньше бы Оля, наверное, вспыхнула бы и надерзила своим острым язычком… Но теперь скромное обаяние домашнего старосветского хозяйствования растлило и её тоже… Коварно вобрав в себя по капле, и она уже сама с предательской приязнью думает, как здорово стерилизовать банки, задорно отбивать чечётку ножом по разделочной доске, и ловить острые флюиды простяцкого, крестьянского, неприхотливого изобилия…

С годами Ольга даже набралась на этот счёт афоризмов сочной русской речи. Например, когда муж заводил свою шарманку про то, что хреновый корень обладает уникальными целебными свойствами…

– Да, да, конечно знаю! – кивает ироничная блондинка – А особенно целителен хрен, если положить его на мнение окружающих: он вообще обеспечивает спокойную и счастливую жизнь.

– Опять весь дом провоняете! – шипит сердитой кошкой дочь, морщит хорошенький носик, напоминая Ольге её саму в восемнадцать лет. – Ну, кому это надо?! Забьёте весь погреб своими тухлофруктами, а по весне нам же с Олежкой на помойку их таскать, прокисшие…

Олег, старший, первенец, уже совсем взрослый мужчина (скорее, в материнской спеси, чем на самом деле) – помалкивает. Он сегодня вернулся домой под утро, всю ночь гулял где-то, как кот-полазун, и, чтобы разрядить обстановку, полез к матери, стоявшей у плиты, с неуклюжими сыновьими комплементами:

– Мамочка, а чем это так вкусно у нас пахнет?

– Люлями… – мрачно сказала мать, в упор глядя на гулёну-отпрыска. И по взгляду он сразу понял, что речь не о люля-кебабе… Поэтому сейчас он не поддерживает гнева сестрёнки на тему запахов с кухни…

– Значит, завтра у нас особый выходной! – балагурит Иван Сергеевич. – Все, товарищи, на заготовку хренов! А что? В домашнем хозяйстве, как говорит народная мудрость, – хрен – незаменимая приправа! Когда к нашим предкам приходили гости, обязательно клали на стол хрен. Это уж святое дело, по традиции веков: ить тогда никто не мог сказать, что на столе ни хрена не было! А в станицах за Орью по обычаю казацкому выставляли ещё и несколько видов хрена: и тёртого, и со сметаной, и с редькой… Тогда по традиции хозяин мог спросить гостей: так какого хрена вам еще надо?!

«Вот этим балагурством, – легкомысленно думала Ольга, – он и превратил меня в ключницу-птичницу… Всё шуточкой, да ласочкой – и сама девчонка не заметит, что стоит на укропном парý, старательно сдувая с мокрого лба пряди упавших туда волос, а руки-то все по локоть в крови убитых помидоров…».

– Я не понимаю, зачем всё это нужно устраивать?! – закатывает голубые глазки дочурка.

– Погоди ещё, поймёшь… – обещает суровая мама. И дальше думает, свой горький опыт вспоминая: – «На охоту твой мальчик-зайчик, Славик, с будущем тестем съездил уже… Добыл там очень крупный экземпляр похмелья… Рвало его тут, зеленоликого, так, что Савве пришлось врать, будто Слава в лесу грибом отравился…».

Да, было дело, и десятилетний Савва долго потом, чисто по-детски недоумевал: как можно зимой в лесу не только найти неизвестный тебе гриб, но ещё и сырым его съесть?! Погоди, Савва, и до тебя руки у этой компашки дойдут, дай только срок… Замёрзнешь в лесу, фляжка с гербом «на сугрев», и дальше, как положено… Сценарию-то, поди, не одна сотня лет, и называется он «мужское воспитание»… Да и Наталку, фею, чьи глаза – цветы-васильки посреди льна божественных, прямых и светлых, длинных, почти золотых, холёных волос – тоже ждут ещё открытия…

– Ну а дальше, девочка, таким, значит, образом… – моделирует будущее футуролог Ольга Имбиёва, в девичестве Туманова, – Славик и стрельбище в Наганово, Славик и подлёдная рыбалка… Ледобур имени Троцкого… Тьфу, имени Троцкого в России ледоруб… Ну, одна малина морожена… Мотыль в коробочках по всему дому, прикормка из старой перловки… Накапывание хренов вдоль забора – «ой, не пропадать же добру» – и приехали…

– Никогда я не буду такой, как вы! – подростково бунтует Натка.

– И вот, ты, всё ещё считая себя леди, просыпаешься в своём будуаре, потягиваешься у стрельчатого окна – и видишь, что под этим окном огромная теплица для помидоров…

В этой точке воспоминаний Ольгу аж передёрнуло.

– Всё, птичка, попалась! Была ты сойка-вертихвостка, а стала кура-яйценоска… И чему только учили длинноногую в университете? Остались в памяти только лоскуточки, запомнившиеся яркостью своей экзотики

 – «Amōrem canat aetas prima»[2], – могла она иной раз блеснуть перед гостями. И от себя меланхолично добавляла: – как сказал римский поэт по имени Секс…

Потому и застряло в памяти, что имя такое запоминающееся…

– Оля, не Секс… Секс-т… – поправлял образованный Иван, но она, как и тогда на лекции, где все студенты заржали в едином порыве, искренне не понимала, в чём разница…

Милая путанность не портит, а всегда только украшает женскую образованность. И жить, и стихи учить легче, когда Ольга просит мужа:

– Вань, выучи литературу с Саввочкой… Им там стих «Бородино» задали наизусть…

Савва открывает учебник и начинает без выражения, словно гугл-переводчик, бубнить, не вникая:

– «Мой дядя, самых честных правил…».

– Оля… – насторожил уши муж на диване. – Это «Евгений Онегин»…

– Ну да… – Ольга хлопочет с тряпкой на табурете, вытирает верхние полочки гигантского зеркального гардероба. – Там же с дяди начинается, я прекрасно помню…

Она вспоминает школьную осанку и выдаёт с табуретки звонкой пионерской речёвкой:

– Лермонтов, «Бородино». «Мой дядя самых честных правил…».

– Оля… – муж, кажется, треснет от распирающего изнутри смеха. – «Бородино» – это «Скажи-ка дядя, ведь недаром…».

– А это чё?

– Это «Евгений Онегин»…

– Ну вот! – Оля на табуретке обиженно морщит носик. – Чего же твои Лермонтов и Онегин так похоже писали?!

И за это муж любит свою взбалмошную звёздочку гораздо сильнее, чем любил бы «синий чулок» всезнания. Умные женщины такое знают, и иногда используют: ведь как твоему мужчине приятно тебя подправить, показав всё своё величие!

Если это передаётся детям «мужескаго полу», то это уже не так восхищает. Когда, например, Савве было 5 годочков, и он ходил по-младенчески вразвалочку, то, приходя на кухню, он просил:

– Папа! Помой мне херню!

Иван мыл ему сердито ярко-оранжевый мягкий фрукт, и еле сдерживал гнев:

– Савва, запомни: это! называется! хурма!!!

 

* * *

И вот оно семейное счастье, высшая мера, которая окончательна и обжалованию не подлежит: твой муж в чунях, в душегрейке мехом наружу, похожей на медвежью шапку гвардейца из Лондона…

С бутылкой самодельной «Аццкой вотки» в руках… С дурацкой лыбой домохозяина, преуспевшего в засаливании огурцов и пересаливающего со смолистым смайлик-кованием по этому поводу…

И пойми, девочка, это далеко, далеко не самый худший вариант, учитывая, родным с детства советским языком говоря, «метраж жилплощади»… Так хорошо, что куда же лучше! Дом на улице Травной с краю, дальше трасса, опоясанная с другой стороны чудовищным рельсовым ограждением: чтобы улетающие в кювет туда не улетели, а убились бы, не покидая асфальта… Наверное, для здоровья так полезнее…

И за этой уродливой металлополосой начинается лесополоса, свежо и дико, пряно, и грибами пахнет, прелыми листьями по сыри… А по суши великой – звенящий такой брусничный запах оттуда… Когда отходишь туда помедитировать, наедине с лесом, при переходе через трассу водители иногда принимают тебя за девушку лёгкого поведения и развязано сигналят…

И вот интересная возрастная психология: до сорока это было Ольге очень оскорбительно, а после сорока вдруг стало ощущаться, как комплимент… Значит, в форме, хорошо себя держит… И уже не хочется прибить наглых шоферов, а наоборот, боишься за их жизнь. Иван, если узнает про их прискорбное заблуждение насчёт её социального статуса, – убьёт их вернее, чем чугунное ограждение с кюветом и вождением в нетрезвом виде, вместе взятые…

Благо, что и закапывать недалеко: лесопосадки за Травной тянутся на многие километры! Так что на трассу Ольге лучше без крайней необходимости не высовываться. Не так поймут… Она, может, и извинит обознавшихся, а Иван их зарежет…

 

* * *

Падкая на азарт домашних заготовок свекровь Наталья Степановна суетится тут же, забегая то с одного, то с другого края стола. Её с таких семейных заготовительных посиделок поленом не выгонишь: как рыба в воде, в своей стихии…

– …Вань, помнишь, у меня деньги пропали, которые ты мне на плиту новую давал? – с хитрым прищуром спрашивает она. – Ты ещё говорил, что я их на что-то своё потратила!

– Мама, ну как тебе не стыдно?! – возмутился Имбирёв. – Когда я такое тебе говорил?!

– Ну, не говорил, так думал! – вёрткая старушка. – Так вот, Вань, представь себе! Вчера я засунула руку поглубже в боковой кармашек сумки моей рыночной на колёсиках… И что ты думаешь я там нашла?

– Неужели деньги?! – удивился Иван.

– Нет! – торжествовала его мать, более всего опасавшаяся выглядеть растратчицей семейного бюджета. – Я нашла дыру, через которую твои деньги, несомненно, и вывалились…

– Ты не представляешь, как от сердца отлегло! – обиженно юродствует Иван Сергеевич. – А то ночей не спал, думал – ты лотерейных билетов на них накупила… А так, слава Богу, потерялись… Дай-ка мне, мамо, вон ту большую бутыль, раз возле углового шкапчика стоишь…

«Мамо» подаёт тару под «Аццкую Вотку» и брюзжит, тактично соскальзывая со спорной темы денег:

– Самое главное – не перепутать «Аццкую» с «царской водкой»[3]… Хотя… Едва ли твоя намного вреднее «царской водки»… Организмам-то…

– Мне надо! – резонно возражал глава семьи. – Она мне при моей серой лихорадке помогает… Да при любой простуде – ты её полстакана хлобысни – и всех врачей без работы оставишь…

– Кроме патологоанатома… – обидно иронизировала над глубинно-народной медициной своего мужа Ольга Имбирёва. Она смолоду терпела многие его странности, но заготовка спиртовой настойки на хрену в их состав втискивалась с большим трудом…

Когда Иван Имбирёв и Ольга Туманова составили прочную и нерушимую ячейку общества, семейные рецепты смешались и удвоились, к ужасу молодой хозяйки, на долю которой падала основная тяжесть поддержания заготовительных традиций.

Имбирёвы заготавливали по суровой уральской традиции сушеный хрен, мороженые корни «оного же», и как скупую убористую экзотику в семье технарей – хрен со свёклой. От Тумановых перешли более сладкие, гуманитарные версии приправы: хрен с помидорами и чесноком, хрен с яблоками и морковью, хрен с болгарским перцем…

– А кого, Оль, не любишь, – балагурно комментировал неутомимый муж, – тому можно ещё посоветовать заготовить хрен в меду… Ну, чтобы сразу два продукта испортили…

 

* * *

– Мам, пап, ну это невозможно! – дочка Наталка со злостью хлопнула дверью кухни.

Дверь самортизировала об косяк… и вернулась в открытое положение. Эту дверь нужно было зажимать с использованием газетки или какого иного жгута… Потому что в доме Ивана Сергеевича всё «на соплях», и двери без газетной прокладки редко умеют закрываться…

– Такая вонища по всему дому! – ругалась Наталка. – К нам, между прочим, и приличные люди тоже заходят, а не только ваши друзья…

И топает ножкой в пушистом розовом тапочке:

– Стыдно!

– Стыдно, доча, рожать при мужской акушерской бригаде, – делится Ольга суровым опытом материнства. – А овощами жить наше поколение ещё в 90-е приучили… Так и обозначали валюту – «хрен получите!».

– Да уж, – ностальгически потянулся Иван. – Закон жизни… – и снова проявил огромную эрудицию: – Как гласит «Собрание пословиц и поговорок русского народа» Владимира Ивановича Даля: «Хрен посадишь, хрен и соберёшь»…

Ольга вынуждена была признать, что истина Владимира Ивановича Даля хоть и двусмысленная, но совершенно бесспорная...

– Воспитали дармоедку… – брюзжит Наталья Степановна Имбирёва у раковины, где она непрошено взялась мыть маленькие, пригодные разве что для анализов, баночки от детского питания. – Я, грит, бабуля, просыпаюсь от того, что вся моя спальня хреном пропахла… Не худшее, между прочим, для женщины пробуждение…

– Мамо, ты о чём?! – ужаснулся Иван Сергеевич, всегда считавший мать образцом ханжества, и потому неприличных намёков от неё никак не ждавший.

– Я о том, что лучше просыпаться от хрена, чем когда в доме ни хрена! – ничуть не смутилась мать, пребывая исключительно в пищевых аллюзиях и паллиативах мысли… В тех, вечных для неё «дебрях укропных, омутах бульонных, трясинах холодцовых, где низко стелется душный туман пельменных паров»…

 

* * *

Радостными курантами звонок из прихожей особняка Имбирёвых оповещает весь дом, что кого-то принесло им на радость. Пока семья за столом с расставленными повсюду «доходящими» заготовками осмысляет этот факт, Наталка Имбирёва несётся к входной двери, сломя голову и чуть тапки не теряя…

Этот эффект стремительности проходит, когда Натка видит, кто именно прибыть изволил… Девочка ждала своего Славика, и потому возвращается довольно разочарованная. Делает издевательский реверанс, изображая мажордома и громко представляет прибывших:

– Слава тесту и борщу – встречайте тестя и тёщу…

– А-а! – с широкой улыбкой поднимается радушный Иван Сергеевич, явно рассчитывающий на увеличение объёма консерваторских, во всех смыслах, работ-посиделок. – Кого я вижу?! Анатолий Эдуардович! Нина Павловна! Ну, милости прошу к нашему шабашу…

Старенькие тесть и тёща пыхтят, еле удерживая во всех конечностях, с помощью других частей тела, всякого рода «пищевкусовое сырьё». Имбирёвы помогают им разгружаться, Иван интересуется, как положено, здоровьем, тонусом, самочувствием. Растроганный тесть искренен до слёз:

– Ну как, Вань… – обнимает он зятя освободившимися руками. – В нашем возрасте, с нашей-то пенсией… Сам понимаешь… Коэффициент дожития…

– Никакого коэффициента, Анатолий Эдуардович! – грозит пальцем Имбирёв тестю. – Чем советский человек может отомстить обобравшему его государству? Только долголетием на пенсии! Так что не дожитие, дорогой Анатолий Эдуардович, а, можно сказать, полноценная жизнь!

– Пап, да ты ваще ещё у нас выглядишь как огурец! – подбадривает Ольга.

– Ну я и говорю, совсем овощем стал… – отнёсся тесть к комплименту скептически.

– Вы это бросьте! – настаивает зять. – Вы мне это прямо-таки бросьте, и прямо-таки не говорите… Эх, как только ледок станет – мы с вами возьмём наши раскладушки, бутылочку не забудем, удочки – и к лунке… Хотели бы вы – на раскладушке да возле лунки, а?

– Ой.. не говори… – восторженно морщится (это он так улыбается) тесть. – Эх, и зарядим мы с тобой подлещиков… Под «Московскую»?

– Берите выше! – подначивает Иван. – Щурят, и под «Столичную», а? Ну как вот это вам, плохо? Щурят – и под «Столичную»… Да мы ея, паскуду, ишшо и в снежку поваляем, чтобы холодненькая, а?!

Тесть любит честь – говорят в народе. Иван тестя чествовал так, что по всей реке рыбаки обсуждали: пробурит тестю лунку, расставит тестю раскладушку – ложись, тесть-батюшка! Тот ляжет, голова в кроличьей шапке на подушке, одеялом его Иван накроет ватным, только валенки с другого конца торчат… Хошь спи, хошь рыбачь, а лучше совмещать… Вот так они и лежат всем на зависть, каждый на своей раскладушке, кутаясь в одеяла, тянут баклю с-подо льда… Ну, а рыбацкий ящик, на котором нормальные рыбаки сидят, – у них столик. Он аккурат, как и лунка, меж двух раскладушек, и на нём снедь, включая главную, сиречь, жидкую…

Неудивительно, что в семье Тумановых Ивана чтут, как Сталина в лучшие годы, токмо что портреты его на стены не вешают…

– А мы вот, Вань, вам на пробу привезли из старых народных рецептов… Нинка вот, смотри, как в старину, сделала рябиновое вино и варенье из одуванчиков… А я вот, Ваня, смолол сам на кофемолке… Вот... Самодельный кофейный напиток из цикория… Из самого корня… А потом обжарил я, Ваня, на противне, как деды учили…

Иван всё это чувственно и благодарно принимает, будто ему почётную грамоту вручают, и дочь его смотреть на эту слащавость уже просто не может:

– Вершина народной кулинарии! – закатила глазки Наталка, одновременно сложив губы трубочкой. – Зашибись! Деда, осталось только принести торт из лебеды и речной песок-рафинад!

И уже не в силах остановится, кривляется, пародируя инвестиционные планы отца-пищевика:

– Ресторану уголовной кухни "Шконка и пайка" срочно требуются баландиста, чифирье и шеф-хлеборез! Вы с дедом подходите, бабуль…

– Боже! – сокрушается Нина Туманова. – Наталочка, где ты слов таких грязных набралась?!

– Бабушка, я дочь крупного предпринимателя! – не без гордости паясничает Натка. – Крупного – от слова «круп»… что в переводе с кавалерийского – «задница»…

– А я вот тебе вожжами-то… И по этому самому крупу… – мрачно обещает отец. – Не боишься?

– Какая же дочь не боится отца? – ретируется Наталка от греха подальше. – Ить, папа, дело мастера боится…

– Не дерзи!

– Мастеров! – кричит Натка, убегая. – Ты нас настрогал, а мама пилит… А вот двери-то, хоть деревянные, не закрываются, с кухни по всему дому вонь…

И снова, хлобысь дверью о косяк со всей дури: а дверь, оттолкнувшись от рельефа местности, – со скрипом в прежнее положение…

 

* * *

Чуя, что дед с бабкой привезли чего-нибудь сладенького, выныривает прежде прятавшийся младшенький, Савва Иванович Имбирёв. Он давно уже усвоил славный девиз умных детишек – "Если мама сказала "Нет!", спроси у бабушки!". И хорошо, что бабушек у него целых две!

– Бабуля, дедуля, что принесли? А то мне уже во рту скучно...

Тумановы послушно выкладывают малышу чупа-чупс и шоколадный батончик.

– Мама, папа, не балуйте его, пока он вам уроки не повторит! – попросила Ольга, искренне надеясь возложить бремя проверяющей на родню. – Он там по истории параграф сам учил, мне пока некогда…

– Что тебе задали по истории, Саввушка? – ласково поинтересовалась Нина Павловна.

– Славяны и болты! – бодро рапортует Савва Иванович.

– Не может быть! – вытягивается бабушка всем лицом. – По истории?! Болты?! Это по технологии, наверное…

– Нет, так и написано, бабуль, – Савва с честными круглыми глазами ангела демонстрирует раскрытый учебник – параграф три: славяны и болты…

– А-а… – облегчённо вздыхает Туманова. – Славяне и балты!

Дальше они с Саввой увлечённо решают составленный учителем кроссворд по истории, самодельный, в рамках «доп-программы» элитной гимназии, куда Савва, ясное дело, определён с первого класса. «Доп-программа» безумно оторвана от базовой, и только наивность безответных бабушек мешает это заметить. В базовой – «славяне и балты», а в кроссворде – «Политик, Иосиф Виссарионович, шесть букв…». Бабушка укоризненно вздыхает, видя, что дочка Оля вписала туда, «раз Иосиф и шесть букв», – «Кобзон»… Но кого винить Нине Павловне, кроме себя?

– Основатель города Киева, – бубнит Савва с тетрадкой. – Три буквы, последняя «**й»…

– Три буквы, последняя «**й»? – грустно повторяет бабушка. – Я даже боюсь, после Кобзона, смотреть чего там вписала моя дочь… – Преодолевает себя, смотрит, и облегчённо утирает лоб. – Ну, слава Богу, Кий… Конечно же Кий!

– Без неё не приготовишь священное древнеславянское блюдо – блины... – читает бабушка задание сбоку. – Четыре буквы, первая «эм»… Ну, давай вместе подумаем, без чего блинчиков не бывает: яйца, масло…

– Четыре буквы, и первая «эм»? – навострил Савва бровки домиком.

– Да…

– Мама! – убеждённо воскликнул мальчик. – Угадал, бабуль?!

Нина Павловна Туманова умиляется почти до слёз, ласково гладит его по головке артритной рукой, и, тайком вписывая «мука», говорит нежно:

– Правильно, правильно, Саввушка…

 

* * *

– Как много рассола! – восхищается Иван Сергеевич, окидывая торжествующим взором рабочее застолье. – Даже жаль, что нет похмелья! А где у нас губозакатывательная машинка? – так он величает закрутку для банок с заготовками…

От бабушкиной заботы выбрался под предлогом «попить-пописить» младшенький Имбирёв. Он думал сказать бабке одно – или другое, и в итоге бухнул оба варианта. Но растроганная бабулька не почувствовала диалектических противоречий…

– Савва, бросай свои уроки, – торжествует отец, видя младшенького с чашкой. – Иди ко мне, буду тебя учить на солиста!

– Петь, что ли? – скептически оглядывается Савва от раковины.

– Почему петь? Солить огурцы и помидоры… Есть баристы, а ты будешь солистом!

– Не… – призадумавшись, отклонил Савва заманчивое отцовское предложение. – Чем так, я лучше петь буду… Лучше таким солистом, чем таким…

– А ну-ка давай, спой дедушке! – подмигнул Иван и ногой в мягкой чуне подтолкнул к сынуле табуретку. Анатолий Эдуардович картинно изогнулся в полукресле латинской «S», всем видом изготовившись слушать любимого внука…

Савва охотно забрался на табурет, и оказался посреди кухонного расторгаша словно бы на маленькой эстраде. Пухлый, пузатенький мальчик в молочном возрасте начальной школы, миленький пупс, розовощёкий и шкодный…

Отводя то левую, то правую ручку, комично пародируя мастеров народной песни, Савва улыбисто выдал, так, что хрусталики в люстре зазвенели:

Жить и верить – это просто замечательно,

Перед нами – небывалые пути:

Утверждают космонавты и мечтатели,

Что на Марсе будут яблони цвести.

 

Ольга, как и положено любой матери, болеющей за своё чадо, отложила овощной разделочный нож и хлопала в ладошки, раскачиваясь всем корпусом. Что касается старичка Туманова, старого геофизика, давно на пенсии, то он смотрел на внука увлажнившимися и покрасневшими глазами, и даже прослезился.

– И будут! И будут! – взволнованно прокричал он, видимо насчёт яблонь, но дал стариковского петуха и получилось слитно – неприличное слово.

– Пап! Ну ты хоть при детях не выражайся… – укоризничала дочь, не понявшая его порыва…

Дальше подпевали хором, голос Оли звенел серебряной капелью, голос Анатолия Эдуардовича хрустел, а Иван демонстрировал в пол-октавы очень приличный баритон. Но так, чтобы не заглушить торжествующий вопль сынули:

Хорошо, когда с тобой товарищи,

Всю Вселенную проехать и пройти.

Звёзды встретятся с Землёю расцветающей,

И на Марсе будут яблони цвести…

 

На эту разношёрстную идиллию любовался скептически старший сын, Олег, прислонившись широким офицерским плечом к дверному косяку кухни.

…Отвечают космонавты и мечтатели –

В этом месте репризы Савва делал пацанский жест «зуб даю», убедительно показывая, мол «реально отвечают:

Что на Марсе будут яблони цвести!

 

– Это я его научил! – похвастался Олежка, как будто что-то толковое сделал.

– У меня планета Марс в памяти прочно связана с Ванечкой, – созналась Ольга, после того, как малолетнему исполнителю ретро-песен поаплодировали.

– Потому что я бог войны?! – обрадовался Иван Сергеевич.

– И это тоже… – уклончиво поддакнула Ольга. – Но, главным образом, потому, что в день нашей встречи нам в школе объяснили, что планета Марс названа совсем не в честь Карла Марса, а даже наоборот…

– Н-да? – свёл брови Имбирёв, пытаясь вспомнить.

– Ты что, забыл? – накинулась на него жена. – Это было в нашей школьной столовке… Представляешь, папа, восьмидесятые, лето, окна раскрыты, тополиный пух влетает, тюлевые шторки колышутся… По радио, конечно, трансляция этого съезда ненормальных депутатов… Ну что вы, «перестройка» в разгаре… Ну, разоблачили, стало быть, что Марс – это не Карл Марс… Я так это пережёвываю в очереди за котлетками – типа, наоборот что ли Карла в честь планеты назвали? И вот, не хватало сорока копеек отдать кассиру… А Ванюша стоял следом за мной, и я у него попросила сорок копеек... А он же меня старше на три года, импозантный такой лорд... Небрежно протягиваем мне рубль… – Ольга чуть не задохнулась от нахлынувшей ностальгии. – Бедный, он тогда и не догадывался, что это только начало...

– Конечно, не догадывался! – улыбка расплылась на круглом лице Ивана Имбирёва, как масло на горячем блине. – Ты, знаешь, я так счастлив, что это было только начало…

И он посмотрел на свою жену с прежним, мальчишеским вожделением – а она ему ответила взглядом искренней благодарности…

– Вы, если помидоры маринуете, – посоветовал, входя в курс работ, Олег, – тогда бы купили хоть нормальные… Ну, чтобы круглые, красные, как у людей… А эта ваша доморощенная хрень товарного вида не имеет… Ну, кроме хрена – он, как ни странно, единственный из наших огородных овощей не хрень…

– Зато без ГМО! – подчеркнул отец, сокрушаясь глупости отпрыска. – Какие не выросли – всё наши!

– Какая-то аномалия на вашем огороде! – не согласился Олежка. – Помидоры выросли зеленые, видимо, нашего скудного уральского солнца им не хватило… Это я могу ещё понять… Но почему тогда огурцы, блин, желтые?!

– Тебе не нравится – так не смотри! – рассердился Иван. – Зимой-то всё стрескаете…

– Покупные помидоры никак на заслонку не подходят, внучок, – внёс свою лепту в копилку мудрости дед Анатолий. – Я думаю – эти магазинные помидоры делают непосредственно из денег... Это объясняет и их цену, и их вкус…

 

* * *

«Славное» воскресение закончено, заготовки в огромных количествах отправлены в уютный семейный погребок, стенные шкафы в котором напоминают книжные…

Пожилая родня разошлась по спальням, дети засели за гаджеты, и даже резкий запах хрена немного выветрился.

Но нет покоя Ивану Имбирёву, гуляют его желваки, перемалывая мысли, он весь уже душой в понедельнике.

Суть такая, что муж имеет не абы какие, но всё же инвестиционные планы. Он думает открыть напротив кувинского «Дома Печати», в журналистской братии прозванного «Домом Печали», пельменную. Муки творчества насчёт её маркетинговой компании можно вышибить только заготовительным острым амбре хрена и уксуса… Но когда резкость ароматов слабеет – маркетинговые страсти возвращаются…

И теперь он, сидя в кресле перед окном, глядя по-волчьи на Луну – только что не воет. Сам бывший журналист – он напряжённо, словно заголовок статьи, рифмует слово «пельменная» с подходящими торговыми марками:

– Пельменная – «Вселенная»…

– Ага, Вань! – косо, с озоринкой смотрит на него жена. – Прям космическая, астрофизическая… Там в меню бизнес-ланча будет не первое, второе и третье, а твёрдое, жидкое и газообразное…

– Газообразное – это уже после бизнес-ланча… – не остаётся в долгу Иван Сергеевич. – И плазма…

Тем не менее, тема с пельменной-вселенной закрыта и горе-инвестор мучается дале:

– Пельмяш – «Племяш»…

– Это, Вань, в Африку… где племена людоедов…

– Пельменная – «Вожделенная»…

Иван с мольбой смотрит на жену, но та только скептически качает головой. В его мире она хочет оставаться единственной вожделенной, и уж во всяком случае, не делить это звание с какой-то тошниловкой-забегаловкой: «Я не такая, как она… Я даю только тебе»… Имеется в виду – пельмени даёт. А вы что подумали?

– Пельменная – «Военная»?

– Ну, это если там воинскую часть поблизости разместят… – прищурила глаз Ольга, словно прицениваясь. – А пока, Вань, там с вилками только ожурналенные…

– Пельменная – «Отменная»… Пельменная – «Современная»…

Ольга кошечкой зашла мужу за спину, приобняла сзади за широкие, такие надёжные медвежьи плечи, прижалась щекой к щеке и доверительно предложила с невинной отстранённостью:

– Пельменная – «Ох**нная»…

Хулиганство, конечно, а что ещё скажешь, когда целый день вынуждена выслушивать пошлости торгашеских рифмовок?

 

* * *

Утром Иван уехал пораньше, решать с пельменной, да и вся прочая жизнь входила в обычную колею сонного и ленивого непритязательного благополучия…

Ближе к обеду приехала с выходных домработница семьи Имибрёвых Рада. Как ещё в пятницу договаривались, она вернулась с покупками по Ольгиному списку…

И, тихонько напевая с детства знакомую, задорную молдавскую песню «Эйн, Нумай, Нумай», привычно прошла на кухню. Здесь она взвизгнула, совершенно вопреки мелодии, и, уронив на пол цветастые пакеты, зажала рот руками… По зеркальным плитам пола покатилась всякая бытовая химия, а дальше всех убежала от напуганной девушки круглая золотистая луковица из продуктового пакета…

Дурацкая, как шахматная тура, цилиндрическая баночка «Доместоса» пыталась догнать лук, однако упёрлась в раскинутые буквой V ноги незнакомого Раде мужчины в чёрных джинсах и легкомысленной толстовке, украшенной фривольными аппликациями. Незнакомец казался мёртвым. Хозяйка, Ольга Анатольевна, хищной птицей накренилась над ним, словно высматривала, куда клюнуть труп, упав с высоты своего завидного, «модельного» роста…

– Ольга Анатольевна… – пролепетала Рада первое, что пришло ей в голову. – Вы его убили?

– Нет, конечно! – отмахнулась Ольга от глупой помощницы. – Чё я, не знаю, что ли, куда бить?! Отрубился он, скотина, в отрубе (а в голове не к месту всплыли ассоциации со школьным классом, столыпинской реформой – «хутора и отруба»).

– Олечка Анатольевна, – зачастила Рада, с опаской, бочком приближаясь к «отрубу». – А эта… А… А кто йон такой?

Со страху в ней иногда проступал, как переводная картинка, бессарабский акцент. Ольга махнула музыкальной тонкой кистью – мол, пустяки, дело житейское:

– Это, Рада, Гога Плевако… Дурацкое имя, правда? В школе он всегда говорил нам, что был такой известный адвокат, и даже книжку с картинкой притащил один раз… Одноклассник это мой…

– Поняла! – несколько чаще, чем требовалось, закивала Рада, как будто бы фамилия адвоката ей всё объяснила.

История и впрямь вышла дурацкая. Они с Гошкой не виделись лет двадцать, или больше, и, по правде сказать, нисколько не скучали друг о друге. Она понятия не имела, кем стал Гога Плевако после школы… Шапочное знакомство, сидели за три парты друг от друга, только и всего…

А тут столкнулись случайно в торговом центре, где Ольга имела слабость часто мелькать меж бутиками. Она его и не узнала бы – зачем он её сто лет нужен? Но он узнал, и бросился наперерез, бурно и чувственно «здоровкаться»…

Причина такого радушия очень быстро всплыла. В двух словах Гога описал всю свою незатейливую судьбу. Пока он был молод, статен и задорен, он работал танцовщиком в ночном клубе. Оля с неприязнью вспомнила, что у этого дурака и в школе вечно на шее висело несколько мелких золотисто– противных цепочек, на которые, как он был уверен – клюют «цыпочки».

Но годы летят, Гога стал стар для ночного клуба и его, разумеется, попёрли «без выходного пособия». И Плевако – ещё не старый мужчина, но уже никуда не годный в плане выделывания кренделей ногами, стал «мужем на час» в другом смысле. То есть – поступил в фирму «Муж на час», работники которой в почасовом режиме сверлят, пилят, занавески вешают и гвозди в стены заколачивают. Никакой пошлости, чисто хозяйственная работа, даже в рекламном объявлении внизу указано: «интим не предлагать».

Ну а теперь 2017 год, кризис, заказов мало и всё больше мелкие, и Гога очень переживает по этому поводу, и оттого рад видеть Ольгу-одноклассницу: вдруг она ему по старой дружбе взаймы пятихатку даст или работу предложит?

«…Старой дружбе?!» – внутренне изумилась Имбирёва, и попыталась припомнить, какой повод хотя бы отдалённо намекал на какую-то дружбу, когда-либо между ними бытовавшую? Решительным образом придурок Гога никогда не был ей другом, ни старым, ни молодым… Но в одном классе десять лет отмотали от звонка до звонка – от факта не уйдёшь…

Поэтому Ольга попыталась улыбчиво утешить Плеваку, дала ему «красненькую» (по его лицу было заметно: переживает парень, что мало попросил), сказала дежурные ободряющие слова про чёрную и белую полосы в жизни (хотя не девочка, и прекрасно знает, что такие, как Гога, всегда ползут по чёрной полосе вдоль).

Гога противоречиво поклялся, что деньги и отдаст, и отработает (хотя обычно одно вместо другого), и сунул Ольге свою визитку. На визитке в зелёных успокаивающих тонах был изображён бодрый сантехник, очень похожий на Гогу, широко улыбавшийся вместе с гаечным ключом (тоже улыбавшимся). Два скрещенных молотка подчёркивали рукастость обладателя этой визитки. Убористо шло на обратной стороне перечисление множества видов домашних работ и мелкого ремонта, и естественно, был указан «мобильный» для связи.

Оля с удовольствием забрала эту визитку, потому что, учитывая характер Ивана Сергеевича, услугами фирм «муж на час» она пользовалась довольно регулярно. Некогда в детстве мать научила её строго-настрого, что залог семейного счастья – не «доставать» мужчину.

– Если он домой пришёл – путь к дивану должен быть свободен! – учила мать.

– А пульт от телевизора должен лежать в привычном мужику месте! – это уже Ольга добавляла, когда передавала семейный опыт своей дочке Наталке.

Потому что в мамины годы телевизоры были ещё без пультов. Но суть семейного счастья с тех пор не изменилась… Женщина должна твёрдо помнить, что если она не находит себе места – значит, она позабыла дорогу на кухню.

Женщина должна твёрдо помнить, что мужчину нельзя грузить мелкими заботами, типа протекающих кранов, отклеенных обоев и расколовшегося кафеля. Он охотно поможет жене с определением экономической стратегии страны или с проблемами глобального потепления, а уж всякие мелочи изволь решать сама!

Поэтому Иван Сергеевич, уходя с утра от хозяйственных проблем – к вечеру обнаруживал их самоликвидировавшимися. Иногда он довольно наивно удивлялся – куда пропал тот жуткий, вонючий засор в «нижней» раковине (в той ванной комнате, что у них на первом этаже), который он собирался вечером долбить тросиком?

Но Ольга Анатольевна, сызмальства обученная мамой уму-разуму, не поддавалась на такие ревизорские уловки, ибо мать объяснила туго: коли раковина засорилась, так это женские длинные волосы там застряли… А раз твоя вина – то и твой ответ…

Иван Сергеевич очень ценил это «волшебство», и прочность их брака если не во всём, то во многом объяснялась именно женским умом Ольги.

– Помни, доча! – говорила мама, отутюживая белый передник советской школьной формы для девочек в выпускном классе. – У женской красоты гарантийный срок два года… Если очень постараться, и с такими данными, как у тебя, то можно растянуть на четыре… А дальше – это уже вопрос, насколько ты стала для него незаменимой…

Так что скабрезное выражение «Муж на час» нисколько не смущало Ольгу Имбирёву, прекрасно и давно знавшую его хозмаговское значение…

Дальше цепочка событий проста и очевидна: заготовки садовых хренов на зиму, дверь на кухню не закрывается, дочка очень злится, да и другие домочадцы не в восторге жить внутри маринадной ёмкости… Ну, в самом деле, не мужу же жаловаться на «косяк» с дверным перекошенным косяком! В семье Имбирёвых так не принято! Берёшь деньги из тумбочки, и пока муж на работе (потому что если он дома, то докучать ему шумом ремонтных работ не рекомендуется) – вызываешь кого надо. А дальше как в пионерской песенке:

Умею я, друзья, пилить, строгать,

Будильник починить могу минут за пять…

Сосед сказал, что мастером я стал…

Не знаю я, куда деваться от похвал!

 

Главное, впрочем, чтобы муж похвалил. Остальные похвалы – так, внештатные…

Очень просто оказался в доме Имбирёвых Гога Плевако. Визитка-телефон-такси, и вот он уже с пластиковым ящиком инструментов на улочке Травной…

– Ты со мной, Гога, не ошибся! – голливудски улыбнулась однокашнику Оля, встречая то ли как монтёра, то ли как гостя. – У меня для тебя работы много найдётся…

И улыбку её, и ободряющие слова он совершенно неправильно понял. Всплыли в памяти дурня цепочки и цыпочки, отчего за перекошенный косяк он взялся с особым рвением и вдохновением. Тем более, что побаивался – а не вычтет ли Олька, за светлые длинные прямые волосы прозванная в их классе «Спагетти», из гонорара пятисотрублёвый должок…

Роскошная обстановка подогревала эмоции. Люстра у них на потолке – видел Гога – напоминает роскошную и витиеватую императорскую корону, подвешенную за маковку к потолку. А ведь это всего лишь кухня на первом этаже, служебное помещение! Что же у Ольки-Спагетти на втором?

Гога со сладким привкусом в груди видел своё возможное счастливое будущее – если удастся примазаться к этой семейке… За обступившими стол стульями «почти гамбсовской работы» пространство овала этой гигантской кухни занимал раскидистый диван, такой мягкой формы, что было даже непонятно: где он кончается и начинаются другие предметы обстановки… Это пухлое чудовище почти проглатывало людей, словно они садились в кучу пуха.

– Этот диван тупой, как Губка Боб, – поделилась впечатлениями Ольга, когда диван впервые привезли и установили.

– Почему? – обиделся приобретатель-муж.

– Такой же бесформенный…

Но Гоге диван казался верхом респектабельности и роскоши – по домам такого рода он был, увы, не ходок, летая ниже…

В общем, собрав в кулак остатки мужского обаяния танцора-диско, Плевако выправил шарниры, проверил идеально теперь защёлкивавшуюся дверь… Но пошёл не к выходу, а в обратную сторону, к плите, где Оля-Спагетти варила свой знаменитый фирменный тумановский «борщчь»…

Понимаете, не просто борщ, а «борщчь»: с тройным нагулом свиного бульона, со свёклой-соломкой, с уксусом, с поджаренной мукой взамен пампушек, с целой коллекцией перцев, красных и чёрных, гвоздиковых. А помидоры в нём должны быть дольками. Растёртое с чесночком сало можно иной раз и не добавлять, но помидоры дольками – это обязательно! А то не по-тумановски будет; подумают гости, что это Рада Сырбу свой хохляцкий борщ готовила…

«Борщчь» этот пахнет так, что насытиться можно одним запахом. Но давший волю воображению альфонс в богатом доме видел только «Спагетти», ещё и в детстве манившие его дёрнуть их…

Со сноровкой стриптизёра Гога охватил стройной тело одноклассницы со спины, разом и жарко, надеясь, что она сомлеет в объятиях, как масло на сковородке. Вместо этого Ольга ловко вывернулась, чуть не перекинув Плевако через себя приёмом самбо, – и отпрыгнула взъерошенной кошкой, обалдело глядя на него:

– Ты чё, сдурел?! Лаку перенюхал, Гога?!

А он решил, что Оля-Спагетти с ним играет, да и отступать ему уже было некуда, раз взялся за гуж… И он снова пошёл в атаку, прижав её к мраморной столешнице «кухонных мебелей, достойных кобелей»… И зашептал в ушко страстно, жарко, грязно:

– Оля, я же всё понимаю… Классно ты в жизни устроилась, а всё равно тоска, приключений хочется… Ты не боись, я конфиденциальность гарантирую… Барыней живёшь, обслужу по барски…

Сопел влажно и призывно, вдавливая в нишу кухонного гарнитура, так что сыпались по бокам деревянные каплевидные приборы для специй… И стал уверенными сильными умелыми руками задирать юбочку, и без того коротковатую…

Такой вот «муж на час» получился в прямом смысле! Ольга кое-как высвободила руку, отыскала на ощупь бутылку бальзама «Егермейстер», из которой муж вечерами отливал себе бальзам в чай с чабрецом чайной ложкой… Прямоугольная продолговатая бутыль вслепую казалась кирпичом. И послужила, как заправский кирпич…

Оля ударила с нужной силой, по теменной доле, старательно обойдя висковую, чтобы не убить придурка…

Гога Плевако упал, Оля стала осматриваться, и думать, что делать, – в этот момент и вернулась Рада Сырбу, которую дети Имбирёвых за глаза дразнили «Сыр не бу, колбасу да»…

– Что же нам делать, Олечка Анатольевна? – причитала теперь эта «Колбасу да» над «слабодыханным» телом Гоги-танцора. И обоими выпученными глазами преданно, хотя не без испуга, показывала, что разделит с хозяйкой любое решение той.

– Делимся так, Радочка! – сдув с брови упавшую не вовремя прядь волос, распоряжалась Ольга. – Ты сейчас бежишь в «Байрам» на углу, и берёшь там точно такой же «Егермейстер», какой я разбила… Можешь этикетку прихватить… Потом ставишь его, где стоял, но перед этим половину отольёшь в раковину… Не стоит беспокоить этими мелочами Ивана Сергеевича, пусть к его приезду всё будет, как было, «Егермейстер» он уже ополовинить успел…

– А может, лучше рассказать хозяину про этого?! – терялась Рада в верноподданических догадках.

– Не надо! – как можно мягче, и всё же не сдержав металла в голосе, посоветовала Ольга Анатольевна. – Говорю же тебе, не надо Ивана Сергеевича мелочами волновать… Бегом за «Егермейстером»…

– Но как же… На вас было покушение… Чужой проник в дом… – щебетала эта южная глупая пташка.

– Если Иван узнает, то убьёт… – снизив голос до заговорщицкого баритона, пообещала Ольга.

– Вас?! – казалось, глаза Рады выскочат из орбит.

– Причём тут я?! – искренне удивилась Имбирёва. – Этого придурка зарежет! Греха тоже на душу брать не хочу… Ладно, плевать пока на бальзам, тащи из садового пристроя тачку большую… Большую только, слышишь? У которой шины на колёсах! Алюминиевую! Мы с тобой этого недомоченного мачо отвезём от ворот подальше, даст Бог, за пьяницу сойдёт у обочины…

Когда Рада прикатила на пружинящих баллонах настоящих шин сверкающую новенькую тачку для навоза (отец Оли и тесть Ивана обожал шикарный садовый инвентарь, особенно за счёт зятя) – в голове у Имбирёвой сами собой всплыли ассоциации:

– «На серебряной машино, мы в кино на Тарантино…» – пропела она голосом Глюкозы, а у неё с детства идеальный музыкальный слух.

В серебристо-сверкавший ковш тачки загрузили морально и физически устаревшего танцора, и, спотыкаясь (у обоих обувь на шпильках), – покатили его за ворота к канаве, приюту пьяных бомжей…

– «На «заднем» разные журналы и ГАИ без проблем…» – видимо от нервов продолжала неуместно мурлыкать Ольга глюкозину попсовую тошнятину.

Когда «серебряную машину» – алюминиевую тачку для навоза, сперва опробуемую на людях, скатили с заднего крылечка особняка, – лабрадорша по кличке Гибралтара, думая, что это игра, радостно стала скакать вокруг женщин и взахлёб лаять…

– Радочка! – взмолилась хозяйка. – Отгони ты эту с-суку!

И в данном случае отличительные признаки собачки совпали с ругательством…

Рада отгоняла Гибралтару, но слишком интеллигентно, и балованная нетравленая псина ещё больше уверилась, что с ней играют…

С лязгающим на всю улочку звуком раскрылась калитка ворот из рифлёного профнастила, которую, как и всё в хозяйстве Имбирёвых, перекашивало. Прыгая на гравии, тачка торопливо увозила Гогу Плевако к заветной канаве, лёжа в которой он мог уже не опасаться мстительного Ивана Сергеевича…

…Я буду вместо, вместо, вместо неё

Твоя невеста, честно, честная, ё,

Я буду вместо, вместо, вместо…

 

Тьфу, привязалась, окаянная тягомотина, так в голове и крутится! И тут вдруг…

– Ну что, девочки, вам помочь?! – раздаётся из-за спины голос мужа…

Оля в замешательстве оборачивается (Рада просто на месте пунцовеет – хотя ей-то чего опасаться?) и видит перед собой Ивана, навалившегося спиной на чёрную машину, со смешинками в глазах…

– У меня, Оленёнок, в багажнике, и лопата имеется… Если что…

– Да Бог с тобой, Вань! – открещивается Ольга. – Мы же его не убили! Пьянь какая-то ворота подпирает с утра, решили отвезти на нейтральную территорию, а то перед соседями неудобно… Как будто наш гость…

– Всё потому, что вытрезвители закрыли! – соглашается Имбирёв, покачивая головой из стороны в сторону. – Ладно, грузите его здесь, не май месяц, замёрзнет – протрезвеет… Хотя погоди-ка… Погоди-ка…

Чем пристальнее вглядывается Иван в лицо жертвы с кровоподтёком из-под шапки волос, тем сильнее холодеет у Ольги внутри…

– Ты знаешь, кто это?

– Не знаю, и знать не хо…

– Это же Герыч Плевако! Нет, ну ты представляешь… Да точно, он! Он в соседнем дворе вырос, я его каждый день почти встречал… Вот судьба, а? До чего реформаторы людей довели! Я вот тебе точно могу сказать – это Плевако! Я почему так хорошо запомнил – фамилия у него, как у известного адвоката…

– Действительно… – соглашается Ольга, делая вид, что вглядывается вместе с мужем.

– Оль, так его нельзя бросать… Насмерть, конечно, не замёрзнет, но пневмонию схватит… Октябрь в этом году тёплый выдался, но не до такой же степени, чтобы на земле загорать… Да и полуперденчик у него видишь, какой-то… Вроде рабочей спецовки… Эх, Гера, Гера, не щадит нас время…

– А у нас его звали Гогой… – зачем-то созналась Ольга.

– Ну, вестимо: Георгия как только не зовут… Можно и Жорой… Слушай, жалко мужика… Он, конечно, всегда туповат был, но худого я от него не видел… Давай-ка я его домой отвезу! Я же его дом знаю, и даже подъезд, как свои пять пальцев…

– Ваня, он тебе салон в машине заблюёт… – осторожно предполагает Ольга, думая совсем о другом: Гога вот-вот очнётся, и о чём говорить начнёт?

– Рада, – позвал молдаванку Иван Сергеевич. – Вот тебе что морально легче: салон помыть или чтобы у несчастного алкаша пневмония случилась?

– Ну, так-то, конечно, пневмония… – сказала Рада, которую очень ценили у Имбирёвых, в том числе, и за честность. – Но я понимаю, что вы другого ответа ждёте…

– Не-е… – задумчиво погладил Имбирёв подбородок. – Всё ж отвезу… Ну, у меня, если что, пакеты там есть, как в самолёте…

– Давай-ка, Ваня, я с тобой съезжу… – решилась Ольга, чтобы не потерять контроля за ситуацией…

…В автомобиле стукнутый во всех смыслах танцор стал приходить в себя и мычать что-то невразумительное:

– Спагетик? Мы куда едем? Что случилось?

Ольга ткнула его в бок острым кулачком (они сидели вдвоём на заднем сидении, у Имбирёвой наготове гигиенический пакет), и прошипела яростной пумой, чтобы заткнулся…

Как ни туп был от природы Гога, однако же общение с умными людьми (в лице Имбирёвых) помогло ему понять, что лучше не обсуждать в данной обстановке происшествие.

Выволокли его под руки возле самого его родного подъезда, а он перебирал негнущимися ногами, и уверял, что уже сам может идти. При всей сомнительности таких обещаний, его приставили лбом к домофону, и, радуясь избавлению от такой гири социальной ответственности, укатили назад на Травную…

Вся операция заняла, от силы, минут пятнадцать. Тем не менее, Ольга с удовлетворением заметила полный порядок на просторной семейной кухне. Разлитое – подтёрто. Рассыпанное – собрано. Ящик с инструментами «мужа на час» – надёжно припрятан в дальний чулан. На положенном месте стоит прямоугольная зеленоватая бутылка бальзам «Егермейстер», и отпита, как положено, наполовину…

Оля подмигнула Раде. Рада подмигнула Оле.

Иван Сергеевич с устатку налил себе маленькую, как напёрсток, серебряную, с чернёными орнаментами рюмку бальзама и, выпив, крякнул: он вполне был доволен жизнью и собой… Бедный земляк-пьяница валялся у ворот его участка, и был спасён – разве не мило?

С хорошим аппетитом Иван Сергеевич навернул томившийся на плите «борщчь» по-тумановски, доваренный уже мадмуазель Сырдой…

А когда с университета вернулась дочка Наталка – Иван Сергеевич прибег к показательному воспитательному приёму:

– Наточка, – поджав губы, чопорно изрекал он, напыщенный родительским авторитетом. – Вот ты давеча говорила, что дверь на кухню не закрывается?! А вот подойди и закрой!

– Чего мне подходить?! – злилась Наталка. – Я и так знаю, что она не закрывается!

– Вот смотри! – Иван Сергеевич нежно и аккуратно закрыл ранее перекошенную дверь. Вопреки ожиданиям дочери, дверь вошла в пазы и звонко щёлкнула шариковым фиксатором…

– А потому что, Наташенька, Солнышко моё, надо не шибать дверьми со всей дури, а аккуратно их закрывать! – преисполнился гордости опытного пред лицом неопытности отец. – Надо, Наташенька, чтобы руки росли не из твоих «вторых девяносто», а из плечиков… И желательно, не гардеробных плечиков-то… Понимаешь ты это, коза?!

Наталка была очень изумлена таким преображением непослушной межкомнатной двери. Она не поленилась подойти сама и несколько раз, осторожно, словно боялась спугнуть косяк, открыла-закрыла створку…

– Ну? – ликовал мудрый отец. – Поняла теперь?! А ты же её со злости, радость моя, пинком закрывала – вот она и отлетала обратно!

– Всегда слушайся отца! – подхалимски влезла Ольга, опуская некоторые детали для полноты воспитательного эффекта. – Отец твой – он всё на свете знает…

«За исключением некоторых мелочей, которыми мы не будем его расстраивать», – додумала супруга заботливо…

 

* * *

Будучи, в числе прочего, ещё и спонсором конно-спортивного клуба «Фаворит», которому он помогал, вполне в духе своей пронырливой натуры, не столько деньгами, сколько организационно, пристраивая джигитовщиков на городские празднества, Иван Сергеевич Имбирёв имел там круглогодичный абонемент. И частенько, как и полагается в казачьей семье, выезжал с женой на конные прогулки.

Ольга Анатольевна Имбирёва последние годы предпочитала дамское седло, которое Иван не любил, да и сама она не слишком любила, но считала что матери троих детей, даже если она и выглядит молодо, неприлично уже скакать «вохлябь».

В итоге круг их «объездовий» сократился, потому что в дамском седле быстрее устаёшь и сидишь гораздо напряжённее, и обычно, «обернув подковы» вокруг Солдатского озера в большом городском парке, они выходили через триумфальную парковую арку сталинского ампира к дому Олиных родителей.

Здесь, спешившись, и ведя коней в поводу, шли в обнимку под аркой междомового проезда, подмигивая окнам родной квартиры, одно из которых загоралось персиковым фонариком штор как раз над аркой: «девочкина комната», маленькая спаленка в советской панельной многоэтажке-«корабле», где сперва жила девочка Оля, а теперь, в гостях у бабушки с дедушкой, ночевала её дочь Натка…

Стандартное окно – но в нестандартной комплектации! То, что комнату архитектор поставил над проходной аркой, Оля чувствовала обычно в долгие уральские зимы, не ступая на пол иначе, как в шерстяных носочках. Второй минус – в более тёплые сезоны под гулкими сводами арки собирались всякие алкаши и прочая непотребь, горланили, рамсовали, иногда дрались…

О том, что в её, а теперь дочкиной, девочкиной комнате есть какая-то романтика – Ольга, к стыду своему никогда не задумывалась. На этот счёт её глаза открыл муж, в долгой и откровенной беседе-воспоминании о делах и чувствах давно минувших дней.

За спиной в затылки им фыркали и тёплой мякинной сладостью грели шею дыханием лучшие жеребцы клуба «Фаворит», Олина рука в лайковой перчатке сжимала поводья…

В свете фар редких в вечерний час машин мерцали светоотражатели на вальтрапах^[4] под сёдлами, весёлыми чёртиками прыгали зыбкие тени конских замшевых островерхих наушников. Иван скрипел шагами по солевидному, встоптанному тысячами каблуков уличному снегу, обнимал Ольгу и доверительно рассказывал…

…И опять зачертит иней,

И опять завертит мной

Прошлогоднее унынье

И дела зимы иной^[5]…

 

Как проходил он тут студентом, под аркой во дворы, и вот такой же, кажущийся в холодном свете ночных фонарей лунной поверхностью, рябой снег так же взвизгивал скрипами морозца… И как он смотрел на это окно, которое невозможно спутать ни с каким другим, прямоугольник тепла, сдерживаемого завитками стекольного инея, трепещущее сердце жизни посреди холодного бесконечного Космоса, посреди иссиня-голубого мороза мёртвых январских звёзд…

 

* * *

Иногда он в окне видел её силуэт. Знал, что это именно она – пунктирным абрисом теней за портьерами, потому что они с детсадовских времён знакомы, в одном дворе играли… Он постарше, он был уже школьником в синей курточке на алюминиевых пуговицах и с франтовским советским шевроном на рукаве (книга и солнце) – когда впервые увидел маленькую куклу с пронзительно-голубыми глазами, в белом платьице и с сентиментальными льняными локонами… Дальше они росли вместе и порознь, близко и бесконечно далеко, и он тогда – даже когда они общались в дворовой компании – ещё и подумать не мог, что она станет его Ольгой…

– Ты, Вань, так говоришь, – смутилась Имбирёва, – как будто я какая-то принцесса…

– Принцесс много, Оленёнок… – ответил он, пристально глядя ей прямо в глаза. – А ты такая одна…

На такое, в самом деле, уж и не знаешь, что сказать… Мужчине под «полтинник», прошёл все круги ада, видел такое, что человеку лучше не видеть, и делал такое, что человеку лучше не делать… Сентиментален как семнадцатилетний лицеист пушкинской эпохи….

На самом деле так всегда и бывает: пройдя через ад, человек или свирепеет в заскорузлой жестокости, или становится остро, ранимо чувственным, потому что понял, что первейшее свойство всякой красоты – хрупкость. Как бабочка или цветок, или умиляющий нас птенчик – могут быть только на раскрытой ладони, и гибнут, если просто сомкнуть пальцы…

Ольга закрыла глаза, и попыталась представить себе далёкий 1988 или 1989 годы… Виниловые пластинки, да! Она открывает прозрачный пластик откидного колпака над проигрывателем «Вега-109-стерео» и ставит пластинку… Кого же она тогда слушала? Господи, неужели группу «Чёрный кофе»?! Сейчас даже как-то неудобно вспоминать – такая дурища была! Ну, так сколько её лет-то, какие её годы?!

Оказывается, пока её тень скользила по неплотно зашторенным занавескам, там, внизу, под аркой, ведущей в подворотню, стоял её будущий муж, и будущий отец её детей…

И «даже подумать не мог»… Ну, это уж ты, Ваня, не ври, Ольга твои пакостные мыслишки знает: «Наверняка, видел тень, как я волосы расчёсываю, а мысленно меня десять раз раздел…».

А потом, если верить рассказу мужа, – они встретились в компании, что совершенно естественно для «ребят из нашего двора», но Ольга, убей – не помнит. Ну, наверное, было…

В ту пору у Оли был убийственный макияж, просто какая-то боевая раскраска индейского племени, настолько броская, что казалось: косметика перед лицом летит… Но это же Ваня Имбирёв! Он же увидел, конечно, не пошлость явно перекрасившейся дурочки, рвущейся самоутвердиться, а может быть, втайне, – и вдобавок понравиться мальчикам… А нечто восхитительно-завораживающее, останавливающее сердца и смешивающее все мысли…

Ваня, которому в ту пору едва ли было двадцать, – играл местного Канта. С мрачным германизированным лицом он изрекал под видом знатока немецкой философии какие-то депрессивные пошлости:

– Чтобы полюбить человека, надо возненавидеть себя!

Это всё довольно дико сочеталось с пельменями и первой, неловкой, бравирующей «знанием порока», мальчишеской выпивкой. Но – сочеталось же, как ни крути!

Ваня с такими сентенциями был, конечно, дурачок малолетний; но, на его счастье, семнадцатилетняя девчонка была не умнее, и даже не думала смеяться над надутым индюком, а мило улыбнулась и кокетливо выдала вдруг:

– Ваня, чтобы любить меня, тебе не нужно себя ненавидеть…

– Это было гениально! – доселе восхищается Иван Сергеевич.

Ольге от таких воспоминаний неловко, даже стыдно.

– Вань, ну я была малолеткой, со всеми мальчиками заигрывала, очень хотела впечатление произвести… Ну, дурочка с переулочка, чего возьмёшь?

– Нет! Нет! – хватал её муж за руку, затянутую в тонкую перчатку. – Это предопределило всю мою жизнь… Чтобы любить человека, требуется ненавидеть себя, но! Ты тот единственный человек, с которым мне не приходится себя ненавидеть, любя…

Это всё отголоски любимого студенческого предмета Ивана Имибрёва, средневековой схоластики. Вечно так вывернет, что все вещи смысл и значение поменяют… Ну, неужели не очевидно, что семнадцатилетняя дурёха заигрывала с мальчишкой, прицепившись к оброненному им слову «любить»? А он целую философию оттуда вывел…

Ну, таковы мужская и женская психологии. Если ты скажешь мужчине «давай пойдём», он спросит – «куда?». А женщина спросит – «к кому?».

– Есть мужская философия, и она угловатая, она режет человека гранями… А есть женская, округлая, стачивающая бритвы острых граней… Ты, Оля, заставила меня пересмотреть всю мою жизнь, понять, что бывает любовь к другому человеку, не требующая ненависти к себе самому…

– Очень рада, что так получилось… – растерянно извиняется Ольга. – Я-то, честно сознаюсь, так глубоко не копала…

 

* * *

По Ивану выходило (в силу долгого увлечения трудами схоластов) – что девочкина комната над аркой есть некое средоточие всего этого, непонятно чего, льстившего Ольге, но пугавшего её своей бесформенностью.

– Бог даёт человеку всё! – уверенно говорил Иван, и его жеребец за спиной чихающе вхрапывал, будто соглашаясь. – Но только при двух условиях: чтобы желание не шло против Закона Божьего и чтобы человек точно знал, чего именно он хочет… По первому пункту, Оленёнок, могут быть исключения.

– По Закону-то Божьему? – удивилась консервативная жена, никогда не забывавшая в церкви одеть платок, впрочем, делавший её лицо ещё красивее.

– У Бога отличное чувство юмора! – со знанием дела настаивал её супруг. – Он может подмигнуть тебе, и сказать: «Вообще-то не положено… по правилам… Но если тебе так уж сильно хочется, для тебя сделаю исключение в известных пределах…». По второму пункту исключений быть не может. Если ты сам не знаешь, чего хочешь – то, конечно, ничего не получишь…

Всё это было сказано к тому, что молодой Иван точно знал, что ему нужна Ольга Анатольевна Туманова, но, естественно, не верил, что она обратит на него внимание. Но Бог посрамил его маловерие! Так Ольга с изумлением узнала, что её женская уступчивость – оказывается, не слабость плоти, а божий промысел…

– Маловерный, зачем ты усомнился? – якобы сказал внутренним голосом в голове Ивану Бог евангельскими словами, и дальше Иван пошёл по воде, или получил Ольгу, что одинаково немыслимо, но доступно воле всемогущего Творца…

– Ну, а что такого, Вань? – лукаво уводила она дело в сторону. – Вот мы с тобой завтра пойдём в парк, на озеро, на ледовый каток – и ты увидишь, как это легко в России: ходить по воде…

Вхрапывал вороной жеребец – и словно заражал храпом каурого за спинами «влюблённых со стажем». Под мягким персиковым ночником своего бывшего окна Ольга взяла Ивана в свои руки и приблизила, притянула для поцелуя… И тут, как на грех, он заметил, что с окна пропали некогда вырезанные Олюшкой снежинки…

 

* * *

Обычно их конные прогулки завершались так: они отводили коней в парк, в клубную конюшню, и возвращались сюда. Здесь, у тестя с тёщей, семья Имбирёвых оставляла по привычке «для присмотра» своих детей, из которых даже младший (четвероклассник) уже не нуждался в присмотре…

Ну, естественно, ужинали, «чем Бог послал», а если было время – то Иван с тестем, Анатолием Эдуардовичем Тумановым, зря его не теряли, шли в гостиную, усаживались на шахматной расцветки скрипучий диван в гостиной…

И по огромному плоскому телевизору (подарок пенсионерам зятя с дочкой) смотрели канал «Охота и рыбалка».

Обычно Ольга, которая смолоду была игривой девчонкой, снимала с крючка на обратной стороне двери белую докторскую накидку, оборачивала ею плечи, рассыпав по крахмальному хрусту больничной одежды свои белые, прямые, длинные и роскошные волосы, и «играла в медсестру»:

– Так, мальчики, на процедуры! Время пивотерапии!

Выдавала каждому со строгим лицом по бутылочке тёмной «Крушовицы» и предупреждала, что придёт проверить, всё ли выпили?

От пивотерапии ни муж, ни отец никогда не отказывались, смотрели, отхлёбывая, заповедные страсти, а Ольга с мамой, возясь на кухне, определяли по мужчинам время. Мужчины были чем-то вроде музыкальных часов: в начале каждого часа они, как куранты, начинали издавать одинаковые звуки:

– П-д-р-сэ! – слышались на кухне самые сочные нотки звукового ряда. Ванин баритон дополняет дребежащее папино согласование:

– П-д-р-сэ…

Или наоборот. Дело в том, что на канале «Охота и рыбалка» каждый час на пять минут включали новости, тесть и зять в полном согласии оценивали политических деятелей в стране и мире.

Зять и тесть сошлись не только на почве телевизионных пристрастий. Ольга была бесконечно благодарна мужу за то, что он продлил папе молодость, организовав старику Туманову «новый вид» зимней рыбалки…

Анатолий Эдуардович уже не мог, как в «стары годы», сидеть на рыбацком снастном ящике возле лунки, пенсионерские хворобы одолевали… И от этого начал угасать – но зять угаснуть не дал. Они выезжали на утренней зорьке, с друзьями Ивана, на трёх «джипах», подальше от городской суеты, к тихим озёрным лункам в метровых льдах…

Иван доставал из багажника раскладушку, стелил мягкий матрас, укладывал старого тестя в раздрызганной кроличьей шапке на подушку, накрывал стёганым ватным одеялом – так, что только валенки с другой стороны торчали. Тесть рыбачил лёжа, под одеялом, свесив маленькую зимнюю удочку к лунке, выдёргивая карасиков, а на рыбацком ящике Иван расставлял бутылку водки, стопочки с призывами на бортах типа «Эх, дёрнем», и всякую закусь, положенную случаю…

Сам ложился на раскладушку под одеяло с другой стороны, и так они рыбачили часами, и Анатолия Эдуардовича уже не мучили ни геморрой, достававший его в «позе кучера» возле лунки, ни иные старческие хвори. Лежи себе в тепле, под одеялом на подушке, рыбачь, пей водочку да балакай в своё удовольствие…

Так вот Иван спас Олиного папу, а заодно и маму, которую отец, растворившись от восторга во влиятельном зяте, перестал донимать мелочными стариковскими придирками…

Конечно, после такой зимней рыбалки оба мужчины приезжали, что называется, «готовенькими», но зато счастливыми и помолодевшими. Как-то Ольга в субботу съездила с ними, посмотреть, как выглядит это заманчиво описываемое действие… И не пожалела, хотя нелепость случившегося была бы очевидна, вздумай она кому-нибудь рассказать…

…Оставив на раскладушке под одеялом вместо себя своего помощника по депутатской части, Зоригина, Иван заманил жену в какой-то из «джипов», стоявших на парковке за горкой, и вдруг жадно, по-звериному набросился на неё…

Было стыдно, холодно и неудобно в тесноте «внедорожника» (кажется, зоригинского), и хозяин машины мог прийти в любой момент – мало ли какая надобность у него возникнет? Но, несмотря на все возражения, Иван неумолимо стягивал лыжные стёганые штаны на синтепоне, и за ними ажурные трусики… Противостоять ему в этом абсурде было сперва невозможно, а потом уже и не хотелось...

Минус на минус дал плюс, и холод, теснота, нелепость ситуации, страх за то, что застукают, – все вместе подарили Ольге незабываемые впечатления и неописуемое наслаждение. Под конец она отдавалась так страстно, что казалось – несчастный зоригинский «ниссан» развалится на четыре стороны…

Потом, пытаясь объяснить – почему было так хорошо в такой дикой и бредовой ситуации, Ольга списала всё на алкоголь, на который, сироту безответную, всегда любые аффекты списывают люди.

– Я не лапушка, Оленёнок, – жарко, пьяно дышал ей в ушко, до боли прикусывая его, Иван. – Я монстр и чудовище… И если ты разлюбишь меня, я тебя убью… Ты моя вещь, важнее всей вселенной, дороже всей вселенной, – но я хозяин! Помни, что если разлюбишь меня, – умрёшь…

– Ваня! – в сладкой истоме стонала жена, оставляя упором ладони тёплые подтёки на замёрзшем стекле машины. – Тогда мне придётся жить вечно… Я буду старая, противная, всех достану, а умереть не смогу… Разлюбить тебя? Да я даже теоретически не знаю, как к этому подступиться…

– А-а, – скрежетал он зубами спьяну. – Вот так… У нас не мелодрама, а фильм ужасов… Ты, сокровище моё, в руках маньяка…

– Жестокий ты человек, Ваня… – шептала она, и уже сама кусала его мясистое ухо. – За всю-то ласку мою превращаешь меня в вечного жида… При твоих-то условиях и захочешь помереть – не сможешь…

А голова плыла в истоме, в розовом дурмане, в наркотической эйфории, и ничего она не хотела больше, кроме своего мужчины, на котором клином сошёлся белый свет… За снежным холмиком её папа, горя не зная и беды такой не ведая, рыбачил себе с раскладушки, закладывал с каждой поклёвкой «за воротник» из обледеневшей бутылки «Столичной». И был тоже счастлив. Не так, как дочь, по-стариковски – но тоже во всей полноте…

Всё это счастье, дополнявшее ведро карасей и сорожки, переезжало потом в квартиру Тумановых, где зять с тестем, как ни в чём не бывало, надевали валенки-обрезы, на манер войлочных тапочек, укрывались на диване пледами и обсуждали телеканал «Охота и рыбалка»…

И Анатолий Эдуардович, не догадываясь, каким физическим перегрузкам этот человек только что подверг его дочь, маком рдеющую от распиравшего её тайного восторга, подробно описывал былые состязания на кубок районного рыбака, озеро Долгое, соревнующихся у множества лунок… Врал, что брал первое место, хотя выше второго никогда на рыбацком зимнем ристалище не поднимался…

Тут появлялась «медсестра» с подносом пивотерапии, мужчинам становилось ещё душевнее, и с дивана возле телевизора они, как правило, если и слазили – то только в уборную.

Этим и объясняется, что Иван Сергеевич Имбирёв начисто прозевал ремонт в «девочкиной комнате», ныне отведённой его дочери, Наталье Ивановне…

 

* * *

Что такое любить казака – знает только казачка. Это с виду Иван Имбирёв – торгаш и увалень. Внутри, под тонким слоем золы, тлеет пламя крови, родовая память людей, которые из поколения в поколение распластывали человечину надвое одним ударом шашки… До седла… Со всей сопутствующей требухой… Из поколения в поколение они жили на границе, и были готовы умереть в любой момент. Пашешь землю – налетят киргиз-кайсаки и убьют… Стоишь в церкви со свечкой – тут же в церкви и сжечь могут налетевшие невесть откуда… На посиделках наяриваешь на гармонике – а сам ведёшь чутким ухом: не подбираются ли? Не резать ли снаружи обступили?

Поколение за поколением Имбирёвы жили этим. Как и обратным: сами, как Назгулы, являлись в далёкой Азии или на Кавказе, сами жгли и резали, и потом исчезали, как тени… Грозные, ощетинившиеся клинками призраки-пластуны великой империи!

Нужно быть родовой казачкой, как Ольга Туманова, чтобы всё это чувствовать «из нутрей», как само собой разумеющееся, и понимать: когда он говорит «разлюбишь – убью» – это не метафора, не аллегория, не шутка толстого, забавного и улыбчивого дядьки. Это кровь говорит, кровь приграничья, кинжальная, которая у Ивана с Ольгой одна…

Этого, конечно, слишком мало, чтобы объяснить – как они срослись. Ольга и сама не понимала, и недоумевала – ведь не может же так быть?! Не только рост его и вес, но и температура тела, и уровень шероховатости кожи, и каждая родинка на этой коже – идеально соответствует её представлениям о настоящем мужчине… Такое чувство, что какие-то инопланетяне считали с её головы образ нужного ей – и потом материализовали в Иване. Даже шрамы у него там и такие, какие, по её мнению, должны быть на теле настоящего мужчины…

Она знала и чувствовала его внутреннее бешенство прирождённого убийцы, потому что и сама была «из этих», она чувствовала, как кошки чуют пробуждение вулкана, движение раскалённой магмы его ярости, и помогала ему всегда оставаться уравновешенным, доброжелательным, простоватым с виду человеком…

И даже то оскорбительное, постыдное ощущение, когда чувствуешь себя его вещью, а вовсе не свободной спутницей жизни, превращаешься в заложницу его тёмной, закрытой от посторонних ненасытности, рождало почему-то кисленькое вкусовое наслаждение, граничащее с самоотрицанием: «Да, я его вещь, но вещь и собственность, которая для него дороже и важнее целого мира»…

Никакая другая женщина не смогла бы ужиться с Иваном Сергеевичем. И только Ольга не смогла бы, наоборот, выжить без него. Это монстр с перепадами настроения, с резкими перескоками, с затяжными депрессиями, которые нужно терпеть на цыпочках, чередующимися с бешеной похотью, доводящей почти до обморока, с потенцией страшной силы, про какую в народе говорят – «хоть гирю вешай» известно куда… Какая женщина выдержала бы несколько часов без перерыва, когда уже круги чёрные в глазах, и потолок пляшет, будто бутылку коньяка в один глоток хлопнула? Ну это же пытка!

И вот надо же – оказалась в мире одна женщина, которой это всё кажется и нормальным, и желанным… С которой муж ночь напролёт не слезает – а утром его её приходится «откачивать» из внезапной маниакальной депрессии по поводу очередной политической новости? А спать когда?

Другая бы от такой жизни бежала, как от кошмара… А для Ольги и вообразить какую-то другую жизнь невозможно!

– У меня для тебя две новости, Имбирёв, – сказала она ему давным-давно. – Хорошая и плохая. С какой начать?

– Ну, давай с плохой… – улыбнулся её избранник.

– Плохая новость – ты парень, долбанутый на всю голову…

– А хорошая?

– А хорошая в том, что мне это по кайфу, и даже возбуждает и заводит…

 

* * *

Если бы в тот вечер Иван не заметил исчезнувших за стеклом бумажных снежинок – он бы как обычно забрякался на диван к тестю, и не заметил бы в очередной раз, что в гостевой комнате дочери родители жены сделали ремонт.

Как обычно, блистал бы Анатолий Эдуардович, стуча о паркет подаренной детьми самшитовой стариковской палкой с витой рукоятью, и, рискуя потерять вставную челюсть, плевался бы в политические новости на экране телевизора:

– Ну когда же их всех расстреляют?!

А восхищённый гражданской бескомпромиссностью тестя Иван почтительно отвечал бы:

– Папа (в быту он звал тестя папой, а тёщу мамой), мы работаем над этим…

А там дальше пивко, тёмное, чешское, подоспеют и курящие в глубоких тарелках пельмяши, и, собственно, вечер состоялся! Урало-сибирская любовь к пельменям в семье Имбирёвых процветала давно и основательно, доходя до культа.

Старшего сына Иван Сергеевич будет учить мужеству так:

– Есть люди робкие, есть храбрые – а пельмени в воду бросать все боятся…

Младшему для забавы загадает такую народную, уходящую корнями в древность, загадку:

– Бежали овечки по калинову мосту, увидели огонь, кинулись в воду. Что это?

– Пельмени…

А мать учит взрослеющую дочку-студентку первого курса женской мудрости так:

– В капроновых колготках издавна – женская сила… Если ты в тёмных прозрачных колготках на 5 «ден» подашь мужчинам пельмени, их съедят, даже если ты забыла их сварить...

– Ну, мам, для этого ноги должны быть длинные, как у тебя…

– У тебя не короче! – утешает комплексующую студенточку мать. А потом они начинают портняжным гибким метром замерять друг другу ноги, от бедра до мыска…

Вот до чего в семье Имбирёвых разговоры о пельменях доводят! Но где мудрость, там и смех: вся семья хохочет, когда Ольга с гитарой, морща лобик и состроив лирическое выражение лица, поёт с серьёзным видом:

…Вернись, мясной пельмень

По моему хотенью,

Неси меня, пельмень,

В свою страну пельменью,

Там где сметанка с неба,

 Где всё едят без хлеба,

Неси меня туда, мясной пельмень!

 

Когда Имбирёв в числе прочих своих «бизнесов» открыл пельменный цех, то появились пельмени «Селянские», славные среди алкашей своей низкой ценой. Иван привозил их к тёще, предлагая варить их внукам.

– Да что это за пельмени – 150 рублей пачка?! – сокрушалась тёща. – Настоящие пельмени дешевле 500 рублей быть не могут!

Иван обижался, резонно замечая:

– Если мы продаём это людям, то и сами должны кушать!

Этот, как называла его Ольга, «экономист-энтузиаст» мудрил напропалую, сочиняя начинку из вещей, санитарно вполне допустимых, гигиенически терпимых, но каких-то неаппетитных. Для создания «мясной» начинки он сочетал субпродукты, жилы, лярд, мясную обрезь, рубец, хлебный мякиш, соевый белок… Пельмени в итоге получались дешёвыми, но у тёщи вызывавшими сомнение…

Для любимых внучат тёща покупала пельмени «Чёрный Бык» за 600 рублей, и верила (возможно, по наивности), что там настоящее мясо. И тем сердила зятя…

– Мама! – не выдержала Ольга, подловив мать на кухне. – Ну ты же женщина, как таких простых вещей не понимаешь?!

– Я не буду моих внуков кормить «Селянскими»… – начала было мать, но Ольга приложила палец к губам и заговорщицки подмигнула:

– Да и не надо, мама! Возьми пельмени «Чёрный бык» и засыпь их в мешок «Селянских»… Ну почему я женщину вдвое старше меня таким элементарным вещам учить должна?! Женщина должна делать две вещи: что муж сказал, и чего она хочет. Умной женщине это очень легко совместить…

…И вот весь этот налаженный быт сломало простое исчезновение бумажных снежинок со стёкол девочкиной комнаты в квартире Тумановых! Иван Сергеевич заподозрил неладное, и пошёл навестить в конце коридора «девочкину комнату»…

 

* * *

А там ничего особенного и не случилось. Натке от бабушки с дедушкой до универа было два шага, и она, поступив, стала чаще гостить у стариков. Ну, и без всякой задней мысли – она уговорила мать пригласить бригаду и переделать девочкину комнату: стандартный евроремонт, мебель из «IKEA»…

Ну, естественно: сняли старые вылинявшие обои, мозаиковой расцветки советский ковёр со стены. Вынесли на помойку старинные, когда-то по блату купленные детали модного в 70-е гарнитура «Шмалькальден», производства канувшей в лету ГДР…

У девочки Оли их, добытых по страшному блату с чёрного-пречёрного хода, было две: односпальная кровать с толстыми, прозрачно-полированными спинками, почти зеркальными от лакировки… и письменный стол с массивной тумбой, включавшей шесть выдвижных ящиков. Всё это к семнадцатому году стало уже царапанным, коцаным, колченогим, рассыпающимся в пазлах с белым порошком пересохшего столярного клея…

Заодно с этой обстановкой ушли на помойку три полированных стула с красными, продавленными от времени сидушками, и огромное множество Ольгиных pell-mell^[6]: бумажные звёздочки, пыльные аппликации, какие-то вышивки, войлочные и тряпичные поделки, дощечки с выжиганием, рисунки, ветхие почётные грамоты за музыкальные конкурсы, вымпелы юной участнице смотров самодеятельности и тому подобное.

 Это не Наташа выкинула; это Ольга сама же и выкинула, даже и не думая, что это может иметь какую-то ценность! И уж тем более она даже предположить не могла, что это вызовет бурю гнева у её мужа, который в девочкину комнату с пивотерапии уже год, наверное, не заглядывал, если не больше…

 

* * *

 Иван Сергеевич повёл себя так, как птица, обнаружившая своё гнездо разорённым. Он стоял посреди моднятины, посреди евроремонта, посреди всей этой, ещё пахнущей витринами, «IKEA» и кричал на переполошившихся домочадцев:

– Что это? Как же это? Что вы наделали?!

– Ваня, – взывала к его разуму Ольга. – Тут же теперь Наталка живёт… По своему вкусу и переделала… А чего такого-то?!

– Тут стоял стол, на котором моя Олюшка уроки учила… – метался по маленькой комнате Имбирёв. – А тут кровать, в которой она ребёнком… Да на этой кровати я впервые её…

Ольга густо закашлялась, и схватила мужа за руку, закатывая глаза: есть вещи, которые родителям лучше не знать, даже спустя годы…

– Да что же это такое? – истерил Иван. – Да как же это так?! Куда же вы всё дели?!

– Пап, ну на помойку вынесли… Не продавать же… – ничего не понимая, наивно хлопала ресницами Натка Имбирёва, вообще не понимавшая пафоса сцены.

Видя, что суровая карающая рука мужа уже потянулась снимать с брюк ремень (забыв, что на конный спорт он ходит в тренировочных штанах от спортивного костюма), Ольга встала между Иваном и дочерью, и приняла огонь на себя:

– Я выбросила. Я, Ваня… Ну чего Натке этой пылью веков дышать? Да мы даже не думали, что это какой-то…

– Да вы никогда не думаете! – грохнул Имбирёв пудовым кулачиной по НОВОМУ письменному столу.

И дальше начал делать открытия поменьше, всякий раз вводившие его в отчаяние:

– А где грамота за районный смотр-конкурс пианисток?!

– Вань, да зачем она тебе? Уж и района этого нет, где смотр-конкурс проходил…

– А где рукоделие?! Где тряпичные куклы, Оленькиной рукой… ой… – он хватался за сердце, и видно было, что не притворяется.

На стене, в числе прочего, не было красного треугольного вымпела. Он тут висел много лет, дурацкий вымпел, выданный Ольге директрисой её школы, изображавший золотым шитьём по красному бархату голову Ленина и какую-то цитату из него же, посвящённую музыке. Его вручили за лучшую игру на гитаре на конкурсе «Комсомольцы – беспокойные сердца» восемьдесят лохматого года, и Ольга давно порывалась его выбросить, но родители не давали. Дочка-то у них одна!

И вот этот вымпел-пылесборник пропал.

– А я им сразу говорил, не надо! – покинул бабий фронт и перешёл на сторону законной власти старенький Иванов тесть. Оказалось, что он, как и положено при оккупации, сберёг знамя (этот несчастный вымпел) и упрятал его меж своих граммофонных пластинок, в гарнитуре-«стенке» в нижнем ящике…

Теперь, заискивая перед зятем, Анатолий Эдуардович притащил вымпел «взад» и вручил бережно сохранённую святыню Ивану. Иван уткнулся в красный и треугольный, как женские трусики, символ, и Ольге показалось, что он сейчас туда высморкается. Но хуже: он туда рыдал!

Это несколько придержало следующее его открытие, не менее удручающее, чем предыдущие. Над письменным столом были книжные полки. Стандартные такие, советские книжные полки. И они, как нетрудно догадаться, исчезли. Ну, не разлучать же предметы некогда дефицитного гарнитура «Шмалькальден»!

– Тут стояла… – тянул слоги Иван, как будто бы глазам своим не верил, – тут же стояла… Подписная детская литература…

– Ваня! – наоборот, в ускоренном режиме тараторила Ольга. – Ну, мы… – поглубже задвинула дочку за спину. – Я, Вань, пожертвовала её в городскую юношескую библиотеку…

– Б…б…библиотеку?!

– Вань, ну очень много места занимает… Потом у нас в семье их две – у твоей мамы точно такая же подписная серия… И к тому же, я тебе скажу… Там всё равно был очень мелкий шрифт… Детям печатали, и таким мелким шрифтом, даже не знаю, кто это разрешил?! Наверное, хотели побольше произведений запихать, и восьмым кеглем…

– И потом, пап, – вылезла Наталка, – сейчас всё в компьютере, и у меня есть электронная книжка! Туда влезает сто тысяч томов, а по размерам она как записная…

Иван сел на новую, по его мнению, слишком уродливую кровать из «Икеи» и Ольга с заполошным ужасом заметила слёзы, ползущие по любимому лицу…

– Как вы могли? – сетовал он, впадая в депрессию. – Как вы могли… Хоть бы меня спросили… Я же… Я же…

– А я им говорил – не надо… – бормотал подлизывающийся к зятю Анатолий Эдуардович. – Но я, Ваня, кое-что сберёг, по-отцовски… Не ты один Ольгу любишь…

– Знаете, дорогие мои мужчины, – растроганно, но твёрдо перешла Ольга в контратаку: – Любить меня – это не значит любить весь связанный со мной хлам… Меня же пока ещё, папа, Ваня, к вам обращаюсь, никто на помойку не выбросил!

– Если я люблю тебя, то люблю всё твоё! – с неуместной юношеской пылкостью возгремел Иван, так будто спорил с каким-то непримиримым оппонентом. – Я люблю твоё лицо, твои глаза, волосы, твои поделки, твою одежду, твою грудь, твой живот, твой пупок, тво…

– Ниже не надо, Ваня! – испугалась Ольга, прекрасно зная, что зятя придирчиво слушает тёща у притолоки дверей. – Мне безумно приятно, но давай без этих подробностей…

И закатывала глаза, пытаясь беззвучно семафорить понятные каждому зятю сигналы: «мама слушает… мама слушает…».

И так уже, оставшись наедине, мама ей частенько выговаривала:

– Ваня тебя любит, я знаю, но он такой охальник, всегда такие пошлости говорит!

«Эх, мама! – внутренне хохотала дочь – Это ты ещё не видела, что он со мной делает…».

Но, конечно, не говорила этого, да и не нужно такого никогда говорить: если двоим приятно, и они вполне друг друга понимают – третий не суйся! Однако есть и другое правило – беречь чувства родителей.

 

* * *

Несмотря на позднее время, Иван настоял, чтобы принесли и разместили по-старому немногое спасённое. Вернулся глобус, Натке, как она выражалась, «нафиг не нужный». Вернулся трёхцветный «гжелевый» половичок, вместе с шерстяными носочкам спасавший Олины ножки, пока полы не утеплили новыми материалами…

Вымпел с золотошвейным Ильичом было предписано вернуть на стену, несмотря на все протесты Наталки.

– А я те говорил! – мстительно подтявкивал дедушка Толя.

Иван полез вбивать гвоздь – в панельную стену! Ударил пару раз, согнул гвоздь и себе по пальцу попал.

– Дай-ка сюда! – попросила Ольга, щадя его самолюбие. – Не царское это дело!

Нашла межпанельный шов, и легко вбила гвоздик. Повесила и подравняла наградной вымпел.

– Забивать гвозди – мужское дело! – капризничал Иван, нянча в правой руке ушибленный палец.

– Мужское, – легко смирилась жена, проявляя соглашательство и конформизм. – Но не царское!

– Я бы и сам забил! Кто в доме мужчина?! – остро ставил вопрос муж.

Ольга подумала, что по всем параметрам в их доме на эту роль подходит она, но прогнала предательскую мысль, и потупив глаза с восточной покорностью, признала:

– Ну, конечно ты, Вань… Ну кто бы спорил?!

Такие диалоги в семье Имбирёвых – с вызовом в голове и ответно опущенными долу чудными голубыми глазками – назывались «поучил жену»…

 

* * *

Так они по мере родительских сил испортили Натке Имбирёвой интерьер её спаленки. Но, конечно, прошлого уже было не вернуть, и вместо советской детской глядела на гостя еврокомната с редкими пятнами чужеродной архаики.

– Так грустно… Так грустно… – шептал Иван, ночью прижимаясь к Ольге плотно, будто пазл в пазл.

А жена, в глубине души и сердитая за намерение устроить её музей (не такая я уж старая ещё), и благодарная за такой трепет о ней – как могла, утешала его:

– Среди вечных истин есть и такая, что девочкина комната должна оставаться девочкиной комнатой… Не становится ни комнатой тётки, ни комнатой бабульки… Жизнь идёт, Иван, и Бог послал нам в утешение дочь, и теперь девочкина комната принадлежит ей… И она обставляет свою комнату так, как когда-то это делала я: по собственному вкусу…

Ольга была первой девочкой в этой комнате, поселилась тут сразу же, как только семья Тумановых получила квартиру. Но в отличие от мужа, она не хотела быть тут последней жительницей.

Девочкина комната наполнится тем, что нравится следующей по счёту девочке этого рода, наследнице, так похожей обликом на мать… И так не похожей нравом… Это и есть высшее счастье, которого не понял Иван. Жизнь продолжается…

– Но снежинки, которые ты своими руками вырезала… Снежинки моей Оленьки…

– А снежинок я тебе нарежу, Вань! – пообещала Ольга, обнимая мужа. – Прямо завтра же! Какие хочешь! Это не так уж сложно…

 

Уфа

 

 

---

[1] Сливер – шерсть на ранней, начальной стадии обработки.

[2] Лат. «Пусть юность поет о любви» (Секст Проперций, «Элегии»).

[3] «Царская водка» – является сильнейшим ядом, способна растворять даже металлы и состоит из смеси азотной и соляной (иногда и серной) кислот. Она не всегда была «царской водкой»  –  алхимики называли золото «царем металлов», а жидкость, способную его растворить, – нарекли «царем вод» (по-латыни – aqua regia). Но русские алхимики перевели это название на родной язык несколько своеобразно – в их устах «царь вод» стал «царской водкой».

[4] Вальтрап – (из немецкого нем. Waltrapp) – суконное покрывало, подкладываемое под седло.

[5] «Никого не будет в доме...» – известное стихотворение Б.Пастернака.

[6] Французское  междометие, связанное обычно с оценкой мешанины, мелочи, ерунды, мелкими личными вещичками.