Леонид ЕФРЕМОВ. МАСКА ГЕНИЯ, или Один день Клима Евграфовича. Рассказ

 

Леонид ЕФРЕМОВ

МАСКА ГЕНИЯ, или Один день Клима Евграфовича

Рассказ

   

 

От Автора

Эта небольшое повествование всего лишь отражает стандартные образы, стандартные поведенческие схемы, стандартные стремления и нормы морали, характерные для так называемых творческих коллективов.

Всякий, кто хоть как-то связан с «миром творческих людей», без труда узнает в персонажах своих коллег и знакомых по их характерам и по их поступкам.

Но это не литературная документалистика, поэтому все персонажи и события выдуманы, а совпадения случайны.

 

1.

Клим Евграфович Запушкин вынырнул из неглубокой утренней дремы и был в отвратительном настроении. Еще бы. Три приступа за одну ночь, даже для него, было многовато. Уже не помогали когда-то спасительные спреи. Уже не действовали таблетки. Уже не обнадеживали увещевания врачей о соответствии состояния здоровья его нынешнему возрасту.

Грустное осеннее солнце лениво поднималось над дачным поселком. Начинался новый рабочий день, и этот факт вовсе не вдохновлял Клима Евграфовича. Всунув стопы в мягкие домашние тапочки, он прошел к окну, осмотрел редеющий сад, отметив многочисленные признаки ранней осени, и закурил в форточку. Кашель приступом набросился на него. Но Запушкин сделал через силу несколько глубоких затяжек и привычно загнал кашель обратно в легкие. Дышать стало легче. Он затушил окурок в старой пепельнице и взял с ночной тумбочки замусоленный за несколько последних месяцев молитвослов. Открыл его на произвольной странице и попытался читать. Глаза скользили по строкам, не улавливая смысл написанного. Мысли путались в голове. Сегодня нужно ехать в редакцию! Эта мысль вызвала приступ тоски, перешедший вместе с кашлем в приступ злобы. Тот, второй, совсем слабый, что жил в нем, призывал лечь обратно в мокрую от утреннего пота постель. Лечь и размышлять о том, что все врачи сволочи, неучи и козлы. Лечь и думать о болезни, которую у него не могут найти, ссылаясь на хорошие анализы. Что самочувствие Клима Евграфовича – всего лишь следствие простуды, пониженного иммунитета и психосоматики. Взгрустнуть о том, как всеми правдами и неправдами удалось пробить на московской ярмарке продажу двадцати экземпляров книги, над которой он корпел несколько лет, под названием «Моя гениальность и Бог». Правда, никем ни один экземпляр куплен не был, но удалось сфотографироваться с бездарными, но популярными московскими писателями.

Пришлось везти все двадцать экземпляров обратно. В поезде он подарил одну книгу интеллигентному алкоголику. И сразу же родилась история о том, что в первый же день ярмарки к нему подошла сексапильная иностранка. То ли немка, то ли француженка. В общем, не пойми что! Полистав книгу Запушкина, она пришла в такой восторг, что остальные дни Клим Евграфович не вылезал из ее кровати в «Интуристе». Иностранка, ссылаясь на свои огромные связи, обещала номинировать автора на нобелевскую премию, выпросив для этого один экземпляр. Но разве можно верить сексуально озабоченным иностранкам?!

Сослуживцы к рассказу о нобелевской премии отнеслись критически. Девятнадцать экземпляров, привезенных обратно, заняли свои пыльные места в редакции. Зато всех интересовали альковные подробности общения с франко-немкой. И эти подробности при каждом рассказе обрастали новыми душераздирающими деталями, всегда заканчиваясь фразой: «Короче, после меня, там уже никому делать нечего!».

Второй, живший в нем, наглый, хамоватый, самоуверенный и начальствующий, призывал не расслабляться, а заявиться в редакцию громко, шумно, скандально. Сделать разнос всем подряд и правым, и левым. Доказать, что его еще рано сбрасывать со счетов. Поименно припомнить всех, кто перестал с ним общаться за последние месяцы, когда Запушкин сильно недомогал. Когда, посещаемый двумя-тремя соратниками, лежал в больнице, когда его обычно не умолкающий мобильник сутками молчал. Растоптать всех, кто в эти месяцы со дня на день ждал появления его некролога во внутренней малотиражке! Всех, кто не хотел признать его уникальность, гениальность и вседозволенность в общении и в поступках!

– Ничего! Лизоблюды! – шептал он, закуривая новую сигарету. – Я вам дам продристаться! Снова, стоило появиться пару раз на рабочем месте, сразу все слетелись как сороки, сразу стали верными друзьями! Дристуны! Подхалимы! Ничтожество! Смейтесь, смейтесь! Фамилия моя вам не нравится? Шутить над ней изволите? Шутите! Как бы плакать вам всем не пришлось кровавыми слезами, бездари и завистники!

Фамилия у Клима Евграфовича была редкая и многообещающая. Толковать ее можно было, как угодно. Но любое толкование только подчеркивало, что ее носителю уже от рождения был уготован путь литературного гения. Стоило только отделить предлог «ЗА». Выходило «ЗА ПУШКИН». Что, безусловно, означало – земное предначертание редактора заменить всемирно признанного гения русской литературы. Оттеснить его славу своим талантом и стать за Пушкина, занять, по достоинству, его давно засиженное место.

Или другое. Пусть не заменить и не попрать славу Александра Сергеевича, но быть за Пушкиным. Сразу за Пушкиным, поэтом современности номер два!

Когда-то в пьяной компании он озвучил оба варианта, кармически начертанные ему фамилией.

С тех пор злопыхатели стали посмеиваться над его, как говорили, «манией величия». Объясняя происхождение фамилии ошибкой пьяного дьячка, пропустившего при записи рождения одного из предков букву «о». Якобы изначально фамилия была Заопушкин. На эту тему недалекие коллеги сочинили бездарное четверостишье, которое странным образом до сих пор жило и преследовало его всюду:

Сидит Запушкин на опушке,

Вот-вот строкой корявой грянет.

Его беда, что он не Пушкин!

И на Асадова не тянет…

 

При воспоминании о неучтивом отношении к его фамилии настроение Клима Евграфовича совсем испортилось.

 Другие, более нагловатые, утверждали, что перепутали не букву «о», а вместо «у» должна была следовать буква «а», что, якобы, отражало бы и суть и предназначение Клима Евграфовича. А еще, если переместить ударение на последнюю гласную, то выходит Запашкин!

 Запашкин, от слова «запах»! Или того хуже. Некоторые шутнички выбрасывали из его фамилии букву «ш»…

Однажды пошутил ответственный редактор, поставив под его серьезной философской статьей о роли поэзии в равновесии мироздания подпись автора – Клим Пукин…

Такого уж он никому простить, не мог! С такими он разбирался по-особому, прибегая к помощи безмозглых спортсменов, которых держал около себя, на всякий случай, изредка печатая «их стихи», как всегда сочиненные им самим.

 

Внизу он уловил передвижения жены.

Захотелось выпить кофе. Как обычно. Глоток – сигаретная затяжка. Он уже было сделал шаг к покатой лестнице, ведущей на первый этаж старой дачи, но на глаза ему попался листок, криво исписанный и местами перечеркнутый.

Новое стихотворение, написанное ночью, после очередного приступа. Из двенадцати строк осталось только восемь. Два четверостишья в стиле плохой эпиграммы на никому не известного, но в данный момент ненавидимого поэта Пижонского.

Поставь Пижонского на лёд,

Слегка попробуй подтолкнуть.

Об лёд он жопу разобьёт,

Потом в стихах напишет муть.

Он есть словесный наркоман

И ты его стихи не тронь

Хоть он известный графоман,

Но до небес поднимет вонь.

 

А за что его любить? Бездарь и графоман! Врун и плакса! Заслуженный мастер спорта, с его же слов. Мэтр фигурного катания на коньках с расплывшейся фигурой старой бабы.

Тут он заметил, что мысли его обретают беззвучную словесную форму. Он думает фразами, словно привычно печатает их на компьютере или читает, редактируя очередного графомана.

Сам факт разговора с самим собой его не удивил. Он же мэтр слова, ведущий поэт, до конца еще не постигший тайн мироздания, но уже столько прочитавший о боге. Столько написавший о нем в конце каждого стиха за последние несколько лет. Огорчило лишь то, что дурной сорняк, когда-то незаметно закравшийся в его устную речь, вызывающий злые насмешки у завистников, также присутствовал в его словесной мыслеформе. Этим сорняком являлось идиотское «понял, да», втиснутое против его воли и желания почти в каждую разговорную фразу. Некого было любить Климу Евграфовичу, кроме самого себя.

Пока не дойдёт до таких «пижонских», что запрещается читать бездарей от Пушкина до Булгакова, от автора «Лолиты» до Пелевина, он, великий литератор Запушкин, будет писать оскорбительные эпиграммы.

От зависти! Только от зависти к его таланту, к его гению, их называют сырыми и не смешными.

От зависти к ним относятся, как к детским несмышленым стишкам. Только от зависти! Читайте же Клима Запушкина! Не надо никого больше читать!

Он неустанно вбивает в их невежественные головы эту праведную мысль! Его книги лежат и пылятся в разных местах. Одни, им самим подаренные, с затейливым автографом. Другие, не востребованные, заполняющие все пространство редакции. Их не найдешь на полках книжных магазинов во всей губернии. Не берутся продавать! Не читают, идиоты! Не доросли! Пушкин! Пушкин! Что ваш Пушкин? Бабник, бездельник и дуэлянт! Созерцатель и отображатель! Как фотограф! Ничего своего, ничего оригинального!

А вот Клим Запушкин в своих поэтических и прозаических работах охватил все аспекты жизни от банального очищения кишечника естественным путем, до божественного, доступного ему одному понимания сути мира и бытия! Читайте, кретины! Может быть, поумнеете! Завидуйте! Есть чему!

Клим Евграфович совсем разнервничался и принялся измерять утреннюю температуру.

Многие относили манию величия, хамство и нетерпимость Запушкина к его болезненному состоянию. Но те, кто знал его не один десяток лет, говаривали, что он и в молодости был не многим лучше.

С годами прибавилась лишь старческая желчность и возрастные энцефалопатические капризы.

Температура оказалась нормальной. Этот факт заметно взбодрил.

Запушкин включил мобильный телефон. Посыпались эсэмэски, возвещающие абоненту о пропущенных звонках. Настроение поднялось еще выше, прибавив бодрости и готовности действовать во благо русской литературы.

Из ранее пропавших, а теперь скопом появившихся подхалимов, не позвонили пока только пятеро. И это была его победа!

– Убоялись, бездари! Убоялись! Пусть теперь отрабатывают!

Воскресший из праха главный редактор губернской малотиражки, литератор-гений, заслуженный ветеран пера, он еще покажет им всем, кто на этой земле хозяин!

В приподнятом настроении, ощущая себя египетским жрецом, Клим Евграфович засеменил по стертым ступенькам к манящему с первого этажа запаху кофе.

 

2.

В кухне на первом этаже незаметной маленькой мышью в сером длинном халате уже хлопотала жена.

Все четыре конфорки газовой плиты были раскалены во всю мощь. На каждой что-то кипело и булькало. Соседские кошки, проникшие в окно, терлись, мурлыча, о ее лодыжки.

– Доброе утро, Климушка, как спалось сегодня? – не оборачиваясь от кипящих кастрюлек вяло поинтересовалась жена.

– Как мне могло спаться, если за ночь четыре приступа? Если проснулся весь мокрый? – Запушкин наполнил водой электрический чайник и включил его. – Что каждый день о глупостях расспрашивать? Еще поинтересуйся о том, чего нет, о моем здоровье в целом! Тут, понял, да… снился мне этот черт Барский. Он и напустил на меня порчу из зависти к таланту, потому что у него его просто нет!

– Мне кажется, что ты слишком эмоционален и нафантазировал себе сверхспособности Барского, – тем же спокойным и почти беззвучным голосом отозвалась супруга, сливая что-то через дуршлаг в металлическую мойку.

Чайник закипел и Клим Евграфович бросился заваривать в большой кружке спасительную порцию растворимого кофе.

Он прислонился к подоконнику, закурил и с интересом, шумно отхлебывая после каждой затяжки по огромному глотку, стал пристально наблюдать за кухонной суетливостью жены. Она думала о чем-то своем, далеком. Будто не замечала присутствие мужа на кухне.

Невольно Клим Евграфович сравнил ее с Дашкой. С сочной и грубоватой сорокалетней деревенской бабой. Которая много лет назад переехала в райцентр, работала уборщицей, но сохранила исконную естественность и страсть. Дашка материлась как сапожник. Сводила с ума своими крепкими пышными формами и кустистыми интимными местами.

Ей не нужно было доказывать гениальность своими стихами, она в них ничего не понимала и безоговорочно верила в величие Запушкина.

Конечно по развитости и интеллекту ее никак нельзя было даже близко поставить с запушкинской женой – журналистом по образованию. Но не для того бог создал Дашку, чтобы обсуждать русскую литературу.

Встречаясь с ней в пустой квартире приятеля, Клим Евграфович терял голову от ее сексуальных выкрутасов.

Потная и с естественными запахами тела, она выполняла любые прихоти своего любовника.

Он, в свою очередь выкладывался полностью, иной раз рискуя получить инфаркт. Жалко, что за последние месяцы, из-за непонятной болезни Клима Евграфовича, у них не было ни одной встречи!

Он курил, отхлёбывал кофе и вспоминал, как гладя его, изможденного и обессилившего, большими руками, грубыми от постоянной хлорки, Дашка всегда приговаривала:

– Климка! Сука ты старая! После тебя я три дня сидела бы на бюллетне. Работать невозможно! И все болит и машка еще твоего климку хочет!

– Ты мне пробовала изменять за все эти годы? – неуверенно спрашивал млеющий Запушкин.

– Если ты про мужа, то да. Мы с ним каждый день.

– Я не про мужа, понял, да… спрашиваю. Кто-то еще у тебя был, кроме меня и мужа?

– Два раза. Но давно. Им после тебя делать нечего! Ты мой любимый гигантище! А муж… так дитё у нас с ним общее. Да и ты от своей кралечки ученой никогда не уйдешь! – грудным голосом ворковала Дашка, нежно перекатывая с одной шершавой ладони на другую его измочаленное достоинство.

Дашка кокетливо приблизила к его лицу огромные кошачьи зрачки.

– Поцелуй меня там, как всегда! А то муженек мой не балует меня этим. Изврат все это говорит!

– Конечно, милая! Поцелую! Ближе! Еще ближе!

Последнюю фразу он, увлекшись воспоминаниями, видимо произнес вслух. Жена удивленно посмотрела на него, замерев у плиты.

– Клим, тебе плохо? – равнодушным голосом поинтересовалась она.

– Нет, мне, понял… да, замечательно! – не растерялся Запушкин. – Ищу рифму к слову «ближе»!

Жена, недолго раздумывая, подсказала – «ниже», «иже», а если по созвучию, то можно срифмовать и с «вижу». Если подумать, то можно много найти. Смотря какая часть речи нужна?

Обломанный ее скучным выражением и спокойным голосом, Клим Евграфович съязвил:

– Мне не часть речи нужна, а та часть твоего тела, понял, да… которая еще способна доставить мне мужское удовольствие!

– Климушка, что с тобой? Мне кажется, что я уже давно перестала интересовать тебя как женщина!

– А кто тебе сказал, что ты меня в этом плане вообще когда-нибудь интересовала? – попробовал отшутиться Запушкин, шумно и зло отхлебнул из кружки, судорожно затянулся и, подавившись, закашлялся.

Прокашлявшись, продолжил.

– Человек болеет, пишет стихи и думает о боге, а ты только о своей… женской прихоти, понял, да…

– Клим, как ты кашляешь! Тебе же профессор сказал, чтобы ты бросал курить,  – невозмутимым голосом произнесла супруга. – Тебе сразу станет легче дышать.

– Какие, понял, да… все вы умные! Какие вы все советчики! Один говорит: «Береги нервы и здоровье!». Другой: «Бросай курить!» – захлебываясь от негодования заорал поэт, распугав кошек. – Ты же куришь и не кашляешь? Советуешь? А скажи, понял, да… как мне это сделать конкретно? Как?! Как беречь нервы и здоровье? Как бросить курить? Скажи, как?!

– Ты посоветуйся с Ломовым, мне кажется, что он в последнее время оказывает на тебя благоприятное воздействие, – равнодушно откликнулась жена, не обращая внимания на очередную истерику мужа.

– С Ломовым?! Твой Ломов, понял, да… скурвился! Скурвился твой Ломов! Щенок и бездарь твой Ломов! Воздействие, понял, да… он на меня, понял, да… оказывает! Да кишка у этого козленка тонка, чтобы на меня воздействие оказывать! Неуч и невежда твой Ломов! Хотел, понял, да… дать ему и должность, и работу, а он по своим делам смотался и все бросил! Независимость мне свою показать решил! Я с ним разберусь, понял, да… как вернется! Так, что ему мало не покажется! – протараторил раскрасневшийся от негодования на тупость жены Запушкин.

И, уже смягчаясь, добавил:

– Ломов! Нашла, кого в пример мне ставить! Я над твоим Ломовым пошутил. Выкинул его объективку и фото из стихотворной подборки. Ха-ха, понял, да… Приедет, а фотографии и статьи нет. Только стихи да фамилия!

Жена, продолжая кухонную работу, молчала, никак не реагируя на выпад мужа.

– Где все эти советчики? – Клим Евграфович схватил мобильный телефон. – Опять никто не звонит!

И, будто услыхав его, телефон завибрировал, застрекотал.

– Брагин звонит! – Запушкин выскочил из кухни на крыльцо.

– Приветствую, Володя! – радостным и заискивающим тоном пропел в мобильник Клим Евграфович. – Как твои дела, дорогой? Только что с женой вспоминали тебя добрым словом!

– Здорово живешь, Евграфыч! А дела таковы, что вечером приглашаю тебя с женой ко мне в сад на вино, водку, коньяк и шашлыки! Узкий круг друзей, приятный осенний вечер. Отказы не принимаются! – отрубил фразы Брагин.

– Да я и не отказываюсь! Наоборот, рад! Мне сегодня надо днем побыть в редакции, а потом прибудем с супругой.

– Ну, все. До вечера! – не дожидаясь ответа, Брагин оборвал разговор.

Проблема состояла в том, что по должности Запушкину персональный автомобиль не полагался. Своего у него не было – не до того, он мыслит другими категориями. А добраться с дачи до райцентра, где находится редакция, общественным транспортом в виде пригородной электрички не было ни желания, ни сил.

Попросить Брагина подвезти его в город Запушкин не решился, а Брагин не предложил. Хотя умудренный Клим Евграфьевич и сделал ему тонкий намек, упомянув неизбежное свое присутствие на рабочем месте, Вова Брагин его не захотел услышать.

Ну да, ему простительно! Депутат губернского собрания, бизнесмен, сосед по отдаленной даче, восхваляющий гений Запушкина и обещавший проспонсировать издание его юбилейной книги.

Клим Евграфович, разумеется, тоже сделал Брагину несколько литературных авансов. Переписал заново его очень слабые стихи, опубликовал в своей газете. Подготовил большую книгу стихов нового поэта Владимира Брагина к изданию. Тот, не моргнув глазом и не сказав «спасибо», моментально ее издал и теперь раздаривал направо и налево.

Запушкина начинала раздражать барская самоуверенность Брагина. Он начал опасаться, что спонсорская поддержка ограничится вечерними посиделками в саду. Но настаивать или просить ускорить процесс инвестиции в издание книги он не решался.

Нужно было решать вопрос с транспортом. Для этого он начал планомерно обзванивать всех владельцев машин, хоть как-то связанных с его редакцией и живущих здесь же в дачном поселке.

Тактика обзвона была проста. Необходимо придать голосу начальственные нотки, добавить немного развязности и хамства. Сперва напомнить о литературных авансах, сделанных вызываемому абоненту, затем намекнуть на литературные и карьерные перспективы. В обязательном порядке пожаловаться на плохое самочувствие. И намекнуть или сказать прямо, в зависимости от личности, с какой ведется разговор, что ему сегодня не позже, чем к четырнадцати часам, нужна машина, чтобы добраться на работу, а к восемнадцати, чтобы отвезти обратно.

Звонки Запушкина чередовались с входящими звонками, но желаемого результата не приносили.

 Каждый находил повод, ссылаясь на спонтанность своей сегодняшней ситуации, чтобы отказать в извозе. В конце разговора Клим Евграфович обзывал собеседника козлом или старым козлом, добавляя:

– Ладно, я тебя насквозь вижу, но живи пока!

Время близилось к полудню, а вопрос с транспортом так и оставался открытым.

Позвонила дама, которая требовала с редакции гонорар за напечатанную подборку стихов. Разумеется, что, попав под горячую руку, ей было в доступной форме разъяснено, кто она и кто Клим Евграфович. Как она должна быть благодарна редакции за публикацию, и к какой матери ей нужно следовать с ее наглым вопросом о гонораре.

Говоря отрешенным голосом, звонила замужняя художница Нина Поспелова, по лично перепроверенным Запушкиным слухам, помешанная на спонтанно-экстремальном минете.

– Клим Евграфович! Я была с утра в женском монастыре и заказала вам заздравную службу! Бог не даст вам пропасть! Темные силы, мучающие вас, будут сожжены Вифлеемским пламенем! Богородица склонилась над изголовьем вашей купели и неотступно ведет вас сквозь злобу завистников по начертанному вам праведному пути.

– По какому она, понял, да… меня пути ведет, Нина? На тот свет прямо что ли? Кхе-кхе-кхе! – Запушкин оборвал христианский монолог Нины, припоминая подробности проверки ее сексуального хобби.

– Как вы так можете, Клим Евграфович?! Бог все видит!

Нинка зло прервала связь, а Запушкин долго ржал, довольный тем, что поставил на место прикрывающуюся святынями блудницу.

На крыльце неслышно появилась жена.

– Я тебе на первое сделала твой любимый гороховый суп, а на второе куриные ножки поджарила с чесноком, как ты любишь, – глядя куда-то мимо, произнесла она. – Иди, а то все уже остывает.

– Ты понимаешь, что я болею, и у меня нет аппетита? Я не просил тебя ничего, понял, да… жарить-парить! Съешь это все сама или отдай соседским кошкам, которых ты здесь привадила кормить! Если через пять минут на столе будет хоть что-то из твоей стряпни, я выкину эту дрянь в выгребную яму! – Клим Евстафьевич искренне негодовал на бабью тупость. – Какая, к чертовой матери, курица, когда я не могу найти того, кто меня сегодня повезет! Засунь себе эту курицу, куда поглубже!

– Как остынет, я поставлю в холодильник и первое и второе. Захочешь есть – разогреешь в микроволновке, – безэмоциональным голосом произнесла жена и так же бесшумно, как и появилась, покинула крыльцо.

Запушкин проорал ей вслед:

– Вечером идем на посиделки к Брагину, приведи себя хоть чуть-чуть в порядок, чучело!

Именно в этот момент телефон завибрировал. Звонил Обабин! Тот самый Обабин, который исправно возил его до болезни ежедневно на работу и обратно! Тот самый, совмещавший должность денщика, посыльного и личного осведомителя. Обабин, которого Клим Евграфович в знак благодарности за преданность познакомил с нужными и важными людьми. Так сказать, ввел в высший губернский круг. Которому дал не последнюю должность в редакции! Обабин, всегда сохраняющий на физиономии непроницаемую улыбочку сфинкса или трупа! Обабин! Исчезнувший на месяцы его болезни, неохотно отвечающий на звонки, связавшийся в последнее время с баптистами и строящий там карьеру!

– Добрый день, Клим Евграфович! Как я рад вас слышать! Как я рад, что вы к нам вернулись! – сладким голоском пропел Обабин.

– А я вот, не очень рад, что ты пропал, – слегка унял подхалимскую прыть Обабина Клим Евграфович.

– Что вы! Я и не пропадал! Каждый день о вас у знакомых справлялся! Просто не хотел вас беспокоить звонками! – затараторил, оправдываясь, Обабин. – Если вы сегодня едите в редакцию, то я буду просто счастлив вас подвезти туда и обратно!

Запушкин хмыкнул в трубку, выдержал паузу и великодушно разрешил:

– Давай, подъезжай к двум!

Вопрос с машиной на сегодня и, похоже, на ближайшее время был решен. Это придало уверенности в себе. «Возвращаются блудные дети! Возвращаются! А кто они без меня? – Шиш с маслом, вот кто, понял, да…».

Сколько ж их было? Осознающих масштаб его личности и за это бесплатно и беспрекословно возящих его с работы на работу и не только…

Обабин, поддавшейся общему мнению о скорой кончине Запушкина, в последние месяцы вышел из подчинения и безмолвного повиновения. Внешне продолжал изображать преданность шефу, но игнорировал все его просьбы и приказы под любыми благовидными предлогами.

Звонившей ранее своему патрону без надобности по нескольку раз в день, в эти тяжелые месяцы перестал звонить совсем, от звонков прятался, в больнице, где лежал Клим Евграфович, ни разу не показался.

И не он один. Все, кого он считал покорным, почитающим его гений стадом, как-то сразу пропали, после обрастающих ужасными подробностями слухов о том, что главный редактор уже вряд ли вернется в свое кресло.

Но, нате-ка, выкусите! Врачи, целитель Македонский, да и он сам отогнали страшный призрак болезни!

Вот уже несколько раз Запушкин появлялся на работе, руководил, давал разгон нерадивым подчиненным. Карал и миловал. Возвышал и ронял в грязь. Публично вешал на всех нецензурные ярлыки и выискивал способы для борьбы со своим главным врагом и губителем. То, что главный враг был и главным губителем, он ни капли не сомневался. Сам целитель Македонский, из которого гений лепил поэта все теми же средствами, что и из Брагина, подтвердил, что именно враг напустил на Клима Евграфовича сильную порчу, а с ней и страшную болезнь. И имя врага-колдуна было Велемир Барский!

После второго дня работы все подхалимы, поняв, что он жив и умирать не собирается, суетливо стали занимать свои места вокруг лидера.

Но Запушкин никогда не был лохом!

Он всегда получал особенное удовольствие от унижения графоманов и подхалимов. Он еще припомнит им предательство этих месяцев. Он еще покажет им кузькину мать! Есть еще порох в пороховницах! Есть еще награды, премии и гранты! Пускай теперь посоревнуются в грызне за них. Пусть постучат, пусть поклевещут друг на друга!

 

3.

Машина плавно несла его в городской чад. Обабин, как ни в чем не бывало, докладывал шефу свежие новости и сплетни. Заострял внимание шефа на том, кто, как и когда отзывался о личности и творчестве гениального литератора. Кто, где и как обличал его как самозванца, создавшего путем фальсификации редакцию литературной газеты «Гусиное перо», бездарной и никому не нужной.

Негодовал на подлые критические статьи, где Клима Евграфовича называли продажным самозванцем, а его творчество графоманией, таким образом отводя от себя гнев начальника за свое недавнее неповиновение.

Запушкин переходил на крик и оскорбления авторов и изданий, позволивших себе затронуть святое. Святым и некритикуемым он уже много лет, с подачи подхалимов, считал себя и свои творения.

Постоянно звонил мобильник. Он отвечал бодро и одинаково, что едет на работу и сейчас говорить ему некогда. Чем еще больше подчеркивал свое выздоровление и повергал в уныние звонивших.

Некоторым он заискивающе рекомендовал заменить строку или рифму в прочитанном по телефону стихотворении.

На иные номера он и вовсе не отвечал, комментируя вновь верному Обабину, какое именно ничтожество посмело его обеспокоить своим звонком.

Не преминул в доступной, но мало литературной форме напомнить водителю, какими он – гениальный русский поэт Клим Запушкин – связями и знакомствами на высших уровнях, от силовиков до криминала, обладает.

 Похвастался, что стоит ему только позвонить, как закопают всех, кого надо и кого не надо.

Обабин, выучив наизусть за долгое время стандартный монолог Клима Евграфовича, как всегда восхищенно кивал и поддакивал.

 Улыбка сфинкса или трупа не сходила с его лица, нарисованного природой неправильными линиями. За этой дежурной маской скрывалось всегда одно: «Как же ты меня достал, старый идиот!».

Во время езды главный редактор несколько раз вспоминал о необходимости сделать звонок нужному человеку.

 – Набери-ка мне, Обабин, номер Алексея Дмитриевича, этого, понял, да… старого алкаша!

Обабин набирал на своем смартфоне свободной от вождения рукой и с наигранной радостью передавал аппарат надоевшему боссу.

– А теперь, набери-ка мне номер Касана Израилевича!

Обабин, опасно маневрируя на дороге, немедля исполнял приказ.

В среднем, Запушкин таким образом, за время следования, успевал соединиться и поговорить около десяти раз.

Это была старая уловка – звонить с телефона Обабина, чтобы не уменьшить баланс своего.

Обабин во время всех разговоров приглушал автомобильную магнитолу и ловил каждое слово шефа, каждую его интонацию, чтобы потом составить в уме правильный график распределения запушкинских симпатий и антипатий на текущий момент.

Чтобы, манипулируя этими эмоциональными перепадами, извлечь для себя максимальную пользу.

Свои деньги на телефоне, облапанном потной ладонью Клима Евграфовича было, конечно, жаль. Но получаемая от этих разговоров оперативная информация стоила этих денег.

 В зависимости от того, с кем разговаривал Запушкин, тон его менялся от наигранно-уважительного до командно-унизительного, переходящего на истерическое повизгивание.

Наконец, машина въехала во внутренний двор здания с обшарпанным фасадом, где, кроме секс-шопа, винного магазина, аптеки и бакалеи, на втором этаже располагалась небольшая редакция губернской литературной газеты «Гусиное перо».

Это был стандартный тактический ход Запушкина – подъехать с черного хода и быть незамеченным. Поскольку единственное окно редакции выходило на другую сторону, что позволяло вихрем ворваться в помещение и застать сотрудников врасплох.

Обабин пулей выскочил из водительской двери, обогнул капот и все с той же улыбочкой распахнул перед Климом Евграфовичем пассажирскую дверь.

Главный редактор, соответствуя своему статусу, степенно и медленно вылез из машины. Обернувшись от двери черного хода, небрежно и властно кинув все еще стоящему в прежней согнутой позе у распахнутой дверцы Обабину:

– Заберешь меня ровно в восемнадцать ноль-ноль.

Обабин дождался, пока фигура главного исчезнет за дверью, зло захлопнул пассажирскую дверь и сел на свое место.

Улыбка сфинкса или трупа мгновенно сменилась выражением презрения и брезгливости. Он достал из бардачка дезинфицирующую салфетку и тщательно протер смартфон. Выкинув мятую салфетку в окно, достал вторую и так же тщательно продезинфицировал обе руки.

Не меняя выражения, резко надавил на газ и с пробуксовкой рванул с места.

 

4.

В небольшом коридоре и в маленькой комнате редакции, заваленной до середины стены в несколько рядов разноцветными, увесистыми творениями Запушкина, царило нездоровое оживление. Кунилькин, усевшись в кресло редактора, елейным голоском торговался с кем-то о цене публикации в журнале, потягивая коньячок из кружки гения. Одновременно расхваливал новую, выпущенную редакцией медальку, гарантируя, что при полной оплате публикации автором, продаст медальку почти задаром.

Шпанин, протискиваясь, между литераторских тел, набившихся в комнатку, пытался каждому продемонстрировать огромную, изданную в двух экземплярах, фантастическую монографию о похождениях индейцев-апачи, которую сумел сочинить, набрать и издать всего за две недели. Три тысячи страниц, издание за свой счёт. Но его не слушали. Деланно восхищались, стараясь поскорее избавиться от навязчивого трудоголика. И счастливый автор монографии Антон Шпанин протискивался к следующему.

 Огромными габаритами пробивала путь к редакторскому столу поэт-баталист Вонникова, желая положить на самое видное место новую версификацию своего старого стихотворения о березах, замерзших в снегах России.

Акулы пера и ревнивцы поэтической строки что-то наперебой обсуждали, доказывали друг другу, спорили, расходились, буквально приклеивались в редакционной тесноте к новому объекту для обмена сплетнями и творческими достижениями.

 В коридоре, малюсеньком предбаннике и в крошечной комнате главного редактора стоял монотонный вокзальный гул, который мгновенно превратился в трагическую могильную тишину при эксцентричном появлении главного редактора губернской литературной газеты «Гусиное перо».

Кунилькин с подобострастной улыбочкой незаметно повесил трубку и мгновенно освободил стул шефа.

Шпанин застыл с увесистым кирпичом монографии, поднятой в руке, будто для размашистого удара.

Поэт-баталист Вонникова, пятясь от стола, спровоцировала своим большим телом мощную воздушную волну, которая сдула на пол листок с ее новой версификацией. На листок кто-то мгновенно наступил, четко отпечатав рельеф грязной подошвы.

Литераторы вдохнули воздух, попятились. Опрокидывая сложенные в штабеля книги ворвавшегося как ураган классика, образовали узкий проход от двери до рабочего стула.

По проходу нервически пронесся Клим Евграфович, заняв свое начальственное место.

Все выдохнули. Ряды сомкнулись, проход исчез. Вонникова, упираясь головой в чей-то большой и мягкий живот, тщетно пыталась сардельками пальцев подцепить с пола втоптанный листок своей версификации.

– Здрастье, Клим Евграфович! Мое почтение! Заждались! Как здоровье? – радостно и нестройно забулькали собравшиеся литераторы.

Клим Евграфович Запушкин, придав лицу царственное выражение, обвел толпу взглядом, не предвещающим добра.

– Так, пошли все вон! Вон, понял, да… В коридор! Навоняли тут, дышать нечем! Сиваков, открой окно и поставь чайник! Остальные по одному и только с конкретным делом, понял, да! А то, понял, да… распустились! Почувствовали безответственность, пока меня не было, понял, да… Вон, сказал, козлиные рожи!

Корифеи слова, привыкшие к подобному обращению, тотчас освободили редакторскую и зашептались в коридорчике.

Тут редактор заметил на донышке кружки застывающие капли коньяка.

– Какая козлиная рожа опять пользовала мою кружку?! Похоронили уже?! Почувствовали себя тут хозяевами?! Кто, я спрашиваю, понял, да… такой умный здесь?!

– Клим Евграфович, это наверно еще кто-то с утра распивал, это не наши! – попробовал разрядить ситуацию Сиваков.

– Коньяк-то, понял, да… свежий! – принюхиваясь к кружке и рассматривая ее со всех сторон, возмущался начальник.

– Вряд ли кто бы осмелился перед вашим приездом. Это с утра курьер видать, хлебнул. Из наших никто бы не решился на такое безобразие!

– Ладно, Сиваков, позови мне Сивко! – босс рявкнул, так, чтоб услышали в коридоре и в предбаннике. – Да отмой-ка хорошенько кружку в сортире – своей заразы, понял, да… хватает!

Пенсионер Сиваков, пытающийся воткнуть подрагивающей рукой вилку электрочайника в искрящую розетку, шустро проковылял в темноту коридорчика исполнять приказания хозяина.

А к столу редактора круглый со всех сторон, ангельски улыбающимся мячиком буквально вкатился поэт-общественник Сивко.

– Опять с бодуна? – почти отечески поинтересовался Клим Евграфович.

– Никак нет! Уже месяц, как ни капли! – щелкнул маленькими каблучками Сивко.

– Месяц! Ты меня за дурака держишь, Сивко? Я позавчера тебе звонил, а ты, понял, да… даже не узнал меня! Ты лыку в строку не вязал, не мог мое отчество выговорить!

– Виноват! Был грешок, пивка употребил, уважаемый Клим Евграфрвич, – Сивко покаянно опустил вниз наивный взгляд голубеньких глаз, покраснев естественно и по-детски.

– Ладно, – смилостивился гений. – Что там Ломов? Опять выступает?

– Докладываю: Ломов опубликовал в социальных сетях гадкое стихотворение, позорящее светлую память всемирно известного поэта Г.!

– А возмущенные комментарии есть? – с интересом продолжал допрос редактор.

– Никак нет. Одни «лайки» народ ставит.

– А про меня ничего там не настрочил? Никаких новых пасквилей? – оживился Запушкин.

– Никак нет, не настрочил!

– Ты уверен, козлиная рожа, что он ничего нигде про меня не настрочил? – с надеждой допытывался начальник.

– Никак нет! Не настрочил! Я абсолютно уверен! Если бы я, по нескольку раз просматривая соцсети, нашел бы что, то моментально вам бы по телефону и доложил, не сомневайтесь! – Сивко снова залихвацки щелкнул каблучками.

– Сивко, ты осознаешь, что таких как Ломов нужно постоянно держать под контролем, понял, да?! – закончил Запушкин, разочарованный отсутствием нового «перчика» от Ломова.

– Так точно, Клим Евграфыч! Понял! Да!

Шеф побагровел:

– Ты, что, сукин кот, решил меня передразнивать? Много тут бывало весельчаков-пародистов, понял, да… только всем отбил охоту к пародиям! Вспомни Скрепкина, Пижонского, Сморчкова! Где они? Где? За несколько лет не пропустил им ни одной публикации! И не пропущу! Ты, что, Сивко? Захотел пополнить их козлиный список? Ну, давай, понял, да… пародируй! – Запушкин от наглости Сивко перешел на визжащий фальцет и вскочил со стула.

Сивко занервничал и мячиком подкатился к столу редактора.

– Что вы, Клим Евграфович! Какая такая пародия! Просто я с вами согласен полностью! Просто заверил вас, что все понял!

– Ладно, иди, козлиная рожа! В следующем номере напечатаю бесплатно твою графоманскую подборку, но следи за речью, понял, да…

– Понял! Да! – радостно завопил прощенный Сивко. – То есть я хотел сказать, что да, я вас понял!

– Катись, Сивко, пока я тебя не выгнал из состава редколлегии! – примирительно, но сурово процедил обиженный тупостью своего лучшего осведомителя великий поэт.

Сашка Ломов был второй, кто после первого врага Запушкина, по фамилии Барский, не давал мыслям покоя. Дожив бесшабашно до пятидесяти лет, «левой рукой» сочиняя то, что по убеждению великого литератора было мракобесием. Он не стремился ни к должностям, ни к славе. Не интересовали Ломова и перспективы бесплатных публикаций и авторских книг. Как-то все выходило у него само собой, да он и не предавал этому особого значения. Никого, кажется, не боялся. Плевал на бесспорные авторитеты, а значит, и на гений самого Клима Евграфовича, с чем, разумеется, смириться было никак невозможно... Денег не имел, да они его особенно и не интересовали. Мог напиться и потом не оправдываться за это ни перед кем. Мог дать при необходимости в морду, не очень задумываясь о последствиях. Не прогибался, не лебезил. Был безусловным лидером. Потому легко создал большую волонтерскую организацию, которая за короткий срок стала довольно известной и вездесущей. Награды его не интересовали. Со времен афганской войны и по сей день он имел их значительно больше, но носить не любил. В общем, был почти независимым членом редакции.

 Всё это бесило, одновременно подталкивая подчинить своей воле, своим прихотям более молодого и беспечного. Запушкин долго присматривался к Сашке, ища слабые места. Отыскивая рычаги управления и подчинения.

И, как ему показалось, нашел.

Ломов не общался с теми, кто ему не нравился. Зато для тех, кто ему оказывался симпатичен, был готов на многое. Он, конечно же, не являлся простачком. В большинстве случаев четко определял, что за человек перед ним. Но с теми, кого считал друзьями, был излишне открыт.

На этом и решил сыграть Клим Евграфович в попытке подчинить Сашку своей воле. В желании заставить почитать свой литературный гений, жизненный опыт и энциклопедический авторитет старшего товарища.

Так совпало, что на момент болезни редактора Сашка Ломов сломал ногу и в основном сидел дома, слегка отодвинутый от своих постоянных общественных походов и бесшабашных похождений.

Методика подчинения была проста.

Утренние телефонные звонки Ломову начинались с жалоб на здоровье и с разговоров о болезни.

Выслушав от Ломова слова сострадания, Запушкин, как боксер на ринге, делал «ложные выпады», желая проверить реакцию партнера.

Выпадами были полусерьезные оскорбления с унизительными нотками.

Если Сашка отвечал «ответным ударом», поэт корил его отсутствием юмора и излишним себялюбием. Много говорил о боге, укоряя Ломова в христианской неграмотности. Рассказывал о своих любовных победах, о заграничных поездках с писательскими делегациями, наравне с очень известными людьми, чьи имена у Ломова с детства были на слуху.

Затем опять начинал «выпады». Обвиняя Сашку в графомании и в непонимании текущего момента.

Когда Ломов успевал вставлять в монолит речей и рассказов протестующую фразу, он делал откат, снова превращая все укоры в шутку.

В ту пору Запушкину звонили лишь единицы из надоедавших раньше сотен авторов. И Ломов был один из немногих, с кем умудренный жизнью литератор общался по нескольку раз в день. Понимая, что Ломов сочувствует его состоянию, он, кроме жалоб на здоровье, постоянно ныл Сашке о своих недругах, которых до болезни считал соратниками. О тех, что бросили его на произвол судьбы, ждут его смерти, при этом пишут, где можно, пасквильные статейки. Подло оскорбляют и унижают его литературную, духовную и человеческую единицу.

На вопрос Ломова о том, почему он не отвечает им тем же, всегда следовал ответ: «Не до них мне. Болею. Был бы здоров, напечатал бы о них всю правду. А сейчас не хочу лишних звонков. Поэтому не публикую уже готовые ответы, разящие их наповал. Вот если бы ты, Саша, взялся их опубликовать от своего имени… Но я не прошу, просто отвечаю на твой вопрос». Искренний и готовый к бою Ломов охотно предложил печатать опровержения от своего имени, что и делал под чутким руководством Запушкина.

Стихотворение на смерть известного поэта Г. тоже сочинил Клим Евграфович. Было видно, что Сашке оно не очень понравилось своей упрощенной грубостью. Но, не желая расстраивать тяжелобольного, он всё-таки опубликовал этот «шедевр» в соцсетях.

Именно поэтому так пристрастно и допытывался он у Сивко о реакции на него интернетовских читателей. Разочаровывало, что «лайки» могли ставить не за само стихотворение, а за симпатию к Ломову.

Казалось бы, что он уже подмял Ломова под себя, да тот, видимо считая Запушкина лохом, напечатал статью о никчёмности редакций, подобных той, которой руководит Клим Евграфович.

И хотя никакие конкретные имена в статье указаны не были, он усмотрел в этом факте личное оскорбление.

Независимый Ломов опубликовал сатирическое стихотворение, в котором все узнали желчного Запушкина.

Это уже была крамола! Теперь перед ним стояла задача – как можно больше зачмырить Сашку Ломова.

Хотя непонятным образом привязался Клим Евграфович к Сашке за месяцы общения, но простить посягательства на свою гениальность не смог.

Нахамил Сашке в разговоре, обвинил во всех смертных, зная его прямой и вспыльчивый характер. Третью неделю Сашка ему не звонил. Это злило еще больше и подталкивало к стандартным гадостям.

Ну, не для ностальгии же по всяким ломовым осчастливил сегодня гений своим появлением на рабочем месте коллег.

Дела, борьба, высоко духовная литература! Вот цель его пребывания на своем стуле здесь и сейчас!

Вошла импозантная дама средних лет. В руках у чопорной дамы была красная папка.

Поскольку в кабинетике находился еще и Сиваков, удерживающий трясущейся рукой вилку закипающего чайника в искрящей розетке, дама обратилась в пространство:

– Добрый день! Я принесла вам свои стихи. Стихи хорошие. Хочу, чтобы они были опубликованы!

Клим Евстафьевич налился краской ненависти и шарнирно задвигал челюстью.

– Ко мне, ко мне обращайтесь! Я главный редактор! Клим Евграфович Запушкин, понял, да… моё имя!

Дама сконфузилась.

– Простите, я вас не поняла. Вы ко мне обращаетесь?

– А к кому? Тут больше никого нет. Этот старый козел просто кипятит чайник. А все вопросы здесь решаю только я!

Дама растерялась еще больше:

– Ну, вы употребили глагол мужского рода «понял», вот я и подумала…

– А вам не надо думать! – перебил редактор. – Думать за всех за вас буду я! С чего вы решили, что ваши стихи хорошие?

– Мне так говорят люди, которым я их читала, – совсем поникла дама.

– Люди говорят? Кто эти люди? Академики? Профессиональные редакторы? Признанные поэты – мастера слова, как я?

Закипел чайник, и Сиваков пытался оторвать вилку от розетки, которые обе образовали электрическую сварочную дугу.

– Сиваков! Если ты выдерешь совсем розетку, то будешь ходить за кипятком в другое крыло, понял, да… в магазин эротических принадлежностей! – по-стариковски захихикал редактор, видимо довольный своей остроумной шуткой.

– Клим Евстафьевич, миленький! – взмолился пенсионер Сиваков. – Приварилась розетка-то! Как есть спаялась с вилкой! Я мигом сбегаю, отключу на минуту общий рубильник, тогда спокойно и отсоединим.

– Ты редакцию решил оставить без света? – шеф все еще давился смехом, начинающим переходить в приступ кашля. – Давай бегом!

Дама машинально отвлеклась на Сивакова, опрометью бросившегося в коридор, отключать рубильник.

Словно выстреливая слова сквозь кашель, Запушкин продолжил:

– Итак, кто вам сказал, что ваши стихи хорошие? С чего вы решили, что я их буду печатать, а наши читатели будут ими наслаждаться?

Дама опешила вконец и молчала.

– Что вы мне целую папку, понял, да… принесли? Мне больше делать нечего, чтобы выискивать среди этой, понял, да… макулатуры жемчужину в навозе?

– Ну, почему вы так со мной разговариваете? – сменив оцепенение негодованием, воскликнула дама. – Меня к вам направил…

– Замолчите! – булькал в кашле редактор. – Вы имеете специальное литературное образование?

– Нет.

– Вы кого из поэтов читали? С кем можете сравнить свои стихи, чтобы давать им положительную оценку?

– Лермонтова, Пушкина, Пастернака, очень многих… – мямлила одуревшая дама.

– Ага! Еще, понял, да… добавьте в этот список Евтушенко и Рождественского! Мои стихи вы читали?

– Нет, ваши стихи я не читала, – обреченно проронила поэтесса.

– Так купите сейчас и читайте! Читайте и учитесь, как нужно писать! Вон, справа и слева от вас горы моих стихов! Купите, понял, да… Каждую по триста рублей! Научитесь писать и приходите!

В этот момент погас свет. Кто-то, наверно Сиваков, проковылял к розетке, в темноте задев даму, которая начала падать на разложенные в узком проходе горы книг.

Гора расползлась по оставшемуся свободному пространству кабинета.

Было слышно, как кто-то, поскользнувшись на глянцевых обложках, плюхнулся с размаху на что-то мягкое и завизжавшее неестественным голосом:

– Сейчас же слезьте с меня, хам! Озабоченный хам! Слезьте!

– Тут, понял, да… Скользко, как слезть? Руки скользят!

– Вы меня за грудь схватили! Немедленно отпустите!!! – недорезанной свиньей визжала поэтесса.

В темном коридорчике кто-то гадко захихикал.

Сиваков зычно заорал из глубины кабинета:

– Кто-нибудь, дерните рубильник вверх!

Было слышно, как и он проскользил по обложкам великих произведений и шарахнулся на что-то костлявое.

Зажегся свет…

Из коридора увидали пирамиду, основание которой составляла раскорячившаяся на рассыпавшихся книгах дама, сжимавшая как реликвию красную папку в высоко поднятой руке. Сверху, напоминая движения полотера, пытался подняться на ноги Запушкин. Ему мешал лежащий поперек спины Сиваков, пытающийся сохранить дымящийся чайник в строго вертикальном положении.

Литераторы бросились в кабинет. Перехватили из рук Сивакова чайник. Подняли и водрузили на обетованный стул главного редактора. Освободили проход для дамы. Изломанные давкой переплеты книг быстро заняли свое вечное место.

Помятая и потрепанная дама, приводя себя в порядок, затараторила:

– Вот всё-всё доложу Ивану Петровичу! Всё-все! И про оскорбления, и про попытку группового изнасилования! Всё-всё!

Клим Евграфович побледнел.

– Ивану Петровичу? Так вы из губернского департамента культуры, что ли?

– Из департамента! Из него самого! Туда сейчас же и пойду! – отрезала дама.

Запушкин выскочил пулей из-за стола и начал, заискивающе улыбаясь, отряхивать от книжной пыли помятую юбку поэтессы.

– Не прикасайтесь ко мне! Вы хам и маньяк! – противилась дама, но в голосе ее уже сквозили нотки невостребованного женского кокетства.

– Тут, понял, да… такие дела! Сплошные графоманы, халявщики и старые козлы! Работать невозможно! Нервы, понял, да… ни к черту! Простите! Виноват! – рассыпался он в подобострастии.

– Садитесь, попьём чайку! Хотите кофе? Сиваков, найди чашку для женщины из департамента!

Сиваков быстро проковылял в коридор и также быстро вернулся, держа фарфоровую чашку с отбитой ручкой.

– Вы бы, понял, да… мне бы сразу сказали, кто вы, а то, видишь, какое дело вышло!

– Ничего, я понимаю! Рабочий момент… Признаться, нас в департаменте тоже всякие ненормальные типы одолевают. Иван Петрович, бывает, еще не так как вы гневается! – примирительно резюмировала дама. – Так как с публикацией?

– Конечно, положительно! Напечатаем все! Ну, возможно в разных номерах, но в ближайшей перспективе готовьтесь к изданию книги стихов! – зубоскалил редактор.

– Ну, о книге говорить рано, – кокетливо заявила женщина из департамента. – Хотя здесь почти тысяча стихов.

Запушкин взял у дамы красную папку.

– Это замечательно, понял, да… что тысяча! Я возьму ее, в выходные все отредактирую, с вашего позволения, а в понедельник жду вас! Пейте чай, понял, да… цейлонский!

Дама бросила брезгливый взгляд на дымящуюся чашку с грязным следом от отбитой ручки.

– Спасибо, Клим Евграфович! Я пойду. До понедельника!

– Постойте! – редактор вскочил с места. – Сейчас я подарю вам свои книги с автографом. Хотите – читайте, хотите – поставьте для красоты в книжный шкаф! Особенно вот эту «Любовь, зима и Бог». В Северной Корее она имела неимоверный успех! Еще Ким Ир Сен оценил ее, сделал перевод и заставил население выучить наизусть ключевые стихи, разумеется, на корейском, понял, да… И кстати, там мой автограф стоит пятнадцать северокорейских вон!

Дама улыбнулась:

– У меня только рубли!

– Ну, что вы! Это я, к слову сказать, понял, да…

Поэтесса, наконец, ушла, унося с собой увесистый пакет с книгами, испещрёнными гениальными и ценными автографами.

Редактор облегченно выдохнул и откинулся на замусоленную спинку стула.

– Сиваков! Это ты виноват, понял, да… что я с этой фифочкой из департамента так сейчас облажался!

– А я причем, Клим Евграфович? На ней не написано, что она из департамента!

– Не написано, но ты должен был прочесть! Должен, а не смог, потому как ты, понял, да… старый козел!

Рабочий процесс продолжался.

В комнате редактора побывал дворянин Слабодян, одетый в опереточный фрак, на котором, размером с чайные блюдца, красовались патриархальные и дворянские награды.

Цель его визита была одна. Слабодян что-нибудь выпрашивал задарма для общественных целей.

Потом приходил представитель нудистской секции при каком-то спортивном обществе. Что он хотел от редакции – осталось неясным. С традиционным напутствием: «Пошел вон, понял, да…», нудист покинул литературные пенаты.

Приходили незаметные люди, осторожно опуская стандартные конверты в заранее открытый ящик редакторского стола.

 – Это пожертвования для редакции… – шептали они и, пятясь, с подобострастной улыбочкой исчезали в дверях.

После каждого такого визита, засунув тайком конверт в карман пиджака, Запушкин спешил в сортир. Там, за оплёванной и испещренной похабными рисунками и надписями дверью, он пересчитывал деньги, аккуратно раскладывал купюры в портмоне, а конверт рвал и швырял обрывки в унитаз.

Заходил какой-то пожарник с медалью на груди «За спасение утопающих», предлагая опубликовать старый анекдот о том, как в Большом театре спросили пожарника, в чем разница между роялем и скрипкой, а тот ответил, что рояль дольше горит. Пожарник был отправлен по традиционному маршруту и с традиционными напутствиями.

Небольшой остаток приемного времени казался гению долгим и скучным. Посетителей не было. Из коридора доносился приглушенный говорок топтунов-завсегдатаев.

Воцарилась скучная тишина, и он уже подумывал, не позвонить ли Обабину, чтобы отвез его пораньше обратно на дачу, как в коридорчике что-то упало. Послышалось секундное оживление. На пороге, размахивая кулаками, от задыха не имея возможности произнести ни слова, раскачивался взад-вперед критик Балабанов.

Наконец, ему удалось перевести дух. Между вдохом и выдохом он истошно проорал:

– Шеф! Кунилькина бьют!!! – Балабанов, продолжая возбужденно размахивать кулаками, бросился к окну.

Все, кто был в коридорчике, сбивая на ходу друг друга, бросились к заваленному рукописями пыльному подоконнику и уставились в немытое годами стекло.

В раннем свете сентябрьских фонарей огромная женщина била большими ногами маленького лысого Кунилькина.

Кунилькин катался по грязному асфальту, свернувшись клубком, прижав к животу толстый потрепанный портфель, пытаясь уклониться от разящих ударов ног здоровенной дамы в вечернем платье.

Тонким истошным голосом он верещал на всю улицу:

– За что?!! Ирма! За что?!!

– А за то, старый хрен, что кинул меня в ресторане! За то, что назаказывал, нажрался и оставил меня расплачиваться! – зло басила избивающая.

– Ирма!!! Ирмочка!!! Я же только в туалет вышел! – задыхаясь от боли наносимых ударов, кричал фальцетом Кунилькин.

– В туалет? Ха-ха! Я вчера час тебя прождала из этого туалета.

Размазанные по грязному стеклу лица наблюдающих хихикали и повизгивали от удовольствия лицезреть эту сцену.

– Ирма! Прекрати! – улучив момент, избиваемый вскочил на ноги и сиганул от Ирмы на другую сторону улицы, чуть не попав под чей-то автомобиль.

Из разбитого портфеля, четко вырисовывая траекторию его бегства, сыпались на мостовую редакционные удостоверения, медальки, деньги и, еще что-то, что именно, разобрать из-за грязного стекла было невозможно.

Редакционное пространство задыхалось от смеха и свинячьего восторга.

Здоровенная Ирма не стала преследовать беглеца, а спокойно шествовала по траектории его бегства, собирая богатства Кунилькина, выпавшие из портфеля.

Стали возбужденно делиться впечатлениями.

– Нарвался Кунилькин! – заключил критик Балабанов. Я бы такую здоровую не стал кидать в ресторане. Может ведь и убить.

– Да он многих так кинул! – отрапортовал Сивко. – Только те ему в словесной форме высказали и всё… А эта занялась рукоприкладством.

– Не рукоприкладством, а ногоприкладством! – поправил кто-то.

– Да уж! – заключил редактор. – Такой как Ирма надо радоваться, что, такой как Кунилькин ее в ресторан пригласил. И самой за все платить от радости, понял, да. Кхе-кхе-кхе…

Скромный, всегда приветливый поэт Боба Кроликов вдруг явственно произнес:

– Ребята! Вы что? Что смешного? Он же женщину кинул?! Он не мужчина после этого. Он нас всех опозорил! Всю редакцию! А вы смеетесь!

– Так, Кроликов! Ты, понял, да… нас тут еще учить и стыдить вздумал? – вскипел Запушкин.

– Не учить, Клим Евграфович! Просто это низко вот так… с женщинами!

– Все, Кроликов, пошел вон! Сиваков, ты сдал в печать наш последний номер?

– Завтра сдам, Клим Евграфович, сегодня не успел.

– Значит, понял, да… убери оттуда подборку графоманских стихов Кроликова и вставь любые, кто достоин. Можешь, понял, да… вставить мои!

Гений пера негодовал. Он пропустил, не разглядел крамолу в тихом и лиричном Кроликове! Решив, что нужно отомстить, распустив через Сивко слухи о том, что Кроликов приверженец нетрадиционной сексуальной ориентации, Запушкин гаркнул:

– Всё! Пошли все вон, козлы безрогие! Рабочий день, понял, да… окончен!

 

5.

Обратная дорога на дачу была радостнее и быстрее. Обабин в подробности рассказал, как видел из машины самое начало избиения Кунилькина.

Подъехав к зданию редакции, ожидая шефа, Обабин встал в торце облупленного фасада и видел, как Ирма Бугавая подкарауливала Кунилькина, прячась за углом.

– Клим Евграфович! Бьюсь об заклад, что Кунилькин недели три в редакции не появится, пока синяки не сойдут! – радостно констатировал Обабин.

– Да и хрен с ним. Пусть не появляется! Тут другое, понял, да… дело! Особо моральный среди нас затесался! Все смеются, а он эту Бугавую как женщину защищает! Говорит, что мы все козлы, а Кунилькина за аморальный поступок нужно наказать, понял, да… Чтобы весь коллектив не позорил!

– Это, кто ж такой у нас?! – возмутился Обабин.

– Есть такой – Кроликов! Знаешь?

– Конечно, знаю! Ну, надо же! Против всех пошел! – еще больше возмутился Обабин.

– Я его тут по своим каналам пробил, – соврал, повышая свое могущество, Запушкин, хотя на «пробивку по своим каналам» у него просто не хватило бы трех минут, с конца драки и до встречи с Обабиным. – Знаешь, отчего он такой весь гладкий, да лиричный?

– Нет, не знаю, Клим Евграфович!

– А оттого, что он замаскированный пассивный гомосексуалист! Только мы об этом поздно узнали! Вот кто позорит нашу редакцию! Вот кого надо гнать взашей! – грозно проорал побагровевший начальник.

– Ну, надо же! Действительно позор для нас всех! Разрешите сегодня же обзвонить всех и рассказать об ориентации Кроликова?

– Действуй!

– Надо ему объявить общий бойкот, создать такие условия, чтобы сам рассчитался! А то вроде бы и выгонять его не за что.

– Как это не за что? Помнишь, в школе выступали? Как он с мальчиками всё общался! Стишки им свои поганые читал! Да, понял, да… педофил он к тому же! – ехидно посмеивался Запушкин. – Будешь наших обзванивать, скажи, что он не просто пассивный гомик, но и педофил!

– Будет исполнено! – радостно отрапортовал Обабин.

Подъехали к дачному поселку. Уже порядком стемнело.

– Сейчас заедем за моей клушей, а потом отвезешь нас к даче Брагина, – распорядился шеф. – Брагин сегодня посиделки, понял, да… решил учинить.

– Сделаем, в лучшем виде, – с радостной улыбкой согласился Обабин, предвкушая общение со значимыми и нужными персонами.

Подъехали к даче Запушкина и несколько раз посигналили.

Оба глядели на калитку, ожидая появления запушкинской супруги. Калитка все не открывалась.

– Обабин, сгоняй-ка, поторопи эту старую куклу, не век же ее ждать, понял, да…

– Мигом! – крикнул услужливый Обабин и уже почти сорвался с водительского места.

Калитка медленно открылась, и из нее, так же медлительно, вышла спутница жизни гениального литератора России.

Молча, с отсутствующим взглядом, она уселась на заднее сидение.

Запушкин обозленно спросил:

– Дольше собираться не могла, старая наседка?

– А, разве я долго? – невозмутимо произнесла она.

Машина подъехала к даче Брагина. В распахнутые ворота был виден огонь в мангале, освещающий накрытый стол с обилием выпивки и закуски на любой вкус.

 По стенам дачи метались тени участников пикника, изредка и неверно подсвеченные отблесками огня.

Обабин хотел въехать в распахнутые ворота, но Запушкин приказал высадить их с супругой у ворот.

– Значит так, Обабин! Тебе с приличными людьми сидеть, понял, да… пока рано. Ты привык там со своими баптистами. Вот и езжай. В другой раз посмотрю на твое поведение!

Обабин опешил от такой неожиданности. Раньше шеф брал его в любые компании, где он уже прослыл своим. Опешил, но с улыбкой сфинкса или трупа ответил согласием и повиновением.

– Завтра, если понадобишься, я позвоню, понял, да… Свободен.

Обабин развернул машину и отправился в город, нещадно матеря старого придурка, которого ему приходится как каторжному катать, тратя свой бензин.

 

6.

Компания подобралась, как всегда, свойская и радушная. Количество изысканной выпивки и закуски, расставленной на большом садовом столе, говорило о том, что хозяева собираются кутить до утра. И, главное, не любят отказывать себе в этом.

Автор пары известных эстрадных шлягеров, написанных за деньги Климом Евграфовичем, поэт Гриша Пончиков сидел рядом со своей пассией- осетинской княгиней. Со слов самого Пончика, он отбил ее у какого-то осетинского князя, во время очередной культпросветовской командировки. И Грише даже пришлось драться за свою любовь на кривых мечах.

Запушкин не верил всей этой болтовне, зная «осетинскую княгиню», как библиотекаршу из дальнего губернского села, где Пончик выступал со своими стихами.

Запушкин годом раньше сам выступал в этом дощатом, сарае, пропитанном кошачьей мочой. Сам под утро никак не мог избавиться от навязчивых просьб голой библиотекарши, умолявшей взять ее с собой из этого захолустья.

Рядом с княгиней чинно восседала жена Брагина. А сам Брагин в спортивном костюме колдовал у мангала.

Завидев чету Запушкиных, все кинулись обниматься и целоваться. Потом усадили Клима Евграфовича на председательское место, оказывая всеми способами знаки особого почтения.

Выпивать Запушкину врачи категорически запретили. Он закурил и нацедил из картонного пакета вишневый сок в хрустальный фужер.

Брагин, не отходя от мангала, кричал Запушкину, как он рад видеть в своём саду российского поэта номер один с супругой, и заверял, что через пять минут шашлыки будут готовы.

Пончиков скакал вокруг стола и предлагал дамам в обтянутых эластичных трико выпить, не дожидаясь шашлыка. Так и сделали.

Великий литератор степенно глотнул сок. На сегодняшний вечер он возлагал надежду поторопить Брагина со спонсированием юбилейной книги.

Постоянно трещал ненужными звонками мобильник. Он уже хотел выключить его, как позвонила дочь.

– Папочка, нам на работе зарплату задержали, не мог бы ты мне завтра занять десять тысяч на несколько дней, я отдам!

– С радостью! С радостью бы, понял, да… Но откуда у пенсионера деньги? Книги не покупают, в газете платят копейки. Сами тут, понял, да… с воды на хлеб перебиваемся!

– Ладно, папа, извини! Как-нибудь сама выкручусь!

– Ага, ты это, давай, сама выкручивайся! Ну, с богом, с богом!

После звонка дочери Запушкин отключил телефон.

Никто не слышал этот разговор, поскольку дамы обсуждали что-то свое, женское. Пончиков прыгал по саду и жутко дудел в старый пионерский горн с выцветшим красным флажком. А Брагин с криком дикаря прыжками несся к столу от мангала с первыми шампурами дымящегося шашлыка.

Потом все громко чавкали.

После каждого тоста «За великого русского поэта!», «За вождя и учителя!», «За мастера слова!», «За выдающегося пиита современности!» все, стоя, шумно осушали свои ёмкости, курлыча разгорячёнными кадыками.

Поначалу эти тосты и почитания были бальзамом на рану больному самолюбованию, несмотря на усталость и влажность вечернего осеннего воздуха, провоцирующего приступы кашля.

Он мысленно представлял, как приятны были подобные восхваления Сталину во время кремлёвских приёмов.

Он даже на миг представил себя Сталиным, ощутив свое безграничное величие. Но тут же испугался той пропасти, которая отделяла кремлевские залы от пахнущего горечью гниющей листвы осеннего сада.

Компания быстро и заметно пьянела.

Клим Евграфович начал злиться, понимая, что с пьяным Брагиным разговор об ускорении начала спонсорства вести бесполезно и унизительно.

Размышления прервал Брагин, который балансировал около Клима Евграфовича с полным стаканом водки.

– Предлагаю выпить за великого русского поэта, осчастливившего своим присутствием нашу простую компанию! – Брагин указал стаканом на Запушкина.

Клим Евгафович встал и перебил тост Брагина, демонстрируя личную скромность:

– Предлагаю выпить за всех поэтов и писателей, которые, понял, да… являются, как сказал классик, инженерами душ человеческих! Предлагаю выпить стоя!

Все встали и выпили. Клим Евграфович отхлебнул глоток вишневого сока и сел.

Поэт Пончик, раздобывший где-то бескозырку с надписью: «Речфлот» и напяливший ее на самый затылок, неприлично громко изрек, как всегда сумбурно и невпопад:

– Если поэты и писатели инженеры душ человеческих, то режиссеры эротического жанра архитекторы тел человеческих, а пластические хирурги – фасадчики лиц человеческих! А лицо, как сказал классик – зеркало души! Так кто, выходит, главнее?

– Главнее санитар в морге! – мрачно и невпопад пошутил Брагин.

Все засмеялись и зааплодировали.

Запушкину шутка Пончика не понравилась, но он, не желая отличиться своенравностью перед гогочущим Вовой Брагиным, заулыбался и несколько раз сдвинул в хлопке ладоши.

С криком: «Качать героя!» Пончик попытался приподнять стул Запушкина. Но, в угаре веселья из темноты, как из небытия, появился отставной мичман Бренчук, представляющийся везде и всем контрадмиралом запаса, со своим неизменным другом Колей Липким. Они держали друг друга за талии, прилично пошатываясь...

Было видно, что они изрядно пьяны. Многие предполагали, что они, несмотря на далеко не юный возраст, были педерасты. Но это были лишь предположения, поскольку каждый из них имел семью и детей. Доподлинно известно было лишь то, что алкоголик Бренчук несколько лет назад сдружился с местным военкомом, тоже алкоголиком. И они на пару продавали всем желающим боевые награды и ветеранские удостоверения.

Про Липкого было доподлинно известно, что он зарабатывал, снимаясь в кино статистом массовок.

Какое отношение они оба имели к редакции «Гусиного пера», толком не знал никто.

Но они методично и молчаливо посещали не только редакцию, но и подобные междусобойчики для узкого круга избранных.

К ним никто не относился серьезно, но никто и не прогонял их.

Уже неустойчивый в вертикальности Брагин, заметив запоздалых гостей, крикнул:

– Опоздавшим штрафную!

Он налил доверха водку в огромные фужеры для сока и, расплескивая, поднес подошедшим.

Липкий и Бренчук, несмотря на изрядное опьянение, чинно приняли штрафные и стояли замерев. Тупо уставившись на шатающегося Брагина.

– Друзья! Вновь прибывшие друзья! Сегодня мы собрались здесь, чтобы отдать должное нашему великому поэту-современнику, на стихах которого выросло уже не одно поколение поэтов, Климу Евграфовичу Запушкину! – произнес пьяный Пончиков, успевший уже где-то потерять и пионерский горн, и бескозырку.

Опоздавшие стояли, не шелохнувшись, по стойке смирно.

– К чему я это? – сам у себя спросил Пончиков. – А! вспомнил! Клим Евграфович является моим учителем! Прочтя его стихи в юности, я решил стать поэтом! И стал им! До сих пор я учусь на его стихах! И до сих пор я поэт!

Пончикова качнуло, и он опрокинул содержимое своей рюмки на брюки Запушкина.

– Ой! Я извиняюсь, учитель!

– Ничего страшного, – процедил сквозь зубы недовольный Клим Евграфович, вытирая полотенцем пролитую водку.

– Так вот! Я хочу, чтобы опоздавшие сказали тост во славу нашего губернского, да что там губернского?.. Во славу нашего великого российского поэта!

 С этими словами он повернулся к дамам:

– Бабы! Налейте-ка мне водки!

Бренчук и Липкий переглянулись.

– Скажи ты, Федя, – предложил Липкий.

Бренчук напрягся, приосанился. Невооруженным взглядом прослеживался его мучительный поиск подходящих слов.

– Ну, так вот, значит, оно как вышло! – произнес он после долгой паузы и с трагической гримасой осушил до дна огромный фужер водки. Его примеру последовал Липкий, а за ним и все остальные.

После многоумного тоста Бренчука все разбрелись по саду, кто куда.

Брагин и Пончик воспылали внезапной страстью к своим дамам. Целуясь взасос и заголяя их интимные места, они будто позабыли о присутствующих.

За столом остались неразлучные Бренчук и Липкий, которые нежно ворковали что-то на ухо друг другу и заговорщески счастливо улыбались.

 Запушкин сидел на плетеном стуле, постепенно проваливающимся ножками в землю и устало наблюдал за пьяной компанией.

Его жена, как всегда, незаметной тенью сидела в метре от него и курила.

Клим Евграфович бросил контрольный взгляд на жену и был неприятно поражен.

Супруга внимательно наблюдала за прогрессирующим развитием интимных ласк двух пьяных парочек.

Глаза ее, обычно пустые, смотрящие в прострацию, сейчас были наполнены живейшим интересом, томной влагой и неуемным, не по годам, желанием.

Она сопереживала происходящее. Становилась участницей бесстыжего петтинга, и, казалось, была готова оргазмировать в объятиях любого, кто ей предложит порцию забытой ласки.

– С тобой все в порядке? – спросил жену изумленный Запушкин.

– Все-все, – быстро ответила жена. Она повернула к нему только лицо.  Взгляд, не скрывающий дьявольское вожделение остался на месте и смотрел неотрывно на бесстыжие парочки.

Таким взглядом жены Клим Евгафович не бывал удостоен даже в самом начале их отношений. «Старая шлюха! Выжила из ума! Сексу ей, понял, да… захотелось!» – начал внутренне ревновать и заводиться Запушкин. Но его злые мысли прервали крики мичмана Бренчука.

– Господа! По-моему, пора уже и шары покатать! Айда к Гершу Йохильевичу в биллиардную!

Герш Йохильевич Кацман был старый черносотенный казак, который держал в райцентре круглосуточную биллиардную.

Собрав вокруг себя с десяток таких же черносотенных казаков во главе с раввином местной синагоги, он имел в райцентре немалый авторитет и неплохой доход от своего заведения.

Кацман писал глупые антисемитские стишки, предлагая толерантному Запушкину их опубликовать в «Гусином пере».

Завсегдатаями этого заведения были Бренчук и Липкий, приносящие иногда неплохую выручку.

– А, зачем нам ехать к Кацману? – оторвавшись от грудей партнерши громко спросил Брагин. – У меня на третьем этаже шикарная биллиардная с идеально выверенными уровнями! С английскими шарами и с киями по пять тысяч евро каждый!

Все встрепенулись.

– Так идем, Вова, на твой третий этаж! – выкрикнул Бренчук. – Да здравствует сращивание местной законодательной власти с криминальным бизнесом!

Последняя реплика Безенчука явно не понравилась Брагину. Но он, отринув в сторону партнершу, зазывно махнул рукой в сторону дачи:

– Айда на третий этаж!

Вся мужская половина, забыв про великого Клима Евграфовича, устремилась на третий этаж.

Две растерзанные дамы, на ходу застегиваясь и натягивая уже спущенные до колен рейтузы, вернулись к столу.

Угольки в мангале, казалось, совсем потухли. В саду было влажно и прохладно.

Разлив токайское, дамы выпили. Осетинская княгиня произнесла фальшиво:

– А ведь хорошо посидели, девочки, правда?

– Почаще бы нам так душевно собираться, – зло ответила жена Брагина и пошла вслед за мужем в дом, чтобы контролировать ситуацию в бильярдной.

Взгляд супруги Запушкина сделался привычно пустым.

 

Пришлось, ввиду занятости хозяина, добираться до своей дачи пешком.

Остановившись под фонарем, Запушкин резко притянул ее к себе:

– Ты меня хочешь? Прямо сейчас! Прямо тут?

– Климушка, я продрогла и хочу спать, – обыденным голосом произнесла жена, посылая Запушкину снизу-вверх стандартный пустой взгляд.

Иного ответа он и не ожидал, хотя были маленькие опасения того, что, если она согласится, то придется как-то выкручиваться со своей нынешней мужской несостоятельностью из дурацкой ситуации, которую он сам же и создал.

– Подожди, на-ка, вот, – Клим Евграфович извлек из кармана вздутое от полученных купюр портмоне и вынул три купюры по пять тысяч.

Подумав секунду, убрал одну купюру обратно и отдал две купюры супруге:

– Это тебе на месяц, понял, да… на хозяйственные расходы.

Жена безропотно приняла деньги, положила их в выемку бюстгальтера, и они продолжили путь в направлении дачи.

 

Лежа в кровати, Клим Евграфович подводил итоги прошедшего дня. Делил день на плохие и хорошие события.

К плохим относилось то, что не удалось поговорить по душам с Брагиным, что так и не решил до конца, как покарать неблагодарного Ломова, и то, что пригрел у себя под боком змееныша поэта Кроликова.

Перебрав для верности в памяти еще раз все события дня, он пришел к выводу, что пора переходить к подсчету хороших событий.

Основным событием являлось возвращение к нему всех подхалимов, возвращение собственного влияния, забавное избиение Кунилькина, знакомство с дамой из губернского департамента, из которого можно извлечь много выгоды, набитое деньгами портмоне, обеспечивающее безбедное существование, и многое другое, более незначительное.

А Ломов и Кроликов? Кто такие? Что это такое для него? – Только повод для фантазии в организации новых сплетен и интриг, без которых Клим Евграфович уже давно не жил и дня.

Довольный кратким подведением дневных итогов, он уже собирался погасить ночник, но взгляд его скользнул по висящей на противоположной стене гипсовой посмертной маске Пушкина.

Настроение сразу стало поганым, сон полностью слетел.

Вот ведь был же пройдоха! Всем пройдохам пройдоха!

Он и из своей смерти сумел извлечь пользу. Сумел приумножить свою славу. Чего, к примеру, стоят строки этого недоделанного поэта Лермонтова: «И вы не смоете всей вашей черной кровью поэта праведную кровь!». Вот ведь как написал! Увековечил и себя и Пушкина этими строками.

Запушкин вспомнил, что ему рассказывали в литинституте о похоронах Пушкина. Представил вдруг свои похороны и вскочил на кровати от ужаса.

Закрытый гроб с ручками, за которым по поселковому кладбищу неохотно тянутся два десятка редакционных бездарей и бывших подхалимов.

 Вдова в черном платке с безразличным, как всегда, отсутствующим взглядом.

И это все!

И никто из них о нем, о великом поэте, не напишет даже слабое подобие строкам Лермонтова!

Врешь! Не возьмешь! Ждите – не дождетесь! Будут меня еще при жизни изучать в школах, как классика и нобелевского лауреата!

Клим Евграфович прогнал неприятное ритуальное видение, закурил и подошел к окну.

Сад готовился к зимнему сну. Отлетали с деревьев листья и в свете уличного фонаря, медленно кружась, ложились свежим слоем на уже постеленный осенью желто-красный ковер.

Сквозь полуголые ветки светила огромная луна, тайну которой ему еще предстояло постичь в астральном полёте.

В кустах ему померещилось нечто, напоминающее маску Пушкина.

Нечто отрешенно смотрело на Клима Евграфовича и безжалостно откладывало костяшками на счетах отпущенные ему минуты, часы и дни.

 

9-16 сентября 2017, г. Приморье