Александр БАЛАШОВ. ЧУЖИЕ СЛЁЗЫ. Рассказы

 

Александр БАЛАШОВ

ЧУЖИЕ СЛЁЗЫ

Рассказы 

 

 

ТРЫНДА

 

Толик Смирнов, по-деревенскому Трында, родился в селе со странным названием – Нижний Раёк. От его дома до райцентра – семнадцать вёрст с гаком по разбитой дороге, построенной азербайджанцами ещё в колхозные времена, когда Толик сосал мамкину грудь. Если взять по просёлку на северо-запад от Нижнего Райка, то придёшь в Пилюгино. Дальше ‒ Сопеловка и Чернушки. И никакого Верхнего Райка. Нижний есть, а Верхнего нет и не было никогда.

«Откуда же тогда Нижний взялся? – не раз думал Трында. ‒ Если есть Нижний, то, значит, был и Верхний. Может, Верхний когда-то был там, на холме, где когда-то церковь стояла? А каменные развалины – это бывшая церковная школа. Капитанша, блин, рассказывала, что её отец и отец его отца когда-то учились в здешней ЦПШ – церковно-приходской школе. Когда в двадцатом году взорвали церковь, школы уже в Райке не было. Райские детишки ходили за пять вёрст в Пилюгино – по бездорожью в непогоду, через замерзающее болото в зимние месяцы, через сосновый лесок весной и ранней осенью. Пять километров с гаком ‒ и вот она, Пилюгинская, очень средняя по всем временам школа».

В Пилюгинской школе учился и Толик Смирнов, и его средний брат Иван, и старший брат Володька. И отец Толика, и мать – все свои положенные вёрсты до Пилюгино и назад оттопали в своё время. Но до десятого класса дошёл только один из Смирновых – Толик. И это никого не удивило: Смирнов-младший был уникумом.

Его мать осилила только семь. Посчитала, что для того, чтобы «дёргать коров за дойки» на колхозной ферме и дома, в ветхом сараюшке, ‒ и этого вполне хватит.

А вот учащиеся мужского пола частенько сходили с дистанции совершенно по другим причинам. На первом месте, конечно же, стояла матушка-лень. Деревенскому подростку, с детства привыкшему к физическому труду, порой пошевелить мозгами было просто лень. Ребята из бедных семей, не думавшие поступать в какой-либо вуз, после школы какое-то время жили в деревне ещё как бы по инерции, с парализованной волей ‒ словно во сне ‒ ожидая повестки либо в военкомат, либо в кабинет следователя.

 

Как-то директор Пилюгинской школы проанализировала выпуски за последние двадцать лет. И школьная статистика её и удивила и ужаснула. И было чему удивиться преподавателю математики, заслуженному учителю РФ. Если взять калькулятор на батарейке, сложить за все эти годы число всех выпускников школы мужского пола и разделить на число выпускников, попавших в колонии общего и строгого содержания, то получается невероятное: в окошке этого математического приборчика, как чёрт из табакерки, выскакивает цифирка, говорящая, что каждый третий бывший учащийся сидел или сидит в местах лишения свободы. «Что ж это получается? – думала директриса. – Строим правовое государство одним только принудительным методом – лишением самого дорогого, самого ценного, что есть у человека, ‒ его свободы?». Любовь Алексеевна хотела было даже провести на эту тему что-то вроде социологического исследования: ну, нельзя же равнодушно смотреть, как на глазах гибнет «племя младое и знакомое»? Но до исследования занятые школьной рутиной директорские руки так и не дошли... Начала было собирать «статистический материал» – и бросила. «Я ж не социолог, а директор, ‒ подумала заслуженная учительница. ‒ Каждый, в конце концов, должен заниматься своим делом. Крышу надо чинить, старую мебель в классах хорошо бы заменить... На всё деньги и деньги нужны, а где их взять? Вот тебе и вся социология...».

 

Отец Трынды Макар Смирнов попал «за колючку» после драки на свадьбе Кольки Залётного, своего закадычного дружка. Толику тогда был год с небольшим. Отца он не помнил, но когда подрос и мать рассказала подростку об отце (не ветром же его надуло!) – не удивился: обычное для Нижнего Райка дело: сесть по пьянке. То есть – по своей же дури. 

В колонии Макар умер на последний, шестой год своей отсидки. Тогда смышлёный Толик, научившийся читать ещё в четыре года, пошёл в первый класс. Так что официальную бумагу о том, что М.Ф. Смирнов умер от неизлечимой болезни, он уже прочитал сам. Без помощи матери и без запинки. (На братьев Толик особенно никогда не рассчитывал – он их и знал-то плохо. Братья больше в тюрьмах и лагерях жили. Только выйдут, гульнут на радостях – и снова за колючку! За что их сажали, Трында уж и не помнит. Стоит раз попасться – а там пойдёт по накатанной колее, как салазки под гору покатишься...)

Никто из детей Макара играть на осиротевшей отцовской гармони, которой он веселил райковские свадьбы, так и не выучился – то ли лени было много, то ли слуха музыкального не было, только братья пропили гармонь, и средний брат Иван в тот же день был задержан в Дмитриеве за угон мотоцикла. У Ивана и Володьки Смирновых вообще была тяга к технике: к моторам и железякам, пахнувшим бензином или соляркой, тракторам, машинам, мотоциклам. Не могли они равнодушно проходить мимо бесхозного железа. А когда в участке выяснялось, что «железо» имеет хозяина, было уже поздно каяться и извиняться – УК РФ жалости не знает, особенно к рецидивистам.

Толик по сравнению с технически скособоченными братанами был не только тихим гуманитарием, но и обладал уникальным даром – умел «зеркально» говорить». «Зеркально» читать» ‒ пусть и медленно, но все-таки прочитать слово или предложение «наоборот», с конца до начала, может каждый из нас; Трында же и говорить мог так, будто читал эти слова и фразы с листа справа налево. И делал это с поразительной быстротой. Получалась, как мать говорила, «татарская абракадабра», речь вроде бы человеческая, но ‒ шиворот-навыворот. Редкий и ужасно весёлый дар.

‒ Иди коров пасти! – например, говорила ему мать. Толик улыбался и тут же переворачивал сказанное:

‒ Иди итсап ворок!

Братья, признававшие за младшим братом «дар чёрта», как определил его райковский батюшка отец Сергий, находили ему в своих бедных фантазиях своё применение.

‒ Бойся не пера, ‒ говорил Иван, ‒ а языка Толяна! Умели бы мы так трындеть, так бы на нарах у «хозяина» не по фене ботали, что всем блатным понятно, а по-толянски. Кайф!.. Как стукануть ссученному, коль не фурычит по-нашему?

Володька соглашался:

‒ Вот-вот, Толяна языка, а не ножа бойся!

Толик тут же вывернул наизнанку и эту Володькину фразу:

‒Тов-тов, ясиоб ен ажона, а а кызя анялот!

‒ Сынок! – покачала головой мать. – Прямо гастарбайтер какой! И не разберёшь, что ты там курлыкаешь по-птичьи.

Одно утешало материнское сердце: людям и государству, которое стояло на страже свобод и прав своих подданных, такой редкий дар её младшенького ничем не грозил. Значит, была надежда, что по следам старших братьев он всё-таки не пойдёт и будет ей, Наталье Ивановне Смирновой, на старости лет хоть какой-то опорой и надеждой.

И судьба хранила Толика до поры до времени. Кое-как, благодаря сердобольным учителям, делавшим, наверное, всё-таки скидку на бесполезный обществу, но весьма редкий талант Смирнова, Толик дотянул до ЕГЭ.

‒ ЕГЭ, ‒ доказывал Толик своим экзаменаторам, ‒ слово уникальное: его с любой стороны читай ‒ одна и та же хрень получается.

Иван и Володька на выпускной вечер к младшему брату не попали – к тому времени они опять сидели в Косиново, за попытку угона дорожного бульдозера, случившуюся где-то в районе Фатежского участка федеральной трассы. Зачем братьям понадобилась эта дорожная техника, не смог понять ни следователь, ни судья. Однако дали два года (на двоих) – для профилактики.

Братьев Смирновых арестовали прямо в зале суда. Маленький зальчик районного суда был почти пуст – в последнем ряду молча сидели заплаканная мать, Толик и дорожный рабочий, проходивший свидетелем неудавшегося угона. На другой день Трында не пришёл на очередной экзамен. Директор школы по мобильному телефону вызвала мать к себе в кабинет.

‒ Останется без аттестата парень, ‒ сказала Любовь Алексеевна. ‒ А ведь, Наталья Ивановна, потенциал у Толика очень большой... Явно способный мальчик, с таким редким даром – слова в уме переворачивать!.. Но с полным отсутствием внешней и внутренней дисциплины! Вы с ним построже, построже... Тогда, уверяю вас, толк будет. Напишет ЕГЭ, получит аттестат и найдёт своё место в жизни... Вы только справку принесите...

‒ Что на суде был? – тихо спросила мать.

‒ Да нет, от врача нужна справка. Суд – это не оправдание.

Директриса ещё что-то говорила о смысле и цели жизни, а мать только вздыхала и, не мигая, смотрела в одну точку – в угол класса, где в паутине обреченно звенела глупая муха.

Наталья Ивановна всегда горько вздыхала, боясь смотреть в глаза учителям – стыдно было за своих «мужиков», как она сынов называла. А как им, людям непьющим, несудимым, знающим, в чём он, непонятный и ей, смысл жизни, смотреть через их глаза в душу? И она, опустив глаза, деликатно сморкалась в белую тряпицу, заменявшую ей носовой платок так, что люди не понимали: то ли мать украдкой плачет, то ли страдает хронической простудой.

Придя домой, Наталья Ивановна управлялась по хозяйству, а потом дожидалась Толика, который часто ездил то в Дмитриев, то в Орёл к своим новым дружкам. Сердце матери разрывалось на части, когда заметила, что всё чаще Толик приходил «выпимши» и, не стыдясь матери, «дыхал» на неё кисловатым перегаром.

‒ Илшопесв ан киф! – пьяно ругался Толик на своём тарабарском языке. – Пошли все на фик!

‒ Не пей, сынок, Христом Богом прошу тебя, ‒ умоляла мать. ‒ Отца в тюрьме урки зарезали, братья тюремную лямку тянут... И ты по их тропке хошь? Отвечай, паразит!..

Мать в сердцах замахивалась на сына, но Толик знал: до рукоприкладства не дойдёт: покричит, попричитает ‒ и отстанет. А потом всё равно достанет из старого холодильника кастрюлю с картошкой, миску солёных огурцов да нальёт тарелку вчерашнего борща, красного от избытка в нём бураков с огорода. И обязательно кружку молока поставит, напитка, который в старших классах Толик стал презирать, другого слова и не подберёшь. «Вот джин-тоник, ма, ‒ говорил он, ‒ или «пепси» ‒ это вещь! А молоко – для сосунков».

‒ Пей, дурень! – бурчала Наталья, глядя на сына влажными глазами. – Это ж не порошок! Продукт-то – натуральный! Три коровы всего на деревне осталось. И я надумала нашу Милку продавать – молокосборщиков более нет, молоко пропадает, и на зиму не осилю сена накосить. Остарела я... Кому косить-то?

‒ Да ладно тебе, мать! – бухался в койку Толик. – Всё путём!

‒ Путё-о-м, – вздыхала мать. – Я вижу...

‒ Не-а, не видишь, ‒ весело отвечал Толик. – Если ЕГЭ завалю, то я, ма, в шпионы пойду. Никаких шифровальщиков содержать не нужно. И немцы не поймут, что Алекс Юстасу пишет.

И тут же «переводил» последнюю фразу справа налево.

‒ Ну-ну, ‒ отвечала мать. ‒ В шпиё-о-ны... Давеча Нюрка Дубасова трындела у колодца, что ты приезжим рыбакам на пруду свой тарабарский дар за стакан вина демонстрировал.

‒ Не за стакан, а за гонорар, мать, ‒ уже засыпая, отвечал Толик. – Рароног по-нашему.

‒ Рароног, ‒ передразнивала Наталья. – Слово-то какое... гаденькое. Собьёт тебя твой чёртов дар, Толик. Ох, собьёт...

Но Толик уже её не слышал. Он засыпал с улыбкой на губах. Как давным-давно, в безмятежном детстве.

 

* * *

Тем летом он всё-таки получил аттестат зрелости. У учителей Пилюгинской школы в разгаре была реформа, проверка из района, и им было не до Толика с его неприятностями. На другой год по весне его должны были призвать в армию. Но об этом уже должно было позаботиться само государство, а не школа. Армия, в представлении многих, она ведь, как могила, ‒ всех горбатых исправит.

‒ Верю, что мы о тебе ещё услышим! Ты только развивай свой талант, в землю его не закапывай, ‒ сказала Толику Любовь Алексеевна, вручая ему свидетельство о среднем образовании.

‒ Услышите, ‒ пообещал Толик. – Постараюсь.

 

После выпускного бала Любовь Алексеевна долго не могла уснуть. Легла, снова встала, достала из стола своё «научное исследование», полистала уже написанные страницы. Наткнулась на вырезанную из журнала иллюстрацию – китайский иероглиф.

Иероглиф, обозначающий «государство», имел в своей основе изображение человека, огороженного забором. «Древние китайцы, наверное, только так понимали роль государства в жизни человека: как забор, ограничивающий внутреннюю свободу, ‒ размышляла она. ‒ Иначе чем объяснить этот забор? В Нижнем Райке, Пилюгино, Воробьёвке, других наших сёлах, ‒ думала она, глядя на вырезанную картинку, – половина мужиков своей судьбой точно повторяет этот китайский иероглиф: за драки, кражи, мелкое хулиганство или сидело, или ещё сидит за высоким забором, за колючей проволокой».

Пропел первый петух, а сон всё не шёл к старой учительнице. Она пыталась докопаться до сути. Почему же так? Кто виноват в этом печальном феномене. Может, виновата ещё сталинская индустриализация и последующие социально-экономические курсы на урбанизацию страны? Сколько крови пролили, чтобы выдернуть из матушки-земли с корнем крестьянство как класс! И кто ж это первый додумался, что крестьянин и при социализме склонен к частной собственности, что он мелкобуржуазен по своей гнилой сути... Теперь вот расхлёбываем эту «линию партии и правительства». И ведь били врельсу, гоня людей тушить пожар, её любимые писатели-деревенщики!.. Но то, о чём они так мрачно пророчествовали в середине прошлого века, сбылось в Нижнем Райке, Пилюгино, других здешних деревнях только в начале века нынешнего. Российская деревня, будто устав от свалившихся на неё перестроечных бед, наконец-то не понарошку, как в кино, а по-настоящему легла (в самом центре России, в каких-то восьми сотнях километров от Москвы!) в двухметровый бурьян ‒ умирать.

Не в кино, а в жизни всё оказалось обыденнее и потому ‒ страшнее.

Колхоз давно развалился, почти половина здешних чернозёмов который год гуляла без семени, зарастая дурной травой забвения, работы не было.

‒ Может, в Дмитриев поедешь? – спрашивала мать сына. – Вон Лёнька Кашин, твой одноклассник, там в магазин грузчиком пристроился. Комнату с товарищем снял – всё не как ты, не безработный...

Толик отмахивался от этих материнских советов, грубил:

‒ Я, что ли, эту безработицу устроил? Кризис в стране и мире. Понимать надо! Хотя совсем забыл: ты ведь у нас всего шесть классов и коридор закончила... Тундра!

Безработица волновала Толика мало. Безденежье – гораздо больше. Ребята, у которых была кое-какая техника в личном дворе: старенький трактор, списанный ещё в колхозные времена, картофелесажалка – перебивались тем, что вспахивали и сажали пенсионерам огороды. Жизнь нежданно-негаданно повернулась к селянам другим боком: теперь с рублём были не молодые, которые должны были помогать и кормить своих престарелых родителей, а наоборот – старые. Те, кто получал пенсию по старости. Или инвалидности.

Смирнов тоже попробовал подряжаться с лопатой на грязную работу, но быстро остыл.

‒ Не для того я десять лет учился, ‒ сказал он матери, ‒ чтобы за копейки мудохаться!.. Капитанша за шесть вскопанных мною соток триста рублей всего дала, а пенсию под десять тыщ получает... Стяжатели хреновы! Капиталисты недоделанные.

За неделю до новогодних праздников Толика повесткой вызвали в район – в военкомат, на медицинскую комиссию. Небритый военкоматовский капитан в кителе, но без зелёного галстука, привыкший ко всему: к мату, убийственной скуке русской глубинки, тупости и жадности начальства, к скудным взяткам и «подарочным» пакетам, ‒ исподлобья глядя на Толика, сказал:

‒ Ну всё, Смирнов, годен к строевой. Главное доживи до весны – весной  в армию забреем.

Толик стукнул пяткой о пятку, приложил ладонь к пустой голове, отдавая честь, и ответил на своём перевёрнутом языке:

‒ А товрех!

‒ Чего-чего? – не понял капитан. – Я тебе не «товрех», а «товарищ капитан». Усёк?

‒ Усёк, товарищ капитан!

 

* * *

Конец декабря выдался бесснежным, но морозным. Солнце не появлялось неделями, прячась от людей и зверей за низкими плотными облаками. Работы не было, денег на выпивку у райковских мужиков тоже не было. Дунькин Коля, вернувшийся досрочно из областной психушки, исстрадавшийся от вынужденной трезвости, бродил по окрестным деревням, стучал в окна и без смеха предлагал людям купить у него почку, или глаз, или кусок печёнки ‒ кому чего надо. Бабки плевались, гремели засовами и спускали собак. А Коля-юродивый, отбиваясь палкой от голодных дворняг, заливаясь мелким смехом, кричал:

‒ Налетай! Подешевело! Было рубль, стало два!

‒ Отпускают же дураков! – глядя Коле вслед, судачили мужики. – Хотя кто при капитализме бесплатно их кормить будет? Если посчитать, сколько за тверёзую горбачёвскую перестройку, когда весь одеколон и тормозуху выжрали, наши бабы дураков понарожали, то такую армию, верно, ‒ ни одно государство не прокормит!

Многим мужикам хотелось только одного – выпить. Домов в Нижнем Райке, черневших пустыми глазницами окон, ‒ ещё крепких хат, что за последние годы бросили хозяева, снявшись в хлебные места, стало, наверное, больше, чем людей в округе.

‒ Вот что, Трында, ‒ сказали как-то дружки Толику, сидя в чьём-то заброшенном доме. – Мы тебе за твой весёлый дар наливали? Наливали! Теперь твой черёд. Вишь – Рождество католическое, а у нас ни в одном глазу.

Толик молча вывернул карманы наизнанку, демонстрируя дружкам полную потерю финансового кредитования. Но сотоварищи не унимались.

‒ Говорят, на Западе Рождество встречают жареной индейкой и бокалом доброго вина, ‒ сказал Васька Портнов.

‒ Можно и гуся зажарить, не хуже, ‒ возразил кто-то из парней.

‒ На что намекаешь? – глухо спросил Толик.

‒ Ширяевы всю жизнь серых гусей держат, ‒ сказал Васька. – Чего смотришь? Аль не знал?

‒ Дом Митяя крайний от леса? – спросил Толик задумчиво.

‒ Самый видный ‒ с крышей под красной металлочерепицей. Фермеры хреновы!.. Жируют, капиталисты, пока мы тут с голоду пухнем.

‒ Под красной крышей, значит, ‒ уточнил Трында.

‒ «Шнива» белая под окнами, Витька с отцом на ней ездят, твари! – сплюнул на грязный пол Портнов.

‒ Ну, тогда вы тут посидите... А я пошёл, ‒ сказал Толик, засовывая за пазуху найденный в сенях «ничейного» дома мешок из-под картошки.

‒ Куда? – оживляясь от призрачной надежды, спросили ребята.

‒ Аз мёсуг, – ответил Толик.

‒ За гусём, – перевёл дружкам Васька.

 

* * *

Толика судили перед Днём защитника отечества. За гуся, который, к удивлению Трынды, значился в протоколе как «частная собственность крестьянского хозяйства Дмитрия Ширяева», дали три года колонии общего режима. Мать его из зала суда скорая увезла в районную больницу, где Наталья Ивановна под капельницей умерла в тот же вечер. Толик об этом не знал. Красивый сержант, надев на него новенькие браслеты, сказал сакраментальное слово первого космонавта Земли:

‒ Поехали!

И голубой автозак, который язык не повернётся назвать «чёрным вороном», увёз Анатолия Смирнова в местечко Косиново, на его первую «ходку».

 

Толик не досидел назначенного ему срока несколько месяцев – выпустили по УДО. Это значит, что вёл себя заключённый Смирнов тихо, распорядка исправительного учреждения не нарушал. Но главной причиной была болезнь, быстро съедавшая Толика изнутри. (Где-то в самом начале срока Смирнов подцепил палочку Коха, «тубик», как он говорил сам.) О том, что умерла мать, ему сообщили через месяц после смерти Натальи Алексеевны – отпускать на похороны через три дня после взятия под стражу в областном УФСИН было не принято. Мать похоронили без Толика. Но старший брат Володька на тех похоронах был – его «хозяин» оказался помилосерднее. Да и досиживать Володьке тогда оставалось меньше полугода.

В осиротевший без матери дом любитель рождественских гусей вернулся искупившим свою вину перед государством и обществом, больным и худым. Односельчане качали головами:

‒ Старик, прямо старик!..

Трында, смешивший народ своим редким талантом, в зоне потерял дар выворачивать слова наизнанку. Много ещё чего потерял Толик за этим грозным государственным забором. Что приобрёл? Открытую форму туберкулёза. Больше ничего.

Освободился Толик ранней весной. Односельчане в ту весну частенько видели, как на ещё неласковом мартовском солнышке Смирнов молча сидел на чурбачке у колодца в старых валенках и рваном отцовском тулупе – мёрз, болезный. Колодец тот у самого дома Смирновых выкопал ещё его батя, когда Толик только на свет появился. И теперь Трында по праву наследника считал колодец своей собственностью.

‒ Нынче питьевая вода больших денег стоит, ‒ говорил он каждому, кто приходил за водой к колодцу. – Сами капитализма захотели. Вас туда насильно из социализма не загоняли. А в этой формации за всё платить нужно. Так что рубль ведро. По дешёвке отдаю, себе в убыток, да вас, дураков, жалко...

И сухо кашлял, поднося ко рту грязный платок, харкая в него кровью.

Кто-то сперва, и правда, платил. Не милостыню же Трынде подавать? Два ведра – два рубля. Не были богатыми – и начинать нечего! За день на буханку хлеба, какую-нибудь «консерву» и чекушку самогона набиралось... Но потом кто-то пустил слух, будто Толик, озлясь на весь белый свет, тайно плюёт в свой колодец. Источник доходов Толика на глазах иссяк – народ стал ходить за водой в Маруськин лог, к Казанскому колодцу. Это за два километра с гаком. Но вода в родниковом колодце была всегда вкусна и свежа, чиста как слеза ребёнка. Недаром же отец Сергий каждый раз на Казанскую читал тут свои молитвы и освящал воду.

Тогда Толик принародно пообещал отравить воду в Казанском колодце. Он нашёл в чулане три пачки уже окаменевшего стирального порошка, ночью пробрался к месту преступления и, прямо в картонной упаковке, на которой было ярко напечатано «Тайд», бросил коробку в святой колодец.

На несколько дней Нижний Раёк остался без питьевой воды. Это было чревато не только для соседей Толика, но в первую очередь для него самого. Не вытерпев жажды, Васька Портнов и ещё трое крепких молодых мужиков, с которыми Толик когда-то закусил рождественским гусём, в поиске улик вывернули наизнанку дом Смирновых. В чуланчике нашли ещё две коробки такого же «Тайда», которую ещё при жизни покупала в автолавке мать Трынды. Этого хватило, чтобы полностью изобличить «врага народа» и тут же, на месте обыска, наказать преступника: Трынду крепко побили.

Толик принял наказание по-мужски, без слёз. Но с угрозами.

‒ Вот Ванька с Володькой вернутся из мест не столь отдалённых, ‒ вытирая кровь с лица, кричал Трында вслед своим обидчикам, ‒ тогда за всё посчитаемся!

Потом три дня беспробудно пил, пропивая последнее добро, что оставалось ещё в давно не топленой хате. Разлепит гноившиеся глаза, уставится в потолок и поёт свою коронную песню, что привёз с зоны:

А над белой тайгой

Ангел белый летает,

И когда-нибудь он

До меня долетит...

 

На четвёртый день к Трынде заглянул Васька Портнов. Просто так заглянул, из жалости. Он не стал стучать в обшарпанную дверь покосившегося за последний год дома Смирновых. А чего стучать, когда открыто?

‒ Ну как ты? – спросил Васька. – Всё поёшь?

Толик пел самозабвенно, с иступлённой злостью и жалостью к себе одновременно. Он не ответил обидчику. И петь не перестал.

‒ Ну, я пошёл тогда, ‒ вздохнул Васька и положил на стол шматок сала и полбуханки хлеба. – Ангелы ‒ они ведь без стука приходят.

 

* * *

Толик умер после Покрова, когда почерневший бурьян, угрюмо окруживший деревню, будто ворог взял её в полон. Первый недолгий снег как мог подбелил умирающую деревню, подретушировал мрачную фотографию.

На похороны пришли оставшиеся в Нижнем Райке бабки. Из бывших друзей – только Васька Портнов. Их неподвижные фигуры нелепо чернели на белом, ещё не затоптанном ногами снегу. Старушки плакали. Но не по Толику – по себе. Им, последним в Райке долгожителям, совсем скоро тоже придётся уходить – знали, что зажились, да горький комок жалости ко всему, что уходит, драл сухое горло.

Потом на раздолбанном грузовичке времён развитого социализма приехал глава сельской администрации. «Сельский», как называли его ещё с советских времён, о чём-то коротко поговорил со старухами и ушёл по неотложным делам своим, оставив машину, как он сказал, «для транспортировки тела на кладбище».

Могилу покойному брату копал Володька, которого из колонии-поселения, где он «чалился» на этот раз, отпустил новый «хозяин». Земля уже промёрзла, копалось тяжело. Но Володька всё сделал на совесть. Даже крест сладил из струганого бруса, что остался после изготовления гроба. Работал он без отдыха: от усердия взопрел, снял шапку, пот застилал глаза. Он вытер его изнанкой шапки – будто слезу смахнул.

Но слёз не было. Не шли они из глаз, не просились на волю из Володькиной души. Поджидая грузовик с телом младшего брата, Володька сел на свежий бугорок промёрзшей земли, достал из ватника пачку «Примы» и криво усмехнулся, вспомнив странный талант брата говорить слова «шиворот-навыворот».

«И зачем человек живёт на белом свете?» ‒ прикуривая негнущимися пальцами, подумал Володька. Спички ломались, не загорались – пшикали, дымили и гасли. Он чертыхнулся и швырнул сигарету в пустую ещё могилу.

‒ Ладно, ‒ вслух сам себе сказал Володька, оглядывая безлюдный деревенский погост. – Спи, братан, спокойно... Скоро, чую, и я к тебе приду.

Он погладил рукой крест, думая, что хорошо бы сюда карточку Толика прилепить. Цветную фотографию молодого, красивого Володькиного брата, где он со школьным аттестатом и синей лентой выпускника на груди. «Но это потом, ‒ решил Володька. – Успеется».

 

«Потом» дружки Толика, выпившие за помин души на свежей могилке бутылку самогона, криво нацарапали ножиком на потемневшем кресте: «Трында».

 

 

 

ЭРОТИЧЕСКИЙ МАССАЖ

 

Бывший студент медуниверситета Павел Дизелёв, отчисленный с платного отделения вуза за финансовую несостоятельность его престарелых родителей, в военкомате, куда его тут же вызвали повесткой, выбрал для себя альтернативную службу. Как он утверждал, по специальности ‒ санитаром в центральной районной больнице предложенного ему заштатного городка, затерявшегося среди полей, поросших чертополохом, и лысеющих перелесков. Паша аргументированно соврал военкоматовской комиссии, что за два неполных года учёбы стал «убеждённым пацифистом». То есть человеком, кому претит не то что стрелять – брать в руки оружие. Комиссия студенту-недоучке не поверила, но санитары в глубинке тоже на дороге не валяются... Направили Дизелёва туда, куда ни Макар, ни его нынешние потомки коров «ни в жисть» не гоняли – в Никольскую ЦРБ. Там медбрата Пашу, весельчака с плутоватыми зелёными глазами со странной фамилией Дизелёв, коллеги тут же перекрестили в «Дизелька». Так было привычнее провинциальному уху и проще в общении.

Дизелёк был добрым малым. Нельзя сказать, что он очень тяготился своей альтернативной службой, но ему было скучно. Как бывает скучно молодому здоровому человеку в русской глухомани, где каждый новый день похож на предыдущий. Редко здесь вообще что-то происходит, но если происходит, то часто несусветное, о чём потом говорят год, а то и больше.

Примерно через месяц после того как Павла зачислили санитаром в штатное расписание ЦРБ, городок потрясло нелепое преступление на сексуальной почве, каковых здесь не случалось с вакханальных перестроечных времён: на сторожа обанкротившегося кирпичного завода Зинаиду Мишкину – бабу Зину – напал неизвестный сексуальный маньяк.

Чего хотел этот маньяк, баба Зина до сего дня не разобрала. Но никольским полицейским и принимавшим её медичкам в приёмном покое твердила одно:

– Ой, бабоньки вы мои, в шопе я, если бы вы знали, в каком я шопе нынче оказалася!.. На мою девичью честь, ирод, покушалси!.. Кабы не тулуп, что остался в его руках, была бы я не только в шопе, но уже, памятью покойного деда клянусь, на том самом свете!..

И весь Никольск загадочно заговорил, горячо зашептался, что сексуальный маньяк, разумеется, ошибся с выбором жертвы. На бабке-сторожихе гастролёр, так сказать, потренировался – вот всё уляжется, стихнет, и тогда уж держитесь, никольские бабы!.. Тут бабкиным «шопом» уже не отделаешься... (Потерпевшая Мишкина после встречи с маньяком, как она сама говорила, путая слова «шок» и «шоп», «пребывала в глубоком шопе».)

– Третьи сутки, дохтур, в уборную не хожу, – жаловалась она Дизельку, принимая санитара за молодого доктора. – Шо-о-оп, чтоб ему пусто было! Ужо неделю в нём, проклятущем, пребываю...

– Это, бабуля, дело поправимое, – успокаивал её Паша. – Пару послабляющих клизм с подсолнечным маслом – и пробьём брешь в вашем шопе.

Старшая медсестра центральной районной больницы Анна Ивановна Пряхина, у которой в непосредственном подчинении находился санитар Дизелёв, за три года до пенсии, чтобы получать зарплату побольше (думала, бедная, что побольше и пенсия выйдет), закончила курсы массажистов. На курсах при областной больнице училась прилежно и освоила все популярные у населения виды лечебного массажа, в том числе и тайский, который Дизелёк почему-то называл эротическим.

– Ваши руки не для скуки! – с восхищением глядя на красные кулаки своего непосредственного начальника, восклицал Паша, поцокивая языком. – Вам бы заняться индивидуальной трудовой деятельностью – от любителей эротического массажа отбоя бы не было!

– Да ну тебя, Дизелёк! – краснела Анна Ивановна. – Руки как руки... Обветрились только.

Руки у Пряхиной, несмотря на предпенсионный возраст, были такие сильные, что она одна на весеннем субботнике, который по старой привычке устроил главный врач ЦРБ в день рождения Ленина, погрузила в тракторную тележку с полтонны битого кирпича, стволы спиленных деревьев, погибших в морозную зиму, и единолично вскопала три цветочные клумбы.

Слухи о сексуальном маньяке, который почему-то выбирает женщин «в возрасте», не давали Пряхиной покоя. Дежуря в терапевтическом отделении, она не отходила от бабы Зины, которая, «пребывая в шопе», больше страдала от своего зверского аппетита, чем от причинённых маньяком нравственных страданий.

В женской палате при больной Мишкиной, бабе Зине то есть, было тревожно. Справа от пострадавшей Зинаиды Михайловны лежала продавщица мини-супермаркета «Мир еды», которую сильно побил пьяный муж, приревновав её к своему собутыльнику. Слева от Мишкиной после удаления гнойного аппендикса приходила в себя диспетчер пассажирского автопредприятия Елена Владимировна, почётный донор СССР, женщина грамотная, и, как все умные бабы, довольно желчная. Мужики из мужской палаты за глаза называли Коброй Владимировной.

– Бога они не боятся, – невнятно прошамкала разбитыми губами продавщица палатки, поправляя завязки бинта под заживающей челюстью.

– А чего им его бояться-то? – зло отозвалась со своей койки Елена Владимировна. – Веру в светлое будущее у людей отобрали, а другой веры взамен не дали. Вот вам и почва для маньяков и коррупционеров! Вон моду взяли – школы закрывать как неперспективные... А куда учителей прикажете деть? В богадельни отправить?

Кобра Владимировна знала, о чём говорит: в тот день в мужскую палату терапевтического отделения поступил больной Пустовойтов, учитель физики только что ликвидированной Гнилецкой малокомплектной школы. Где-то там, в высоких и светлых кабинетах, следуя железной логике, решили: если в школе учеников меньше, чем учителей, то такая школа признаётся неперспективной и подлежит безоговорочной ликвидации. Ни мнение родителей, ни слабые голоса детей, ни даже жалобы в комитет по образованию, которые без устали писал Пустовойтов, приняты во внимание не были.

Дмитрию Ивановичу Пустовойтову до пенсии оставалось два года. В Гнилецкой школе он проработал двадцать три. И вот теперь старый учитель физики ликвидировался вместе со всей школой. Не думал физик на старости лет, что окажется, как учили прежние учебники по отечественной литературе, в числе «лишних людей».

«Лишнему человеку» в больничке поставили привычный диагноз – остеохондроз поясничного отдела позвоночника. И уложили скрюченного болезнью Пустовойтова в стационар, так как дома, в Гнильце, за одиноким учителем ухаживать было некому. Уложили – и, как у нас водится, забыли.

Но уже на третий день своего пребывания в терапевтическом отделении вредный больной с расстроенными образовательной реформой нервами задал вопрос главврачу:

– А почему меня не лечат?

– Как не лечат? – как бы удивляясь, спросил главный врач.

– Да так, не лечат – и всё! – неприятно глядя снизу вверх на главврача, ответил Пустовойтов. – Если лекарств нет, то хоть массаж могли бы сделать! Мне в Алупке массаж спины хорошо помогал!

– Хорошо-хорошо! – замахал руками на сердитого пациента главный врач. – Мы не Алупка, но массаж делать тоже умеем... – И, покачав головой, обратился за поддержкой к санитару Дизелёву, который невзлюбил Пустовойтова за полные утки по утрам, которые ему приходилось выносить в побелённый известью сортир в конце больничного дворика. – Не так ли, коллега?

– Да что тут говорить! – воскликнул Дизелёк, вытаскивая из-под кровати экс-учителя щедро наполненную больничную утку. – Наша Аннушка вам такую «Алупку» покажет, что не только о спине забудете!

– Вот-вот, – кивнул главный врач. – Прямо сегодня – и к Пряхиной! Она и тайский, и китайский массаж делать умеет... Покойника, надо вам сказать, на ноги своими ручищами поставит в два счёта.

– Думаете, поможет? – держась за спину, бросил нигилист Пустовойтов в спину уходящему главврачу.

– Обязательно поможет! – ответил за него Дизелёк. – Совершенно инновационный метод лечения. Только массаж массажу рознь.

– Как это? – не понял учитель.

– Ну, Пряхина владеет двумя десятками видов массажа. И не все они одинаково полезны для таких пациентов, как вы...

– А какой для меня полезен? – угрюмо спросил Пустовойтов. – Тайский? Китайский?

Дизелёк пожал плечами, вздохнул и, вспомнив про полную утку, сказал:

– Вам эротический массаж подойдёт. За два-три сеанса на ноги поставит!

– Да ну!.. – с потаённой надеждой протянул Пустовойтов. – Как-то странно: эротический при радикулите...

– Ничего странного! – отрубил Пашка, и в глазах его мелькнул бесовской огонёк. – Вы ведь сексом уже дано не занимаетесь...

– Да, давненько...

– Вот-вот, отсюда и защемление седалищного нерва. Только эротический массаж. – Паша для убедительности щёлкнул пальцами и добавил: – Эротический! Только он! Умоляйте Анну Ивановну только его сделать! Она, конечно, начнёт с традиционного, но вы повернитесь на спину и горячо попросите: «Мне, пожалуйста, эротический!»...

– Мне, пожалуйста, эротический, – бледным эхом отозвался Пустовойтов.

Дизелёк улыбнулся и подмигнул сокращённому учителю:

– А вы – способный ученик! – Он сделал паузу. – Ну, через полчаса Пряхина будет ждать вас в кабинете старшей медсестры. Возьмите полотенце. И шоколадку, если она у вас есть.

– Нету у меня никакой шоколадки! – сухо бросил медбрату Пустовойтов. – И вообще, я против коррупции...

– Господа! – обратился Пашка к обитателям мужской палаты. – У кого-нибудь есть шоколадка? Цена здоровья уважаемого педагога – одна шоколадка.

Мужики пятиместной палаты давно поняли, что Дизелёк «разводит» новичка и, предвкушая кульминацию Пашкиной драматургии, начали ему подыгрывать.

– У меня есть, – пробасил со своей койки шофёр КАМАЗа Витька Коломоец по прозвищу Колыма. – Вчера Люська приносила на закусь, а у меня от сладкого толстая кишка слипается, доктор... Вот и пригодилась «Алёнка»!

Уговорив учителя, Дизелёк со всех ног бросился к Анне Ивановне в кабинет для массажа.

– Анна Ивановна! Анна Ивановна!.. – с порога заполошно запричитал медбрат. – У вас мобильник с собой?

– У меня батарейка села, – ответила массажистка. – А что случилось-то?

Пашка обречённо опустился на топчан, схватился за голову.

– Да то и случилось, – прошептал Дизелёк. – Маньяк, которого по всей округе милиция, простите, полиция, ищет, у нас в больнице лечится.

– Да не мели ты, Емеля!.. – не веря Дизелёву прошептала Аннушка. – С чего ты взял?

– Клянусь Гиппократом! – перекрестился Дизелёк. – Его баба Зина опознала! Пошла в уборную после послабляющей клизмы, а когда возвращалась, палаты перепутала – в мужскую забрела. А там он, маньяк! В лице гнилецкого учителя...

– Пустовойтова?

– Вот именно!

– Не может быть! Он же – учитель!

– Чикатило тоже учителем был.

– Ах! – Пряхина схватилась за сердце. – То-то я смотрю...

– Плохо мы все смотрим, – не дал договорить массажистке балагур. – Кабы не баба Зина, страшно даже представить...

– Вот тебе и Пустовойтов, – выдохнула Пряхина и без сил бухнулась на кушетку.

Пашка налил в стакан воды, протянул Анне Ивановне. Сделал строгое лицо:

– От вас, вашей гражданской позиции сейчас очень многое зависит, – не сказал – отчеканил он.

– Мамочка!..

– Проявите, прошу вас, всё своё гражданское мужество. С вашими руками молотобойца это не так уж трудно сделать.

– Какое... мужество?

– Гражданское! Понимаете, без вас его не поймать с поличным. Вы, Анна Ивановна, просто обязаны посодействовать органам.

– Каким органам?

– Внутренним, Анна Ивановна! Внутренним. Он обязательно придёт к вам и попробует... сделать то, что он всегда делает... Ну, вы меня понимаете. Без веских улик его не возьмёшь. Что предъявить, если нет даже попытки...

– Так на меня, как на живца, маньяка ловить будут?! – ужаснулась Анна Ивановна. – Нет!

– Спокойствие! – поднял руку санитар. – Главное – ничего не бойтесь. Мните его руками, как праздничное тесто, но как только он скажет ключевые слова, я тут как раз нажимаю на эту кнопку... – Пашка указал на клавишу «звёздочка» на своём мобильнике, – и из засады выскакивает ОМОН. Ребята уже предупреждены и ждут только моего сигнала. 

– А какие ключевые слова он скажет?

Дизелёк испытующе смотрел в глаза своей руководительницы и сострадательно молчал.

Массажистка простонала:

– Какие?

– «Мне эротический, пожалуйста!».

Аннушка перекрестилась:

– Господи, спаси и сохрани!..

И в этот миг раздался стук в дверь. Пряхина вздрогнула. Пашка метнулся к двери, оставив в руках Аннушки хлястик от своего белоснежного, фатовато приталенного халата.

– Здравствуйте, уважаемая! Вот… – сказал боком ввалившийся Пустовойтов, подпоясанный махровым полотенцем и держась за изболевшуюся спину. – Меня к вам главврач прислал... На лечебный массаж.

С первого взгляда учитель понял, что эта мощная тётка свою шоколадку в жизни не упустит. Не подмажешь – не поедешь...

Анна Ивановна, теребя в руках оторванный хлястик, нервно кивнула в сторону кушетки.

– Что, уже? – глядя на мощную фигуру массажистки, дрогнувшим голоском спросил учитель. – Вот так сразу? И не спросите, что у меня болит?

– Ложитесь... На живот, – хрипло прошептала Анна Ивановна. Массажистка решила любым способом потянуть время. Страх сковывал её движения. И она, боясь выдать своё волнение, перешла на жесты. Красноречивым жестом Пряхина показала, чтобы маньяк снял рубаху.

– А штаны не надо? – спросил Пустовойтов, поняв, что от него хочет эта глухонемая. Анна Ивановна покачала головой.

Учитель снял рубашку и лёг на тахту. Помня наставления Дизелёва, Пряхина тут же начала его мять, как «праздничное тесто». Руки массажистки не слушались хозяйку. Предательски дрожали толстые коленки. Она была близка к полуобморочному состоянию.

– Ну, что же вы молчите? – потеряв терпение, прошептала Пряхина, сходя с ума от страха. – Вам общеукрепляющий или тайский?

Пустовойтов, кряхтя, перевернулся на спину, привстал на тахте и, вспомнив наставления Павла, промямлил «ключевые слова»:

– Мне эротический, пожалуйста...

Пряхина судорожно взялась за горло. Глаза массажистки напряженно следили за дрожащими руками пациента. И когда тот полез в карман за шоколадкой («за ножом полез, гад!» – мелькнуло в голове женщины), она изо всей силы мочканула маньяка прямым в голову.

Больной коротко ойкнул и рухнул на пол, потеряв последнее сознание.

– Помогите-е-е!.. – закричала Анна Ивановна на весь корпус и бросилась в коридор. – Милиция!.. Блин, полиция! Омо-о-он! Парамон! Люди добрыя-я-я!.. Помогите, убивают!..

Дизелёв, не ожидавший столь шумной и драматической для Пустовойтова развязки, попытался встать на пути пожилой массажистки, чтобы объяснить ситуацию и вместе посмеяться над «юморным приколом», но был смят мчавшейся напролом Пряхиной.

 

* * *

Слух о прикольном розыгрыше тут же разлетелся по всем палатам. Елена Владимировна, устав от так и не вышедшей из «шопа» бабы Зины, заглянула в мужскую палату «проверить факты». Она подошла к лежавшему с закрытыми глазами педагогу, оглядела его заплывший глаз и покачала головой:

– И чего ржёте, сивые мерины? Над кем, дурни, смеётесь? Это ведь они всех нас поимели, нам всем эротический массаж заделали!

– И вам эротического массажа захотелось, Елена Владимировна? – смеясь, спросил шофёр по прозвищу Колыма.

– Э-э-х! – в сердцах бросила Елена Владимировна. – Уже как из пня труха сыплется, а всё туда же... Тьфу!

И Кобра Владимировна в сердцах хлопнула дверью. Да так, что с потолка посыпалась штукатурка.

 

Мужская палата угомонилась только перед ужином. Болящие поели серых переваренных макарон с тощей пресной котлеткой, не пахнувшей едой, выпили по стакану тёплого котлового чая и, кряхтя, начали отходить ко сну.

– А учитель-то ходил на ужин? – заглянула в палату Анна Ивановна. Но никто ей не ответил. – Спят уже, – прошептала Пряхина и тихо затворила дверь.

Учитель не спал. Отвернувшись к чугунной батарее, он беззвучно плакал, вытирая слёзы плохо выстиранной больничной простынёй. Понять это можно было только по вздрагивающим плечам учителя.

 «Может, он от рождения такой – трясущийся? – думала, отходя от мужской палаты, старшая медсестра. – Вон их сегодня сколько развелось – неприкаянных, не то жертв, не то маньяков... Поди разбери! И все со своей болью к ней лезут... И всем дай здоровья и счастья. А где ж его набраться-то на всех? Самой этого счастья позарез не хватает...».

Анна Ивановна тяжко вздохнула, сладко зевнула и шаркающей походкой стареющей матроны поплыла по пустому больничному коридору в свой персональный кабинет. И пока дошла до двери с табличкой «СТ. СЕСТРА», напрочь забыла и о Пустовойтове, и об «эротическом массаже», о котором просил этот странный одинокий человек, которого даже по выходным никто не навещает. Но слёзы старого педагога как-то не тронули сестру милосердия. Видно, верно мать ей говорила: чужие слёзы – они ведь что водица. 

 

Курская обл.