Валентина ЕРОФЕЕВА. КОРОЛЬ – ГРОМОКИПЯЩИЙ. О книге Владимира Бондаренко «Северянин»

 

Валентина ЕРОФЕЕВА

КОРОЛЬ – ГРОМОКИПЯЩИЙ

О книге Владимира Бондаренко «Северянин»

 

Не совсем понятно было, отчего Владимир Бондаренко, закончив исследование творчества русского поэтического гиганта Лермонтова, вдруг в той же серии ЖЗЛ устремился исследовать, ну, если не карлика, то средненького, как казалось многим, поэта Игоря Северянина. Этого «царственного паяца» по собственному самокритичному северянинскому определению.

Сей «царственный паяц», возможно, и был царственным «и по дворянскому происхождению, и по уверенности в собственной гениальности, и по манере поведения среди литераторов», – пишет Владимир Бондаренко. Но это был именно паяц, «играющий шута даже перед самим собой, не верящий ни в надёжность своей двусмысленной славы, ни в литературное лидерство рядом с Николаем Гумилёвым или, позже, с Владимиром Маяковским».

Вот оно что! Сам-то исследователь так высоко его вдруг и превозносит, что даже настораживается наивный, менее самого исследователя знающий исследуемый объект читатель, с этого авторского зачина вынужденный до конца внимательно следовать за автором, дабы либо уличить его в гиперболизации роли поэта, либо радостно-вдохновенно согласиться с такой (куда уже выше!) оценкой сотворённого им.

И Владимир Бондаренко проводит – прямо-таки за ручку – Игоря Северянина перед читателем своим, начиная от тщательно, кропотливо поданных деталей его биографии как человека и заканчивая удивительными зигзагами и метаморфозами его как поэта. Которого ввели в большую литературу, ну конечно же, родственные тогда ему души – Фофанов и Сологуб. «Печатать Северянина стали просто ненасытно. Слава свалилась сумасшедшая, но что-то в ней было не так, – цитирует автор Вячеслава Недошивина. – … Его носили на руках парикмахеры, модистки, приказчики да гувернантки – только у них он был популярен». Отягощённому же литературным вкусом и жизненным опытом читателю что-то мешало воспринимать Северянина всерьёз. Что же? И сам Северянин опять же самокритично раскрывается позже: «…строптивость и заносчивость юношеская, самовлюблённость глуповатая и какое-то общее скольжение по окружающему».

Вот так и прослеживается далее путь северянинской поэзии с её странным жанром, представляющим, по Пастернаку, через «недоразвитость, безвкусицу и пошлые словоновшества в соединении с завидной чистотой, свободно лившейся поэтической дикцией» – под покровом банальности «запоздалый приход тургеневщины в поэзии».

И уже совсем по-женски восторженная Ирина Одоевцева длит эту оценку: «В этих, пусть смехотворных, стихах явно слышатся несмотря ни на что «вздохи муз и звоны лиры, и отголоски ангельского пения». В них высокая, подлинная поэзия».

Через эту «двойственность», как утверждает сам исследователь, он и проведёт своего читателя по поэтическому миротворчеству Игоря Северянина. Вот только двойственность ли это? Судя по тем откровениям, которыми с читателем поделятся в процессе совместного путешествия по жизни и творчеству поэта, это, скорее, та широта охвата, тот мощный диапазон, на который опирается, который исследует неординарная северянинская поэзия. Да-да, начиная и с этих, положим, строк:

Это было у моря, где ажурная пена,

Где встречается редко городской экипаж...

Королева играла – в башне замка – Шопена,

И, внимая Шопену, полюбил её паж.

 

 Кажется, они давно уже проросли в вечность, опираясь на песенное величие двух других русских гениев – Петра Лещенко и Александра Вертинского.

И продолжая вот этими, рождёнными любовью к русскому Северу, подаренному Северянину самим фактом его рождения:

Шексна моя, и Ягорба, и Суда,

Где просияла первая любовь,

Где стать поэтом, в силу самосуда,

Взбурлённая мне предрешила кровь.

 

И далее – проводит нас поэт к воспеванию после «длиннющего путешествия с отцом через Урал, Сибирь и Дальний Восток» всей «матушки-Рассеи»:

Я видел сини Енисея,

Тебя, незлобивая Обь,

Кем наша «матушка-Рассея» –

Как несравнимая особь –

Не зря гордится пред Европой;

И как судьба меня ни хлопай,

Я устремлён душою всей

К тебе, о синий Енисей!

 

Таким Игоря Северянина знает наивный светлый читатель наш?! – Возможно, нет. Вряд ли таким…

А ведь уже шестнадцатилетним подростком Игорь Северянин, возвратившись из этого путешествия, перевернувшего всю его жизнь, возмужавшим, обретшим жизненный опыт, «прекрасно понимает свою жизненную суть – быть русским поэтом и более никем»:

Чтоб целовать твои босые

Стопы у древнего гумна,

Моя безбожная Россия,

Священная моя страна!

 

Ну вот, теперь понятно становится, почему вдруг и Владимир Бондаренко взялся первооткрывать (в очередной раз) Игоря Северянина. И первооткрыл! «Вашего нежного, вашего единственного» провёл и через «Гатчинскую любовь» к «Письмам Фелиссе», затем от «Громокипящего поэта» прямо к «Королю поэтов»… И далее – через антиподное столкновение (или всё-таки близость?) «Двух великанов Северянина и Маяковского» к – совершенно уже чисто бондаренковскому открытию – «Сталинскому грезофарсу».

Это я только что процитировала, закавычив, названия глав обширного и тщательного исследования. Только глав! Загляните вовнутрь их, полистайте. Почитайте… И лишний раз заслуженно, восхищённо выдохнете: как же богата земля русская столь дивными и мощными талантами!

И не двойственный Северянин распахнётся перед взором вашим, а широчайшего диапазона поэтический мир одарит, опалит вас своим дыханием. И согреет душу гордостью за высоты человеческого духа, пронесённые через все страдания, все испытания первой половины века двадцатого, так созвучные тем, которые и мы с вами, возможно, пережили и переживаем до сих пор уже в нашем – двадцать первом столетии.