ПРОЗА / Александр МАКАРОВ-ВЕК. РОЖАЙ, ЖЕНА, СЫНА! Рассказы
Александр МАКАРОВ-ВЕК

Александр МАКАРОВ-ВЕК. РОЖАЙ, ЖЕНА, СЫНА! Рассказы

 

Александр МАКАРОВ-ВЕК

РОЖАЙ, ЖЕНА, СЫНА!

Рассказы

 

УГОЩЕНЬЕ

 

Дружок мой – Колька Щука надумал жениться.

В нашем городишке – парни женились рано... А что еще было делать? Культурных заведений у нас немного – круглый магазин, центральный парк имени какого-то съезда, колония...

У нас, вообще, половина мужиков “сидело”.

...Колония наша находилась в центре города в бывшем мужском монастыре. Монастырь – это два огромных собора и жилые постройки за высоченным забором. В розовом соборе работала токарная мастерская, кузница и сварка. А в голубом – плотницкая и столярка. В розовом, помимо всего, делали памятники со звездами на могилы… Реже ковали кресты.

В голубом – делали гробы. Мастера, надо сказать, были статейные! Такой гроб родят – каждая досочка подогнана и отполирована – прокурор обрыдается... Сверху обошьют кумачом, а по краю – черной лентой... А ленту еще в частую складочку пустят и мелким кованым гвоздочком – чтоб не видно шляпок. Внутрь – подушечку, набитую чистой еловой стружкой – запах!.. Сам бы лег подышать смоляным духом!

 

...Щука, это не фамилия – прозвище такое. Что-то было хищное в Колькином лице. Узкое. Нос раздвоен и вздернут как у щуки. И глаза не совсем голубые, а как будто в них попала талая вода нашей речки Сылвы. Это когда ледоход едет по реке – вода мутная и холодная, где не зачерпнешь – мелкий лед. Вот такая колючая вода, наверное, и попала в Колькины глаза… А что там внутри – один Бог ведает.

В последнее время мы с Щукой пристрастились к птицам. Известно – летом у нас все ловят рыбу. Сылва – речка рыбная! Уйдешь за Красную глинку – там такой лещак идет! Закидушку поставишь в три крючка, опарыша – бубей по нашему – с червяком насадишь – и только успевай подсекать и крючки из глотки вырезать ножичком…

А зимой что делать? Вот и стали мы с Щукой птиц ловить.. Обычно наши пацаны ловили птиц в лесу... У каждого своё заветное... А мы стали ходить на кладбище – там птицы прикормленные – людей не боятся! Щука это придумал... Говорит: “На кладбище, короче, лучшие птицы! А мертвяки нам не помеха!”.

Кладбище у нас на высокой горе, сильно заросшее лесом. От рябины – красно, от березы – бело! Известное дело – рябину любят снегири – жуланы по-нашему.

Выучишься жуланить и начнешь подсвистывать «Тыли… Тыли… Тыли…» – подзывать к ловушке. А в ловушку – горсть рябины. Каждая ягодка мороженная, просвечивает насквозь! По цвету – жарче крови!
Жулан красив, но один в клетке скучает. А летом и смотреть на него противно – зимняя птица, только зимой глаз радует. То ли дело чечеты или щеглы – эти всегда веселые. С жердочку на жердочку в клетке скачут... Но и жулан хорош... За хорошего жулана Щука готов был сутки мерзнуть на кладбище. А чего ему не торчать тут? Валенки у него самокатки, подшитые кожей. Нитки, поди, сам смолой дравил... Полушубок овечий... Подштанники, с начесом – ночуй на снегу, не хочу!

А на мне тулупчик дедовский – во всех местах зашитый... Одна видимость – ни тепла, ни спасения от ветра!

Я вообще больше люблю чечеток. С виду невзрачные, почти как воробьи, только поизящней, но такие же серенькие. А у самца – чечета – на грудке как будто капельки крови запеклись. А поет, поет – ухо не оторвешь!

Мерзнем мы второй час на кладбище... В ловушках подсадные посвистывают... И тут Щука говорит:

– Короче, заявление я с Нюркой подал... Буду, короче, окончательно жениться... Вот таких “щеглов” с Нюркой настрогаю! А то, короче, пропаду. Отец мой под забором помер, а я не хочу... Приглашаю тебя на свадьбу, этим самым... с моей стороны, короче – свидаком.

А тут, как назло, чечет к моей клетке подсел! Я замер, жду, когда он в ловушку на жердочку прыгнет... А Щука мне в бок:

– Ну ты как, короче, согласен? Могу ведь и другого закадыково взять!

Ну я и дернулся – чечет на могильный крест и на дерево!

– Знаешь, иди ты со своей Нюркой подальше отсюда “щеглов строгать”! Таково чечета сдернул!

– Куда мне идти?

– Куда, куда... На Кудыкину гору!

Щука отвернулся, обиделся.

– Короче, без тебя обойдусь…

Чечет опять сел на дверку моей ловушки. Мы с Щукой дышать перестали. Чечет опасливо оглянулся и прыгнул на жердочку – дверка и хлоп! Есть!..

– Давай, Щука, подробнее... Это соседка – Нюрка Малофеева что ли? Так она еще, вроде, маленькая!

– Короче, была маленькая, да стала большой... У них этой зимой баня сгорела. Они стали нашу пользовать. Ну, знаешь, короче, наша в огороде... А с боку бани у нас – дрова под навесом. Мать-то ее, тетя Дуся помылась уже, попарилась... У нас на кухне сидит, чай дует... С мамашей моей судят чего-то, лясы точат. Мать-то мне и говорит: «Ты, сынок, за поленьями сходи, подкинуть надо, к утру выстудит...».

Я за дровами... А Нюрка, дура, еще парилась, короче... И решила, короче, в снегу поваляться... Голая из бани выскочила и прямо на меня! Вся горячая... Красная... На груди листок от веника прилип, маленький такой... Короче, она в снег прыгнула и сидит, дура! Мороз жжет! Ну, я и помог ей подняться! Девка – во! Все на месте... Короче, согласен?

– Щука, жениться – не птиц ловить! Тут костюм нужен! Понятно, “пижмачек овечий” ты ночью в чужой подворотне с кого-то сдернул. А где костюм брать будешь?

– Короче, все уже штопают! У меня пацаны в колонии на покойников прикид делают! Правда на мертвяков они шьют без спины, на фиг им спина? Грудь прикрыл и – готово! А мне – со спиной, как положено. Короче, мерку я передал. И боты лаковые, с подметкой из кожи, а не из картона забоцают! Мертвякам можно и из картона, а мне, короче, нужна кожа – плясать будем!

– Слышь, Щука, матерьял-то на покойников – какой-нибудь крашеный ситец?

– Короче, все проверенно, не первый год башляют! Сначала его мочат в крахмале с черной тушью... Потом утюжат. Лучше кримплена выходит... Еще не один мертвяк в обиде не был!

Тут и Щукина ловушка хлопнула дверкой – ярко-красный, как кровь, жулан зачертыхался в клетке!

– Колян, поздравляю! Не зря сегодня кишки ветрили!

В глазах у Щуки, в последние дни, появилось что-то теплое, как будто растаял лед, а вода выпарилась – посинели что ли глаза! Да и как не посинеть – Нюрка-то его как-то сразу повзрослела, угловатость пропала. Фату из кружевной накидки с подушки сделали. Платье материно подошло, не зря в сундуке лет семнадцать пролежало. Талию не завязали – ясно – с животом уже, а так и не видно. Как говорится – «Бабу выбирай в бане, а мужика на диване...».

Ну, расписались – туда-сюда! В загс съездили на автобусе – не велика птица! В свидетелях – я, да Нюркина подруга Катя-Катенька…

Колька, конечно, пригласил на свадьбу дружков, с которыми сидел в тюряге. Это они ему прикид заказали в колонии. Ну, местную шпану, статьей пониже, со своей улицы. Мастера своего с фабрики... Да родственники всякие – бабки там, дядьки...

Шарика в конуре закрыли, мало ли кого напугает... Барана Щука купил. Сам во дворе резал, один. Никого не пригласил.

Грибочки соленые... Прямо из кадушки – плотные хрустячие белые грузди... Коричневые кульбики... Маринованные обабки, маслята… Капуста с клюквой прямо со льда! А на второе – в железные расписные тарелки – картошечка рассыпная с тушеным в печи шматом баранины, обложенным смородинным листом! Ох и поел я, ох и поел! Да, своего не проглядел...

– Горько! Горько!.. Чего-нибудь точно будет... Левый кулак чешется... Я-то вообще с левой лучше бью.

Баба Маша, Колькина мать, браги выставила два ведра... Самогон привезли Нюркины родственники из деревни – без запива не выпьешь! Все как у людей, как положено, значит!

– Ох, горько!.. Как мне, Щука, горько! Такую птицу отхватил! Поджечь что ли и мне баню у соседей? Сам ведь, поди, Щука поджег? Все просчитал... Нюрка-то попалась в клеточку, клюнула на красную ягодку... Да и Щука не промах, углядел девку!

Гости, поди, сутки до этого голодали, – мигом все смели! Даже объедков Шарику не оставили – одни голые бараньи косточки! Город у нас небольшой – пешком по снежку старики потянулись по домам. А нам-то что?... Радиола орет на всю избу, а мы ей вторим: “Ты признайся мени, куда деньги девала, ты о дай хотя рубь на стакан солнцедара!..”. И по полу – каблуками, каблуками! А потом тихий танец... Я конечно от кумы ни на шаг! Так положено... Прижму ее в тихом танце, она поначалу-то сопротивлялась... Но потом ничего, сдалась. Ох и жарко натопили избу. Спарились напрочь. К пяти утра все были готовы – кого на печь, кого на полати… Кума-то моя не рассчитала чуток, перебрала бражки. Катя, Катенька... Я ее и вывел подышать воздухом – проявил заботу. Да и в баню, не на улице же любить! Веник сухой под голову... Она посопротивлялась маненько, а потом вскрикнула и притихла... Кто-то ночью ломился к нам, но место уже занято…

Утром в бане красота! Маленькое окно оттаяло, будто девственности лишилось, и через него солнечный луч золотой… Сразу весной повеяло... Катенька в слезы! Ну я и сделал ей предложение, чтобы успокоить, значит. Вышли мы из бани – огород залит морозным солнцем... Снега – метра полтора... Птицы чирикают! На ветках – то ли яблоки, мороженные насквозь, светятся, то ли красные жуланы сидят... Всё блестит, сверкает – глаза режет! Катька-то сама теперь ко мне льнет – губки подставляет... Я ее обнял, да в снег и бухнулись... За шиворот снег целой горстью... И сразу струйка потекла холодненькая...

А тут во дворе драка! Колькина мать кричит! Нюрка визжит, как резаная!.. Вот оно – веселье-то, не зря у меня левый чесался!

А дело-то так было. Гости с утра сели на опохмел, как положено. Опять выпили. Закуси – капуста, да и той не густо! Картошка в чугунах варится! Дрова березовые трещат... Тяга гудит, как будто воет кто-то…

Баба Маша с Нюркой порядок наводят... Собрали со стола грязную посуду... Нюрка тарелки чистые, пустые, значит, ставит... Баба Маша понесла холодные косточки со стола – Шарику во двор... Не в помойку же добро бросать! Всю ночь пес промолчал, ни разу не гавкнул...

Отодвинула она, значит, заслон от конуры...

– Шарик! Шарик! – зовет. За цепь – потянула на себя…

А Шарика-то нет – ошейник пустой! Шкура одна ободранная, кровавая на соломе... Она, с дуру-то, и заорала…

А эти уже – дружки Щукины, глаза залили без закуси... Выскочили во двор... Тут и узнали, что вместо барана – Шарика съели!

Щука раскололся сразу... Во двор его вытащили... Он один, а их много...

Катенька вцепилась в меня – “Не пущу, убьют!”. Я ее в сугроб оттолкнул и бегом! А кого бьют – не пойму! А драка уже за воротами идет, а на снегу кровища... То ли вчерашняя – от Шарика, то ли чья-то сегодняшняя…

Да больницы не довезли Щуку... Пару раз его пырнули... Нож-то наборный у каждого, поди, в кармане был! Костюмчик попортили... Нюрка без сознания потом два дня провалялась...

Так в этом зековском прикиде и похоронили Коляна... Пятна-то бурые на черном почти не видно было... И в ботинках этих... Подметки из гроба торчали как новые – гвоздочки от свечек поблескивали…

А я, я птиц выпустил! И своих и Щукиных... Клетки переломал... Катька меня простила... Женились мы. Свадьбу устроили тихую. Еще и венчались. Платье белое Нюрка ей предлагала свое... Я запретил. Шили новое, без талии правда... Пиджак у меня был отцовский. Мог бы заказать и в колонии, не захотел что-то... Дырку на лацкане от отцовского ордена мать тщательно заштопала.

А на кладбище я не ногой. Один раз, года через два, вырезал я из жести жулана, покрасил его краской и, забежав после работы на кладбище, привязал к Колькиному кресту – пусть висит... Может будет привлекать птиц, все веселей Щуке! Лежи, да слушай, как жуланы свистят: «Тыли… Тыли… Тыли...».

Птицам на кладбище хорошо, а живым, живым – плохо…

 

 

ПОХОРОНЫ

 

Похороны назначили на 31 декабря.

Праздничный день обещал быть холодным и ветряным. Метель всю ночь заметала дороги.

Умерший – Иван Федорович – полковник внешней разведки, прожил жизнь долгую и, как он сам говорил, счастливую… А все началось в далеком сорок первом…

Иван Громов – выпускник пограничного училища – только что был направлен на далекую советскую границу. Жизнь его была полна радостного ожидания.

Их было человек 20… Командир приказал взять с собой необстрелянных собак и залечь в окопе… Сначала был слышен только гул, затем появились танки, и немецкая пехота… После первых разрывов перепуганные молодые собаки начали рваться с поводков и безудержно лаять от страха. Ваня не запомнил, кто побежал первым, наверное, первого не было – бежали все. В ближнем перелеске привязали взбесившихся щенков к кустам, чтобы они лаем не выдали беглецов. Громов, на пару с маленьким солдатиком, тащили тяжелораненого лейтенанта. Когда в очередной раз Громов запнулся и упал, увлекая за собой раненого, у переднего солдатика в руках остались одни пустые сапоги. Холодные ноги командира выскользнули. Звуки выстрелов были все ближе. Солдатик побежал дальше, не выпуская пустых лейтенантских сапог. Командир упал лицом вниз. Громов перевернул его – лейтенант больше не дышал.

Выйдя к своим, Громов был приговорен – «К расстрелу»…

Но случилось чудо! Пришел приказ – «…направить пограничников 21 года рождения в разведшколу». Из 21-го в живых остался один Иван Громов, ожидающий расстрела…

Иван Федорович, полковник внешней разведки, – умер тихо в своей московской квартире. Его должны были хоронить под военный оркестр, с казенными венками, с орденами и медалями на бархатных подушечках, с последним салютом… Военный комендант, заикаясь в трубке хмельным голосом, предложил перенести прощание на первые числа Нового года… Но вдова уверенно ответила: «Сын похоронит…».

В морге улыбчивый агент долго выслушивал рассказ вдовы о значимости покойного, затем глянцевый гроб на сильных руках грузчиков плавно переплыл в уютное нутро Мерседеса. Провожающих совсем немного: сын – Владимир, внешне копия усопшего, но лет на тридцать моложе, близкие подруги вдовы, сама вдова…

Микроавтобус нервно покатил по заснеженным улицам, пытаясь вырваться из пробок. Старушки безучастно заснули… Владимир, время от времени прикладывается к бутылке, и почему-то улыбается во всю свою красную рожу.

От него сильно пахнет перегаром. Я приоткрыл окно. Свежий холодный воздух ворвался в душное нутро автобуса.

Последний раз я видел деда три дня назад… Он, потрясая костлявой рукой, на мое «здрасте», приподнялся с постели и зло бросил мне в лицо:

– Пришел, вор!…

Бабушка умоляюще посмотрела на меня…

– Что же я своровал у вас?..

– Страну своровал!

Глядя на бабушку, я медленно выговорил:

– Я в вашей партии не состоял…

Дед махнул рукой и закрыл глаза.

Мерседес, вырвавшись из города, весело покатил по шоссе. Я тупо смотрю на крышку гроба, пытаясь понять – из чего она сделана. По боковой царапине я определил, что это бумажный прессованный оргалит, залитый краской… Сверху приклеено пластиковое распятие, крашенное под бронзу…

«Раньше – из дерева делали, – подумал я, – а звезды из настоящего железа…».

Иван Федорович любил только Сталина. Сталин послал его воевать, именем Сталина его должны были расстрелять, и Сталин сделал его тайным разведчиком – Героем Советского Союза…

Вовку воспитывала теща Ивана Федоровича. Отца и мать Вовка увидел, когда закончил среднею школу. Отцу Вовка не понравился...

Кладбищенская часовня расположилась в бывшем техническом помещении. Сильно простуженный священник, такой же седой и невзрачный, как ржавые и облезлые стены этого бывшего гаража, быстро пропел молитвы, сунул крестик в застывшую руку усопшего и пригласил проститься... Бабушка поцеловала деда в лоб, Владимир потрогал отца за ледяное колено, старушки подержались за край гроба. Затем бабушка положила в гроб новые тапочки – для удобства ходьбы на том свете, и мы с Владимиром спешно прикрутили крышку.

Грузчиков рядом не было… Улыбчивый агент исчез до отпевания.

 

Я взялся за переднюю ручку железной телеги, на которой стоял гроб. Пьяный Владимир вцепился за ручки сзади.

До могилы оставалось еще метров двести… Маленькие скрипучие колесики зарывались в высокий рыхлый снег… С трудом мы докатили телегу до очереди из нескольких гробов с провожающими. У первого гроба стоял крепкий мужик в теплой военной робе. Время от времени он взмахивал рукой – и тут же подбегали четыре плохо одетых гастарбайтера, лихо поднимали гроб, несли его до могилы – и быстро закапывали.

Подошла и наша очередь. Мужик в военной робе тихо сказал:

 – Донос до могилы платный...

 – У нас все оплачено, – сказал Владимир и начал искать глазами агента…

 – У меня четыре сотни с копейками, – сказал я.

 – Тащите сами, – отрезал мужик, и отошел в сторону.

 До могилы метров пятьдесят, но эти пятьдесят по узкой рыхлой тропинке между свежих могил, и земля взрыта так, будто здесь только что прошел тот первый бой солдата Громова… Владимир взялся за широкую часть гроба, я за узкую… Почему-то мертвый человек всегда тяжелее живого… Может от того, что все грехи собираются вместе, что бы предстать с мертвецом на Суд.

 Владимир сделал несколько шагов и начал падать. Я не мог удержать тяжелый ускользающий гроб и только вцепился в крышку, чтобы она не отлетела. Крышка осталась у меня в руках... Иван Федорович стукнулся лицом в снег. Я увидел, что пиджак и рубашка на спине деда были разрезаны вдоль и склеены скотчем. Спина была голой и синей. «…Нельзя смотреть на голого…» – вспомнил я... Владимир начал судорожно заталкивать отца обратно.

 – Потащим по снегу! – предложил я.

Чужие провожающие у соседних могил смотрели на нас с полным равнодушием. Владимир на четвереньках толкал гроб сзади, а я спереди направлял и поднимал узкую часть над мерзлыми комьями глины. Гроб, как тяжелая лодка, преодолевая вздыбленные волны заснеженных могил, царапая со скрежетом крашеное днище о завалы острых камней, медленно плыл к своему конечному причалу. Когда до открытой могилы осталось метров пять – замершие гастарбайтеры подошли и лихо подхватили гроб на руки. Затем – на веревках опустили его на самое дно. Владимир так и остался стоять на коленях.

Могильщики быстро закопали яму. Я достал из кармана измятые сотни и с благодарностью сунул их в руку ближнего гастарбайтера.

Владимир тяжело встал, и мы медленно побрели обратно. Нас обогнал могильщик, которому я отдал деньги. Он подошел к мужику в военной робе и, молча, передал мои сиротливые сотни…

На обратном пути Владимира бил озноб, старушки спали, а я думал о том, что весной теплый воздух легко проникнет в рыхлую глубь свежей могилы – мороженые комья растают – оргалитовый гроб из прессованной бумаги размякнет –
               и тяжелая
                            мокрая
                                  родная земля
                                                тихо раздавит деда…

 

 

ПОЛОВИК

 

Отец пришел в роддом с половиком. Нет, половик был не грязный, его еще ни разу не расстилала мать по деревянному крашеному полу, так как были и другие половики, еще не износившиеся, а этот лежал в холодной светелке плотно скрученный и ждал своего часа. Половики ткала моя бабушка долгими зимними вечерами... У нас на Урале почему-то вечера особенно долгие. Снег бесконечно сыплет и сыплет, фонарь под окном скрипит и скрипит…

Моя мать перед тем, как идти рожать, приготовила отцу все, с чем положено встречать – толстое ватное одеяло, байковые пеленки, шапочку, связанную из козьего пуха… Еще мать приготовила атласную синюю ленту... Говорят, что моя бабка точно определила, кто родится, так и сказала: “Ну, Тонька, живот-то у тебя востро выпирает…».

Мой дед заранее выстругал и сколотил для будущего “внучка” детские санки. О санках обязательно надо сказать отдельно, они этого заслуживают.

В нашем городе автобус зимой ходил редко. На каждой остановке мерзлые колеса долго скользили по угольному льду, мотор хрипло фырчал… Кондукторша, со старой кирзовой сумкой на груди, в которой узкие катушки бумажных билетов показывали свои оторванные языки под веселый звон меди и серебра, протискивалась между шубами и тулупами и хрипло выкрикивала: «Готовьте мелочь! Следующая остановка – «Роддом»!».

 Мамаши не рассчитывали на автобус, с салазками в автобус не влезешь, поэтому возили детей на санках отдельной саночной дорогой по всему городу. Самодельные санки больше напоминали люльки от трехколесных трофейных мотоциклов, только маленькие и на двух деревянных полозах. Эти полозы снизу обивали узкой жестью для легкости скольжения, а жестяные полосы добывали с водочных ящиков. Такие ящики всегда валялись около заднего двора магазина. Сломанные ящики обычно сжигали тут же во дворе, или отдавали всем желающим. Вот с такого сломанного водочного ящика дед осторожно снял блестящие полоски жести, вытащив кусачками десятки гвоздей. Отстучал молоточком для ровности и обил полозья моих первых санок. К задней части он приколотил деревянную высокую ручку в виде буквы “П”, что бы матери было удобно толкать санки перед собой по накатанной тропке… И покрасил их в яркий синий цвет. В такой цвет в нашем городе покрашены все палисадники, все наличники на окнах, все оградки на кладбище и кресты... В такой же точно цвет сегодня покрашен крест на могиле моего деда и крест на могиле моей бабки...

Отец пришел за мной в роддом с половиком. Он очень хотел сына и заранее знал, как его назовет – в честь своего отца, моего деда Ивана. Так принято в нашем роду – только Дмитрии и Иваны! ...Дмитрий Иванович, Иван Дмитриевич...

А тут – попутал мой дядька – Сашка Глухов. У него сын родился на полгода раньше, и он назвал его в честь моего отца – Дмитрием, чтобы крепче дружить семьями. И требовал, чтобы и мой отец назвал меня в честь него – Александром! А для уговора, как только мать ушла в роддом, явился незваным гостем с большой бутылью браги...

– Ну, свояк, доставай граненые!

Раз десять отец с дядькой спели – “По диким степям Забайкалья...”, “Александровский Централ”, “Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?..”, а вместо “тонкая” – пели “горькая рябина”, вкладывая в это “горькое” свою военную и послевоенную судьбу и утирали скупые солдатские слезы, соленые и жгучие...

Глуховская брага давно кончилась, а они никак не могли договориться…

А надо уже идти в роддом за сыном. Отец, невысокий и худой, не мог ни говорить, ни двигаться... Здоровенный Сашка Глухов легко погрузил моего отца в санки! Слава Богу, дед сделал санки с запасом, на вырост! И повез Глухов спящего отца к роддому. Спящий отец, как самый ценный груз, крепко прижимал к груди свернутый половик – заворачивать ребенка! Половик, всучил ему Глухов. Что нашел, то и дал!

По дороге, когда санки перевернулись на очередной выбоине, отец вывалился в сугроб и пришел в себя... Он отер лицо колючим снегом, задумался и сказал, что назовет сына – Иваном…

А Глухов ответил, что в таком случае обоих бросит в прорубь, да и сам утопится!

Роддом уже был закрыт, а редкие фонари на улице освещали занесенные снегом по смоленное колено мороженные столбы и искрящиеся крупные снежинки, пролетающие через качающийся свет... Глухов начал ожесточенно пинать тупым валенком казенную дверь. Когда дверь, наконец, открылась, Глухов, украшенный огромной заиндевелой бородищей, как у жаркого коня, оттолкнув отца, первым ввалился в коридор и стал неистово орать, чтобы ему “быстро отдали племяша” топить в проруби!

– Тонька, мать твою!.. Курица на коромысле!.. Неси племяша – проруби остудятся напрочь, кулаком не пробьешь! – и показывал свой огромный красный кулак. Перепуганный таким оборотом дела, отец молча разворачивал и сворачивал новый половик прямо по полу и извиняющие улыбался...

Слава Богу, добрые няни оказались не из робкого десятка, они вытолкали мужиков взашей, а подоспевший дворник еще и наподдал им метлой! Пьяных у нас любят... Может, от радости мужики набрались… Как иначе?

Моя мать утром сама привезла меня на санках домой, завернув меня во все казенное.

Меня, как и положено в нашем роду, через месяц крестили и назвали Александром!

Давно уже мой отец и мой дядька лежат на кладбище под синими крестами… А половик, в котором меня собирались бросить в прорубь, так и лежит свернутый и чистый в доме, в нашем с женой доме...

Рожай, жена, сына!

 

Комментарии

Комментарий #9481 04.03.2018 в 08:29

"Страна в ужасном состоянии и сейчас функция литературы писать о ростках живого, деятельного" - призыв ваш достоин внимания, Гость-Комментатор # 9470. Но литературу нельзя ПРИЗЫВАТЬ. Она отражает действительность, возможно гиперболизируя с разной степенью достоверности. Видимо, маловатенько ростков живого, деятельного в том отвратительном, чем наградил нас российский дикий да и претворяющийся сейчас добреньким капитализм. Плоды которого в полной мере будут пожинать уже наши дети и внуки. Сами-то вы что не пишете "о ростках"? С трибуны об этом не вещаете? У писателей отобрали даже крошечную возможность чувствовать себя нужными государству. С 1992 года они лишены включения писательского стажа в трудовой (для пенсии это важно). Лишили возможности за свой труд получать оплату - гонорары. Лишили возможности через - минимум - киоски Роспечати продавать нормальные, не порнушные и звёздно-гламурные издания, а газеты и журналы, авторами которых они являются. Если бы "хозяева" жизни не душили настоящую литературу, давали бы ей жить и дышать, они бы и получили от писателей то, что вы так жаждете увидеть от них. Но вряд ли им нужно это. Сейчас они намерены, "задрав штаны" и "ускоряясь", бежать за нано-капитализмом, догоняя и обгоняя все попадающиеся на их пути америки. Им нужна Душа? Им нужна Совесть? Им нужны Нравственные законы? - Сомнительно, что во всём этом они испытывают нужду.

Комментарий #9472 03.03.2018 в 19:08

9470 перечитай Экзюпери и Шукшина! Маленький Принц жизнь закончил самоубийством... Героя "Калины красной" убили...

Комментарий #9470 03.03.2018 в 18:22

Прочитал это творение и опять чернуха (до этого другой автор из тех, что сейчас на сайте в разделе Проза, тоже представил чернушку). Куда смотрит редакция сайта? На ТВ чернуха, здесь чернуха. Не должно быть так. Ведь завещали классики: сейте разумное, доброе, вечное и нужно редакции выполнять этот завет!
А авторы... Что авторы? Чернуху легче писать, вот они и ублажают свой графоманский зуд.
Авторы-чернушники почитайте вначале Сент-Экзюпери, Шукшина, а потом, если уж невтерпёж, садитесь писать.