Светлана ЛЕОНТЬЕВА. СНОВА РИМ МОЙ ГОРЕЛ – ЗОЛОТОЙ, ПЕРЛАМУТРОВЫЙ… Стихи

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

СНОВА РИМ МОЙ ГОРЕЛ – ЗОЛОТОЙ, ПЕРЛАМУТРОВЫЙ…

 

* * *

Девы, девы, когда-то вы расшивали льны!

Ткали тонкую пряжу, где нить золотая, овечья!

А нынче, нынче, что вы нацелуете для страны?

Что вы натанцуете в клубе да на поперечине?

На шубу из норки, куницы, лисы и шиншилл?

На эти меха серебристые, тонкие, шкуры медвежьи?

Что мальчик воскликнет вослед, он ещё не решил.

Он глупый. Он маленький. Он безнадёжно безгрешен.

Он ангела кормит конфетой, испачкал лицо.

Его поцелую. Сгребу я в охапку!

                                                        О, люди!

Стирается грань между истиной и пошлецом.

А, впрочем, кто судьи?

Кто камень возьмёт? Кто топор? А кто злое словцо?

Потеряно время Софокла, Гомера, Шекспира!

Читают Донцову.

                              И каждый ловец из ловцов

кому жемчугов. Кому просто в хрущёвке квартира!

Кому просто выжить. От пенсии лишь шелуха,

скорлупка да крохи, да злое шипенье эфира.

Кому натанцовывать в клубе на тачку, меха

лоснящимся, потным, развратным, пузатым от жира

властителям мира сего!

                                        А глазёнки зверят

оленя и котика, что лишь вчера народился,

их пуговки-очи, они  с того света глядят,

они не дослушали сказку про гуся и Нильса!

Налейте мне кофе вон в том придорожном кафе!

Там тени девиц длинноногих, как пеплы витают!

Повесьте на дыме! На войнах! На лживой графе!

Казните на плахе! Я больше не буду святая.

Мой стих народится, как двойня, крича и вопя,

Стив Джобсонов в мире, тиранов и шизофрении!

…Но что же он скажет тот мальчик небесный, дитя,

когда подрастёт, про лихие года, костяные?

Что нам навязали сей мир, словно бунт и войну?

Что нам на полоски нарезали высшие цели?

Что мы, как Титаник пошли от удара ко дну.

О, как оправдаться мне после,

                                                  за что уцелели?

 

* * *

Маленький мой, миленький, отмолю

я у всех невзгод тебя, островов марсианских,

под подушку недаром в колыбельку твою

я иконку клала по-христиански!

По-юлиански все календари!

По-старославянски все древние тексты.

Ещё когда ты был у меня внутри

и слушал ритмы моего сердца.

А теперь! Это же надо ты вымахал как!

Школа, институт, работа и армия!

А нынче в мире пиры вытанцовывает сквозняк

на все свои, сколько есть, полушария.

Девушка – белые волосы изо льна –

та, что вчера тебя бросила.

Как же она могла? Как же могла она?

Так поступить, стоеросовая?

Ты, что Ивашка, у ног её льды

ровно укладывал кубик к кубику!

И ты пылинки сдувал, целовал следы,

ты мастерил эти маковки бублику!

Это из сцены: что нас не убьёт,

то искорёжит до деформации.

Другая придёт – сахар, нектар, мёд,

жаркий песчаник кварцевый!

Баррель поднимем. Выплетем предузорье в кистях.

Алые паруса сошьём из бархатистого ситца!

Мамы они такие – не унывают, не льстят

и не стареют, пока их белокожи лица.

Но если что-то, то враз

волосы в белой позёмке…

Шрамы вся жизнь, ты пойми, – не экстаз!

Эрос, Сизиф и головоломки…

Мир – на крови. Пенье, звон гильотин!

Скрипку нещадный Нерон прижимает к предплечью.

Женщин безумство, продажность, наркотики, сплин

душу калечат.

Если пожарищ несу я в себе города, имена,

всех от века начального войн в генетических кодах!

Ничего я исправить, хоть надо бы, но не вольна,

боль за державу, страдания, дерево рода!

Смелый мой мальчик, тебе я вручаю сей меч,

луки да стрелы, что прадед сковал богатырский!

Как мне хотелось тебя от беды уберечь.

С первой бедой ты – сразился!

 

* * *

Всех на суд приглашаю я свой. Да, я жду, приходите!

Это будет в четверг. Или вторник. О, как ноет темя!

Я не помню за что. Но звенит оглашенно будильник.

Время!

Время камни сбирать. Время класть эти камни в корзины.

Что из ивовых прутьев, из листьев тугих винограда.

Ах, Елена Троянская, место вам посередине,

Менелай будет в партере, в первом ряду три наяды.

Слишком много шипов и ножей вы мне в сердце кидали,

вдоль эпохи летят, пепелищей, где Троя сгорела.

Этот суд – мой последний. А ваш приговор на металле –

я не помню, чтоб золото кто-то дарил пред расстрелом!

Вы смеётесь, Елена? Обнимите скорей Менелая!

Здесь в театре абсурда, на рынке тщеславия – густо!

В чём повинна, скажите – чудная, простая, незлая?

Или  в том, что пишу не на греческом я, а на русском?

Я бы хлеба поела, ещё бы блинов со сгущёнкой!

Вы хотите мне крылья обрезать и корни заштопать?

Бесполезно, родная! Они отрастут на два счёта,

я могу распустить их, как будто ковёр Пенелопа.

Вы хотите сказать, что украла ваш сон? Ваши чувства?

И слова, что в гнезде желторото орали кукушкой?

Но зубами дракона засеяно поле искусно,

и Латон сторожит золотое руно за опушкой.

Мне совсем не до вас, усыплять ваших псов, вашу стражу,

яд Медеи затух, мёд, как нитка из шёлка, истаял.

И куда ни взгляни – лесть, обман, разношерстье и лажа,

да и в мифах у вас – бесполезно! Лишь выход летальный!

 

Вот войду в этот зал. Отражусь в нём во всех фолиантах,

в букинистке, фолио, в библии я Гуттенберга.

За столом третьим – он. Я его узнавала в атлантах.

Перерезала память! А он просочился с разбега.

О, какой длинный свиток всех нежностей и всех сожалений!

Сопричастий! Касания, молний ударов и сутры!

И созвездье слона (не забыть бы смертельных ранений!),

и созвездье медузы. Но утро! Опять нынче утро!

Оглашайте скорее! В глазах Фаэтоновый ужас!

Уползайте змеёй из шершавой, что кожа, заплатки!

Пьют убитые птицы своё отраженье из лужи.

Ах, гарсон, кружку пива! И танец, конечно, мулатки!

Оплачу я! Елена! За это –  созвездье слоновье!

Я считаю слонов. Вижу ваши я голые ноги.

Без колготок, чулок. И какое-то платье тряпьёвье.

Впрочем, что ж я о жизни? Наверно, устала с дороги…

И опять про слона! Он поможет. А вы – про питона.

И ещё про него. Да, он в третьем ряду (лучше – в петлю)!

И покончим скорей. Приговор. Адвокат. Время оно.

Я – бессмертна.

 

* * *

Если б стала сегодня в свою родословную

имена я вбивать, страны, Марсы, созвездия,

в середину вплела бы судьбу многотонную

Карамазова Лёшеньки граммами цезия!

Для источника света. Дробления гравия.

В Казахстане, Монголии, в центре Намибии

есть такой минерал! Весь объём, что Италия.

Если б только смогла – родословную выбрала!

Из неправильных – я!

                         Для камней нет вместилища.

Для гвоздей не держу золочёные ящички.

К амбразуре кидаюсь! Такая вот силища.

И храбра, как никто.

                              Хоть на вид и изящная.

Я из тех, кто не спит с нелюбимыми, ежели

есть любимый. Хотя без ответа. Такая вот.

Хоть кругом говорят: «Залюбили. Занежили.

Заласкали её. Затаскали. Замаяли!».

А она, эко диво-то, «натанцевала» всё.

И авто, и квартиру, и бусы из яхонта!

Но другой режиссёр у меня, если надобно,

и осёл, и осётр, и трассёр Ариадновый!

Договор – с гильотинами, петлями, плахами!

Вы поставьте мне «нравится» в толще столетия,

вы поставьте «люблю» всем врагам гуттаперчевым.

Я везде в этом мире рисую отметины,

и чужие дожди рвут и оси, и плечи мне!

Моё хобби – ни кража, ни ложь, ни понятия…

Аттестат: среднерусский, обыденный, базовый.

Слава Богу, не я громоздила распятия,

я была занята чтением «Карамазовых»!

 

* * *

Уважаемые господа заседатели! Не могу

это слышать я, видеть ужасное варево.

Перед небом одним я в извечном долгу:

Прометеем отравлено зарево!

Судьи кто? Разве вам? Разве им? Разве мне

примерять ночекрылые мантии?

Сколько раз моя шапка бывала в огне,

шапка вора не знает гарантии!

Может год, может два – там каракуль, бобёр

в её нежных соцветиях пыжика.

Но как вымолить, вышептать не приговор,

а прощений воздушно-возвышенных?

Не себе! Вы меня, сколько надо – хоть жизнь,

хоть семнадцать мгновений, святых талисманов ли,

оберегов и капищ, атлантов, отчизн

и любви моей первой безумные мании

обезглавьте! Но… женщина в дальнем селе,

не подруга моя, а знакомая просто.

Осудите меня! Измените в числе.

Я-то справлюсь! Мной скрещены звёзды.

Мной чадят Карфагены! Мной Трои горят!

Мной давно пооплавлены крылья Икара!

Мне Сальери давно нацедил в кружку яд.

Я пропала…

А убитую дважды уже не убьёшь!

Даже мёртвые птицы и те улетели,

раздробив небеса на метели и дождь,

а дома на квартиры, на кухни, постели.

Лишь Россия осталась, как сказка, как миф.

Да Иван-дурачок. Вот ему позвоню я.

Расскажу, что мой труд – безутешный Сизиф

в каждом камне течёт по изрытой лагуне.

Снова мёртвые птицы вернулись ко мне

и опять улетели. Хочу просто руку

я подать провинившейся. Той, что в клейме,

той, где криком «ату!» прорывают округу.

Хеппи-енда хочу! Для неё и для всех.

Положите булыжники, люди, на место!

Но – в затылок удар! Но – в затылок мне смех!

Больно. Резко.

 

* * *

На высоком троне восседатель:

рядом гордость, похвальба, пиар,

хвост собачий вы, а не писатель.

Вы не бились в небо, как звонарь!

Вы – не Данко, лопнувшее сердце

с вырванным кусочком миокард

да под ноги – бейся, плавься, лейся –

всей толпе, весь под ноги Царьград!

В «милость к павшим», к тем, кто оступился,

сквозь инферно Данте, сквозь себя,

в млечный ход я встраивалась, в листья,

размозжила космос, как заря!

Долго, долго детушки бродили,

ангелы им бусики плели…

Встраивалась я в паникадило,

чтобы оторваться от земли.

Всех жалей – униженных, забытых.

Всех оправдывай и на колени встань!

Кровь, как дождь свою пусти сквозь сито,

сто дождей скрови! Изрежь гортань

о ножи, о стрелы, пули-звуки.

Всё тебе! Насквозь! И зверем вой!

Мой чугунный космос вырван! Ну-ка,

встань со мной!

В трёх моих могилах полежи-ка!

Ангелочкам бусики сбери!

Встань за друга – русского, калмыка,

за грузина

                встань на раз, два, три!

И блуднице той, что на экране,

и продажным всем швырни в лицо

не за почести и не за мани-мани,

за народ святой своё словцо!

Встань за Русь, когда зовёт создатель.

А иначе, коль не вступишь в бой,

хвост собачий ты, а не писатель.

Не о чем мне говорить с тобой!

 

* * *

Мы за други своя встанем, храбрые, в строй!

И ряды мы сомкнём огневые.

Слышу бой барабанный, гитару, гобой:

небеса надо мной костяные!

То ли правда во сне, то ли сон в чреве правд!

То ли вижу, то ль слепну, то ль чую?

Окликаю друзей. Где вы, други? Весь ряд,

всех зову-причитаю вживую!

Мне сегодня – негоже!

                        Мне просто в петлю!

Хоть в окошко – в кипящее небо!

Откликайтесь, прошу, ожидаю, молю,

но в ответ – ни полслова, ни следа!

Михаил! Я в пророки тебя вознесла.

Ты в ответ:

                – В бой не ринусь. Не стану!

По осколкам бродила стекла, хрусталя

возле окон твоих. Вдоль нирваны.

Вспоминала я казнь – Хофбург, Вена, Париж.

Ах, Мария, ах, Антуанетта,

голова твоя с плеч.

А ты словно глядишь

всею кровью в исчадия света.

Твои дети: Людовик, Мария, Софи

в горьком плаче зашлись. Въелись слёзы.

Босиком по каменьям, горят, что софит,

самый младший бежит по морозу.

Мне б руками обнять! В восемнадцатый век

мне б проникнуть! Протечь бы! Прорваться!

Мне вы вымолвить фразу: «Прости, человек!».

Мне бы выхрипеть токи пульсаций!

Други, други мои! Лара, Вера, Любовь!

Ко крыльцу я бегу, лёд на туфлях…

Промерзаю! От макушки до каблуков.

Кто же, кто отзовётся мне Руфью?

Родословницей высшею? Или, как Дант,

мне распасться на все дебри ада?

Нет! Я волю – в кулак, грифеля – в бриллиант,

стану крепостью внове  Царьграда!

Нарисую себя. Лишь себя без затей!

Одиночество. Мускулы, кости.

Сердце – Данко. А печень моя – Прометей.

И алмазные совести тросы!

Напишу я такое! Ни боль и ни злость.

И ни смерть. И ни грязь. Поцелуи!

Моих длинных, самсоновых, греческих кос

не состричь вам ввек напропалую!

Всё же, други мои! Кто пришёл к вам с мечом,

со оружием, с панцирем крабьим…

Всё равно я подставлю своё вам плечо.

Выйду в поле, как дюжий Ослябя!

 

* * *

А я буду за этим роялем сидеть

невозможным, бубенчатым, слушая вьюги.

Без него мне никак. Без него – это смерть.

Оборвите мне пальцы, как листья, как звуки!

Всё равно я к роялю, который в кустах.

Он большой, словно ящик – штек, дека и рипки.

В нём судьба моя в дерзких сплетеньях, шипах,

в нём судьба моя песней поломанной скрипки.

Я, которая (помните ли?) дежавю,

я в истории города «та, что с Покровки»!

На витрине шикарный рояль – белый блюз,

проплывал, что корабль в расписной окантовке.

Я кормилась сонатой Бетховена. Нет,

не буквально. Духовно. И тонкие пальцы

с перламутровым лаком всплывали, как свет.

Не утешится мне, мне уже не уняться!

Брызги сока из лунных мелодий в лицо,

что заплакано солнцем, слезами, дождями…

Где по ходу трамвая сомкнулось кольцо

всеми, сколько там было, зимой январями!

Опускаю я голову в тёплое «до»,

в «до», что было когда-то до этого мига,

где в прихожей своё запахнула пальто.

Где горстями любила. Была светлолика.

Как язычница кланялась ветру! Крича

про Урал, про Якутию. Всё. Не осталось…

Слёзы вымыли золото вместо ручья

из меня.

                Эка жалость!

Всё поломано. Выжжено.

                                     Дубль номер два,

я опять по Покровке иду, где витрины.

Нет рояля! Купили. Да что там скрывать,

также с космосом рвутся мои пуповины…

 

* * *

Всё, что не убивает, – нас делает сильными,

все, что нас убивает, – возводит нам крепости!

Я проштопана словно границей и линией,

во дворе пахнет мясом, укропом, коптильнями,

дома книги пропахли значением эпоса!

Из себя выдирала стихи свои ранние,

словно ветки хрустели под жадными пальцами.

Мои рифмы сочились бессмертными ранами.
Повитухи мои! Лекаря – оборванцами

по страницам витали, ветрами обгрызены.

Все одной вереницей спешили в укрытие.

И ещё был мальчишка – роднее нет, ближе мне,

на баяне играл! Были ноты – молитвами…

И была Иордань не водою, а вишнями,

золотыми дарами, листвою багряною.

Я повыдрала всё, что казалось мне лишнее

в моих ранних стихах, что обрушились лавою!

Будьте прокляты все! О, Моревна Причудная

твоё платье заштопано, кофта немодная!

Снова Рим мой горел – золотой, перламутровый,

а Нерон скрипку вскинул, играя мелодии!

Прогорели все кратеры. Лишь поле белое

и дороги остались под спудом, валежником.

Мне-то что? Я давно, сотню лет одурелая.

Ну, а им каково? Они были безгрешные.

Без ночёвки, без сна, без луны в окна шарящей,

что лучами скользила по шторам, ветвистая!

…Я как будто стою над могилой товарища.

И клянусь отомстить! Кулаки гневно тиская!

 

* * *

Так воспитывал старомодно, на сказках,

мол, дружили щёнок, воробей и слонёнок,

так вливал в мои уши, катал на салазках

этот мир мой дворовый, певучий с пелёнок!

Мир, который со мною всегда! Плещет, рвётся.

Мир – когда я тонула, мне взращивал жабры,

мир – когда злобно слепла, вбивал в небо солнце,

мир слона, воробья не забыть, и щенка бы!

Оттого что мне нынче… О, где ты, поддержка?

Где плечо, где жилетка, в которую ткнуться?

Если ящик Пандоры, как та табакерка,

предо мной распахнулся не хило, не куце!

Всех костров я ношу в себе острое пламя,

с Вавилонскою башней – библейской – рыдаю!

Я, наверно, достойна в затылок мне камня

из столетий иных! Что столетья? Из рая!

Да из млечного космоса, из звёздной жилы,

да из бездн Челленджера, из жёлоба, круга!

Позвала, коль друзей, помню, множество было,

оглянулась – нет друга!

Только слоник, щенок, воробей: три игрушки

мне в колени бросаются –  жалких комочка!

Вот они – ангелята! Не те, что – к кормушке.

И не те, что мужчиной врывались мне в ночи!

И не этим любимым, последним, что жажду!

Как меня раздевал он до цыпок, до дрожи…

Я его нынче вижу во льдиночке каждой,

в мониторе с экрана,

                                    о, Господи, Боже!

Невозможно родные под курткой лопатки.

И такие смешные слова и ключицы.

Оглянусь! И его нет! Мир рушится шаткий!

Отзовись, я молю! Но любимый – лишь снится!

Отчего и откуда все эти пустоты?

Вакуум марсианский. Провал Атлантиды.

Я старухой бегу из Сахары с востока,

я вьетнамкой кричу про стальные обиды.

Извергать ли заклятья, прощенья, шарады?

Но никто их не слышит – ни зверь, ни ребёнок!

Лишь опять воробей да щенок, да слонёнок

на диване, которые из детской правды.

Воробью я пришью, что отодраны, крылья.

А щенку нос приклею, слонёнка поглажу.

Вот они навсегда будут. И будут, как были,

непродажно, аккордно, бессмертно, муляжно.

Бесстрашно!

 

* * *

Никогда не гналась за удачей из племени «гну»,

никогда не просила, чтоб звонко стучали копыта.

золотых антилоп не ловила, хотя бы одну,

не просила я: «Золота! Золота! Разного вида!».

Статуэток испанских, скульптур наградных из стекла,

из богемских, хрустальных, янтарных и лазерных слепков!

Я не знаю, зачем в музыкальный, в мир певчий пришла,

и зачем привнесла свой язык, что оставили предки.

Как втекал он в меня! Как мне жёг до безумья гортань!

Разбивал все Титаники айсбергом на поворотах.

Словно князь, щит вбивал, собирал, словно князь, всюду дань

и во сказах витал, и во всех он сквозил антилопах!

Не кричала ему я, что золота, золота мне.

Я полюдьем была. Я сама ему дани платила!

Я сама была – дань! И в его я горела огне,

не уйти! Не предать, как царя Соломона Далила.

Но нельзя мне на нём к антилопам, к саваннам и – в степь

Но нельзя мне на нём прохрипеть: «Дайте золота-серебра-злата!».

Оттого что тогда просто пеплом всё станет. Сгореть

может вещий талант, как цветы у подножья заката.

У разбитых корыт та же драка во веки веков.

Вот гляжу на тебя я, безумную женщину Алеф.

Антилопа, как тот фаэтон без ремней, без оков,

с диким страхом в глазах, убегает, в нём клад переплавив,

всё сбивая вокруг, выдрав оси железных небес,

поломав позвоночник, размяв острокрылые рёбра.

Но вопишь ты: «Ещё!» сквозь раненья, разверстый порез –

хочешь оптом!

И обглодан уже позвоночник у всех антилоп –

золотых, невозможных! И флейта разбилась, и платье.

Дайте золота, золота, золота! Золота! Стоп.

Хватит!

Мне такого не надо! Язык мой не просто слова.

Он – узорье моё! Он – лазорье моё! Слух. И око.

Мне на нём марсы ткать! Крылья шить, а тем более два.

О Руси да о доблестях. Славе.

Как было у Блока.

 

* * *

Вот сегодня. Сейчас. Я хочу, чтоб защитник пришёл.

И чтоб крепость воздвиг. И чтоб башню. Чтоб толстые стены.

И чтоб был просто друг платонический, не ухажёр.

Мне – сегодня хоть вой, хоть таблетки глотай, хоть режь вены.

Пусть он будет земным. Не поэтом. Ох, право, спаси

ото всех рифмоплётов напыщенных, самовлюблённых.

Дон Кихот мой Ламанческий! Копья фамильные. Щит.

Собачонка борзая. Копыт звонких цоканье конных.

Барселона. Сароса.

                              Я песню в ладонях несла.

Прожигала насквозь все четыре ей стороны света.

И что может быть лучше, когда тебе надо тепла?

И что может быть лучше вот этого щедрого неба?

Ветряные вращаются мельницы сотней булав.

И копьё наготове! Спаси, Дон Кихот, мою песню!

Все обуглены пальцы. И сердце ей всмятку примяв,

чтоб жила песня всласть, где глубины, высоты, где бездны!

Я порву за неё! Да и ты всех посмевших порви!

И из Лунной сонаты пригубим божественно соки!

Вот казнили меня. А во мне ещё больше любви.

Вот распяли меня. А меня ещё больше, чем многих!

А у мельниц в Тобосо скрипят и скрипят жернова.

И не выкуешь речи из зёрен лимонного цвета.

Вынимаю обиды, константы, догматы, слова,

ярлыки все снимаю с себя, сколы, памятки, меты.

Отпечатки чужие и мысли, и срывы. Плевать!

Все унынья, подвижки, безумства, все чары, надежды.

И прокрустово ложе, диваны, тахту и кровать,

над которой рассвет и закат так неистово брезжит!

Колыбельки мои! И крестильный дочерний уклад.

И медвяные травы, настои, лекарства и зелья.

Только песня моя! Что в горсти. Что боюсь расплескать.

До рожденья дана.

Её ангелы божии пели…

 

* * *

Не с ума ли сошла ты, девица? Не с ума ли сошла ты, красная?

Посадила бы лучше деревце, приласкала сыночка ясного!

Ты же – в тонких чулочках, в платьишке, что чуть-чуть прикрывает трусики…

Слышу я – это хрустнула матрица всей земли под людской нагрузкою!

За платочек цветастый, яблоко, за кольцо, жемчуга да яхонты –

к нам из древности, время зяблого, из горнила (не словишь плахами,

не испугом, кнутом не вытравишь) – покупное ты тело бабское!

Ни судьбой, похвальбой, субтитрами, ни какими не выдрать красками!

Вот стоишь на шоссе. Качаешься, словно яблоня. Груди спелые,

араратные, горностаевы. Кто ж ваял тебя, каменелую?

Всех блудниц оправдать могу запросто. Всех Катюш, что в романе, Масловых!

Я сама была временем сцапана, торговала хореем, анапестом.

Параллельно горбатясь и дворницей, санитаркой, уборщицей, поваром!

Ни судья я. Ни ангел. Ни скромница. И ни снежная баба ведёрная.

Вас в порту, где солдаты, матросы ли – пруд пруди, да в домах терпимости –

всё равно отрастить хочу космосы и призвать хочу к падшим – милости!

Вон той нищей – рюмаху красного. Наркоману – доз марихуановых.

Проститутке – по Блоку страстному, по поэту в страстях путановых!

 

* * *

Невозможно родной, незабываемый мой,

о хотя бы коснуться рукой, о хотя бы погладить ключицу!

Так волнующий, обжигающий до спазм в гортани, до войн,

до бомбёжки, где окна навылет. О, где б схорониться!

Во снах не разыщешь подвалов, все закончились лазы и чердаки,

все разрушены крепости, все проданы в рабство чудные самаритянки!

Все вишнёвые косточки сгрызены, орешки кедровые, позвонки

слузганы. Нет покрывал, крыш, бомбоубежищ. Остались подранки:

чувство обиды – в крыло. Чувство потери – навылет. Страсть

вообще в голову ранена. Мозг – кровавое месиво.

Сердце давно моё стало тем самым факелом в масть,

а оно первоначально так много, так афродитово весило!

Если бы ты изъял из меня хоть каплю тоски,

что тебе стоит слизнуть губами заледенелую слёзку?

Вот пойду сегодня в кафе. Чай, бульон, пирожки.

Вот пойду сегодня – напьюсь в доску.

И смазливый бармен, то ли Гиви, Варган ли, Иван,

подносить будет содовой, сок и, конечно, лимонные дольки!

Раскромсал ты мне мир на кусочки, на сдвиг, океан,

на Шекспира, на Данте, Вийона. Как Горький:

обучение ранам онлайн. На империю зла.

А ещё на добро, серебро, на алмазные правды.

Как поеду обратно? Кафе закрывается. Как за козла

я отвечу? А Гиви, Варган ли, Иван проводить меня рад был!

Он такой молодой. Я старуха. Но в самом соку.

Он откроет мне дверь. Он поможет мне вжаться в сиденье.

Но тебя слишком много во мне. Я тебя берегу.

Я тебя не отдам никому, ни за что на съеденье!

Я прошу проводить. И не трогать меня. Как же взрыв

можно гладить, любить? Под водой корабли, субмарины.

А во мне не овалы, не луны, а просто углы.

Плакал Гиви повинно.

Я ему объясняла, что я половина того Байтерек,

что по-тюркски огромное дерево – корни и крона.

Что никто для меня не умён, не смазлив, не из мекк,

что никто для меня не законный супруг. Он – законный!

После ехала пьяная. Где же ты, где ДПС?

Объезжая сугробы, препятствия, казни, Париж, гильотины.

А тебя просто нет. Ты – фантазии плод. Больше нет, чем ты есть.

Мой любимый!

 

* * *

Что вверила в руки твои

Клаасовый пепел у сердца.

Весь космос мне душу скровил,

и кто же тебя подкупил

за несколько жалких сестерций?

Так раб может стоить. Цена:

смех Августу Октавиану

в Помпее. Какого рожна

я нынче пригвождена

к скале, ко кресту и к капкану?

Ужели ты из стихо-дрязг,

из шлюшных сетей социальных,

ужель ты из тех, кто предаст

за жалкий кусок премиальный?

Заказчик – всё тот же the best,

вулкан, сжёгший Рим – исполнитель!

Наивная я! «О, поймите!» –

вопила продажной элите.

А эллины – масло и шерсть

на рынок несли. Караваны

текли. Доблесть, слава и блеск

царили – легки и туманны!

Я думала, ты мне – сестра!

А ты – мёртвый город. Продажны

в нём женщины. Я в твоей краже

не лучше, не хуже, не гаже.

Икарами рифма щедра!

Шопеном. Есенинской плахой,

повешенным шарфом, рубахой,

расстрелянным небом в упор.

И файл и портал нынче стёрт.

И клинопись нынче в ожогах,

я выращу ухо Ван Гога.

И – в порт.

Там матросики бродят,

охранники на теплоходе.

Девицам продажным привет!

Наташе, Катюше, Ириске.

Я вся в Прометеевых искрах,

во мне Прометей ранил свет!

Я нынче продажных люблю.

Тебя и простых проституток.

Мне больше ни больно. Ни жутко.

Мне больше никак. По нулю!

 

* * *
Ах, Елена, прошу тебя, больше не лги – Троя пала!
Камни летели в затылок, сгорали столетья!
Что теперь беды иные со вкусом сандала,
с запахом смерти?
Их драгоценные туши чадят, что Везувий!
Порохом гари, налипшего провода, током разрядов!
Кормчие книги сгорели, и солнце-глазунья
на сковородке небесной плывёт камнепадом.
Жарко, Елена!
                      О, нет нам пощады в эпохах!
«Четьи-Минеи» прочитаны в новой тетради.
Мир Хасавюртовский жаждущий чистого вдоха,
много цветов, винограда и с маслом оладий.
Карты на небе начерчены: Минска не будет!
Дети взрослеют в подвалах, в обугленных дзотах.
Мир утопичен! В слезах, лживых страстях, во блуде.
Мир – обоюден, прилюден, разыгран на нотах!
Он не убил нас! Он выстроил щит нам на сердце,
домик улиточный, панцирь ракушечной сцепки!
Можно поужинать, выпить, немного согреться,
войн разжигать, о, не вздумай, Елена, соседских!
Не говори: Конь Троянский привязан на жердь – ось земную,
лучше меня опорочь в звонах цивилизаций!
И – на костёр! Хоть старуху, а хоть молодую,
чтоб признаваться!
Что Менелай твой погиб! И в Элиде под пеплом
тонет Донбасс. И разверзлись все земли, все Марсы.
Правды взыщи! Восстанавливай! 
Кто имя треплет
истин высокое – с теми борись, не сдавайся!
Если разрушено, если распято святое!
То не ропщи, не ищи в людях слабых сочувствий!
Космос пружины так сжал под спиной, под пятою,
что, словно крем он из тюбика, нас давит с хрустом.
Прямо на звёзды! На угли сгоревших, изъятых
из обихода планет, городов, стран, поверий!
Но разроссиить нельзя! Как разгречить Троянских,
так невозможно, Елена, нас разэсэсэрить!
Вот пишет он с того света космических лазов,
сгибший супруг твой про комья космической глины.
Компьенский мир так возможен! И Столбовский даже
тот, что со Швецией был заключён триединый.
Будем пророками в нашей Отчизне былинной,
в нашем Отечестве! Будем не в нашем, тем паче!
В камне застывшая Троя погибшая гибнет…
Плачь же!
 

* * *
Горячо. Моя жизнь, как в тумане.
Ходят тени, растут из угла.
Скоро солнце за окнами встанет.
Я дочурку вчера родила!
Эти крошечные ладошки, 
первый крик и курносый нос. 
И за что же вдруг всё хорошее –
эта боль, что пронзала насквозь?
Белый чепчик с утра повязываю.
И сиделка дитя несёт,
ах, лоскутик мой, жизни бязевый, 
моя кровь, моя плоть плывёт.
И вселенною опоясывая, 
белым куполом чистоты.
В наше время, расчёту подвластное, 
неужели свершилась ты?
Так ребёнка к груди прикладывают.
Погружают его в еду.
Ты – иконка моя лампадная,
я иду к тебе, я иду.
О, случилось! Издревле искусное 
было чудо: дитю в роток 
(я – молочная, вся вкусная), 
и встаёт на место сосок.
Дочь и я. Мы одно. Мы вечные.
Две свечи. Два луча. Две души.
С нас картины свои ты млечные,
Леонардо да Винчи, пиши!
Сок берёзовый – по моей земле, 
по корням моим тела плавает.
Идол молится серебру-золе.
Русь течёт во мне православная.
Да грибной ухой, да большой рекой, 
киселём из вишни, черёмухи.
Отведу я нежной своей рукой
от дочурки все беды-промахи!

 

* * *
О, я знаю
из каких артезианских скважин,
из каких биополей, чаш, ковшей, караваев
наполняюсь по горло, по плечи даже
из каких бездонных, бескрайних. Я знаю!
Из каких веков я цежу эти соки,
по лицу как они, по одежде стекают.
Я пропитана сквозь. Мной пропахли истоки.
Берега и пороги. И вся топь земная.
Золочёные жилы вдоль скважин разверстых,
мировые деревья – дуб, ясень и ели.
В них колядки, стихи, басни, притчи и песни.
Здесь старушки-соседки. О, как они пели!
Голоса их сливались в один общий говор.
Где квадрат моих солнц, где овал моих марсов.
Словно я – оголённый под токами провод.
Как я насмерть ласкаю. Люблю также – насмерть!
И каким я насосом из недр накачала
шаровые, огнистые молнии-грозы.
Я не ведаю края. Не помню начала.
Как Овидий Назон вторглась в «Метаморфозы».
Расписная пыльца по ладоням, запястьям,
словно милого письма исторгнуты. Только
не в конверте бумажном, пропитанном страстью,
не в кувшине из глины, разбитом на дольки.
Не в бутылке, что вынес на берег песчаный
океан, что искромсанный острою солью.
Я, как тот наркоман, мак грызу конопляный
вместе с болью.
О, я знаю каких скважин артезианских.
Даже знаю, как ветки я их обрубала,
позвоночники роз, башен вымах Пизанских.
Снова корни росли из кругов моих малых.
И к системе всех мышц, всех моих кровотоков
эти скважины туго подключены слева.
Одиссей точно так же смолил свою лодку,
Пенелопа ткала покрывало умело.
Сколько лет? И столетий? Эпох? Двадцать, сорок?
Сколько звёзд полумёртвых втекло в мои льдины?
Вот Чернобыль, вот Сирия, войны, Эбола.
Сколько их не руби – вновь растут пуповины!
Я бы выжила, может.
                               Да, точно! Но снова
наполняюсь, расту перламутровым миром.
Вы глядите в глаза, вопрошая: «Здорова ль?».
Но в ответ подрываюсь на поле я минном!

 

* * *
Успокойся, мне не о чем даже спросить –
я заимствовалась, я познавалась, я проникалась,
я столько нахватала у самой Руси:
туманность, скромность, бесстрашие, жалость.
Или, как говорят на языке богачей,
я столько отжала, тебе и не снилось,
моих синичьих касалась очей
такая убийственная красивость!
В прабабушек я! И скулы, и кость,
а сердцем в Данко, в огонь и пекло,
фигурою  в маму, длинною кос,
а чревом – в небо!
Так позаимствовать, так похватать,
эдак урвать, ухватить, усвоить:
в русском поле былинная рать,
а в родословной моей – герои!
И меченосцы, и мастера
крепости строить, ладить стропила.
Да я, поверь, родилась не вчера:
тысячелетья в обхват прилюбила!
Ты – рвёшь рубашку. А я семь небес
сказочных, гордых, малиновых, росных!
Вот иногда навалится пресс
сплетен, обид человечьих, несносных.
Выдует, выхолостит из позвонков
все невозможные, чудные крепи,
снова считаю следы от клыков,
а становлюсь всё несмертней!
Железобетонней, чугунней. Литья
нижегородского – в Спасы и звоны.
Столько прощений заимствую я,
что нервно курят Армагеддоны.
Столько нахватано, нанесено,
столько вколочено, втиснуто, вмято,
вколото в мышцы и в вены давно
чудно, возвышенно и араратно!
Но без меня, без взыскующей, без
всёнабирающей в сумки, в корзины,
в жёлтых авоськах несущей из бездн
комья земли и божественной глины,
было бы, может, немного темней,
не музыкальней звучанья на флейте,
может, по-нашему чуть холодней,
впрочем, и по Фаренгейту!

 

* * *

Самое лучшее из потрясений.

Оно со мной. Во мне. У меня. Оно вечно.

До того, как в церкви преклонила колени

и после в церкви – в солнечных свечках.

В слезах лицо – пресветлые слёзы.

Они со мной. До меня. До всего живого.

Я знаю, как стать мамой! Как розы

в раю нарвать в кожуре берестовой!

А мне всё снится – рожаю сына!

Что доля бабья моя превыше,

что я – сосуд лишь, я – твердь кувшина:

жизнь из меня перевыльется трижды!

«Какие мамки и повитухи?» –

себе кричу я. Усталый доктор,

две санитарки – совсем старухи.

Век двадцать первый! Не царский – мокрядь.

Да, не княжна я. Не Ольга даже,

не из рассказа, что выпел Горький,

что вывел в люди. Но всё же важен

один момент – горло рвут восторги!

Ещё моменты, за миг до чуда.

За миг, который длиной в эпоху.

Когда стеклянный бочонок сосуда

переполняется в сына-кроху.

Я набирала его по капле,

глотала хлебушек и витамины.

За девять месяцев сгрызла яблок,

наверно, центнер. Во имя сына!

Все сорок лун были мне подвластны.

Все марсы, фениксы, все венеры.

Ты будешь в прадедов, что скуласты,

что святогорны, смелы безмерно.

Недаром бабушки ладили кросна,

кричали девы Катюши, Насти.

Не просто в небо! Рожаю – в космос,

открытый настежь!

И каждый день вспоминаю это,

и каждую ночь вижу сон-потрясенье.

В твою улыбку горстями свет я,

вливаю ковшами, веками, пеньем!

Всем млечным, звёздным, сладимым краем

и ежедневно. И ежечасно.

Весь свет с тобою, Москву рожаю

и время наше, и всё пространство.

Не повитухи здесь, а медсёстры.

Но всё же мамки, врачи, повитухи.

Не царский терем! Но царски розов!

И кровь заката! И бабьи муки!

Ужели можно забыть такое?

Как грудью кормишь. В сосок молочный

младенчик впился… Как стать едою,

питьём, всем миром, как стать судьбою.

Когда сей миг вбит в меня, вколочен.

Волокна, звёзды, хвосты кометьи,

как пахнет сына парной затылок!

О, не о том ли «Минеи-четьи»?

О, не о том ли Библейская сила?