Александр БАЛТИН 
Александр БАЛТИН
ЖЕНСКАЯ МУЗА
Благодать Надежды Болтянской
Россия, увиденная с неожиданной страстью – и вместе с тишиной; Россия-древо, столь непривычно описанная Болтянской в кратком стихотворении:
У вечного дерева корни есть
И почва, которая только здесь.
Я в снег и в проталины так вросла,
Что веткам – сосудам – не счесть числа.
Зелёные волосы у воды,
Зелёные с серым глаза, что льды.
Я б двадцать хотела иметь когтей,
Чтоб ствол удержал меня без затей.
Питающая недра поэтической речи и мощью истории, и густотой пейзажа Россия, имеющая небесную антологию поэзии, где, без чинов и рангов, проступает лучшее, проросшее в густейших дебрях речи.
Со снегом перемешана листва.
Зелёно-жёлтый мир покрылся белым.
Светлеет день. И прячется трава
Под пелену накрошенного мела.
Пейзаж красноречив, будучи нем, и через особость видения пейзажа поэт раскрывает и особенности своей души: тихой и нежной, взрывающейся огнём словес, и ищущей утешения в спокойных картинах яви.
«Я – из породы длиннокрылых» именовалась книжка Болтянской, и эта длиннокрылость обеспечивала и ощущение полёта, присущее лучшим её стихам, и долгое дыхание, ёмкость строки.
Тоска по небесам, тоска по полёту, свободе от плоти, такой бременящей, вообще присуща поэтам, и такой фокус взгляда, вжатый в компактное двустишие, свидетельствует, что полёт, осуществимый при жизни только внутренне, не есть фантазия вообще:
Небеса всех небес синее,
Опрокинулись надо мной.
Много грусти в стихах Болтянской, много прощаний – хоть с пятиэтажкой, хоть с январём, – точно предчувствуется ранняя смерть.
Но – смерть поэта: словосочетание, звучащее во многом логичнее, чем жизнь поэта, и хотя последняя даёт стихи, первая обеспечивает им долголетие.
Духовные дирижабли Беллы Дижур
«Всеприемство» яви, пропущенное через городской пейзаж, с чётких, изящно выполненных картин начинаясь, начиняется краткой молитвенной строчкой, свидетельствующей столь же о сквозной вере поэта, сколь и о таланте:
Хорошо ли, плохо ли,
Я еще жива,
Под озябшим тополем
Влажная трава,
А (нежнейшей грации)
Рядом с топольком
Юная акация
Стынет под дождем.
Голуби грудастые
Жадно корма ждут,
Зонтики цветастые
Над водой плывут,
Деловое утро поднимает флаг
И летит над пропастью на добычу благ.
Помоги мне, Господи, душу сохранить!
Чтоб с утра до вечера без греха прожить.
Но – сохраняющий душу теряет её: грозное предупреждение, адресованное жаждущим сохранять алчность, зависть, жажду земных благ: низ души; поэт же сохраняет душу, растрачивая себя на стихи, изливаясь ими, как дождь, не требующий награды, бескорыстный по самому своему существу.
Ибо космические ценности куда ближе поэту, знающему свою подлинность, чем сиюминутность, сулящая разнообразные, в том числе и литературные, выгоды.
Поэтому так надо, так хочется отойти от пустословья в:
Отойду от пустословья
В Божью Тишину.
Но Божья Тишина рождает звук: поэтический, совершенный звук, продолжающий вибрировать в душах, способных к восприятию оного.
Боль и магия Майи Борисовой
Ночной вокзал столь же таинственен, сколь по-своему и является символом неустроенности, неуверенности в жизни – кто знает, куда заводит движение?
Поэтому:
И город замер утомленно.
Ночные улицы пусты.
Одни весёлые плафоны
Слепящим светом налиты.
Жизнь утихала, отползала,
Текла к окраинам…
Движение, вектор которого и определяет жизнь, может привести поэта к смутным ощущениям: и жизнь будет видеться живою лентой, когда не змеёй, что отползает к окраинам… жизни, подчёркивая амбивалентность всего данного в мире.
И тем не менее, тот факт, что: «Не спят вокзалы, как заставы У времени на рубежах» свидетельствует о правильности рубежей, их жёсткой необходимости, от первого до последнего – рубежа смерти.
Мы входим в лес – в лес жизни, сознавая себя в пределах языка и всей предшествующей культуры; мы входим в русский лес, где словесность дышит бурно и буйно, ярко и мощно, ибо:
Российский лес исполнен доброты.
Крива его тропа, мутны болота,
Но если с ним дружить, а не бороться,
Как ласковы широкие листы!
О! лес велик во всех своих проявлениях, лес неспешен и спокоен, лес –
учитель, и лес – старший во всём, оттого финал стихотворения логичен, как извивы любой тропы – внутри этого роскошного леса:
Учи меня неспешному упорству,
Спокойствию и честности учи.
Стихи Майи Борисовой – спокойные и страстные, вспыхивающие искрами, и льющиеся свободными полотнами словесной сути – представляют собой прекрасный пример мудрого и талантливого ученичества у леса русской литературы… и жизни.
Сильный голос Натальи Буровой
Голос Натальи Буровой напоён сдержанной властность, как у Ахматовой, и недаром писала Бурова:
У Ахматовой, у Анны,
Научилась я терпенью,
Доля выпала такая –
Всё терпи, всё принимай…
Аскетизм и спокойная мудрость этих стихов сочетаются со стоической силой – с которой и воспринимала жизнь.
И – пестрота созвучий, разнообразное цветение образов, взращённых талантом и опытом:
Не увижу я больше Сурх-оби,
Тополек у реки не пригну.
И раскатистым выхлопом дроби
Куропаток уже не спугну.
Не промокнуть мне в ливне до нитки.
И упрямую прядь не смахнуть,
Чтоб биноклем жилые кибитки
Прямо к самым глазам притянуть.
Точно ложатся в конкретные русла строчки, выводят глубокой своею, мерцающей водой к цели, переливаясь красками, и словно омывая берега действительности.
Жизнь можно рассматривать, как оказию писать стихи.
Жизнь нельзя рассматривать подобным образом, ибо:
Я сына родила не для войны!
Не для войны букварь ему давала.
Эмали стихов, их изящные цепочки в той мере оправдывают жизнь, насколько передают её – сочную, разнообразную:
Я помню, когда-то на месте фонтана
В берданных ларьках продавали пиалы.
Рядами лежали холёные фрукты,
Лепёшки смеялись широким оскалом.
Мы шли по базару. На все мои просьбы
«Нельзя!» – односложно мне мать отвечала.
А я задыхалась в стеснённых желаньях, –
Обилие снеди меня оскорбляло.
Разные бывают голоса – сильно-сорванные, аффектированные, наполненные громом, но почему-то кажется, что наиболее надёжны голоса спокойные, точно имитирующие временной поток – и такие не тронет он, оставляя надолго их, если не навсегда.
Поэт-аскет Татьяна Врубель
Поэт редко способен к аскетизму, поэт-аскет – это из мира византийской жизни и литературы, а мы оказались в двадцать первом веке (странно, не правда ли?); посему строчка Татьяны Врубель – «Но если б не претила мне известность» – сутью верная, внешне кажется бравадой, но внешнее ложно: строка глубинна, ибо поиски глубин – и сокровищ, таящихся там, – уводят поэта далеко от пресловутой известности, к обретению которой стремится большинство пишущих.
Надо что-то надеть,
Надо как-то забыть,
Чтоб тебя не задеть
Чудотворная нить,
Что невидимо, где,
Но я знаю – струной
Натянулась, – к страде
Или перед войной
Может быть, за спиной,
Может, просто в груди,
Но я знаю: струной,
Что бессонно гудит…
Можно ли надеть забвение, как куртку?
Бессонно гудящая струна, струна, туго и постоянно натянутая в сознанье-душе и есть поэтический дар – пусть в нём просматриваются элементы средневековой пытки: из тех, что зафиксированы в каталогах инквизиции.
Задевая «чудотворную нить», какую задеть боишься, и получаешь стихи, иначе – просто возгонка строф, наслоение пустот, а Бритву Оккама никто не отменял, и умножение сущностей без надобности, в сущности, вариант греха.
Время сжимается шагреневой кожей (правда, редко исполняя желания), время растягивается скучной резиной, но есть знание в сердце сердца: времени хватит на всё – на всё, что необходимо, что составляет суть человеческой жизни:
Времени хватит на всё:
На скитанья по дальним дорогам,
На рисование,
Пенье,
Заботы о ближнем,
Вязанье,
Чтение книг,
Воспитанье детей,
На радости со слезами,
На возвращенье к себе
И общенье с возвышенным – с Богом.
Времени хватит на всё,
Как хватает его у природы –
Вырастить сад,
И плоды напоить,
И землю пробить семенами,
Преобразить ледниковые глыбы в большие и малые воды,
Сблизить далёких людей, чтоб их судьбы исполнились – нами.
Ибо поэзия – это и ращение сада, и воспитание детей, и чтение книг, и банально-бытовое вязание: поэзия всё, сумма сумм, великолепная Божья линза.
Скитанья по дальним метафизическим дорогам приводят к словесному рисованию и словесному же пению: в глобальном слове-плане, которое было вначале, и которое было Бог, заключены все проекции человеческих дорог – в том числе и все поэтические судьбы.
Роскошь свободной безвестности Татьяны Врубель позволяла ей творить чудеса: писать серебром, отливать слитки стихов из золота, лепить строфы из облаков, как из глины…
О Наталье Горбаневской
Как точно выражена суть существования поэта – как точно, ёмко, одним взмахом поэтической кисти:
Меня преследуют глаголы,
несуществительны и голы,
и по пятам, и по бокам,
хватают, цапают за локоть,
за мной, за мной дверями хлопать
и возноситься к облакам.
Коли не так – нет и не может быть поэта, ибо его дело: постоянное вслушиванье в речь – пусть ещё тёмную, ещё только рождающуюся в сознанье; поэт – это постоянное движение речи, и боль от этого, и рассеянное – часто – отношение к привычной жизни, в какой подвиг (а Горбаневская совершила гражданский подвиг) давно потеснён мещанским нажимом.
Не исчезло, неисчезаемо,
как простертое на небосводе,
дирижированье Хозяина
круговоротом воды в природе.
Хозяин – он кто?
Едва ли ответ возможен, вернее – однозначный ответ; но если его нет в сущности поэта, не заложено в нём ощущения надмирности, неопределимо тонкой и могущественной сущности, определяющей движения бытия и уже упомянутых глаголов, то вряд ли стихи будут осияны тайной, а без неё – просто механическое нанизыванье строк, просто сгустки пустоты…
Стихи Горбаневской насыщены разнообразно; у неё свой, иногда слишком специфический, но всегда узнаваемый словарь – как свой неповторимый голос, заселяющий мир её стихов густо и плотно.