Светлана ЛЕОНТЬЕВА. ИГРА МОЯ, ЧТО СТОИТ СВЕЧ… Стихи

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

ИГРА МОЯ, ЧТО СТОИТ СВЕЧ…

 

ПРОДАННЫЙ ДОМ

Тебя, где жарко билась я челом,

где в календарь вносила я пометки,

я продаю тебя сегодня, дом,

хранить который завещали предки...

 

Где Красный угол – фотографий ряд,

и где душа моя витает легче пуха!

 

...А ждёт-пождёт меня престольный град,

вместилище серебряного духа.

 

Я продаю, как будто предаю,

как будто Пётр я отрекаюсь трижды!

 

Узнаю всё

             про жизнь теперь свою,

и красный свет на сердце я нанижу,

как будто нить на катышки рядна!

Прощай, мой дом, прости меня, коль сможешь!

 

Кому теперь такая я нужна?

Калашный ряд, встречая, насторожен!

 

Да бог с ним!

                    Не об этом нынче речь.

Я продаю, как будто цепь срываю!

Не надо по утрам топить мне печь,

и сухостой не жечь мне к Первомаю...

 

Оковы прочь! Никто ворота мне

не вымажет ни дёгтем, ни сурьмою.

Так проживу! Легко. И в тишине

влюблюсь, пожалуй, нынешней зимою!

 

Другие будут люди и дома,

вокзал, базар, платочки, сарафаны.

Удача в дверь мне постучит сама

и синей птицей прокричит нежданно!

 

Я продаю, приобретаю ли?

Я предаю или клянусь быть верной?

Иль отдираю с кожей от земли,

рождаюсь вновь из океанской пены?

 

Мой колыбельный, маленький, родной!

Бревенчатый! Последний раз целую

я твой порог! Я твой закат льняной!

И дождика бубенчатость хмельную!

 

* * *

Век вековой. Никуда мне не деться,

взором просторы объять.

Здесь под рябиной багровой отец мой,

а под берёзою мать!

 

Не отделить, не разъять с этим полем,

не разрубить связь времён,

и всё равно, как ни бейся, но больно

да с четырёх мне сторон!

 

Пусть аномальная зона здесь. Стыло.

Озеро с  талой водой.

Я – и земля эта, я и – крапива

и василёк с чередой!

 

О, как мне жалко – родную, цветную

песню, что смех и что плач.

В руки беру я листок и целую…

Как поцелуй мой горяч!

 

Как расплывается красным помада…

А под ногами – трава.

И ничего ему больше не надо

небу, где лишь синева.

 

Что же скажу я рябине, берёзе,

этим дрожащим в ветрах,

водку в стакан наливая сквозь слёзы,

каплям дождя на ветвях?

 

* * *

Просила: только уголок,

сундук где кованый,

ты – занял сердце всё! Замок

и двери сорваны!

 

Окно – на лес и на поля

подслеповатое,

отсюда видно, что земля

чуть кругловатая.

 

Как мог облюбовать ты здесь

заката зарево?

Чтоб воцариться,

                          чтоб возвесть

тумана марево.

 

Ты неуклюже сел за стол.

Вишнёвой водочки

откушал, пряный разносол,

салат, селёдочки.

 

Как я могла? Букеты роз

терново колются…

И горе всех пунцовых гроз

здесь у околицы!

 

Чтоб вопли всех вокзалов длить

в тот день посмела я,

где край  перрона – край земли,

край света белого!

 

Ты поселился в сердце, что ж

платить не надобно!

Ни за полушку, ни за грош

аренде рада я!

 

О, наши мёртвые сердца!

Ни тяжкой битвою

любовь умеет воскрешать –

вчера убитые!

 

* * *

                                   Пересаживают сердца…

                                                             Из стихов друга

Как зажжётся.

Как заполыхает.

Ты на этом свете ли, на том?

Пересадка сердца. Жизнь – вторая,

запасная, как аэродром!

Вот она – игра, как в детстве в прятки,

вот оно – крылатое моё,

улетело в пятки. Пересадка,

как растенье, на другую грядку

беспощадно, где полынь, репьё…

 

Хоть бы мне оставил половину,

четвертинку, капельку, просвет,

Соловья-разбойника, калину

или про дубинушку куплет.

Ничего! В тебе – средотеченье!

Все моря, все тверди, дым и смог!

Речь была, осталось изреченье,

не ступить, и вовсе нет дорог!

 

Неужели мне послали строфы,

я молилась им усердно так –

избежать, чтоб автокатастрофы…

Поздно. Поздно. Просто рядом ляг!

Подержи ещё меня немного

на руках, мой милый, у груди,

доцелуй, донежь, доплачь, дотрогай,

долюби!

Я не знала, что так можно вольно

в чью-то жизнь, как в журавлиный звон,

корневище вскинув хлебосольно,

втечь, внедриться, будто в чернозём!

Но ты, непутёвое, старайся

быть смиренней, ласковей, умней,

сердце моё – лёгкий сгусток вальса.

мой цветок, порхающий в огне!

 

ВИДЕНИЕ РОЖЕНИЦЫ

Сжимаю руки, разрываю зыбь.

Такая боль! Не приведи, о, Боже!

За грех какой мне суждено родить,

крича безумно на больничном ложе?

Неужто первенца? Когда и ночь, и день,

всё мироздание в моём скопились чреве!

Я задыхаюсь. Я кричу… лишь тень

мне музицирует  в медлительном напеве.

Я – вся огромная, чумная! Липкий пот

глаза мне застит. Где набраться силы?

… А где-то там, у золотых ворот

живая плоть о плоть земную билась…

Вся жизнь моя – была она ли, нет?

Дом над рекой и вековые сосны?

Иль предстоит произвести на свет

мне это вновь – людей, дороги, звёзды?

Мосты сгоревшие, сынов и дочерей,

на бранном поле, кобылиц летящих?

Цветущий сад, пустыни, суховей,

весь мир другой – не этот, настоящий?

Вот женщина подходит – кто она?

Старуха, повитуха, просто дева?

Горю! Вся изнутри я сожжена!

Но тем сильнее темнота напева….

Так вот зачем всё прошлое моё!

Теперь я поняла своё призванье:

то тихо я впадаю в забытьё,

то вновь, очнувшись, хрипну от страданья!

 А дева ближе! Музыка слышней!

– Ну, милая! Ещё чуть-чуть осталось…

Вот так рожают бабы малышей,

впадая то в отчаянье, то в ярость!

Мой мир огромен! Как мой мир велик!

Мой первенец, мой мальчик долгожданный!

Я слышу крик, я вижу детский лик!

И музыку я слышу постоянно…

 

* * *

Помоги мне не промолчать

в час, когда мне кричать сподручней!

Эсэмески послать сгоряча,

быть, как все мне – ни хуже, ни лучше!

 

Если я не простила, сам

за меня ты прости всех разом!

…По полям, по оврагам, лесам

солнце катится безотказно.

 

Птицы выхлестнулись на юг.

Поклонись за меня им крылато!

Ты прими всех – кто враг и  кто друг,

всех –  кто беден и кто богатый!

 

Видишь, я на семи ветрах –

и одна – посреди мирозданья!

Здесь так много свободных плах

и пустующих мест для заклания!

 

Свято место одно есть – моё,

где чадит сладко-мятно мелиса!

Ты за землю, за всю её

нераспаханность помолился б!

 

За небесный, желтеющий круг,

за себя, за отца, за маму

и за сотню раздоров, сто мук,

за скорбящих, болезных, упрямых!

 

Так крестись ты неистово и

так шепчи – всё упорней, сильнее

во все ночи останные, дни,

если я не смогу,

                             не сумею…

 

* * *

Когда ты вдруг прильнёшь, то разгляди в прицеле

ни брат ли это твой, ни друг ли, ни жена?

Да как же это так? Наш мир вдруг одолели,

пирующие кровью: чума, разор, война?

И, словно на китах, на этих трёх заразах,

на чудищах морских вращается земля?

Как будто бы нутро нам подменили разом

на «гуд» и «хеппи-энд» – они-то не болят!

Так я же помню, как – всё началось! Эпоха

разнеженных тузов, обобранных старух

и – Дунек на шестах в стрип-барах. Полудохлый,

ни ценный, никакой – злой ваучер в руках.

Обман. Жульё. И все – там наверху, за дверцей.

Там – возле пирога. Там – скопом у казны.

Ты целишься куда? Во флаг, звезду ли, в сердце?

Иль прямо в Китеж-град ворованной страны?

В детишек? Я гляжу на карту – наркотрафик

ползёт по всей стране – и в школу, прямо в класс,

где белый бант, тетрадь, где красный лёгкий шарфик,

где Чехова портрет, где сад, где Божий Спас.

Я знаю, чей он – гном, я знаю это зелье,

и вижу, белых скул, очерченных углом

болезненный мираж. Зрачок тугой, похмелье…

И, как не назови, – зло остаётся злом.

А всё-то началось – коварно, беспробудно –

с огнива и меча да стрел в Святой Руси.

Ты целишься? А я тебя целую в губы

и не шепчу, кричу: «Помилуй и спаси!».

 

* * *

Разве, родной, в чистом виде корысть,

словно бы вишня в вине?

Я, не моргнув, отдала б тебе жизнь

всю, что отмеряно мне!

 

Всю, сколько можешь в горсти унести

жарко горящую нить!

Помнишь, водилось на древней Руси

шкурой куницы платить?

 

Камушки круглые, талеры и

жёлтых ракушек число.

… Я без твоей умираю любви

горестно, преданно, зло!

 

Эх, новгородской копейки металл

или жеребья куски!

Разве мой откуп безудержно мал

в нежном касанье руки?!

 

Плечи в пупырышках, босы ступни,

шкура медведя у ног,

чем отплачу за разлучные дни,

переступив за порог?

 

Чай заварила, варенье да мёд,

клюква, брусники настой.

Всё! И взамен надо мной небосвод

синий и золотой…

 

Как я умею – до родинок, всё

тело твоё целовать!

Нас от разора, быть может, спасёт

в белых перинах кровать!

 

Что меня держит в твоём январе

жгуче, ревниво, до слёз?

Слов о любви серебро – в серебре,

чистое золото грёз…

 

* * *

Не покорить, а любоваться лишь.

Поверь мне на слово: Москва непокорима!

Не проскользнёт ни враг, ни вран, ни мышь

под видом пара иль колечек дыма!

…Пустите, неразумную, меня

глазеть на арки, памятники, своды,

на купола из стали и огня

с надменным блеском неба и свободы!

Я – часть массовки. Ломаным грошом

пускаюсь в пляс, тяжки грехи земные!

И всё-то мало, надо бы ещё

прочесть твои узоры расписные!

Как ты меня – вот с этою толпой

стремишь по эскалатору – крылато!

Любила ли? Жалела ли? Слепой

на скрипке музицирует токкаты…

Кому охота нищим подавать,

монеты, словно листья осыпая?

Моя разнообразная Москва!

Базарная, кичливая, простая…

Есть у неё особое число!

Отсчёт иной от миросотворенья!

Прозрение, учение, тепло,

нетление особого значения!

Как женщина – царица, мать, жена,

что распустила пред зерцалом косы,

она чиста, упряма и верна

любимому, что загулял да бросил…

 

* * *

Уткнусь в колени: «Не бросай!

О, как ни тяжко, злые камни!»

Люблю я эти небеса,

нет, ни минутами – веками!

 

Никто не может землю так,

изрытую войной и горем,

после боёв, смертей, атак,
любить сильнее вдвое, втрое!

 

Я вижу половецкий стан.

Я слышу вой татарской сечи.

И, Боже:  Карабах, Афган…

И Украина – недалече…

 

О, изощрённый чей-то мозг

придумать смел, чтоб – брат на брата

пошли войной! Невроз, психоз.

Весь воздух порохом объятый…

 

Кольцо сжимается. Тесней

объятья.

               Слышится дыханье

иных миров, иных мастей,

иного призрачного знанья.

 

Но Русь Московская! Но речь

моя исконно нутряная!

Игра моя, что стоит свеч,

и жизнь – вдоль берега, вдоль края!

 

ОСЕНЬ

В ранний час брала корзину мама,

клала хлеб, немного сала, лук,

и туда – по клюкву – в рдяный самый

уходила час, и таял звук.

 

Напитавшись соками, мгновенья

сохраняли зыбкий свой балласт.

Мама, опустившись на колени,

собирала ягоды для нас.

 

А зимой, когда температура

опускала за окошком ртуть,

для своей дочурки белокурой

вар цедила, что согреет грудь.

 

Розовый, целебный (не напиться!),

в белой чашке из-под молока

на салфетке тоненькой из ситца,

жил он в ожидании глотка.

 

Господи, зачем глядишь ты строже?

Если всё же ты на свете есть,

верится, что ты всегда поможешь

исцелить-испепелить болезнь!

 

И стояла мама у иконы.

Разве можно долго так стоять?

Так мы жили – лес, немного сонный,

клюквенная осень, благодать.

 

Может, надо так любить всё это?

И вмерзать в болото телом всем,

уходя за клюквою до света

от несложных, жизненных проблем?

 

А затем, вернувшись, из корзины

доставать пахучую, как мёд,

ягоду. И, обсушившись, зимы

пережить надолго, наперёд?

 

* * *

Холодным зимам счёта нет. Они

не пощадят – ни в спешке у вокзала,

ни у дороги, где слепят огни.

– Ты тёплый шарф бы, дочка, повязала!

Сожмётся сердце больно от тоски

у трёх дорог, визгливых перекрёстков,

был связан шарф на спицах, и клубки

овечьей шерсти рыжевели броско.

Кто так поймёт, как мама? Каждый миг

в просторе мира – ожиданья зала.

Такая малость, капля, пунктик, штрих:

– Ты тёплый шарф бы, дочка, повязала!

Рисунок, кисти, разноцветья пух

согреет, от ангин, больное горло.

И смерти нет! И чуток неба слух

пернатый, соколиный, совий, орлий!

Материй много, звёзд, пространств, судеб,

петля к петле и нитка к нити плотны!

Чтоб покормить мне птичек – белый хлеб

крошу я на асфальте беззаботно!

Но сердце, как  с ним быть? Когда вокруг

разломан звук, одни сплошные шрамы.

…Рисунок, кисти, разноцветья пух.

Лицом я утыкаюсь в шарфик мамы.