Сергей КОТЬКАЛО. СВЕТ И ВО ТЬМЕ СВЕТИТ. Новелла

Сергей КОТЬКАЛО

СВЕТ И ВО ТЬМЕ СВЕТИТ

Святочный рассказ

 

«А любовь как сон…» – вьюном вилась в голове назойливая строчка из старой песни, но тут же на неё наплывал призыв: «Смерть врагам!» – отчего настроение невольно изменилось. Оглянулся по сторонам и не нашёл глазами даже в ясную погоду этого врага, потому что тот на открытый поединок не выходил. Враг исподтишка, с дальнего расстояния, заправски стрелял «смерчами» и «градами», стрелял беспорядочно и бесцельно, – как казалось наивным, забитым, изнурённым полугодовым огненным испытанием жителям на Донце. Но это неправда, и Егор знал наверняка, чему свидетель его несгибаемая, нежилая в чёрной перчатке рука. Стреляли они всерьёз и прицельно. Стреляли беспощадно. Стреляли так, чтобы жизнь до весны умерла и на месте их ещё недавно размеренной жизни, домов и цветущих палисадников образовалась голая степь, чтобы вернулось гуляй поле гайдуков…

«А любовь как сон…» – возвращалась мелодия в шевеление мозга и понуждала его замереть, обратить внимание, как белый туман застлал стёкла, чудом уцелевшие от сотрясания бомбами, выйти во двор, или точнее в пределы контура бывшего забора его усадьбы. В хуторе и прежде было немного дворов и насельников. Теперь один он остался да старая дворняга, которая с первых дней обстрела, ещё в начале лета, сама по себе перебралась под печь и уже никогда не оставалась одна вне дома. Он тоже не то чтобы признал правильность её выбора, скорее даже не заметил, так велика была печаль, пережитая после первых обстрелов, после гибели тех, кто жил рядом, но сгорел вместе с усадьбами либо подорвался на минном поле…

– Эх, да что там, – ступая босыми ногами по первому снегу, повторял он после первой, врезавшейся бесцельно строки из песни; вспомнил свою незабудку, её русую косу, синие очи и слезинку, что сорвалась тогда с размаху на снег и прожгла сквозь глубину дыры землю, как бы ужаленная первым его прикосновением, – на том же месте, в тот же час, – как уже на груди его душегрейки заиндевела круглой жемчужинкой другая слеза…

 Его долгий отчуждённый, застывший пред внезапно выпавшим снегом взгляд разбудил заяц, вынырнувший из-под кочи, и тоска вавилонской строки: «А любовь как сон…» – и далее крик ворона, что иерехонской трубой на всю Ивановскую улицу каркал одному ему ведомую тревожную песнь. И что удивительно, слушать вместе с ним ворона спустились с чердака белая горлинка промеж простых сизарей, и белка, забежавшая вершинами елей на орех… Ожили в овине куры, утки и гуси… Живенько так загалдели, что он невольно ухмыльнулся, расцвел радостью, но тотчас уныло голову свесил на грудь: «Кто, – спросил он у ветра, – скажи мне, имеющий душу, способен вынести это…».

Он действительно с трудом выносил. Правда, курочек было три, уточек полторы – одна хроменькая, лапку осколком мины снесло, да и гусей, как водится, осталось два: один – белый, второй – серый; весёлые, в отличие от курочек и уток, гуси… Удивительно, право дело, людей не осталось, а эти живут, кормятся… Поди ж ты, подумай, как прокормить их в безжизненном пространстве, а он их держит при себе, разговаривает.

– А у тебя в детстве были птицы, – вспомнил он, как спросил его приятель когда-то давно, на пороге Ливадийского дворца, где они наслаждались хвойным ароматом, весёлым пернатым гомоном, бушующим внизу Чёрным морем...

– Конечно, – сверх меры простовато ответил тогда, – индюки, куры, гуси… – и оба расхохотались над столь явной его непосредственностью.

Вот и теперь он не заметил, что бредёт по снегу босыми ногами, совершенно бесчувственными к холоду, но не к дрожи земли, от дальних разрывов, тупо отдававшихся в груди…

«А любовь как сон…» – вновь аукнулась неумной мухой строка в ушах зачаровано и ворон в ответ с высоты далека, над дымоходом, каркнул, и голуби встрепенулись, а за ними нервически закудахтали куры, утки закрякали и застучали крыльями гуси: «Га-га-га…». И он справно зашагал босыми ногами к овину:

– Сейчас-сейчас, мои хорошие, – говорил к ним с ласковой взаимностью, – будет вам и зёрнышко, будет и вода…

Господи, подумать только, откуда в этой безлюдной пустыне зёрнышко, если сам уже который месяц хлеба не то что белого, а и чёрного не едал, однако ж не хлебом единым жив человек…

– Чу! – дважды, из Заречья удар за ударом возвестили колоколом от сельской церкви Георгия Победоносца, что обедня у них благополучно завершилась и поп начинает править панихиду по тем, что лежат в своих доминах лицом к алтарю, всю ночь слушавши безмездно Псалтырь старушки-монахини и пронзительный свист сверчка от железом обитой грубы.

«А любовь как сон…» – сверлило голову, тогда как колокол вновь дал: «Чу!» – два похоронных удара, и он перекрестился за тех, кто обрёл душе вечный покой, кого отправят на санках последней дорогой без лишних рыданий…

Заступившие с севера серые стальные облака поглотили недолгий свет солнца.

– Короток век, – закрывая калитку овина, огрызнулся на самого себя, – а песня житья не даёт...

– Га-га-га! – проводили его два весёлых гуся.

Их веселье переменило дух Егора.

«А любовь как сон…» – в который раз завелась пластинка в его голове и облезлый, заспанный дворняга как-то уж очень бодро высунул нос из двери дома, смело загавкал на Заречье, откуда завьюжило и уже напирало снега на их хутор.

– Так и чему радуешься, глупый? – потрепал Егор собаку. – Впрочем, Сочельник ведь, – и пошёл внутрь дома.

Затопил дровами печь. Поставил в ковшиках варить для кутьи размоченную пшеницу и узвар из сухих яблок, груш, абрикосов и слив, заготовленных незабудкой с прошлого года. Трижды убегала вода на чугунку. Трижды обжёгся, прежде чем довёл узвар до кипения. Трижды принимался стелить праздничную скатерть на стол, но всякий раз останавливался строкой из песни: «А любовь как сон…»

 

* * *

Меж тем время давно перевалило за полдень. Метель выла уже по-настоящему, кидала в окно снегом. Но на душе у Егора прибывала радость, неведомое торжество чего-то такого, чего и сам не понимал. Куда подевалось чувство одиночества, брошенности, войны, дрожания земли и грохота пушек. Заживлялось, разгоралось вместе с печкой сердце жизни. Он даже парадную тройку достал, брюки отутюжил… Сапоги начистил, но убрал в шкаф. Примерил битые серые валенки с галошами, загнул навыворот края. Походил по дому туда-сюда. Дворняга выглянула из-под припечка, дивилась странному поведению хозяина, игриво в такт походке поскулила.

– Дивны дела Твои, Господи, – сам себя не понимая, сказал Егор на Образ и перекрестился, задумался.

Правда, не так давно от себя услышал такие слова, да и креститься... «А любовь как сон…» – снова сшибла с мыслей застрявшая в уме мелодия.

– Смэрть ворогам! – невесть откуда громом грянул чужой в доме голос в ту самую минуту, когда Егор, нагнувшись долу, снимал с ног валенки.

– Помоги, Господи, – нисколько не смутившись, не вставая с табуретки, сказал он трём бравым, экипированным служивым…

– Сказалы Богы, щоб и вы помоглы, – продолжая стоять у порога, ответил один из них, – а то так хочеться исты, що ниде и переспаты…

Егор поднялся. Служивые, хоть и вооружены до зубов, пусть и на слово быстрые, но худосочные и по зоркости взгляда – трусоваты – за оружие крепко держатся. Тот из них, что посмелее и горластей, продолжился:

– Здорово живэтэ.

– И вам не хворать, – сказал Егор. – Мою, вот, – тыча рукою в подприпечье, откуда торчал нос дворняги, – в такую погоду из дома не выгонишь…

– Не боись, – перебил единственно говорящий, – нэ довго осталось…

– Так и я перебоялся своё, и один на хуторе остался. А вы проходите, садитесь, – Егор указал на стулья и кресла.

– Нэ час ще сыдиты, дома жинка та диты, а твои дэ? Хто ще на хутори живэ?

Егор взгрустнул выдохом:

– Сорока-воровка на дубе, да белка на ели…

– Шутковать, брат з намы не трэба, – зло оборвал говорун. – Ще нэ вмэрла Украина… Мы и про тэбэ всэ знаем. Живы пока соби на здоровье, а птыця твоя вже нэ литае. З намы поидэ пидтрымуваты рэволюцию... Хлопцям, сам розумиеш, розговляться трэба, – продекларировал цель прибытия и вышел за служивыми...

Внутри Егора мгновенно вскипела обида, он даже что-то было уже хотел…, как в его голове опять запелась песнь: «А любовь как сон…» – и это его остановило.

Служивые также бесшумно исчезли, как и появились. Следы их пребывания тотчас замела вьюга. Лишь калитка овина бесхозно качалась на ветру.

– Вот и допелись, – сказал Егор дворняге, – и остались с тобою вдвоём, тогда как ещё утром были куры, и утки, и два весёлых гуся. Не доглядели мы с тобой, не защитили наших певчих, сами не ели – им отдавали, а они… Улетели! Эх-х! Что проку плакать и тужить, – смахнул рукой разочарованье. – Потеряли бдительность, не сберегли для незабудки, а так хотелось...

Безмысленно присел на табуретку Егор, посидел. Снова натянул валенки. Снял. Он растерялся, искал, за что зацепиться, как и куда направить своё отчаянье, и тут снова к нему прилетели слова: «А любовь как сон…»

«Да, – ёкнуло в сердце, – Сочельник, надо ёлку наряжать… До первой звезды наряжать…».

Егор вышел на террасу и вернулся с пышной, пахнущей морозной свежестью маленькой елью, уже встроенной в треногу, поставил её на стол. Снял со шкафа перевязанную старую коробку с новогодними игрушками, где вместе с Дедом Морозом и Снегурочкой, в накрахмаленных белых шубах, жили бумажные пятнистые ослики, беленькие зайчата, сизари и краснопузые снегири, стеклянные серебряные сосульки, перламутровые ангелочки, шишки и орехи, золотые рыбки, волхвы с дарами на верблюдах, оранжевые китайские фонарики, свечи… И, конечно же, шары… Много шаров… Большие и маленькие, красные, синие, золотые…

«А любовь как сон…» – егозила, зудила строка и понуждала украшать ёлку.

Всю свою жизнь Егор сам наряжал ёлку. Это было особенное действо, ежегодное возвращение в детство. Он развешивал стихийно игрушки, обволакивал ёлку бусами, мишурой и гирляндами так, чтобы они не закрывали композицию движения игрушек. Водружал Вифлеемскую звезду над всем разноцветьем и лишь затем ставил Деда Мороза и Снегурочку под ёлку так, будто они гуляют в Рождественскую ночь по лесу.

Время бежало быстро. Егор напрочь забыл незваных гостей. Прибрался в тройку, разве что бабочку не напялил на ворот белой рубахи… Опять в валенки обулся. Пальто классическое из полушерстяного драпа надел, навернул вокруг шеи шерстяное красное в белую клетку кашне по погоде, чтобы можно было спрятать часть лица и нос от холода и ветра… Прямо франт городской, а не хуторянин, если бы не битые валенки…

 

* * *

– Дни коротки, ночи длинные, – сказал Егор, заглянув в окошко.

 Вьюга стихла. Двор и овин замело снегом. Первая звезда едва-едва пробивалась сквозь синь вечера. Красота неземная, будто и не было пурги, будто и не жили его птицы в овине…

– Чу! – позвал колокол святого Георгия.

– Вот и пойду, – ответил Егор, – не солоно хлебавши, поисповедуюсь у отца Петра, поплачемся друг дружке в жилетку… – Прикрыл в печке тепловую вытяжку, потрепал мордашку дворняги: Не скули! Вернусь, разговеемся…

Вышел из дома, утоп в снегах белых, а в голове слова песни: «А любовь как сон…» – и радость на сердце нечаянная.

Откуда берётся? – неведомо.

По пояс в снегу бредёт наобум. Темень густющая. Ни зги не видать. Только вдали, из Заречья, доносится выразительное нечастое:

– Чу! – от святого Георгия и мороз по штанам пробирает свежестью.

Колокол глухо гудит, зовёт в церковь прихожан и нельзя сказать, что зовёт сурово и властно. Напротив, даже в глухом ударе колокола слышится сладкая благостность. Народ тянется, где реденько из хуторов, где гуще из самого Заречья… Что-то такое разгорается, развидневается сначала в душе каждого, затем вблизи самого святого Георгия.

Егор брёл через Донец так же, как когда-то бесстрашно брела в Заречное его мать и пела, чтобы отогнать от себя подальше волчьи горячие очи. Пела отчаянно, открыто, но по-женски сердечно. Пела русские и украинские песни. В церкви её, отроковицу, школьницу, однажды спросил покойный настоятель:

– А что Верочка, ты не поёшь Псальмы или хотя бы колядки?

– Пою, батюшка, в церкви и дома пою, а среди волков спиваю… – и потом заплакала, да и брякнула: – Вы бы, батюшка, с волками ещё и не то б запели…

Егор всё порывался спросить у мамы, когда она ещё жива была, что же такое «не то б запели», но так и не успел. Лишь годы спустя узнал, на побывке. Махнули они с Софийкой, сестрой-покойницей, – один всего-то раз и было, – на Николу Зимнего в Заречье, в бесснежье. Силищи Егор слыл недюжинной, ничего и никого не боялся, а ледок под ними слабенький, ещё не окреп, потрескивает. Сестра заволновалась, заохала. И это бы ничего, но в темноте загорелись волчьи очи. Пуще прежнего забоялась Софийка, затрепетала. Схватил Егор её в охапку, прижал к сердцу и пошагал, что было духу, уверенной поступью прямо на волков. Сестрица и запела ни к селу, ни к городу:

Что ты вьёшься надо мной?

Ты добычи не дождёшься,

Чёрный ворон, я не твой!..

 

Да так красиво запела и пела от начала и до конца громко и правильно, нутром, словно не на льду Донца, а в самом Большом театре. Егор даже пожалковал, что раньше за ней не знавал такого таланта...

Вышли на берег. Волки отступили. Софийка смолкла. Он и говорит сестре:

– Что ж ты смолкла, пой.

– Нет, – говорит ему, – на берегу не могу. Я, как мама, только на воде пою.

Так, воспоминая сродников, Егор и догрёб по снегу до Заречья.

 

* * *

Наплывая неторопко на гору по шуршащему снегу, взбирался в синем свете к святому Георгию. Слух сердца сладко щекотал малиновый звон дымящейся в звёздной россыпи в серебряных покровах колокольни. Помимо воли, едва шевеля губами, Егор пел «Свете тихий…». Самую малость оставалось, чтобы перенестись уже на тропу вдоль церковной ограды, но он притормаживал ход, продлевая удовольствие слушать ласковую молитву самой природы, славящей Рождество Божественного младенца. 

Рождество Твое, Христе Боже наш,

Возсия мирови Свет Разума…

 

Перекрестясь на входе на икону Георгия Победоносца, пронзающего копием змия, нарядные прихожане, укрепившись ангельскою силой, входили ко всенощной в церковь. Но вот в двери застряла ожидавшая прибавления молодая мать. Крошка-малыш тянул её обратно, потому как не успел наглядеться на рождественскую звезду с лиловым отливом. Помог матери старенький настоятель, скоренько семенивший коротенькими шажками, пришаркивая на паперти:

– Пойдём-пойдём, – ручкой легонько похлопывая шубку малыша, – я тебе большую звезду покажу, – и мальчуган резвенько побежал, увлекая всех за собой.

Народ в притворе тянул руки к настоятелю, вопросы спрашивал... Он благословлял, отвечая:

– Нет-нет, – говорил, – кто не исповедался, ждите до «Отче наш», – пробивался сквозь строй внутрь храма.

Маленьким, бледненьким, беленьким, совсем неземным показался священник Егору.

– Маленький, да удаленький, – громко и весело сказался безадресно отец Пётр. – Ты брат сантименты у нас в церкви не разводи, – наугад буряков в движении продолжал батюшка. – Да-да, Егор, не разводи. В храме надо держаться молитвы, не жалости… Ступай к аналою, там доскажу…

Сказал и пошаркал своим чередом к солее, цепляясь за рассыпанный по полу ельник. Огни в церкви ещё в полную мощь не зажгли, но и так все сияли как херувимы и серафимы на небе под куполом.  Вольноопределяющийся, как звал его батюшка, псаломщик Василий монотонно читал на клиросе великое повечерие. Однако, почуяв приближение настоятеля, голосом оживел, с выражением читал, как в драматическом театре, чего, собственно, и не любил отец Пётр, нарочитую выспренность псаломщика. Народ по случаю праздника слушал Василия внимательно, крестился и вздыхал…

– Ты, Егор, не унывай, – сокрушаясь, прервал исповедника батюшка. – Послушай  старика никчемного, – сочувственно гладил по голове. – Впереди зима, а за ней – лето. Будет тебе два весёлых… Беленький и рыженький... Сиротки, – иносказательно, духом говорил ему, – прими с миром на хутор. Пусть твоя незабудка их обихаживает…

– Так нет же её, – сорвался Егор…

– После службы всё будет, – сказал отец Пётр ему и покрыл голову епитрахилью.

Слова батюшки крепко зацепили Егора. Так крепко, что он ещё сколько-то времени пребывал в неведенье, где небо и земля, и лишь отдалённо слышал, как долго читает псаломщик. Собственно в забытье пребывал, пока вольноопределяющийся не вытянулся над полнотою храма во фрунт и уж очень торжествующе воззвал:

– С нами Бог! Разумейте языцы...

Далее за псаломщиком браво вступил хор:

– С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог!

А с высоты купола эхо вторило:

– Яко с нами Бог!..

Отец Пётр, уже облачившись белую ризу, спешно открыл Царские врата.

– Услышите до последних земли, яко с нами Бог, – единым духом гремел сводный зареченский хор из двенадцати прихожан. – Могущии покоряйтеся: яко с нами Бог...

Полилась Рождественская служба давно заведённым правилом. Полились белым светом огни паникадила, заиграли в малиновых лампадках огненные, жёлтые языки, выступили на свет образа святых праведников… Прихожане пели вместе с хором. Сердца вторили молитвы, а с глаз непрерывно катились слёзы…

Во всю службу Егору некогда было даже о чём-то и подумать. Уже и «Херувимскую» пропели, а он не надышится ладаном…

 

* * *

И вот завершилась служба, вдоволь, казалось, напелись. Отец Пётр в третий раз вышел на солею с золотым крестом в руке после уже сказанного настоятельского слова, потому как прихожане не расходятся, благословил всех, и говорит:

– Правильно знаете, что с Рождественской службы никто у нас пустым не уходит. Хорошо вы молились и за то будут вам пироги с творогом на дорожку, – и хитровато с прищуром смотрит поверх голов в дверной проём притвора. Вы, дорогие, раздвиньтесь, Христа ради, пропустите благодетелей.

Народ завертел головами, высматривая того, о ком говорит настоятель. Егор, напротив, стоит колуном с закрытыми глазами, в состоянии полудрёмы, никого не видит…

И опять же песнь старая в нем занялась: «А любовь как сон...»

Что? Откуда?

С притвора Снегурочка в белом платье, в белой газовой врачебной шапочке с красным крестом на лбу шагала торжественным маршем с корзиной в два обхвата, полной пирогов. За ней два ангелочка в синих пуховых пальтишках чинно семенят, у каждого небольшое лукошко с конфетами… Прихожане только рты разинули в изумлении, а Егор, может и правда приснул, в фантазиях стоя, но возьми и качнись, да и пни одного ангелочка о другого – маленькие ведь, легенькие, – а они, огольцы, снегурочку лукошком… Конфеты на пол. Взрослые и ребятишки, понятно, хоть и намоленные, скорее хватать… Хорошо ещё Снегурочка на ногах устояла…

Хористы, надо отдать должное, для порядку запели:

– Рождество Твое, Христе Боже наш,

Возсия мирови Свет Разума…

 

Прихожане, ничего, сообразили, вернулись на место, кроме Егора. Стоит как вкопанный, глазами лупает на Снегурочку…

– Ну что, – спрашивает его отец  настоятель, – развиднелось?

– А любовь как сон… – глуповато сказал он батюшке.

– Нет, Егор, любовь – она во сне и наяву. Вернулась с войны твоя незабудка, – говорит отец Пётр, – вернулась наш доктор Марыся… С двумя крылами вернулась. Сиротки безродные: один белый, второй рыжий…

Марыся, «звездой учахуся», держала впереди себя корзину. Отец Пётр раздавал прихожанам пироги, чтобы  «кланялись Солнцу правды»…

Все они в эту дивную Рождественскую ночь верили, что с высоты Востока возсияет мирови Свет Разума.