Светлана ЛЕОНТЬЕВА. СПАСИТЕЛЬНЕЙ МЫ И ТВОРИТЕЛЬНЕЙ В МИРЕ... Стихи

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

СПАСИТЕЛЬНЕЙ МЫ И ТВОРИТЕЛЬНЕЙ В МИРЕ…

 

* * *

Руки впаялись в объятья,

словно в кириллицу ять!

Не разжать! Не разорвать!

Разве только вместе с руками

моими тебя от меня оторвать.

Руки мои – искрят проводами

в тысячи вольт и ватт!

А я заряжена солью-слезами,

русскими сказами, лесом, полями,

ты мне – мой Авель! Мой брат!

Как отпустить тебя встретиться с Каином:

с Нерусем-воином, что за чертой?

За виноградною, красной окраиной

в разэсэсэриной родине? Стой!

По ноги, под руки кинусь! Буланому

в сбруе серебряной я нашепчу,

чтобы хозяин был с ляхами, панами

поосторожней! Что меря и чудь –

финно-угорская дюже презлющая!

В мире смешалось всё. Ось сорвалась.

Спицы нам в рёбра натыканы пущами.

Видно, столетьями плавили злость.

Я – на дорогу, на рельсы, на взлётные

полосы тело кидаю своё – удержать!

Кабы могла, то разбила твой сотовый.

Коли не брат – так упала б в кровать!

Нерусь треклятая, жадная, зычная

(нерусь бывает и русскоязычная!),

купленная за подачки, борзых,

дачи в Майями, за евро-монеты.

Русь – это больше! Не просто язык!

Русь – это космос и солнца рассветы!

О, как мне нынче ужасно и больно.

Слово, что кость, давит певчее горло.

Словно нутро моё сплющено, смято.

Боже, не дай вам отъять, как я – брата,

зная, что камень у Каина, смерчи,

грады, ракеты, штыки и снаряды,

я не могу, чтобы «аривидерчи»,

«чао-какао»…

Пускай искалечен.

Но возвращайся обратно!

 

* * *

Сердце вырывается – в потоке

я со всеми – женщинами, миром,

с белым светом. Мы не одиноки.

Статус мой, как все здесь, пассажира!

Статус мой – в метро, на эскалатор,

обогнать старуху в тёплой шубе

и еврейку, что с лицом помятым,

и таджичку!

                   Стоп!

                     «Михайло Врубель!» –

пела я, вздыхала, умирала!

Стены плача строила забвенно!

Здесь для нас творил художник яро,

из-за нас он резал свои вены!

Мой народ – планетный, звёздный, гордый…

Ах, мужчина, локтем – да в лицо мне!

Если надо мною целый город,

надо мною кладбище, что с Цоем.

Площадной, Васильевский здесь остров,

жжётся так, как будто током песня,

что ж вы не пришли, товарищ Бродский,

умирать, коль обещали, здесь вот?

Перечислю – звёзды, Врубель, дети…

Посчитаю – сердце. Только сердце!

Чемоданы, сумки, вещи, сетки…

Ток по мне. Во мне. Амперы, герцы.

Теснота. Обгон. Обход. И давка.

Ничего не смыслю я в культуре!

Лишь в душевных муках и удавках,

в боли, фобиях и в пуле-дуре.

Кукловоды нынче, куклы-нити,

теле-бред и теле-блуд исподней.

«За три моря» уходил Никитин,

за три неба я иду сегодня.

Парапет. Скульптуры. Львы вмерзают

прямо в лёд, зубами держат цепи.

Снег и всё тут. Тучи, сборы, стаи.

Зыбь столетий.

Выдыхаю, пар летит над Мойкой,

шарф срываю яростно и грубо.

Бродский умер в ветреном Нью-Йорке.

В Петербурге от чахотки – Врубель!

 

* * *

Я настолько полна Россией, всем русским:

долинами, сказами, купавами, небом,

что под кожей моей, под моей блузкой,

под ребром моё сердце пропахло хлебом.

И когда я беру гребень, чтоб расчесать свои косы,

слышу, как в мои полушария, в их рощи

православное древо вцепилось белёсо,

корневищем упёрлось в судьбиные толщи.

И когда я была ещё маленькой, словно

оставалась в ребре твоём, милый, до срока,

мне на радость, на счастье ковали подковы

занебесные силы Ильи-пророка.

И когда в Чёрном море, в багряном помине

были кинуты доски на берег, на сушу,

для меня мастер высек оклад для картины

и обил его бархатом из лучших лучшим!

Из груди моей красные флаги не выдрать,

первомаи не выдуть, не выгрызть Европам,

про зюйд-весты, норд-осты кричат только выдры,

я про «покачень» с «межником» зрю твердолобо!

Я такая женщина-женщина,

                                   я такая русская-русская,

и если враг вставит мне в спину нож, то увидит

в глубокой ране – поля с трясогузками

и дедушкин дом, тёплый и безобидный.

И каждую ночь из всех снов выживают

глубокие космосы, режутся в пропасть,

пишу «К Мельпомене». Гораций, Державин,

мой текст наловился на ваш.

                                                 Ух ты, опа!

Керамикой, шёлком, обрядом! А пальцы

мои в золотых, книжных фразах пыльцовых!

Но вы не печальтесь! Прогрызли канальцы

слова мои в думах читателей новых!

 

* * *

Для Руси сто веков, я скажу вам, не срок,

это жаркий костёр, что пылает во тьме.

Что во мне (до меня!). До того, как курок

возведён был, до стрел, до копья, до камней!

И до скифского лука, пищалей, секир,

всем, чем шрамы наносятся в спину, в ребро.

А из этих ранений багряных – весь мир

вырастает, и льётся поверх серебро.

А из этих ранений голубки летят,

из глубоких, колодезных зори встают.

Ей отраву дают, зло, исчадия, яд.

Русь святая в ответ: сажень правд, солнца пуд!

Кладовая моя! О, Лилейная, ты!

Для Руси сто потерь, я скажу вам, не крах.

У неё свой обмер. Свой объём высоты.

Как дитя, она космос качает в руках!

Если Пушкин – всегда! Тютчев, Лермонтов, Блок,

Римский-Корсаков, Глинка – таких легион!

Ничего ей – не время. Ничто ей – не срок.

Ничего ей – война. И проклятья вдогон.

У неё есть идея. Она же мечта:

в каждой боли дымится сквозь пулю и штык.

Её угль, её пепел, зола, береста,

что в кленовых ковшах. Если вечность ей – миг!

В её пальцах. О, тонкие пальцы её!

О, возможность светиться и переплавлять!

Людям что? Люди молятся за бытие,

хлеб да мясо, за зрелища и за кровать!

И в иступе, испуге и в пьяном хмелю

не о царствии неба под небом вопят.

А я больше и горше Россию люблю,

если трудно ей, если торнадит Пилат.

Но не выколодовать, не сломить, не продать

на Титаник билет ей по сходной цене.

Алтари наши с нами и Божия рать.

Для Руси не огонь даже сотни огней!

И когда я скажу – не залепите рот!

И когда закричу – не содвинете мрак!

Из груди вам не выдернуть мой русский ход.

Если выдернуть, то вместе с сердцем. Вот так!

 

* * *

На моей стороне – кто, я знаю всех,

на моей стороне широка броня!

От такой беды… Мне в сугроб осесть,

подкосились ноги тогда у меня!

На моей стороне всё понятно без слов.

Со словами. Без фраз. Улыбаясь. И без.

Бусурмановы гидры осьми голов

не пройдут сквозь мой многохваткий лес.

На моей стороне воскресает Бог,

а на вашей он много раз распят!

Искорёжен космос моих дорог,

и зияют дыры сквозь волчий взгляд!

На моей стороне никого не купить

ни за тридцать сребреников, ни динар!

И особый отсвет в ладонях нить

Ариадн оставляет всем нашим в дар.

А на вашей, на чёрной, на мутной – блуд,

теле-бред, наживка, по трупам ходьба.

И куда ни пойди, у вас предадут

за печеньки, за доллары, за хлеба.

Где же, где эта пропасть, что делит нас,

оставляя зазубрины на челе?

Как она между братьями разлеглась.

Снова Каин – да с шашкой! – воссел в седле.

В чёрных ранах – Танатос, копьё и меч,

в чёрных пулях сверхядерная стыдоба!

А по мне так проще и лучше лечь,

амбразуру накрыв, чем душу продать!

Но отчего же, у наших, у нас

сердце доверчивей из всех сердец?

Грабят. Сжигают.

                           Рвут мясо, бац –

в кость позвоночную метит подлец!

Вот я читаю: «Царь Менелай

ноющим в прахе Патрокла узрел…».

Значит, больше глотай, узнавай.

Будь захребетней! Таков твой удел.

Смысл я свой знаю, роскошный синдром!

Всю виноградную, пряную снедь!

Вряд ли осилит ваш общий дурдом

наших небес высочайшую твердь!

 

* * *

Ты пришёл проверить: крепко ли захлопнуты силки,

хорошо ли стянуты мои лапки,

в мышеловке всё также бесплатно раздают сырки.

Что я всё такая же – без оглядки.

И что мои крылья, сложенные как салфетка

вчетверо, аккуратненько так, у тебя в кармане.

И что я для тебя всё та же Светка,

всё в том же о «Карениной Анне» в романе.

И так же – голова… рельсы… рейс,

и тот же поезд Москва – Нижний.

Ну вот, проверил? У Стен плача нет мест,

островов сухих, бесслёзных, булыжных!

До нитки промокли от плачей, от грёз.

А я ещё анекдоты травлю, чего-то там пыжусь!

Я с рифм сбиваюсь страною Оз,

я слепая как тот чилижник.

Не ухожу, не бегу. Идти незачем. Нет дорог – бежать.

Вглубь себя? А там лишь пыль Карфагенов,

окурки, плевки, мысль, что бомжа,

торговки, уловки. Я вся – внутривенна.

Отчитываюсь, в меня влюблены:

торговец оружием, заправщик на бензоколонке.

Я тебе не жена, даже не пол-жены

Так… эпизод. В руках – ящерёнка…

Не убегаю. Жаль мне своих хвостов.

Когда они рвутся, это очень-преочень больно.

Может, зайдёшь? Переждёшь в моей кровати все сто

проливных дождей, снегов престольных?

Я когда стану обнимать, то смолкнет смерч…

А когда твоё лицо луною надо мной раздробится,

будешь биться мне в сердце, как пламя всех свеч.

Как в силках я – синица!

 

* * *

Мне везло на учителей.

Одною из них была Мария Антоновна.

И когда в магазине вижу антоновку,

то беру яблоко в руки. В нём мёд, елей…

А ещё были у меня учителя –

вся литература русская это тоже учитель!

И ещё, когда начинаешь в сотый раз с нуля,

и кричишь всем ветрам – рвите!

А когда по-язычески кланяешься всем дождям

атмосферным, кислотным, серным с примесью йода

на размытой до глины дороге, когда непогода

среди леса, луж и глубоких ям,

дождям, словно учителям!

И кричишь, руки воздев, посреди полян

в горицветах, ромашках: «Закрой, небо, кран!».

А оно, словно в тысяче шрамов и ран

из моей груди выполаскивает, вымывает, чтоб вновь по нулям.

А ещё мальчик в подворотне

с ножичком – просто так, попугать!

А я всю жизнь задыхаюсь после такого испуга.

А ещё бабушкина в ситцевых бликах кровать

наподобие доброго друга.

Учитель может целить, волхвовать.

Даже луч света. Даже котёнок пищащий – учитель,

когда ты спасаешь его дрожащего! (Так твою мать!)

Покупаешь еды, молока, наполнитель.

А я всю жизнь учусь добру,

например, у старухи (её бросили родственники),

например, у побитой собаки, прячущейся в конуру,

чем-то больше, чем сердце – поступью, россыпью,

растерзанной космической блёсткою, осыпью.

Я учусь добру каждый день поутру,

даже если мне в землю жёсткую!

Високосную. Подколёсную. Медоносную.

Стоп! Тпру!

Был ещё один учитель – моя любовь.

Он такой величавый, из разряда гениев!

Он был поэт. Юрий Кузнецов.

Он умер в день моего рождения!

 

* * *

Нет, не правда, мы – есть! Нам ли, русским, не быть? Мы повсюду!

Мы в сердцах. Мы в умах. Мы в печёнках, как тот Прометей!

Золотое Руно нам оставило метки повсюду

(по ночам подношу свои пальцы к лицу, вижу чудо,

там пыльца златорунная светит под кожей моей!).

Нас мечтали изгнать из Болгарии, из Украины,

нам метали вослед злые взгляды, проклятья, мечи,

предрекали нам смерть. Мы – постсмертники – жили. Нам в спины

густо звёзды врезали. И комья кидали нам глины.

Нас мечтали изжечь, разорвать, разодрать, замочить.

В Бухенвальде, в Освенциме, в газовых камерах, топках.

Но мы были всегда. Но мы будем. И наш замурованный вопль

слышен в стенах Кремля. Из варяг прямо в греки все тропки,

что поверх пепелищ и дорог, и иных тайных троп!

Наш исход – это русское пламя, полымя. И это:

Кий, Хорив и сестрица Лебёдушка – скопом, в строку.

Подхрусталие звёзд и вращение мегапланеты.

Собираю я в горсть «Жития» и Слова «О полку»!

И целую причастно, сонатно, прельстительно крохи!

Я просыпать боюсь мотыльковую эту росу,

наши русские сказы, поверья, присушки и вздохи,

«Голубиную книгу», «Аз, буки», вселенную всю.

А ещё бы – к груди.
                         А ещё бы – к устам. Вкусно? Сладко?

Малосольно ли? Снежно? Склонившись над каждым листом,

узнавала исход, изначалье, все раны, заплатки.

Все фундаменты. Камни. Все письма. Все знанья. Закладки

в переливах, во звеньях. Я воздух хватала бы ртом!

Я бы трогала Китеж своими во тьме позвонками.

Находилась в ребре бы Адама. И я информацию бы

познавала, струила тогда пуповинно, кровями –

миллионом кровей! Нашей русской всечасной борьбы.

Тот, кто думает, что нас сломить можно, тот – саботажник.

Тот, кто думает, что дураки – мы, 
                                                          дороги у нас

сплошь колдобины, ямы, что русский – пропойца и бражник,

и что русские женщины – Дуньки, Настасьи – продажны:

он – агент из госдепа без грима. Прикрас. И гримас.

И не надо пасьянс! И не надо гадать на кофейных

фиолетовых зёрнах. И к бабке не надо. Есть – мы!

Вы ещё не видали таких вот бесстрашно упорных.

О, как прав был поэт! Да, «мы – скифы»! И нас «тьмы и тьмы»!

 

* * *

Он помнил все Египетские кошачьи ночи.

Он был кот-зверь, кот-сторож, мышелов, зодчий!

Сколько раз доставалась соседским котам

от него! То уши порвёт, то искусает лапки.

Да что котам, орущим с пеной у рта?

Моего кота боялись даже собаки.

Он себе добывал из моего супа кур,

нанизывал мясо на острые когти.

Если бы я умела рисовать картины в стиле сюрр

или лечить людей, как Болотов в декокте.

Если б умела. Но я не лечебна. И не пишу

пушисто. Так предательски верно.

Так солнечно. Что заточенному карандашу

курится нервно.

Кот пропал в тот день, когда я бросила тебя.

Это было в декабре, в пятницу, тринадцатого.

Мы помирились в первых числах сентября.

Кот вернулся – вальяжно, гарацево.

По-державински мудро, по-пушкински так светло,

архидеево, архимедово. О, счастье,

это ты так дразнишь!

Отбираешь. Уводишь. А когда совсем сожгло,

даришь все семь Египетских казней!

Я же тебя выводила из себя

тетрациклином, зелёнкой. Бациллы. Ферменты.

А ты лежал у ног. Я кота, любя,

долго мыла в ванной. Где был он? А где – ты?

Кот орал. Царапался. Таращил глаза.

И однажды совсем не нарочно умер.

И в ту ночь мы поссорились. Так нельзя

ссориться ночью! Неумно, но шумно.

До сих пор мне слышится певучее, мяучее «привет»,

я выхожу на улицу, всем кискам – Виска-с,

словно нищим на паперти горсть монет.

И тогда я вижу твой серебряный свет

близко!

 

* * *

Сами правители не знали, а мы тем более,

наши цари, секретари, президенты наши,

как пройти русский путь храбрости-воли,

как ног не замочить в этой хлябистой каше.

Как выправить русло всех рек наших – Волги,

Оби, Иртыша, впасть в Каспийское море.

Как родиной править? Разрезать на дольки?

Оставить, как есть – судьбы, страны, lave story?

Иранский Симург иль Симаргл со Сварогом?

В космической этике плавятся руны,

во всех стенах плач Ярославны исторгнут,

и смертный крик князя вбит в красные луны!

Как с огненным русским путём обращаться?

Принять ли, смириться? Вжать камни в пороги?

И под ноги кинуться вещему старцу:

«Управь, Серафимушко, наш ты престрогий!».

Мы сбили ступни до мозолей кровавых.

Мы ранены жутко, и в нас пули зреют,

когда мы ложимся подкошено в травы,

в плакучую землю за наши идеи!

Когда мы целуем уставшие флаги!

Когда мы спасаем – а нам ножик в печень,

когда погибаем за Польшу, а ляхи

продажно вселенскую память калечат.

Вот в Яблонках Кароль Сварчевский низвержен.

В Варшаве вандалы, фашисты ликуют.

О, русский наш путь, что изранен невежей!

О, русский наш путь, упомянутый всуе!

Внушали нам власти Европ и Америк,

что мы – заурядны, свирепы, ленивы,

что мы – алкаши, что блудницы и звери.

Берёзы – на слом! Наши млечные ивы!

Вот это фиесты! Вот это норд-весты!

А я в каждом снеге лечусь чистотою.

И в «Марше славянки» божественность текста

ищу в ней псалмы, водосвятие мессы.

Наш весь русский путь – это путь к аналою!

Он весь целованье иконы. Причастье.

Не надо гвоздями ломать наши руки!

Наш путь в русском сердце, в сквозной его части,

а вырвать его – лишь с предсердием вкупе.

Сквозь землю вбуравлен он, в дно полушарий!

Мы радости Боговы слёзки считаем

не просто кленовыми чудо-ковшами,

не просто морями, Буянами, раем,

а слогом, познаньем, иными вещами

возвышенно тем, что нам всем завещали

над бездною предки, над взрывом, над краем!

 

* * *

Я – дочь трудового народа. Клянусь!

Быть. Сбываться. Отстаивать. Защищать!

Мою святую чистейшую Русь.

Распрекрасие. Стать. Благодать.

От этой злосчастной пустой демократии,

от волчьего щёлканья мин на полях,

на горле, от этих когтей грубых, сжатия,

клянусь, что не дрогну! Не сдамся в боях.

Все плахи – на вынос. Штыки все – на вылет.

Чего вы твердите, что мантру, враги,

что вспороты наши Икаровы крылья?

Что в наших раненьях не видно ни зги?

Что в наших отверстьях от пуль – тьма небесная.

Ни тьма – а высоты!

                         Ни темень – а свет!

По-вашему лишнее и бесполезное,

ненужно цветастое, пропасть над бездною,

и что нас – вселенских, Атлантовых – нет.

Как Китежа нет. Атлантиды. Бореи.

И что за страна эта – дивная Русь?

Что ищет во всём справедливость? Смешнее

нет поисков. Нету пыльцовей, хмельнее,

молебнее, клавишнее и страшнее.

Я – дочь трудового народа, клянусь

накрыть снова шёлком из алого ситца

полмира. Полцарства. Жди парус, Ассоль!

Жги –

          Русь очерняющих, грязных – страницы!

Историю нашу порочащих. Спицы

вставляющих в рёбра! Орущих «jawol»!

Я – дочь трудового народа. Я – соль.

 

Мой дед был замучен, истерзан в концлагере,

а бабушка с голода пухла в Сибири.

Мы верили в лучшее, ибо мы – факелы.

Мы больше. Мы выше. Мы ноевей. Шире.

Спасительней мы. И творительней в мире.

Запомните наши учения русского!

Уроки истории. Правды. И мускулов.

Ботинки Хрущёва, покажем, мол, кузькину!

И, вправду, клянёмся! Вы миром, что тиром,

хотите, напичканным мусором, мускусом,

как будто борделью, как будто трактиром,

главенствовать, править сквозь вогнутый космос.

Не будет по-вашему. Нет.

                                             Мы клянёмся!