Ярослав КАУРОВ. НОЧНОЕ НЕБО В ПЕРЕДЕЛКИНО. К 80-летию Валентина Устинова

 

Ярослав КАУРОВ

НОЧНОЕ НЕБО В ПЕРЕДЕЛКИНО

К 80-летию Валентина Устинова

 

20 марта 2018 года Валентину Алексеевичу Устинову исполнилось бы 80 лет. Он умер 20 ноября 2015 года, ему было 77. Русская поэзия потеряла истинного гения. Интересно поворачивается наша жизнь. Человек был известен более, чем многие другие, писал потрясающие стихи, и после смерти почти забыт. Ни телевиденье, ни радио не посвятили ему ни минутки. Липкая плесень гламура всё также капает с экрана и из динамиков. Может быть, мультимедийные пророки сошли с ума?

Удивительные встречи с Валентином Устиновым никогда не изгладятся из моей памяти. Даже в старости он был высок и красив. В зрелости был, наверное, несколько надменен. Но всегда увлечен, отрешен. И не по-земному снисходителен и добр. Он всегда говорил, что не разбирает ничьих стихов, просто отмечает: нравятся – не нравятся. И всегда, по-детски, восхищался своими стихами. Это восхищение человека честного. Действительно, есть чем восхищаться, стихи гениальны, и он это знал и говорил об этом. Долгие, долгие вечера провели мы в Переделкине. Восхитительное место. Достойное повести.

Мы дружили. Он считал меня своим учеником. Написал короткое предисловие к моей последней книжке. Я горжусь этим. После его рассказов я довольно хорошо представляю его жизнь. Во всяком случае, мне так кажется. «Если бы ты знал, Слава, из какого дерьма я поднялся!» – говорил он. Я бы сказал из ужаса. В войну, ту самую Великую Отечественную, он был беспризорником. Ходил по дорогам и искал, чем прокормиться. Семейные вымирали от голода, а тут маленький мальчик, один.

«Мне всю жизнь снился кошмар! – начал он однажды рассказ. – Огромное синее-синее небо, солнце, и на небе три точки. После этого меня охватывал такой ужас, что чаще всего я просыпался в холодном поту. И только сейчас в старости я понял, что это было. В детстве я на год с лишним потерял память. Очнулся через год от того, что в детдоме какой-то парень, показавшийся мне тогда очень взрослым, раздавал мальчишкам куски селедки. Я был самым маленьким и видимо не надеялся ничего получить. А селедка тогда была желаннее всего на свете. Мы все были до боли, хронически голодны. И вот неожиданно получив ее в руки, со слезами на глазах я снова обрел память. Потерял же я ее в поезде. Нас с братом эвакуировали из Ленинграда, и наш поезд разбомбили. Только сейчас я понял, что точки на небе – это фашистские самолеты, приближающиеся к поезду с детьми.

После я несколько раз обретал и терял детдом. Но кончилось тем, что юношей я уехал на юг, в тепло, и устроился на завод. Я был практически дистрофиком. Дефицит массы тела был огромный. Я очень уставал и не мог выполнить норму. Это отмечали и урезали мне зарплату. Есть становилось нечего. Так я попал в замкнутый круг. Я умирал.

Только сила воли спасла меня. Несмотря на недоедание, я начал заниматься спортом. Качаться. Пошел на греблю. И постепенно начал выполнять, а потом и перевыполнять норму. Появились деньги. Я окреп.

Немного войдя в возраст, я перебрался в Ленинград и увлекся комсомольской работой. Попал, как тогда говорили, в «номенклатуру». Интересно, что к формированию комсомольских лидеров тогда подходили очень тщательно. Нас учили иностранному языку, танцам и приемам боевого самбо. Все это было очень увлекательно. Однако через некоторое время единственной моей целью и любовью стала поэзия. Не желая превращаться в чиновника, я собрал вещи и уехал на север, это был единственный способ выйти из комсомольской игры. На севере стал печататься в местных изданиях и потом, уже довольно известным, рванул в Москву».

Как-то Валентин Алексеевич рассказал мне трогательную историю, которая очень точно характеризует его. Он отдыхал на юге и писал поэму. Увлеченность была такая, что он все время ходил словно в забытьи.

И однажды ему встретилась девушка. Своей искренностью, чистотой, красотой юности она тронула его сердце. Он влюбился. Через многие годы он вспоминал это чувство с восторгом. Им было хорошо вместе, но любовными их отношения не стали. Я, естественно, спросил: почему так произошло. И он ответил очень неожиданно: «Ты знаешь, я ведь писал поэму, и я боялся, что любовь помешает поэзии».

Провозглашая тост, Валентин Алексеевич всегда говорил: «За наше счастье! За то, что мы занимаемся самым важным делом на земле – Словом!».

А сколько рассказов было об известных поэтах, о троице друзей – Ярославе Смелякове, Павле Васильеве и Борисе Корнилове, о Михалкове, Пастернаке, Ахмадулиной.

Трогательным был его рассказ о жене: «Она ведь в сущности робкая, трусиха. Помню, она должна была сдавать экзамен в институт. Знала все хорошо, но боялась. Я пошёл на экзамен вместе с ней. Зашёл перед ней в зал к приемной комиссии и, не представляясь, строго сказал: «Сейчас к вам зайдет девушка, она все выучила, вы ее подробно спросите и поставите ей пять» – и вышел. Потом из комиссии открывалась дверь и сквозь щель члены комиссии смотрели на меня. Не ушел? А я стоял у окна. Она получила пятерку».

В 2015 году я даже несколько дней жил на его даче. Между нами завязывались долгие ночные разговоры. Один такой разговор был записан мной на диктофон.

«– С кем вы дружили? – спросил я Валентина Алексеевича.

– «И мотало же меня всю жизнь от Даурии до Туркестана». Мне очень нравится этот монолог Сухова. Нет, у меня друзья были. Были хорошие друзья, с которыми я не как с поэтами составлял единую коалицию, а те, с кем можно было посидеть за столом. Я дружил с замечательным талантливым человеком Владимиром Башутовым с Алтая. Это один из лучших лириков в России в то время. Дружил с Виктором Горном. Это литературовед, он был заведующим кафедрой в Барнаульском университете. Он немец, и уехал в Германию, я однажды в Германии его встретил. Он плакал и говорил: «Валь! Если б ты знал, как я здесь тоскую!».

А этот, как его, рыжий – Сашка Родионов! Я с ним много встречался, дружил.

В поэзии был только один, кто со мной вечно спорил, Юрка Кузнецов. Вот он все время пытался доказать всем и мне тоже, что он – первый поэт России. А я и не возражал. Будь первым, мне то что! Я в то время писал своё «Пятикнижие», а это огромный труд.

– А вы встречались, выпивали вместе?

– А як же ж! Все было у нас, было много веселого и озорного... Помню Мишу Вишнякова из Читы. Шутили. Читали. Вот такие отрывки, как ты про Тёркина. Дружил я еще с «националами». Весёлые были ребята. Балкарский талантливейший поэт Кулиев… Расул Гамзатов…

– А правду говорят, что Расул Гамзатов – это в основном заслуга переводчиков?

– Но это выдумка самих переводчиков. Он был талантливым человеком.

– Его ведь Роберт Рождественский переводил?

– Да и я многих из них переводил. Зарабатывать-то надо было.

– А какие-то смешные случаи помните, связанные с поэтами?

– Помню. Почему же. Они были более озорными, чем в наше время. Я прихожу к Михаилу Дудину. У меня к нему дело. Мне надо жену прописать в Ленинграде. А Дудин так рад меня видать, он наливает по полрюмочки и говорит: «Ну, давай по полрюмочки! Помогает!». «В чем помогает?» – спрашиваю. «В том, в чём надо!» – говорит. А встретились мы в Ленинграде недалеко от Петропавловской крепости. Он же депутатом был, героем труда. И Дудин смеётся и читает:

Михаил Александрович Шолохов

Для нормальных читателей труден,

И поэтому, пишет для олухов

Михаил Александрович Дудин.

 

***

Много Устинов рассказывал о своей родине речке Луге, селе Вольная Горка, Змеиных болотах.

– Когда мне были считанные годки, мы в этой речке Луге, в озерах, где она питалась, занимались рыбалкой, ловили щук… А когда ее прорезали, рыба там осталась, но это было уже не то. Там велись торфоразработки, специальная машина была, она резала торф на куски, а люди собирали и складывали эти куски в высокие горки.

Как-то Валентин Алексеевич сказал.

– Я понял, ты просто хочешь меня запомнить.

– Да, мне интересны ваши впечатления, воспоминания.

– А я их все записал в стихах, поэмах. Я ведь редкостно счастливый человек. Я ведь не просто пописывал стишки. Вот ты меня сегодня обрадовал твоими новыми стихами. Я ведь перекати-поле. Человек, не имевший ни дома, ни пристанища, ни даже друзей не имевший практически. Я тебе коротко расскажу, а потом может быть и поподробнее. Я не помню, в какой это было приезд. В Вольную Горку я ездил всегда в августе в отпуск к бабушке. Других близких людей у меня не было. А добираться до Вольной Горки (там как раз начались торфоразработки) из Ленинграда хоть и не далеко, но в то же время сложно. Нужно было сначала доехать до станции Рогавки. В Рогавке надо было дожидаться мотовоза. Ну, узкоколейка такая. И на этом мотовозе ехать до Тёсова-2. Приезжал я туда где-то глубокой ночью. Август, ночь. От Тёсова-2 до Вольной Горки надо было шлепать семь километров. 12 часов ночи. И вот помню, шел я мимо Тёсова-2, мимо Мокриц, мимо Лужского, мимо Могил (ударение на «о»). А Могилы это молодое кладбище было. И вдруг натыкаюсь – поперек дороги идет черная большая кошка. Красавица, остановилась посреди дороги, лапу подняла, смотрит на меня и ухмыляется. И думает, а что же я тут буду делать? И вдруг понимает, да ничего я не буду делать. Если я убегу, поверну сейчас, то я никогда этого не забуду, да и мне не простится. И вот кошка стоит, поднявши лапку, и я стою. И она убежала. А я пошел. Пришел я к тете Клаве, переночевал, а утром мы встали рано. Она по хозяйству, а я расположился повесть писать. И вдруг приходит цыганка. И тётя говорит: «А ведь она к тебе пришла, цыганка-то». Ну, она, правда, три рубля цыганке дала. А цыганка входит и говорит: «Барон у вас тут просыпается и работает». Ну, жадничать тётя не стала. А потом мне и говорит: «А ты знаешь, они на тебя глаз положили, как на цыганского барона».

– Наверное, цыганка этой кошкой и была?

– Я думаю, что нет. Я много об этом думал. Дело в том, что она тёткой Марьей была послана, цыганка эта. Она не была оборотнем. Оборотнем если и была, так это тётка Марья. Мне потом тётя Клава рассказывала. Она неохотно делилась этими знаниями. Её тетка Марья соблазняла занять её пост. В общем, это любопытные вещи. Я все хочу это записать. Да нет, это была не цыганка, это была тётка Марья. Цыганских баронов у меня в роду не было. А вот дед Василий был настоящий барон.

– А как фамилия его была?

– Михельсон. Потомок того, что разбил Пугачёва. Иван Иванович Михельсон дал 20 сражений за тридцать дней и расколотил Пугачёвское восстание. Все это надо записать. Я потом узнал, тетка Марья целительницей была. К ней приезжали со всей России. Я думаю, если бы она была жива, она бы вылечила меня в один момент. Потому, что я помню улыбку этой кошки на кладбище, это доброта и ум.

– Так тетка Марья на тот момент была жива?

– Да. Вырос-то я и воспитался в волшебных местах.

– А какое родство с Михельсоном? Это по отцу?

– Нет. По маме. Я не знаю этих вещей точно. Многие иногда спрашивают… Я ездил с младшим братом моей матери на Череменецкие озера. Там ведь монастырь. Это все связано с моими предками. Я помню, мы сидим в избе, и хозяин избы, оказывается, помнит рассказы о моём деде Василии. Тут все села, все окрестности принадлежали ему. Он имел два георгиевских креста, был полковником кавалерии царской. Участвовал в Брусиловском прорыве. Он пол-Луги нагнал пленных австрийцев. И это все помнили. Пленные австрийцы и венгры пытались соблазнить местных женщин, а местные ребята с ними дрались. Там похоронена моя мать Валентина Васильевна. Я очень хотел в этом году поехать туда к ней, но к сожалению…»

В то лето Устинов незадолго до моего приезда из-за постоянных головокружений упал и сломал себе ребра. Я, пока жил в Переделкине, старался ему помогать. Никогда не забудутся эти ночные разговоры. Ночное небо в Переделкино.