Дмитрий ВОРОНИН. СВОЙ НЕИЗВЕСТНЫЙ СОЛДАТ. Рассказы

 

Дмитрий ВОРОНИН

СВОЙ НЕИЗВЕСТНЫЙ СОЛДАТ

Рассказы

 

ЗАРУСЬКА

 

За уютным столиком летнего кафе на старой могилёвской улице сидели два пенсионера и тихо беседовали.

─ А помнишь, Паша, девчушку такую смешную, что прибилась к нам в тумане за сутки перед тем, как мы на тутошней окраине окопались? Маманя у неё где-то в отступлении при бомбёжке потерялась, а папаша вроде как тоже воевал. Сама росточка маленького, худенькая и косички в разные стороны, а в них ленточки то ли синие, то ли зелёные, не помню уже, вплетены.

─ Красные, Семён, красные.

─ Может и красные. Нос задран и весь в веснушках, да и имя такое странное, на Маруську схожее.

─ Заруська.

─ Во-во, Заруська, она самая, ─ засмеялся Семён. ─ Заруська-беларуська. Мы её еще все пытали,  какой она национальности. А она все хохлилась, да так удивлённо выговаривала: «Ну что ж вы глупые-то такие! Беларуська я, кто ж еще?». А мы смеялись: «Так вроде нет таких имён среди белорусов». А она в ответ с возмущением: «Ну как так нет, если вот она я, Заруська!». «А может, всё же Дуська? – спутала ты». ─ «Сами вы Дуськи, ─ обижалась. ─ Ну как спутала, коли мамка так звала, и тятька. Совсем уж вы глупые!».

─ Да, было дело, ─ улыбнулся Павел.

─ А ведь ей сколько было-то тогда, лет тринадцать, четырнадцать? Интересно, какая она теперь, Заруська эта?

─ Какая? ─ посуровел взглядом Павел. ─ А такая же. Ничуть не изменилась.

─ Это как так?

─ А вот так. Слушай, ─ закурил папиросу старик. ─ Как немец-то на Могилёв двинул, тебя вроде в тот же день подранило, так?

─ Так, ─ согласно кивнул Семён,  ─ в правое плечо. Очнулся в госпитале дня через три.

─ Свезло тебе. Днем-другим позже ─ все, захлопнулась бы калиточка. И мышь не проскочила бы. Взял в кольцо нас немец, плотно взял.

─ Знаю, ─ погрустнел товарищ. ─ Как сам выбрался-то?

─ А вот об том и речь, ─ примял первую папиросу старый солдат и закурил вторую. ─ Сколько раз на прорыв пытались чуть ни всей дивизией, и все без пользы, только смертей полнёхонько. И тогда приказ вышел ─ прорываться малыми группами. Нас ротный собрал, кто остался, человек двадцать, да с другой роты столько же, ну и двинули в ночь. А утром, когда до очередного леса десять шагов осталось, на нас немцы и выкатили. А может мы на них сдуру нарвались, без разведки ведь шли, всё на глазок, да на авось. В общем, плохо дело приключилось. Немцев-то не так уж и много чтобы, но ведь у каждого автомат, да ещё с танком впереди. А у нас что? Окромя винтовок, да гранат рпэгэшных и нет ничего. Так с гранатой еще до танка добежать надо, а кто ж позволит-то? В миг на гашетку, и все, алес капут. Залегли в поле в траву, ждем. А чего? Смерти, наверное. И тут глядь, Заруська наша встала в полный рост и к немцам пошла. Не побежала, нет, а так, спокойно пошла.  Идет и руку вверх подняла.

─ Сдаваться, что ль? ─ ахнул Семён.

─ Да слушай ты, ─ рассердился Павел. ─ Какой сдаваться? Одну руку подняла, вторую, полусогнув, на поясе держит. Идёт так и ладонью помахивает из стороны в сторону, ну вроде как то ли приветствует немцев, то ли останавливает. Немцы и остановились. Ждут, смотрят на неё удивлённо. Им, видать, как и нам, не понятно стало, что происходит. Заруська-то издали ребёнок ребёнком. Вот так она почти в полной тишине до них и дошла. Мы молчим, не понимаем, они молчат, не понимают, и только мотор у танка работает.  И вот когда до него пара-тройка метров осталась, Заруська руки опустила и тут же правую снова подняла, но уже с гранатой.

─ Как так? ─ поразился Семён.

─ А так! Сами обалдели, ─ нервно затушил папиросу Павел и тут же достал новую. ─ В этот-то момент наш ротный да как заорет таким голосом, вроде как удивлённым и упреждающим, мол, что ты, зачем: «Зару-у-ська-а!». И тут же взрыв, да такой ─ башню от танка напрочь, словно косой по траве на утренней зорьке. Немцев вокруг всех разметало, как осеннюю листву ветром. Куда уж она умудрилась попасть той гранатой, совсем непонятно, чтобы вот так, как былинку, башню смело.

─ Да быть такого не может, чтобы от гранаты какой-то и махину такую снести! ─ присвистнул Семен.

─ Конечно, не может. А вот снесло. У нас у всех от невидали такой  глаза на лоб повылазили, да волосы дыбом встали, ─ закурил все ж третью папиросу Павел. ─ И вот тут-то началось, тут-то с нами что-то и вышло. Поднялись мы с земли как один, без всякой команды, да с какими-то дикими, пожалуй, звериными криками ─ и вперед. Кто орет: «За Руську!», кто: «За Русь!», кто: «За Белоруску!», кто: «За Беларусь!». Вмиг до немцев доскочили, а они как чумные, будто из ваты, без всякой воли оказались. Смяли мы их и ушли…

Павел замолчал.

 ─ А как же Заруська? ─ осторожно прервал затянувшееся молчание однополчанина Семён.

─ Погибла, конечно, ─ тяжело вздохнул Павел. ─ Взрыв-то, какой был, мы ведь её так и не нашли. Но имя-то, имя ─ За-Русь-ка! Как оно на нас, у-ух! И сегодня мурашки по телу. Вышли мы из окружения, и пока нас особисты проверяли, все про танк, да про девчонку нашу героическую говорили. Каждый день к ней разговорами возвращались. И про то, как она к нам нежданно прибилась, и про то, как ушла от нас. Ведь ничегошеньки не нашли, даже ленточек тех самых, красных, такой плотный туман вдруг после нашей атаки все кругом окутал. И про имя её необычное всё догадки строили: а как полностью-то? Никто же не спросил у неё, как по метрике величать. Рассуждали: а что, если б просто Маруськой девчонку звали, встали бы мы, совладали с немцем? И еще один факт, хошь верь, хошь нет. Узнавал я после войны судьбу тех, кто тогда со мной из окружения вышел. Так вот, ни один не погиб, все домой целыми вернулись, будто всем нам Заруська ангелом-хранителем оказалась, а может и вся Русь вместе с ней.

                                                                               

 

ВЫПЬЕМ ЗА РОДИНУ

 

Ильич на городской свалке появился поздней осенью. Высокий сутулый старик в темно-коричневом драповом пальто, шапке-ушанке и в ботинках на толстой подошве медленно брел среди зловонных завалов, шурудя перед собой сучковатой надтреснутой палкой.

– Чего ищешь, дед? – обнажил в приветливой улыбке полубеззубый рот низкорослый мужичок в истрепанной грязной фуфайке. – Скажи, может, чего присоветую.

– Так это... Вот, – засмущался, остановившись, старик, – бутылки пустые ищу.

– Бутылки? – нахмурился мужичок, подозрительно оглядывая новоявленного конкурента. – А чего это тебя на свалку занесло, в городе, что ли, бутылок уже не осталось?

– Не могу я в городе, – нервно сжал свой посох старик.

– Стесняешься... – понимающе усмехнулся бомж. – Звать-то тебя как?

– Степан Ильич.

– Ильич, значит... Ну а меня Витьком когда-то нарекли, а тут все Солнышком кличут, – протянул грязную ладонь Ильичу мужичок.

Старик с опаской подал навстречу свою дрожащую руку.

– Ты вот что, дед... Ты это, держись возле меня, тогда и при таре будешь и не тронет никто, – снисходительно ощерился Витёк. – Тут у нас конкуренция еще та, чужих особо не жалуют и побить могут запросто.

– Побить? – удивленно посмотрел на бомжа старик. – За что?

– А то, – захихикал, радуясь удивлению Ильича, Витёк, – за дело. Я ж говорю, у нас новеньких не любят, лишний рот – лишние заботы. Вот ты, к примеру, явился сюда и думаешь, будто тут эти бутылки на каждом шагу разбросаны. А сколько в твоей сумке их, ответь?

– Одну пока нашел только.

– Правильно, одну, – согласно кивнул Витёк, – ну, может, еще одну найдешь или две – и всё.

– Как – всё?

– А то, – вновь засмеялся Солнышко, глядя на растерявшегося Ильича. – Ты, верно, думал, что здесь бутылки только для тебя одного и валяются, так ведь?

– Ну, не знаю...

– Ага, так, – довольно вскинул голову Витёк. – А тут нет ничего, ищи не ищи.

– Что, вообще?

– Ну, если ты экскаватор, то найдешь.

– Так их чего, не привозят сюда? – вконец расстроился Ильич.

– Привозят.

– Чего ж ты мне тогда голову морочишь?

– Так когда их привозят, таким, как ты, возле них места нет, – открыто радовался стариковскому раздражению Витёк.

– Это почему? – покраснел от злости Ильич, чувствуя откровенную издевку.

– Я ж говорил, у нас чужих не любят, побьют.

– Мне чего, назад уходить, ты на это намекаешь?

– Да нет, дед, ты мне понравился, – ободряюще хлопнул Ильича по плечу Солнышко. – А со мной тебя не тронут. Пошли.

– Куда?

– Познакомлю тебя со своей бригадой.

Умело лавируя между кучами гниющего мусора, Солнышко вывел старика на небольшую ровную площадку посреди свалки. Площадка была наполнена фанерными ящиками, картонными коробками, какими-то уродливыми строениями, напоминающими то ли огромные собачьи будки, то ли дровяники, то ли складские сарайчики. Возле этих построек, местами обтянутых полуистлевшим брезентом, копошились люди, одетые в грязное рванье.

– Кого еще притащил? – выкатилось навстречу Солнышку бесформенное толстое существо непонятного пола в рваном солдатском бушлате. – Чего ему тут надо?

– Не заводись, Софочка, не заводись, красавица, – раскинул руки Витёк, загораживая собой Ильича от неласковой бабы. – Хорошего вот мужика встретил, подумал, тебе жених знатный, ну и привел познакомиться. А ты сразу кидаться, как пантера какая. Что о тебе интеллигентный человек подумает, а? Подумает, кавой-то мне Солнышко подсунуть хочет, обещал красу ненаглядную, а на самом-то деле – гарпия натуральная.

– Балабол дурной, чтоб тебя!.. – под общий смех растянула в улыбке гнилой рот Софочка. – Тоже мне, нашел жениха, пенька старого, – и, махнув рукой, миролюбиво обратилась к Ильичу: – Что, дед, из дома выгнали?

– Выгнали, выгнали, – опередил старика Витёк, не давая тому опомниться. – По себе знаешь, какие нынче детки пошли, не тебя одну на улицу выкинули, вот и Ильича тоже.

– Из-за квартиры?

– Из-за нее, из-за чего ж еще, – продолжал отвечать за деда Солнышко.

– И идти больше не к кому?

– А то б он сюда пришел!..

– Слушай, Солнышко, – нахмурилась Софа, – чего ты за деда распинаешься, пусть сам говорит, или он немой?

– А ты себя вспомни, тебя, когда из квартиры вышвырнули, много ль слов у тебя было?

– И то верно, – вытащила из кармана бушлата «Приму» Софа, – я тогда с месяц как пришибленная была, всё молчала. Никак до меня не доходило, кто что балакает, про чего спрашивают. Хорошо, сюда добрые люди привели, так тут только и отошла. Счас уж и не вернулась бы назад, что б ни сулили.

– Да... – философски протянул Витёк. – Жизнь – она, конечно, не подарок. Вот так живешь-живешь, вроде чего-то добился, вроде и хорошо тебе, как вдруг бах! – и в один момент всё кувырком, всё с ног на голову, будто снег среди жаркого лета.

– Сложно оно всё, это ясно, видать, на роду у людей так написано, – подтвердила значительную мысль Софа и повернулась к Ильичу: – А ты, дед, в Бога веришь?

Ильич вздрогнул от неожиданного вопроса, хотел было уже ответить, но Солнышко вновь оказался проворнее.

– Верит, Софочка, верит.

– Это хорошо, – довольно закивала Софочка, отходя от мужчин, – без веры сейчас нельзя, а то так и свихнуться можно.

 

– Что это ты тут про меня такого наплел, – нахмурился на Витька Ильич, – и бездомный я, и верующий?

– А чё, надо было похвастать, что у тебя особняк в трех уровнях и ты помощник Жириновского, а бутылки сюда так пришел собирать, для коллекции? – с издевкой прищурился Солнышко.

– Вообще-то дома у меня и впрямь нет, – виновато сник старик, присев на грязный продавленный диван, стоящий возле покосившейся постройки.

– Ясно дело, – согласно кивнул мужичок, восприняв заявление Ильича как само собой разумеющийся факт.

– Вот только сын меня из него не выгонял, – продолжил начатое откровение Ильич, – сын меня попросту забыл. Как вышел лет двадцать в большие начальники, так и забыл, и меня, и мать – жену мою. Жена-то померла два года назад, так он и на похороны не явился, хоть и сообщали. У нас трехкомнатная квартира была. Пока с женой пенсию получали, хватало за квартиру платить, а как жены не стало – задолжал я. Вот и решил трехкомнатную продать, а себе однокомнатную купить. Черт меня дернул по объявлению, через посредника делать, хотел побольше денег получить, а в итоге оказался на улице без гроша, и не докажешь ничего.

Солнышко открыл было рот, но Ильич предупредил его.

– И не спрашивай, что и как, даже вспоминать не хочу. Жив остался – и то слава богу. Лето мыкался по знакомым да так, где придется.

– А к сыну? – встрял всё-таки Витёк.

– Нет его у меня, – зло вскинул голову старик, – помер он вместе с женой.

– Как – помер? – удивился мужичок.

– Для меня он мертв, раз даже мать свою схоронить не сподобился, – ударил, как обрубил, по разбитому дивану Ильич. – И всё, хватит об этом.

– Ну, а в милицию, собес?

– Где только не был, – с досадой отмахнулся Ильич. – Документы мои вместе с квартирой накрылись, а без них я кто? Никто! Тля я без бумажек этих...

– Это точно, – понимающе подтвердил Солнышко, – по себе знаю. У наших, что тут живут, почти у всех так. И что ты дальше думаешь?

– Не знаю, сдохну, наверное, в эту зиму.

– Ты вот что, оставайся у нас. Тут и с голоду не умрешь, и выпить всегда найдется, да и крыша над головой какая-никакая.

Так Ильич и прижился на свалке. С утра на промысел – то бутылки собирать, мыть, сдавать, то продукты выброшенные сортировать, продавать, то металл, то запчасти. Да мало ли чего на свалку выкинут. Зиму Ильич с Витьком худо-бедно прокантовались, а по весне, когда уже теплом запахло, простудился Ильич на сквозняке, в горячке промучился недели две и помер однажды под утро.

– Отстрадался, сердечный, – посочувствовала Ильичу Софочка и повернулась к Солнышку. – Что делать со стариком-то будем? Сообщить в милицию от греха подальше, пожалуй, надо бы. Может, родственники какие объявятся. У него документы-то есть? Посмотрел бы по карманам...

– Да нет у него ничего, слямзили документы. И родственников нет, сын только. Так он даже мать не схоронил, а Ильича и подавно не будет.

– А ты всё ж проверь, может, какая бумага и завалялась.

Солнышко нехотя стал проверять карманы стариковской одежды. Проверил пальто, принялся за пиджак и вдруг за подкладкой, напротив сердца, нащупал какой-то сверточек. Витёк суетливо надорвал подклад, отцепил от булавок мешочек, прикрепленный к пиджаку, и, вспоров его, вывалил содержимое на фанерный ящик.

– Ни черта себе! – раскрыла в изумлении гнилой рот Софочка! – Вот это да!

На ящике поблескивала кучка орденов и медалей времен Отечественной войны. Солнышко дрожащими руками завороженно принялся сортировать Ильичевские награды.

– Орден Красной Звезды, Отечественной двух степеней, медаль «За отвагу» и, посмотри, «За оборону Ленинграда»!

– Целый иконостас, – пораженно прошептала Софочка.

– Зови мужиков, – в волнении прохрипел толстухе Витёк, – да побыстрее!

Через несколько минут все обитатели «жилой площадки» собрались возле Солнышкиного сарайчика.

– А Ильич-то геройский мужик был, – уважительно перешептывались они. – Это ж надо столько наград заслужить!

– Да-а... Кем же он на фронте был?

– Кем бы ни был, но то, что герой из героев, это точно, Ленинград отстоял!

– Что делать-то будем? Надо бы властям сообщить, такого человека с почестями хоронить полагается.

– А может, продадим ордена? Они ведь бабок бо-о-льших стоят!

– Я вам продам, я вам сообщу! – возмущенно задохнулся Солнышко. – Я, итить вашу, любого замочу, кто хоть вякнет кому, что мы тут сейчас увидели.

– А ты что предлагаешь? – с интересом уставились на Витька бомжи.

– А вот что, – закурил сигарету мужичок. – Не будем мы ничего никому сообщать. Если такой человек при жизни этим властям не нужен оказался, то после смерти и подавно им он ни к чему. Сунут, как бомжа, в общую могилу, а ордена запарят и продадут.

– Это точно, – закивали мужики.

– Мы его сами похороним, – затушил сигарету Солнышко.

– Где, на свалке, что ли? – хихикнул кто-то.

– Нет, не на свалке, – ожег всех взглядом Витёк. – В роще за свалкой. Пусть у нас будет своя могила героя, свой блокадник, свой неизвестный солдат.

– Правильно, Солнышко, – заплакала вдруг Софа. – Ильич – душевный старик был, да еще и герой, уж я-то за его могилой каждый день присматривать стану.

– А награды куда денем?

– А награды вместе с ним схороним, – строго ответил Витёк.

– Верно, Солнышко, правильно, – одобрительно раздавалось со всех сторон.

– И кто на ордена, не дай бог, позарится – тому не жить. Понятно? – пылал глазами Витёк.

– За кого ты нас держишь?

– На куски искромсаю, кто могилу Ильича тронет.

– Солнышко, с этим понятно, вопрос в другом. Могилу-то не скроешь, обнаружат  ее – надругаться могут.

– Я это уже продумал, – согласно кивнул Витёк. – Мы не станем делать настоящую могилу – холмик там, крест, оградка. Мы Ильича под липой похороним. Помните – там, в роще, на полянке?

– Ну.

– Похороним и кострище на том месте разведем, чтоб знать, где точно лежит. Чужим невдомек, а мы приходить будем, поминать. Костер разведем – и Ильичу тепло, и нам благостно.

– Молодец, Солнышко, всё верно, – согласились бомжи.

Весь день население «жилой площадки» с энтузиазмом готовилось к погребению Ильича. Сколотили гроб из досок от ящиков, обтянули его черным материалом, завалявшимся у одного из обитателей свалки. Софа Ильича обмыла, переодела в чистое белье из своих запасов, Солнышко укрепил на груди героя награды, и вечером, когда стемнело, траурная процессия двинулась к выкопанной могиле. Гроб опустили в яму, быстренько засыпали землей, тщательно притоптали и тут же на скорбном месте развели костер.

– За Ильича, – поднял кружку с суррогатом Солнышко. – Пусть земля ему будет пухом, – выпил он содержимое до дна.

– За героя! – застучали друг о друга остальные кружки...

И когда в полночь со стороны рощи до охранников свалки долетело «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, Выпьем и снова нальём!», они весело рассмеялись:

– Праздник у бомжар, весна пришла.

 

 

ЖИЗНЬ И ПОХОРОНЫ БАБЫ НАСТИ

 

Вот и схоронили вчера бабу Настю. Честь по чести схоронили, уж она бы не обиделась. Отмаялась, бедная, на этом свете. Жила тяжело, а померла легко, быстро. Поутру за водой пошла да и упала у колодца. Сердце порвалось. Намучалось, видать, сильно, накопило в себе разного, и доброго, конечно, но больше тяжелого. А тяжелое-то поболе весит, да все откладывалось. Много скопилось.

К колодцу баба Настя пришла, заглянула в него, водицу светлую увидела, сердце возрадовалось водице той, да и пожелало груз этот непомерный из себя выкинуть. Подпрыгнуло, ан вона что получилось – сильно, видать, подпрыгнуло, порвалось. Но все же тяжесть ушла вся, потому как в домовине лежала баба Настя добрая. Лицо светлое, как у той водицы. Будто в радость был ей уход этот. А может, и правда в радость.

Мало что хорошего она в этом мире видела. Пережито негожих денечков столько, что и десятерым в жизни много бы показалось. С самых ранних годочков на крестьянской работе. С петухами встанет, за полночь ляжет. Скотину накорми, прибери, домашним на стол подай, в доме порядок наведи, на ферму сходи, постирай, огород прополи… И так целыми днями. Будто белка в колесе.

Раненько и замуж пошла, думала освободиться малость от забот. Да и парень больно видный был, шутковать все любил. Обещал на руках всю жизнь носить. А стала Степановой женой, так всю жизнь и прошутковал, непутевым оказался. Молодым все по девкам бегал, а позже запил горькую, да со скандалами. Уйти хотела, да куда там. Дети пошли: два сына, три дочки. Кому с таким привесом нужна?

А может, и нашла б кого, да на чад своих молиться стала. Думала, хоть к старости подмога. Эх, кабы знать! Добра и от них мало видела. С малых лет: «не хотим», «не будем», «некогда». Правда, еще словцо одно у всех любимое было – «дай»: «ма, дай поесть», «дай денег», «ма, дай поспать».

Пацаны – Сашка да Мишка – целыми днями где-то хулиганствовали. Только и слышно было от соседей: там куру придавили, там собаку прибили, там кошку подожгли. Баба Настя их и побьет когда, и пристыдит. А им все едино: «Что пристала?». И участковый, нет недели, чтоб не упрекнул: «Что ж ты, Настасья Ивановна, своих шалопаев не воспитываешь? Ох, пойдут они у тебя по кривой дорожке, наплачешься!».

Знал бы он, что и слез-то у нее уже не осталось, уж все выплакала. Да вот жаловаться не приучена была, в себе все держала, в сердце откладывала. Только и скажет в ответ, как огрызнется: «А ты почто ко мне обращаешься? Хозяину говори, у него времени поболе воспитывать их». Участковый только рукой махнет – что, мол, с такой разговаривать.

Ему бы к голосу ее прислушаться или в глаза посмотреть – мольбы там сколько. Но он лицо официальное, не положено ему в душу заглядывать. Штраф там выписать, пристыдить прилюдно – это можно. А к Степке какой толк обращаться, хихикнет только в ответ: «А мне что? Матка есть. Может, он и не мой вовсе». И бочком, бочком – шнырк, и нет его. Вот уж право, одно слово – хозяин. В доме палец о палец не ударит, только и видели его по другим хатам, где чего залатать, подштукатурить за стакан бормотухи. К себе в дом к вечеру приползет, да со скандалом: «Жрать подавай, стерва тупая!» – и спать в сапожищах на кровать. Ох, сколько он ее кровушки испил, и все из сердечка норовил зачерпнуть. А оно не бездонное.

Последнее время Степан совсем опустился и в дому не бывал. Где выпьет, там и упадет. Баба Настя уже молилась, чтобы Бог его прибрал. Ан вон как вышло – пережил ее, и за ней торопиться, видно, не собирается. Ничего Степку не берет: ни мороз трескучий, ни сырость болотная. Проспиртовал себя от всякой непогоды.

Вот так и жила баба Настя. Пришло время – шалопаи за драчку с поножовщиной в тюрьму попали, девки одна за другой замуж вышли. Вот, казалось, и отдых тебе, Настасья Ивановна. Да не долог он был, отдых тот.

Верка на северах двойню родила, с мужиком что-то у нее не заладилось. Ушел он от нее. Вот Верка и примчалась домой, уговорила мать годок девчонок у себя подержать, пока свое семейное счастье не восстановит. Уехала – и с концами, за все двенадцать лет только открытки к женскому дню слала.

Поначалу баба Настя внучек назад хотела отправить, да потом привыкла к ним, полюбила. И девчонки – Люда с Наташей – хорошими росли. Не в мать. В радость на старости лет, в радость, правда, сквозь слезы. Ан как не успеет их поднять, помрет, что с ними станется? Болела душа, и сердце жалилось. А внучки помогали, добрые они. Видно, доброту-то эту баба Настя им всю отдала. Даже Степка при внучках помалкивал, побаивался, верно, их.

Вскоре сыны из тюрьмы вернулись. Но в дому не остались, нашли себе сожительниц и пьянствовали с ними день-деньской. Повадился к ним ходить и Степка. Пили да дрались, к матери только за едой и деньгами являлись. Нет, не сладка была жизнь у бабы Насти. Вот и не выдержало сердечко.

На похороны собрались все, кроме Верки. Точный ее адрес никто не знал, потому не сообщили. Сыны по старой привычке заторопились копать могилку, будто и забыли, что это умерла их мать, а не чужой человек.

Степка, с утра пьяный, крутился между горницей, в которой лежала баба Настя, и кухней, постоянно причитая: «Да на кого ж ты нас покинула, красно солнышко, да как же мы тепереча без тебя?», не забывая при этом время от времени прикладываться к кружке с бражкой. Томка и Светка хлопотали на кухне, покрикивали на отца: «Пьянь несчастная, до поминок утерпеть не мог!».

– Да что вы, девки? Матка ж померла, в кои-то рази. Что ж, и помянуть уж нельзя? Грех такой на себя нельзя брать. И сами-то по рюмочке пропустили бы за упокой души, прости Господи.

– Да помянем опосля. И ты поостерегись прикладываться, а то еще в ямину к ней свалишься. Вместях и захороним, – улыбнулась своей шутке Светка.

– Не боись, я как огурчик. Еще приложусь разок-другой и шабаш, до поминок ни-ни.

У гроба безутешно плакали Люда с Наташей, за ними стояли сожительницы сынов, гладили их по головам и пришептывали нетрезвыми голосами:

– Ну, буде, буде. Чего нюни-то распустили. Бабка сырость не любила. Да вон и людям расстройство одно, ведь не вернешь ее уже.

К полудню приехал батюшка и стал отпевать бабу Настю. Людей в горнице скопилось – страсть. Некоторые собрались полюбопытствовать на батюшку и его работу. Батюшка обмахивал домовину кадилом и певуче читал молитву за упокой. Со словами «Аминь!» он перекрестил правой рукой покойницу и вдруг вздрогнул, глаза его расширились. Степка, повторяя все его движения, но левой рукой, завыл пьяным козлиным голосом: «Аллилуйя, аллилуйя, наша матка улетай, аллилуйя, друга матка прилетай», при этом в такт притоптывал ногой. Народ ахнул. Кое-где послышались чертыханья и слабый смех. Степку схватили под руки и утащили в другую комнату, где он сразу же и захрапел.

Гроб на руках снесли на кладбище. Сыны, уже пьяные и грязные от налипшей  глины, встретили бабу Настю с тихим подвыванием. Прощались недолго. Наспех засыпали могилку землей – и скорее в дом, поминать. Соседи и прочий знакомый люд пображничали да и разошлись по домам, обсуждая и осуждая. Осталась самая родная родня. Выпили молча одну рюмку, другую, и тут Сашка затянул ни с начала и ни с конца: «…на кого ж покинул, милый мой дедочек, на кого ж оставил, сизый голубочек…».

Вдруг из другой комнаты послушался удар по полу, потом еще и еще. Вся родня бросилась к дверям. Степка заплетающимися ногами выдавал «русскую».

– Ну, батя, ну дает, а ну раз, еще раз! – под общий гогот зашумела Томка.

– Вы что ж ржете? Матка на столе лежит, а они ржут, – остановился Степка.

– Батя, схоронили уж! Пьянь ты несусветная, – расхохотался Мишка.

– Как схоронили? Без меня? – Степка бросился в горницу. – И впрямь нет. Ну, тогда помянем Настю, – и опрокинул стакан.

До поздней ночи пели и танцевали в доме у бабы Насти. Так что честь по чести схоронили и помянули, сердечную. Не хуже, чем у других.

Как там тебе, Настасья Ивановна?

 

 

ТОВАР

 

Поздним вечером в метрах пяти за поселковой автобусной остановкой притормозила подержанная иномарка темного цвета. Задние габаритные огни призывно замигали в полумраке.

– Лорка, иди к машине, – подтолкнула в спину четырнадцатилетнюю девчонку худощавая женщина средних лет с испитым одутловатым лицом, – не видишь что ли, ждут!

– Не хочу я, мам, – брезгливо сморщилась девочка. – Это ж опять эти придурки, что прошлый раз…

– Иди давай и не вякай, – зашипела мамаша, занося над дочерью руку, – а то сейчас быстро волосенки-то повыдеру. Пшла вперед, дрянь, и морду, морду не корчь, улыбайся, шлюха подзаборная.

Девчонка, неумело виляя бедрами, медленно направилась к легковушке. Поравнявшись с передней дверцей, она облокотилась левой рукой о кабину и заглянула через приоткрытое ветровое стекло внутрь салона.

– Мы это, красавица, мы, – заготал ей в лицо короткостриженый амбал. – Мамаша здесь?

– На остановке, – кивнула девчонка. 

– Тогда зови, разговор у нас до нее.

Лариса, облегченно вздохнув, пошагала обратно.

– Не нужна я им сегодня, – еле сдерживая радость, кинула матери дочка, – они тебя требуют.

– Зачем?

– А я почем знаю.

Мамаша, вихляя задом, подошла к машине, растягивая свой рот в зовущей улыбке.

– Ты чего, мать, – грянули хохотом в машине, – никак соблазнить нас собралась, задницу чуть не вывихнула?

– А что, не нравлюсь? – кокетливо стрельнула опухшими глазками бабенка.

– Нет, не нравишься, стара для нас больно.

– Зато опытна.

– Это нам не интересно, мы и сами не мальчики, – перешел на серьезный тон амбал. – Прыгай назад, дело есть к тебе. Циклоп, открой даме дверцу, – повернулся он к здоровенному слюнявому детине, сидящему на заднем сиденье.

– Вот что, мать, – протянул бабе пачку «Веста» амбал, – начну конкретно. Лорка у тебя девка ништяк, но несвежая уже, а потому у нас к тебе сразу вопрос: посвежее что-нибудь есть?

Пьянчужка, сделав глубокую затяжку, хитро прищурилась.

– Есть то оно, может, оно и есть, да боюсь, не про вашу честь.

– Это почему? – возбужденно заелозили на сидениях трое кобелей, учуяв запах «клубнички».

– Думаю, денег у вас нет, чтобы купить такое удовольствие.

– Ну, мать, ты плохо о нас думаешь, – достал из бардачка бутылку водки амбал. – Выпьешь?

– Наливай, – вспыхнула глазами бабенка.

Опрокинув в себя целый стакан, она довольно крякнула и затянулась сигаретой.

– Еще? – налил полстакана короткостриженый.

– Давай, – жадно выхватила у него посуду баба.

Через минуту пьянчужка начала разглагольствовать заплетающимся языком.

– А чегой-то вы Лариску мою обижаете? Несвежая, видите ли. Да ей всего-то четырнадцать. И все при ней. Может, изъян какой нашли? Врете, все у нее в порядке. Или, может, дорого берем за товар, а? Стольник с одного – это дорого? Так и валите, ищите дешевле.

– Мать, не шуми, в порядке твоя Лариска, в порядке, – похлопал пьянчужку по плечу амбал.

– Так чего ж вам тогда надо? – недоуменно уставилась на него бабенка.

– Ну, мать, совсем напилась, – загоготали бугаи. – Девочка нам нужна, де-воч-ка.

– А Лорка моя что, не девочка, что ли?

– Кончай, мать, придурять, все ты понимаешь. Нам натурально девочку надо.

– Сколько дадите?

– А сколько ей лет? – пустил слюну Циклоп.

– Двенадцать.

– Сто баксов.

– Чего?

– Сто долларов, мать.

– И десять бутылок водки, – икнула от радости бабенка.

– Заметано, – ощерился в улыбке амбал. – Где товар?

– Дома. А водка где?

– В багажнике.

– Запасливые, – довольно хохотнула пьянчужка.

– Ну что, едем?

– Счас, только Лорке наставления выдам.

Мамаша, пошатываясь, подошла к остановке.

– Лорка.

– Чего? – напряглась девчонка.

– Я по делу уезжаю, а ты смотри, чтоб без сотни домой и носа не показывала.

– Ну, мам, а если не будет никого?

– Никаких «если», без денег на порог не пущу.

Оставив машину во дворе бабенкиного дома и прихватив с собой водку, бугаи вошли в грязный полутемный коридор.

– Идите в кухню, – указала им на дверь пьянчужка, – я сейчас Леночку позову.

Через пару минут мамаша за руку привела к гостям круглую розовощекую девчушку с голубыми любопытными глазами.

– Вот, Леночка, познакомься с хорошими людьми, – подтолкнула дочку к столу мамаша.

– Петя, – придуриваясь, поклонился ей амбал. – А это Саня, – показал он на пускающего слюни Циклопа. – А это Стасик, – кивнул в сторону водилы. – Мать, тащи закуску, выпьем за знакомство.

Бабенка радостно засуетилась возле стола, нарезая хлеб, огурцы и колбасу. Амбал Петя достал три бутылки водки, бутылку «Кагора» и высыпал на стол пригоршню шоколадных конфет.

– А это для Леночки, – плотоядно улыбнулся он девчушке. – Санек, разливай, – подмигнул амбал Циклопу.

Циклоп, сглотнув слюну и дрожа от возбуждения, разлил по стаканам спиртное.

– Это тебе, сладенькая, – протянул «Кагор» Леночке амбал.

С полчаса «хорошие» люди усиленно подливали вино девчушке и, убедившись, что ребенок дошел до нужной им кондиции, увели Леночку в комнату.

Около полуночи Лариса осторожно открыла входную дверь и чуть не упала, споткнувшись в темноте обо что-то. С пола раздалось невнятное мычание.

– Нажралась, свинья, – включив свет, брезгливо поморщилась Лариса, глядя на распластавшуюся у порога мать.

Переступив через неподвижное тело, девчонка тихо прошла на кухню. За столом, уронив голову в тарелку с огурцами, сладко посапывал Циклоп, улыбаясь чему-то во сне.

«Что он тут?» – удивилась Лариса, и вдруг сердце у нее неожиданно закололо, а голову обдало жаром.

– Не может быть, – зажав в испуге рот, девчонка бросилась в комнату.

В комнате, развалившись на кровати, храпели еще двое, а между ними, обняв свои худые коленки и отрешенно глядя куда-то в угол, сидела заплаканная Леночка.

– У-у, гады, подонки, – захлебнулась от ярости и боли Лариса.

Подойдя к кровати, она молча наклонилась к сестренке, продела руки ей под коленки и осторожно вынесла из комнаты. Одев Леночку, Лариса вышла с ней во двор.

– Подожди меня, я сейчас, – шепнула она всхлипывающей сестре, усадила ее на скамейку, и вернулась в дом.

Через несколько минут Лариса, открыла багажник иномарки, вытащила оттуда канистру бензина, подперла входную дверь лопатой, облила с четырех сторон стены, чужую машину и чиркнула спичкой.

– Все, – устало вздохнула она, глядя, как голодное пламя стремительно накинулось на дом. – Пусть теперь гуляют.