Александр БАЛТИН 
Александр БАЛТИН
ПОЭТЫ, ОПАЛЁННЫЕ ВОЙНОЙ
САДЫ И ВИНО ЕВГЕНИЯ ВИНОКУРОВА
Гамлет, проходящий веками, укоренён был на многих сценах, и импровизированная – во время Второй мировой – едва ли бы чем-то смутила его:
Мы из столбов и толстых перекладин
За складом оборудовали зал.
Там Гамлета играл ефрейтор Дядин
И в муках руки кверху простирал.
Конкретика стихотворения выявлена той вещностью предметов, какие врезаются в память с жёсткой чёткостью; и то, что с Гамлетом-ефрейтором солдаты мёрзли и запросто сидели у костра, сближает реальность шекспировских высот с трагедийными изломами яви, среди которых война – наиболее страшный.
Стих Винокурова всегда зрим и вещен, он не уходит в бездны метафизики, давая оную метафизику проступающей через будничность явлений и вещей, какая бы она ни была.
Есть романтическая нота, влекущая пишущих юнцов выше и выше, превращающая иных из них в поэтов, чью несомненную подлинность высветляет время:
Где книжные манящие развалы,
где в тесноте лишь боком можно стать,
мы, книжники, юнцы, провинциалы,
поэмы будем выспренне читать.
И есть пласты овеществлённого кошмара: вытекающие глаза раненого – может ли быть большее наслоение жути?
Проза военного труда становится кромешной поэзией, в которой нет отчаяния, но – сознание своей правоты, ибо дорога, сколь бы мучительна она ни была, ведёт только к победе:
Взрыв. И наземь. Навзничь. Руки врозь. И
Он привстал на колено, губы грызя.
И размазал по лицу не слёзы,
А вытекшие глаза.
Поезд ворвётся в послевоенную жизнь, помчит дальше и дальше, захватывая всё новые пейзажи, виды и построения; и будут обогащаться стихи, прирастая новыми смыслами, будут распускаться сады Винокурова, где поиск истины отольётся в чеканные строки одноимённого стихотворения.
ГРАНИ ЮДОЛИ ЮРИЯ ГРУНИНА
Обширно поле военной лирики, густо засеяно, но всходы-шедевры не столь уж многочисленны, и когда входишь в то или иное стихотворение Грунина, видишь драгоценные краски таких всходов:
Тишина перед боем. Безлюдно.
И такая широкая ночь.
С кем-нибудь разговаривать трудно.
А с собой оставаться невмочь.
Компактная жёсткость стихов передаёт то, что не испытать последующим поколениям, то, что необходимо знать им.
Выйти в бой – это очень непросто.
Чувство дыбится, лезет горой.
Я читал много раз про геройство.
А каким он бывает, герой?
Алмазом прорезанные строки, исключающие какую бы то ни было игру, сверкают, приравнивая горе к шедевру, и подчёркивая разницу между ними.
...Ныне, когда мы познали, что значит бессовестное время, стихи про совесть – как дерзновение вообще, и читая стихотворение Грунина 1970 года, лишний раз убеждаешься, сколь многое потеряли в бездумной и безумной гонке своей – мы, люди:
И приходит она
в час, когда я ложусь,
чтоб со мною томительно ссориться –
та, которой горжусь,
та, которой стыжусь,
та, что раньше звалась моей совестью.
Здесь – «та, что раньше звалась моей совестью» – воспринимается провидчески, если не провиденциально, хотя... кто же поверит, что небо благословит бессовестное время?
Крепко написано, густо... Банальность таковых определений, тем не менее, как нельзя лучше подходит к грунинским стихам – щедрые на откровения, богатые мастерством, каноны какого сегодня стёрты, когда вовсе не забыты.
Метафизика разворачивает панораму одной строкой: «Мы – муравьёв миры, мы так устали…».
А следующее дальше:
Нам, как в одном яйце белок с желтком –
зловещий Гитлер и зловещий Сталин
мерещились в смешении таком…
Страшный виток лабиринта, которым заставили идти многих, какой сгубил мириады.
Богата палитра Грунина, многокрасочно играют его стихи, суля читателю обогащение души и точный настрой ума – на историческое и человеческое постижение яви.
ШТОЛЬНИ ГЛУБИН АРКАДИЯ ШТЕЙНБЕРГА
Кроме женщин есть еще на свете поезда,
Кроме денег есть еще на свете соловьи.
Хорошо бы укатить неведомо куда,
Не оставив за собой ни друга, ни семьи.
Так, на уровне мечты, декларируется желание, не декорированное ничем – ни попыткой приукрасить реальность, ни потугами очернить её.
Много переживший и много знающий о жизни Аркадий Штейнберг выдохнул – как хорошо ехать, уехать, даже без шанса возвращения, раз кроме денег (как подходит к нашему времени!) есть и соловьи.
Подобная декларация свидетельствовала бы об усталости от жизни – когда бы не лучились стихи совершенством формы и лёгкостью дыхания.
«Волчья облава» – очерченный круг красоты и страха, ибо пейзаж:
Невысокие свищут кустарники. Иней
Притворяется прочным. Томпаковый бор
Над шестнадцатиградусной мерзлой пустыней
Лапы вытянул, словно камчатский бобер.
Переходит в жуть волчьей охоты…
Люди охотятся на людей страшнее, чем на волков, но и гоньба последних есть часть всеобщей охоты, фрагмент глобальной картины взаимопожирания, которую не отменить, не переделать стихом – даже полнозвучным, данным в разнообразие красок и эмоций:
Мы расстреливали неподвижную стаю.
Тлела хвоя и щелкали пули, пока
Мне почудилось – я на дыбы вырастаю,
И турецкие ребра разъяли бока.
Я услышал глазами такой небывалый
Неестественный вкус тишины, кислоту
Асептических льдин, логовины, увалы
И дыханье, густеющее на лету.
И возможность «слышать глазами» порою страшнее осознания своего поэтического дара – тяжёлого креста, гнущего к постоянной работе на разрыв своего внутреннего устройства.
Тема неизвестного солдата трагична по определению, но Штейнберг находит в ней столько дополнительных оттенков трагизма, что захватывает дух:
Но я не забыл содроганье штыка,
Который меня опрокинул на глину.
Я помню артикул и номер полка,
Я знаю, как надо блюсти дисциплину.
Ночь тяжела, сколько бы ни дарила она знамений и звёзд, ночь без дна, но она минует, оставшись в сердце поэта точкой стиха:
Которая по счету миновала
Земная ночь, опять оставив мне
Могильный холмик пепла у привала
Да пепел звезд в студеной вышине.
О! точки бывают огромны, как могуч поэтический свод, возведённый Аркадием Штейнбергом.
ПАЛЛАДИН ИЗ ПЕТЕРБУРГА
Благородство речи, возвышенная простота, высокая ясность мысли – вот свойства, которыми можно охарактеризовать поэзию Вадима Шефнера – этого палладина из Петербурга:
А в старом парке листья жгут,
Он в сизой дымке весь.
Там листья жгут и счастья ждут,
Как будто счастье есть.
Грусть естественна, как сожжение листьев, как дыхание, но грусть эта – светла, а когда её касается поэзия – могущественна.
Шефнер рисует словом, и не просто графика, хотя и она тоже даётся сполна, но и словесная живопись завораживает.
И медленно уставив изумруды
Бездумных глаз, недвижных, как всегда,
Лягушки, словно маленькие Будды,
На бревнышках сидели у пруда.
Всё становится мудростью, прорастая в мировосприятие поэта, и недаром в одном из последних его стихотворений говорится:
Лишь смерть бессмертно молода.
Стихи тяготеют к бессмертию, запрещённому для плотского человека; вертикальные сгустки слов на бумаге лучат энергию, необходимую для других, мающихся жизнью, или наслаждающихся ею и, грандиозную панораму представляя собою, вписаны в действительность стихи Вадима Шефнера.
ЛЕСТНИЦА СЕМЁНА ЛИПКИНА
Грандиозность восточных поэм-эпосов, сверкающих каменьями мудрости, переливающихся золотом тайнознанья, переведённого в словесные образы, обогатили сознание Семёна Липкина, давая на русской почве цветовые, великолепные, метафизические результаты:
От Москвы километров отъехали на сто,
И тогда мимо нас, как-то царственно вкось,
Властелин-вавилонянин с телом гимнаста,
Пробежал по тропинке породистый лось.
Князь быков, жрец верховный коровьего стада,
Горбоносый заложник плебея-врага,
От людей не отвёл он бесслезного взгляда,
И как знак звездочёта темнели рога.
Знак звездочёта – знак мудрости, мудрости, идущей из таких потаённых глубин, что только переводчику-расшифровщику древних поэм и доступна.
Как молитвы, рождаются дни,
И одни состоят из тумана,
В тальниках замирают они,
Как вечерняя заумь шамана.
У других голоса – как леса,
Переполненные соловьями,
И у них небеса – туеса,
Туеса с голубыми краями.
Молитва всеобщности, пусть не осознаваемой большинством, рождает человеческие дни – ибо общечеловеческое дело, длящееся так долго, находится, возможно, ещё только в начале; отсюда – такое осознание разницы во внутренней наполненности дней, в их смысловом окрасе.
Тема войны, столь густо представленная количественно, качественно довольно ограничена, и "Техник-интендант" Семёна Липкина – одна из точнейших страниц этой сверхтемы.
Густо льётся земная жизнь, переполняя незримые чаши вечности конкретикой красок и форм:
...Удивительно белый хлеб в Краснодаре,
Он не только белый, он легкий и свежий!
На колхозном базаре всего так много,
Что тебе ни к чему талоны коменданта:
Адыгейские ряженки и сыры,
Сухофрукты в сапетках, в бутылях вино
Местной давки — дешевое, озорное
И чуть мутное, цвета казачьей сабли.
На столах оцинкованных — светлое сало.
И гусиные потроха, и арбузы,
Что хозяйки зимой замочили к весне,
К нашей первой военной весне.
Ещё гуще будет звучать война – стихая эхом, теряясь в громадине грядущего мира…
Да не потеряются в нём лучшие стихи!
Впрочем, если дни рождаются, как молитвы, так и будет.
ПОЭТ ВЕСТИ ДАНИИЛ АНДРЕЕВ
"Роза мира" – беспрецедентностью своей в русской культуре затмила замечательный свод стихов Андреева: выдающийся поэт будто добровольно уступил место пророку. Сияющий массив «Розы мира» – тем не менее – содержит немало горького, и в частности то, что люди, почитая как неудобное им, предпочитают не замечать; кто из богатых слышит – «легче верблюду пройти сквозь игольное ушко»? – а ведь знают все… Увы, так же плохо мы слышим и стихи. Стих Андреева – блоковски музыкальный, хотя, конечно, совершенно индивидуальный – отголосками несёт те же истины, что проведены через «Розу мира»; но художественная система стихов доступнее, вероятно, сложных построений прозаического трактата; и, тем не менее, стихи Андреева во многом – тропы к блистающей цитадели мудрости, в более узком пониманье – своеобразные ходы к монолиту «Розы мира» (чья линия в современном мире продолжена исследованьем замечательного учёного Александра Зеличенко «Свет жизни»).
Стих Андреева щедр на свет – ласковый и нежный; световые потоки изливаются в душу читающего, меняя её, наставляя светом. Дар вестничества позволил Андрееву создать новую картину мировиденья – точно соткать восточный, переливающийся многими цветами символов, ковёр, где каждая нить – осмысленна, а суммарный эффект – предстаёт мистическим портретом космоса. Символ звука Андреевских стихов – огонь, но огонь не слепящий, а благостный: тут и лампада, в чьей неугасимости не стоит сомневаться, и костёр на дальнем берегу – костёр, к свету которого так надо выйти…
ДУХОВНАЯ ЯШМА АЛЕКСАНДРА ЯШИНА
В стихотворении-молитве просить у Бога лоскуток шагреневой кожи – дерзновение и счастье поэта, отчаянье и высота детскости:
...Подари, боже,
Еще лоскуток
Шагреневой кожи.
И дальше – каталогом – с плотностью перечисления: то, что необходимо, истинно необходимо: не дворцы же…
Высота не может не быть красива, но есть особенная красота высоты – связанная с тишиной своего пейзажа, своих мест:
Волжские в дымке степной места,
Желто-зеленые редкие травы —
Очень красивая высота
В двух километрах от переправы.
Слишком явная явь вливается в стихи Яшина; она играет соком нежности и строгостью спокойного движения.
К вам иду с верою,
В вашу мощь уверовав…
Не оскорблю ни одного дерева —
Ни на одном не повешусь.
Милые мои вязы...
Братья-вязы, каких не оскорбит поэт, в коре которых можно прочитать историю страны, внемлют стихам, как не умеют ныне люди…
Стихам, какие разоряет ветер современности, равнодушие, ощущение ненужности их в реальном пространстве, стихам, вписанным в золотые кольца непредставляемой вечности.