Александр ЛЕОНИДОВ. ПОСЛЕ НОЛЯ. Повесть

 

Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов)

ПОСЛЕ НОЛЯ

Повесть

…На плече твоём до зари лежать,

О любви шептать ночью вешнею,

Сыновей рожать, дочерей рожать,

Исполнять своё дело вечное…

Р.Рождественский, стихи о войне

 

САГА О ВТОРОЙ БЕРЕМЕННОСТИ

 

Намертво вмёрз в эту зиму новорожденный ХХI век. Ударили на Урале свирепые холода, сковывая ледяными лесками всю зловонную гниль 90-х. Над городом стлалась морозная дымка, припадошный северный ветер рвал макушки сугробов, словно хулиган шапки с прохожих, со злобой и натягом…

Кува замерзала. Более миллиона заложников безумных и чудовищных реформ, сволочённые судьбой в серые панельные коробки новостроек и угрюмые старые сталинки с заиндевевшим, отваливающимся ампиром лепнин, задыхались от холода и неопределённости…

В квартире семьи Имбирёвых колёсико счётчика электроэнергии крутилось в бешеном темпе, аж повизгивая: возле каждой из прохладных батарей стоял электрообогреватель, и шпарил на полную мощность. Электрическое тепло ложилось на стёкла и откосы окон влажным паром, намораживало мохнатые кристаллы многослойного инея…

Молодая хозяйка этого недавно отремонтированного, а теперь неумолимо разрушающегося под воздействием перепадов тепла и холода жилья, Ольга Анатольевна Имбирёва одной рукой водила из комнаты в комнату только что научившегося ходить сына Олежку, а второй – поддерживала округлившийся в форме яйца живот с новой, пока безымянной девочкой. Переваливалась, как уточка, с ноги на ногу, ощущая в себе беспокойное колыхание новой жизни, и всё время беспокоилась, чтобы первенец, всюду сующий любопытный носик, не обжёгся об тэны…

– Мама, папа… – вынуждена была признать Ольга, несмотря на всю свою любовь к родителя. – Вы засранцы…

Они там сидят у себя дома и «голодуют», не получая ни зарплат, ни пенсий. У папы с советских времён есть машина «Нива», и деньги на бензин ему дочь регулярно выдаёт, подозревая, что папа эти деньги «экономит» – попросту говоря, проедает. Но папа не так уж и стар – мог бы приехать и на трамвае! Он же ездит на трамвае через полгорода в гараж, где у него погреб и залежи по осени-припасихе закупленной картохи! Да и мама – чать, не лежачий больной, а вполне здоровая, хоть, конечно, и пожилая, кто бы спорил, – дама… Они могли бы приехать к дочери, и дочь отдала бы им огромный пакет с продуктами, чтобы они там не околели с голодухи…

Ваня, их зять, – не раз намекал им об этом. А Ольга – так просто открытым текстом говорила! Но упорствуя во грехе чопорной советской скромности, мама и папа всякий раз выспренно благодарили детей, осыпали их бесконечными благодарностями – непонятно за что, потому что продуктов не брали.

– Мама! – ругалась дочь в телефонную трубку, удерживая первенца на горшке, и мысленно уговаривая Няшку (так она называла плод женского пола у себя в животе) не пинаться. – Я вам мяса дам, сколько скажете, только нужно, чтобы ты или папа приехали за ним!

– Доча, – заводила мама привычную шарманку, – ну, а вы-то с Ваней как?

– Мама, да нормально мы! Сидеть, я сказала (это какунцу, пытающемуся соскользнуть со стульчака на горшке)! Мама, ну у меня целый баран на лоджии заморожен, ну мне куда его?!

– Доча, нам с отцом очень неудобно… Ваня работает, а мы будем таскать, как несуны… Мы уж как-нибудь перебьёмся… Ты, главное, сама хорошо кушай, ты теперь за двоих должна кушать…

После долгих уговоров Оля добивалась согласия на «мясную поездку» от матери или отца – но в итоге они всегда… обманывали её! Говорили, что приедут, и не приезжали…

Попросить Ивана отвезти тестю с тёщей припасов Ольга стеснялась. И даже не столько того, что продукты утекают из дома, сколько отвлекать его от дел и создавать ему проблемы: ему и без тестя с тёщей хлопот хватает!

И вот в итоге беременная женщина с маленьким ребёнком на руках собиралась ехать к родителям с «гуманитарной помощью», хотя труднее всего было это сделать именно ей, в её-то положении…

 

***

Наряду с кусками мороженой баранины в пакет укладывались круглые упаковки деликатесного маргарина «Рама», про который все тогда думали, что он – масло. А Оля думала к тому же, что «Рама» – индийского производства, от имени тамошнего бога, часть продуктовой линейки спрэдов «Рама, Вишну, Шива»…

Лишь много лет спустя, когда эти банки бесследно пропадут из российской торговли, Ольга узнает, что это – германский маргарин… И что глупое лицо марочной женщины в дурацкой, грибом, шляпе – к Индии не имеет никакого отношения…

Укладывались заботливой дочерью банки свиной тушенки «Великая Китайская стена», которыми ещё доторговывали с 90-х городские гастрономы… Упаковки печенья «Вагон виллз»… Изобилие синтетической и химической дряни, скопившееся в магазинах к 2000-му году – доселе вызывало изумление у людей, привыкших к качественной, полноценной еде былых времен…

– Филе анчоуса? – изумлялась Ольга, глядя на консервную банку. – Господи, да анчоус – это рыбка, величиной с аквариумную… Какое может быть у анчоуса филе?! Скажите ещё – окорок таракана! Не, это наКеренский бульвар, пусть папа с мамой такие деликатесы кушают… Мне нельзя, я беременная…

 

***

По городскому телефону (мобильные только ещё входили в обиход, и единственный мобильник в семье пока был у «делового» мужа) Ольга заказала такси с улицы Воровского на Керенский бульвар.

– Улица Воровская? – без эмоций переспросила диспетчер с замученным голосом.

– Воровского, – поправила Ольга, и про себя подумала, как неудачно Ваня, с его родом занятий, отоварился жильём именно на такой вот двусмысленной улочке…

Вместо старых добрых жёлтых «Волг» с шашечками вошли в обиход разношерстные личные автомобили: в «такси» нанимали теперь кого попало. К Ольге приехал старичок сомнительного вида на ещё более сомнительных «Жигулях» – «копейке».

Именно тут она, как на грех, задумалась: «А ну, как не доедет?» – и словно бы сглазила старичка-таксиста. Вопреки ожиданиям, его дряхлый драндулет не развалился по дороге; но без приключений не обошлось: на перекрёстке остановившегося на красный свет старичка серьёзно толканул сумасшедший трамвай, обросший морозной снежной бахромой поверх крошащейся многослойной покраски…

«Ну вот, как знала!» – с досадой подумала Ольга, глядя на сминающееся в бесслёзном плаче лицо старичка. По одним бесцветным глазам таксиста было видно, что жизнь его поломана вместе с задним багажником…

Ольге некогда было жалеть водителя, она прежде всего проверила Олежку: не пострадал ли? Но Олежка, наоборот, был радостен, гугукал и ликовал, показывая кулачками в варежках:

– Бр-р-р-укабам! Бр-р-укабам!

По его сияющей физии было очевидно, что он совсем не прочь повторить приключение…

Не говоря ни слова, Имбирёва вылезла из помятого салона сама, выволокла восторженного Олега, размахивавшего по морозному воздуху руками и ногами от полноты впечатлений. В животе сильно толкнулась Няшка… А ведь есть ещё и тяжеленная сумка с продуктами, которую, к счастью, Ольга отказалась ставить в багажник…

Вокруг места аварии закипала и закручивалась воронка толпы. Таксист кричал со слезой – мол, что же это делается, за рулём спят эти трамвайщики, оставили его без средств к существованию… А пассажиры, высыпавшие из трамвая, успокаивали его сомнительным образом:

– Он не заснул… У него голодный обморок…

Они (среди них были врачи) уже успели обследовать грудью навалившегося на панель управления вагоновожатого. И теперь утешали таксиста, что нанесший ему урон не виноват, не по халатности это сделал…

 

Над этим парящим дыханьями безумием хлестал бичами морозный вихрь, заставлявший людей вжиматься в воротники и одновременно вдавливать себя в шапки по самые брови. На эдаком ветру тропического бомжа Чебурашку запросто могло бы убить его же собственными ушами…

– Девушка, подождите! – вдруг закричал старик-таксист. Как бывает у людей в шоке, он вдруг поставил второстепенное на место главного. – Я ж вас не довёз! Я ж вам деньги отдать должен…

Имбирёва, тащившая одной рукой кривлявшегося Олежку, другой баул со жратвой, пыталась ещё и поддерживать свой колыхающийся живот, в «запущенной», как говорили подружки, «стадии залёта». Она даже отмахнуться не могла.

– Слушайте… – забормотала она. – Оставьте себе… Я же всё понимаю… Не по вашей вине не доехала…

– Нет, вы возьмите, возьмите, – совал ей, которой и взять-то было нечем, деньги таксист. – Я ж не довёз… Я ж вам должен…

Если бы не эта его истерика гуманизма, то Ольга, наверное, догадалась бы попросить его, чтобы он по рации вызвал новую машину из таксопарка. Но, оторопев от его нездорового напора, Ольга повернулась и поскорее ушла во дворы. Она тоже не зверь, чтобы последнюю сотку отбирать у старика, которому свою разбитую колымагу-кормилицу чинить не на что…

Холодный сиверко свистел, как соловей-разбойник, закручивал полы Олиной лисьей шубы, рвал меховой капор, кусался морозными колючими льдинками на весу…

Ольга прекрасно знала местность, знала, что от этого трамвайного перекрёстка до отчего дома – недалеко… Но недалеко было раньше. То есть – в школьные годы и в ясную погоду…

А теперь беременная женщина тащила тяжёлого первенца и ещё более тяжёлую сумку по 30-градусному ветреному морозу, через город, одновременно родной и неузнаваемый, всюду тронутый серыми пролежнями заплесневелой и замёрзшей так навылет нищеты…

А с реки, ледяным серпом подсекавшей мегаполис с трёх сторон, рвался, как пёс с цепи ядрёно-дёрганный январский тарап^[1].

– Я похожа на жену удачливого спекулянта в блокадном Ленинграде! – сказала Ольга маленькому сыну. Тот варежками закрывал личико, и всем видом показывал, что ему не нравится такой ветер…

– Ветел ва-а-а! В-а-а! – и варежкой пытался показать пасть монстра.

– Ничего, ничего! – уговаривала его мать. Наполовину он сам шёл, семеня валеночками, наполовину она его волокла. – Ты же мужчина, Имбирёв! Наши люди каждый день так вот ходят, а нам с тобой только один раз до бабы-деды дойти…

Они спешили под проходными арками, мимо пивного ларька, раскрытые ветром отвалы вокруг которого являли отеками самые разные оттенки жёлтого льда… По скользким плитам сложенной из бетонных панелей лестницы на склоне местности, с обжигающе-прилипчивыми поручнями…

Ольга окинула взглядом широко раскрывшуюся с укоса городскую панораму. Серое небо жгло землю космическим холодом, земля отвечала разнокалиберными парами… Далёкая труба «ТЭЦ №3» била наискось корабельным калибром, а домовые вытяжки между панельных лифтовых будок, про которые Ольга в детстве думала, что это домики Карлсонов, – плевались рваными клочьями кухонных уваров…

Дома, дома, дома… Линии одинаковых панельных пешек, а за ними – импозантные линии более сложных фигур – особняков сталинского ампира… Окна, окна, окна… От ветра и холода глаза слезились, длинные и пушистые Олины ресницы грозили примёрзнуть на слёзку… И оттого отчётливо виделось в этой замерзающей каменной дрожи, как чёрными птицами вырываются из окон бесчисленные семейные горести и беды… Они бликовали тёмными оттенками, как чернь бликует на серебре, полузримые, полуматериальные грачи несчастья и скорби потерявших себя человеков…

– Какой мрачный пессимист сказал, что «реформы – половина пожара»? – весело поинтересовалась Ольга у первенца, румяного, как ранетка, с длинно свисающей подмёрзшей соплёй. – Посадить его за клевету! Пожар значительно безобиднее…

– Мямя, – мамкал Олежка, семеня. – Зы-зы… Зы-зы…

И жался локотками к пальтишку. Так, на условном детском, он обозначал, что ему стало очень холодно.

– Ну, зы-зы так зы-зы… – согласилась покладистая мамаша. – Раз зызы, то давай побежим согреваться…

И они побежали – точнее, изобразили что-то вроде спортивного ковыляния, потому что его бегу мешала короткость ног, а её – беременный живот…

На углу, непедагогично, не думая, какой пример он может показать годовалому малышу, и явно не добравшись до дому, зябко мочился алкаш, придерживаясь одной рукой за интимно-пикантную часть своей личности, другой упираясь в стену первого этажа.

Пятерня ублюдка попала в полуоторванное, страшное, обведённое в последней надежде фломастерами объявление: «ПОМОГИТЕ НАЙТИ! Без вести пропали две школьницы: 13 и 14 лет…». А этой твари не стыдно тут нужду справлять…

– Да чтоб тебе струёй к земле примёрзнуть! – ругнулась Имбирёва, закрывая Олежке глаза на такое беспардонное безобразие…

Карабкаясь по обледенелым узким тропам в проходных дворах, Ольга, пытаясь отвлечься от режущего свиста, обдумывала особенности уральского климата: скажем, по одной тропе идут два человека, навстречу друг другу, и обоим в лицо дует ветер… Просто какой-то бермудский треугольник!

Чувствуя нарастающее беспокойство, Няшка в животе стала крутиться и толкаться пяточками во все стороны…

– Только не сейчас, Няша! – умоляла её Ольга. – Мать у тебя дура, спору нет, но ты пока крепись… Нам ещё много идти…

И сама, взбодрившись, отбросила малодушную мысль выбросить сумку с провиантом: это уж дудки! Донесёт без разговоров!

 

***

Изумлённые дед с бабкой смотрели на две снежных бабы в прихожей: одна побольше, другая поменьше: это и были запорошенные злым снегом Ольга и Олежка.

– Уф-ф, мама, папа, замёрзли мы, как черти, скорее чайник ставьте! Пап, сумку возьми, все руки с ней оборвала… Как жалко, что наши заклятые враги не под Москвой сейчас — такие холода пропадают!

– Да что же, доча? Да как же ты? Да зачем же ты?

– Ох, задубела ваша доча! Только Ивану не проболтайтесь, что я пешком к вам пришла… А то он меня вместо мороза… добьёт! Сегодня такой ветрина, что, думаю, худые люди будут сегодня дома значительно раньше остальных… Вон, в окно посмотрите: ажник голуби жопой вперёд летают!

– Доча… Ну как… На твоём-то месяце по морозу ходить?!

– Да, с животом непросто… – смеялась Ольга и, замёрзнув, через смех выстукивала зубками дробь. – Так вот лучше понимаешь мужа… Мне что, девять месяцев – и отмучилась, а он с большим пузом всю жизнь ходит…

Она скинула свою завидную шубу, с которой во все стороны полетели снежные хлопья и даже целые сосульки, и почувствовала, как холодно в родительской «полнометражке»…

Поглядела на своих стариков попристальнее – и увидела, что отец в валенках, а мать – закуталась в оренбургский пуховый платок, на её озябших плечах совсем не такой романтичный, как в известной песне…

– Мам, пап? – спросила Ольга, и дрожь переохлаждения била её тело, включая и большой яйцевидный живот. – А чего это вы тут устроили? Это что за вытрезвитель? Вы почему обогреватели-то выключили?!

– Доча… – сознался отец раскаивающимся голосом. – Они очень счётчик мотают…

А мать уже ушла включать легендарный «Дракон Де Лонги», обогреватель, способный заменить батарею парового отопления, осознав свою неправоту. Ну не мёрзнуть же дочке с внуком и будущей внучкой!

– Что значит, мотает?! – рассердилась Имбирёва. – А вас это каким боком касается?! Мы же договорились, что мы с Ваней вам электричество оплачиваем!

– Э-э-э… – совсем растерялся отец.

– Чё ты мычишь? – приставала дочка. – Язык холодно доставать?

– Доча! – героически созналась мать, Нина Павловна Туманова. – Мы с отцом не может так вот запросто кидать на ветер деньги молодой семьи, наших детей…

– Не, ну против ветра их тоже бросать не надо! – развела Ольга замёрзшими до красноты руками, еле-еле высвобожденными из перчаток. – Такой дубак в доме устроили, хоть пингвинов разводи! Пап, мам, ну давайте, кончайте уже экономить на здоровье, лекарства всё равно дороже встанут!

– Доча, – наконец, выдавил из себя смущённый отец, – наши счётчики – это наши с мамой проблемы… На электричество, на воду…

– Ладно, если я у вас в туалет схожу – не буду смывать! – успокоила родителей Ольга.

Олег оказался смекалистым мальцом: накинул на быстро вскипающий обогреватель байковое одеяльце и блаженно поверх обнял его, словно плюшевую игрушку…

– Хорошо тебе! – задумчиво позавидовала Оля сынуле. – Вон, животом навалился на тёпленькое… Трудно беременным мёрзнуть: пузом на обогреватель не ляжешь и рюмку коньяка не хряпнешь!

 

***

Благодаря дочкиной сумке с продуктами, легче всех пережившей утомительное путешествие через ледяную пустыню новорожденного XXI века, на кухне у Тумановых закипел пир горой…

Веселила глаз алая банка «Судака в томате» – красна, что этикеткой, что внутри, что на вкус… Заплясала вода в эмалированной кастрюльке, прыгнули в её глубины и уже вынырнули домолепные пельмешки… За низкие хрустальные борта вазочки на высоченной тонкой ножке полилось из трёхлитровки смородиновое варенье…

Олежка игрался с баночкой шпрот. Забирал её со стола и сообщал, заговорщицки улыбаясь:

– Бака ой! (Банка испугалась!)

Он таращил глазёнки и всем шкодным видом показывал страх резко схваченной банки.

Потом прятал за спину, и констатировал:

– Бака ку-ку! (Спряталась!)

Потом было ещё и «бака-бака», то есть банка упала: только мать и немного бабушка умели понимать этот диковинный язык…

– Ну, – торжествует ироничный папа, Анатолий Эдуардович, – теперь-то не будем страдать от недосыпания…

– Чего вам не спать? – удивилась Оля. – Всё равно оба пенсионеры…

– Кто сказал «не спать»? Я говорю – от недосыпания: вначале мы с Нинкой сахар не досыпали, потом гречку… А с тобой, Олюшка, всё досыплем!

– Какое-то всё-таки это не настоящее масло! – подозрительно принюхивалась Нина Павловна, измазюкав ломтик хлеба маргаринно-тягучей «Рамой»… И напомнила старую карикатуру в «Крокодиле», где пожилой кельнер учит молоденькую официантку философии: «Обрати внимание, бутерброд с маслом всегда падает маргарином вниз»…

– Не настоящее?.. – защищала Ольга свой дар с некоторой внутренней обидой. – Да, вот читай: «деликатесное масло»…

– Деликатесное-то деликатесное… А старое масло мне больше нравилось… – упрямилась мать.

– Старое масло давно прогоркло! – сурово сказала Ольга Имбирёва. – Как и вся старая жизнь…

– Оля… – осторожно интересуется отец, нарезая «Бородинский» хлеб под привезённое нежно-розовое, «рассветное», сальце. – А как у вас дела на Травной? Тут соседи ваши звонили, ругались… Мол, вонища, лягушки и безобразие…

На улице Травной семья Имбирёвых взяла участок под коттеджную застройку, как тогда было модно. Довольно быстро отрыли котлован – после чего дело заглохло. Летом 1999 года котлован залило водой, вода зацвела нестерпимой болотной вонищей, что гармонично дополнили изобильно квакающие в ней рептилии и прочие гады. Отголоски этой экологической катастрофы и дошли соседским злословием до Олиных родителей…

– Теперь гораздо лучше! – утешила папу оптимистка Ольга. – Вода замёрзла, лягушки исчезли, запах пропал… Хоть на коньках катайся…

На улочке Травной росли дома состоятельных горожан. В сомкнутом хищном ряду их челюсти выбитым зубом казалась зиявшая вонючая дыра на участке семьи Имбирёвых… Ольга не знала, у каких дантистов протезировать этот клык – потому что Ивану стало совсем не до коттеджа…

 

***

В декабре 1999 года, вопреки всем прогнозам, победила проправительственная партия «Единство». Конечно, умом Иван Сергеевич Имбирёв понимал, что по-другому и быть не могло, что власть воров приватизации устоялась, взяла в свои руки лживую избирательную машину… И всё же вопреки уму он ждал какого-то чуда… Чуда не случилось. Пропали его щедрые инвестиции в народно-патриотическую оппозицию, пропали и иллюзии на перемены к лучшему.

Победители могли строго спросить с Ивана – почему он раскольничал и вместо выполнения решений воровского сходняка подкармливал не тех, кого решили, а тех, кого решили порешить?

Но дело не в этом. Ольга знала мужа лучше других, и поняла, что он во власти одной мысли: «в огне брода нет»… Какая разница, потеряны деньги или не потеряны? Какая разница – предъявят теперь за подогрев «оппов», или не предъявят? Когда теряешь всё сразу – зачем отдельными пунктами перечислять потерянные вещи?

Поздно ночью телевизор стал радостно плеваться новостями с избирательных участков Дальнего Востока. Первые же сведения подкосили Имбирёва. Он – вопреки ясному и трезвому уму – ждал чего-то другого…

Он стоял, опираясь рукой на полукресло, и Ольга отчётливо увидела, как подломились его колени, как грузно навалился он на спинку этой мебели…

Повернул голову к ней – лицо посерело, в глазах чернота:

– Это конец, Оленёнок… Они навсегда…

Десять лет он прожил в тревожной надежде каких-то смутных, но желанных перемен. Десять лет ждал какого-то реванша, какого-то опамятования земляков… Наверное, десятилетие – это его критический уровень надежды, после которого кончается всякая вера…

Они навсегда… Какое теперь имел для него значение его бизнес, его котлован на улице Травной? Даже его семья? Раз они навсегда – значит, у них будет вдоволь времени, чтобы разобраться со всеми и каждым…

– Оленёнок… – признался он жене, – то, что я до сих пор не разорён… это не столько моя заслуга, сколько их недоработка…

За окнами выла с разбойничьим присвистом тяжёлая, чёрно-белая уральская метель страшного декабря. Телевизор рапортовал об окончательной и не подлежащей больше апелляциям победе воровской власти.

Он прилёг на их большую двуспальную кровать, а она не знала – выключить ли телевизор или оставить? Продлить его муку репортажами – или рискнуть остановить ему сердце щелчком пульта?

Первый раз она видела его, своего волка, таким маленьким, беспомощным и слабым. Он был умён и силён, но есть на свете вещи, которые не человекам решать… Среди них – вопросы жизни и смерти…

Иван лежал на кровати, поджав ноги, в позе эмбриона. Большой клетчатый плед, отороченный бахромой хвостиков, он сгайбал к себе комом, и теперь прижимал к груди. Ольга не могла избавиться от ощущения, что он пытается остановить невидимое, но сильное кровотечение из незримой, но глубокой и рваной раны…

Дышал он на втяг, вдох был хорошо и сипло слышен, а выдоха почти не было.

– "Шок – это по-нашему!" – радостно болтала чем-то похожая на Ольгу корреспондентка с экрана. – Так можно было прокомментировать первоначальную реакцию многих столичных политиков на декабрьский успех "Единства". Новорожденное движение, возникшее из ниоткуда и состоящее из "непонятно кого", оказалось одним из победителей выборной гонки, оставив далеко позади таких, казалось бы, очевидных фаворитов… Некоторые мастера российской политической сцены до сих пор не могут оправиться от произошедшего...

«Да… – подумала Ольга ей в ответ. – Например, вот мой…».

– Не только в "Отечестве – Всей России", но и в Кремле, по-видимому, сомневались в перспективности создаваемого движения. Осенью в администрации президента рассчитывали, что "Единство" в лучшем случае наберёт 10-15%, – вещал «чёрный ящик», зафиксировавший все подробности крушения Отчизны.

На экране появилась бандитская рожа одного из вождей списка «Единства», прославленного олимпийского борца, напомнившего Имбирёвой иллюстрации из школьного учебника, изображавшие неандертальцев…

– Думе нужен кнут и покрепче…

– Основой "Единства" стали прагматики, – успокоила телеаудиторию бледная копия Оли с микрофоном в руке. – Люди, для которых реальные интересы выше узких идеологических рамок…

– Ну, это можно выразить и попроще… – криво усмехнулась Имбирёва, переживавшая, конечно же, в первую очередь за контуженного мужа. – Воры…

– В конечном итоге даже лидер думской фракции «Наш Дом Россия» Владимир Рыжков признал, что важнейшим залогом успеха "Единства" стало использование высокого рейтинга главы правительства Владимира Путина…

Ольга вспомнила этого человека, одного звенышка в долгой цепи ельцинской кадровой чехарды, премьера с лицом подростка и запинающейся речью неуверенного, закомплексованного мальчика. Он всё чаще мелькал на экранах…

– У него глубокие глаза, – как-то сказал зятю про Путина Олин папа, ищущий в трясине 90-х хоть какую-то психологическую опору, хоть какую-то надежду. – Глубокие глаза, и на дне их ужас содеянного…

– Может быть, – загрустил Иван, тоже не оставлявший в ледяной воде реальности жадного хватания за соломинки. – Но что он может? Внешний враг неодолим, внутреннее ворьё – необозримо… Мы замерзаем и замёрзнем… Конечно, такая огромная туша, как у России, не может замёрзнуть быстро, в глубине ещё долго будут укрываться тающие очаги тепла… Но сердце не мотор: если остановилось, то уже не заведёшь…

Иван в 1999 году всем говорил, что победит «Единство». Он даже спорил на бутылку с двумя или тремя партнёрами по бизнесу, боязливо приглядывавшими за растущими на протяжении всего десятилетия успехами коммунистов…

А «друзья семьи» объясняли Ольге, почему в домах так холодно:

– Вот ты же не станешь топить печку своими шубами? – улыбался странный человек, чьи паспортные данные звучали, как былина, Василий Серафимович Корнеев из Горсовета.

– Нет, – улыбалась она, – меха – это мягкое золото…

– А нефть – чёрное золото… Чем мазут для котельных для неё делать – продают за доллары… Нет у населения долларов – пусть мёрзнет…

 

***

…От стужи даже птицы не летали,

А вору стало нечего украсть,

Родителей моих в ту зиму ангелы прибрали,

А я боялся – только б не упасть…

Владимир Высоцкий

 

И вот вам парадокс психологии: умный человек, выигравший все пари, узнав о своём выигрыше – лёг на кровать, поджал ноги к животу, шерстяной ком пледа к груди, будто это ватный тампон хирурга, – и дышит рыбой на льду…

Он не просто таскал чемоданами деньги в штабы сопротивления, он на что-то, значит, надеялся… Ольге же говорил с усмешкой – мол, предприятие безнадёжно, но долг велит, и всё такое…

Врал, врал, даже проницательную жену смутил своей уверенностью в победе воров – а сам-то, выходит, в глубине души надеялся и ждал…

У Ольги слёзы навернулись на глаза. Чем «красные» лучше или хуже «голубых» она не знала, но мужа было жаль до ужаса!

Она проглядела, почему именно на экране вдруг появился лидер популярной рок-группы из Волгограда и бодро пожаловался, что у него в квартире холодно, постоянно во всех комнатах работают электрические калориферы… Но он (горделивая осанка) – «не бедный человек», и может заплатить за электричество тысяч двенадцать в конце месяца… А потом посетовал, что энергетики не подсвечивают по ночам монумент «Родина-мать» в Волгограде, и это его волнует больше, чем домашнее отопление[2]…

«Ты-то не бедный… – с ненавистью подумала Ольга. – Ты-то можешь… А вот мои старики как будут платить по счётчикам, если я сдохну при родах?!».

Осталось верить только в глубокие глаза незнакомого ФСБ-шника, в которых чокнутый батя чего-то такое разглядел, вопреки всякому здравому смыслу…

«Господи… – мысленно обращалась она куда-то в косматую мглу заоконной пурги, утробно рычавшей и со звоном наждака точившей ветер об углы зданий… – Вразуми ты этого человека… Обрати Савла в Павла, ты же всемогущий, Господи… У нас нет другой надежды, Господи, и мы виноваты, Господи, знаю, виноваты, мы сами сожгли все мосты и обглодали всю собственную плоть в адском причастии приватизационного сатанинского обряда… Смилуйся, Господи, обрати!».

Чёрно-белая метель отвечала беременной женщине визгом, похожим на смех сумасшедшего. Урал, зима и тьма: как трудно тут верить в Пастыря Доброго, и как легко увидеть карающий гневный лик воинственного Господа Саваофа…

 

***

– …Покойный академик Курчатов… – неожиданно помянул ядерщика губернатор Кувинского края Борис Хайдарович, – в парке при институте запретил асфальтировать дорожки… Подождал, пока сотрудники сами протопчут тропки, и потом велел там класть асфальт… Мне умные люди, Вань, сказали: ты подожди, пока Имбирёв не вложится, он умный, он самое лучшее место подберёт… Для себя…

Губернатор оказал большую честь Ивану Сергеевичу Имбирёву, обедая у того в двухэтажном бильярдном клубе «Аргентум». Иван Сергеевич сразу понял захолодевшим нутром, что такая честь обойдётся ему недёшево. И теперь, пожирая взглядом губернатора, пожиравшего жареный лагман «Босо», с бараниной и особыми травами, прикидывал: насколько недёшево…

– Вот, Иван – неторопливо, как бы гипнотизируя жутким взглядом, рёк Борис Хайдарович, – не первую уже делегацию к тебе сюда в «Аргентум» привожу… Федералов ли, или даже зарубежных гостей… Думаем, бывало, с помощниками – где их поужинать? И всё время твой «Аргентум» всплывает: место удобное, площади оптимальные, обслуживание первоклассное… Кухня – м-м-м!

Борис Хайдарович толстыми и кривыми пальцами упыря изобразил что-то вроде воздушного поцелуя.

– Я вначале не верил, – снова бурит тяжёлыми свёрлами зрачков большой и хищный зверь. – Но вот который раз убеждаюсь… Логистика у тебя на высоте, Иван… Хорошо ты с «Аргентумом» придумал… Хорошо… Ресторан, бильярдная… И, главно, место самое проточное… Вот перенеси этот комплекс на два квартала выше по Первомайской – и всё! Не то уже получится, подъезд не тот, парковаться неудобно, и всё такое…

– Я стараюсь, Борис Хайдарович… – сухо выдавил из себя Имбирёв.

И почему-то вспомнился ему старый знакомец, бывший владелец «сильно-независимого» радио «Гефест», который заперся в своей студии и из охотничьего ружья отстреливался до последнего патрона от ОМОНа… ОМОНа, посланного этим вот Борисом Хайдаровичем, решившим прибрать строптивую радиостанцию к долгоруким своим конечностям…

– Ну и молодец! – скалит жёлтые клыки губернатор. – У меня вот какая мысль возникла по итогам нашего форума инвесторов… Вот такой клуб, как «Аргентум», надо Краю иметь в краевой собственности… Ну, понимаешь, чтобы без лишних проволочек там… Опять же, прибыль… И решили мы с министрами предложить тебе, Иван, чтобы ты с клубом своим расстался…

И снова призрак встал перед Имбирёвым. Призрак председателя ЧИФа[3] «Север» Рафисова, к которому «правоохренители» вошли на заседание совета директоров, схватили за руки-за ноги и в таком виде, трепыхавшегося, вытащили на снег… Потому что Дамир Рафисов тогда что-то не то сделал с точки зрения «всенародно-избранного» губернатора…

– Вы хотите купить «Аргентум»? – поинтересовался вежливо Имбирёв, и руки его задрожали. Мысленно он пытался вычислить цену, ниже которой не спустит торги. Напрасно!

– Купить каждый дурак может! – захохотал губернатор. – А вот ты подари! Как патриот и социально-ответственный предприниматель… Возьми да подари! Слабо?!

Иван смотрел в глаза Зверя, чья партия только что вчистую выиграла федеральные выборы, и, леденея, осознавал, что тот не шутит…

Подали чай. Чай с чабрецом, на десерт – удивительная абрикосовая турецкая пахлава… Губернатор с явным удовольствием давил пахлаву ложечкой, и оттуда вытекала аппетитная белая сладкая патока… Ивану же казалось, что это – гной… Его чуть не стошнило от внезапных ассоциаций…

– Тебя, Ваня, валить надо было, как тварь бешеную… – ласково поделился наболевшим губернатор, и манерно отхлёбнул чай с краешка фарфоровой тонкостенной изящной чашки. – Но, понимаешь, какое дело… Если имеешь тонкорунного барана, то глупо его резать… Ты не ерепенься, ты в своё положение войди, Ваня! Ты ведь сейчас для воров крыса, а для прокурора – вор… Краевой «Маяк» блатных что вынес?

– Поддерживаем президентскую партию… – вынужден был признать пошедший нездоровыми пунцовыми пятнами Имбирёв.

– А ты, Ваня, куда бабло таскал, спонсор недоделанный?! Ты пойми, наивный, в моём Крае все работают на меня! И коммуняки местные тоже работают на меня… И они мне докладывают, Ваня, кто их «греет», понимаешь, дурачок?!

Напугав, босс изобразил и улыбчивую милость:

– Формально тебя, конечно, судить не за что, ты бабло отжал – ты и вложил, куда хотел… У нас теперь, Ваня, свобода и демократия… Ты, как частный собственник, можешь жертвовать деньги любой легальной партии, какой захочешь… И ничего тебе за это не будет… Ну, то есть совсем ничего: ни бизнеса, ни активов, ни денег… Понял? Потому что по фактуре ты, Ваня, теперь для авторитетов – крыса!

Губернатор затянулся чаем, как коньяком, с послевкусием, помолчал для убедительности, и продолжил учить молодого, прыткого не в меру, дурака:

– Теперь, Ваня, давай посмотрим с точки зрения государственного закона… Это для воров ты крыса, а для государства ты – вор… Ты, Ваня, в «Аргентум» вложил около шестиста тыщ баксов… Ты их, Ваня, где взял? Ты в какой юрисдикции с них налоги платил?

Имбирёв задёргался, как будто к нему ток подключили.

– Да ты не рыпайся, я тебе сам скажу: бабосы тебе дал покойный Гурам, Смотрящий по городу… Деньги, Ваня, воровские – почему их Гурам так раскидал, его уже не спросишь… А ты-то жив! Так что ты по прокуратурам не рыпайся… В Краевой мой человек прокурором сидит, сам знаешь, в местном Управлении милиции тоже мой генеральчик… Ну, а в Москву поедешь, Ваня, тебя же там спросят: на какие-такие средства была приобретена вами отжатая у вас впоследствии собственность? И попросят тебя, Ваня, показать твою кредитную историю, а у тебя там, Ваня, дыры такие, что сам Чубайс – и тот за голову схватится… Достал Ваня из тумбочки 600 тысяч баксов, да и вложился… И где ж такие тумбочки производят – захочет каждый узнать!

– Борис Хайдарович! – подал голосок обираемый Имбирёв, и попытался согреть заледеневшие изнутри пальцы о горячую чашку с чаем. – Я всё понимаю, и я готов служить Краю… И вам лично… Но вы же сами говорили о тонкорунной шерсти… В этот бильярдный клуб вложены почти все мои деньги… Если вы своими руками зарежете тонкорунную овцу, то я уже ничем не смогу быть вам полезен…

– Ладно, Ванёк, не драматизируй! – весело предложил биг-босс. – Не верю я, чтобы такой жук, как ты, последние рубли в бильярд вкладывал… Ты молод, полон сил, а деньги – они то приходят, то уходят! Не жопь, мальчик! Никто тебя не режет – ты просто не видел, как резаные выглядят…

Губернатор крякнул осанисто, утёр сложенным вчетверо платком вспотевший лоб.

– А постричь тебя маленько сам Бог велел! Ты не Стаханов, Ваня, ты свою собственность не кайлом в шахте добыл! Вчера ты отжал, а сегодня у тебя, только и всего… Верю – поднимешься ещё… Прибыль же Ваня, твоя – в том, что ты живой, и не на шконке пердишь, а рядом с женой, на испанской модельной мебели! Вот эту прибыль, Имбирёв, ничто не заменит…

 

***

Пока Иван ведёт такого рода деловые переговоры – в квартире Тумановых продолжается семейная трапеза. Трудно поверить, но у себя на даче отец Ольги умудряется выращивать… виноград! В это и летом-то трудно поверить. А уж тем более в такую вот свинцовую зиму, когда лютое уральское небо давит на землю неумолимым гидравлическим прессом, а степные тарапы конными атаками залетают в междомовые проезды Кувы с плётками рваных снежных постягаев… Ну совсем не верится!

Тем не менее, упорный пенсионер Анатолий Эдуардович окучивает, утепляет навозом, утешает землю, закрывает лозу плёнкой – и каким-то образом умудряется брать с садового участка гроздья зимостойкого винограда…

А зимами он гонит из собственного, домашнего винограда, как говорят в Оренбуржье, чихирь^[4] – который любо-дорого дегустировать под взвизги метельных истеричек-бэньш[5]… Ну, конечно, не беременным…

Пока старики разливают по старинным фужерам славное винцо, Оля глотает слюну и тихо завидует. И не она одна. Девка внутри, тумановская порода, буйно протестует, что маму вкусненьким обделяют: сучит ножонками, крутится так, что у Имбирёвой всё мутится в глазах…

– Няша, – уговаривает Ольга безымянный плод, – ну потерпи, нам с тобой пока нельзя…

Няшка не соглашается, и колобродит пуще прежнего… Выводит мать из себя, и та итогом в сердцах выругалась:

– Няшка, *б твою мать!

Папа и мама смотрят на дочку в шоке: от зятя, что ли их девочка-припевочка такого набралась?!

А Оля как сказала – так её и осенило:

 – Блин! Это ж я – твоя мать!

Вот так, сердясь на собственных отпрысков, и начинаешь понимать собственных родителей, или, к примеру, свекровь… Если подумать – они ведь тоже так вот нас и наших любимых пятками в пупок таскали…

Оле вспоминалась мать Ивана, Наталья Степановна Имбирёва, дама во всех отношениях железная и матёрая. Родилась в 1939 году, видела в жизни всё, выживала при всех – и даже теперь бодра, несмотря на кубические параметры телес…

По-своему Ольга любила свою вторую маму за её непрошибаемую уверенность в своей правоте, базовую основу жизнерадостности. Хотя, конечно, от свекрови доставалось…

Придёт в гости, и первым делом не внука тютюхать, а к мусорному ведру, на кухню:

– У! Развели на базукатух^[6]!

И тут же вызывается вынести, как она говорит по станичному, «поганую цыбарку»^[7] в мусоропровод. Пока несла – нашла в подъезде безобидное объявление «Ремонт ноутбуков».

Но это же Наталья Степановна Имбирёва! Про только начавшие появляться ноутбуки она и слыхом не слыхивала, а на политике повёрнута так, что становится ясно – откуда у мужа его политические закидоны растут…

Свекровь решила, что это в подъезде приклеили предвыборный плакат, и комично учит сноху политтехнологиям:

– Нашли кого выставить! Кто же будет голосовать за Ремонта Ноутбукова? Это кавказец, наверное… Интересно узнать, а какое у него отчество, по батюшке?!

Ну как на такую сердиться?

Чем крепче мороз – тем веселее свекруха: расчехляет свою, похожую издали на пулемёт «Максим», сумку на колёсиках, готовится к походу на рынок…

– Наталья Степановна, – уговаривает, бывало, Ольга, не без хитринки: хочет оставить со свекровью внука и сбежать по делам, – ну куда сейчас на рынок? Погодите, морозы спадут…

– Ниже морозы – выше цены! – учит её свекровь жизни. – Счас всем по всему в полцены отоварюсь…

– Ну что у них, в морозы поставки дешевле что ли?

– Нет! Оне на открытом рынке мёрзнут быстрее! – бодро рапортует свекровь и укатывает свою пулемётоподобную рыночную снасть… И от предвкушения поживы возле промёрзших открытых лотков напевает под нос свою любимую народную песню:

Летят утки… Летят утки…

 

За глаза язвительная сноха называет это «песней о драке в реанимации»…

Муж Натальи Степановны, отец Ивана, – давно умер. Так что спорить свекрови не с кем. А вот у Тумановых рыночные реформы производят в дому небывалые раньше ссоры…

– Мы, представляешь, доча, из-за сахара поссорились! – рассказывает отец Ольге. – Правда, потом и посмеялись, но это… осадок остался… Нина просила меня сахар купить по 13 рублей, а магазин другой указала…

– Всё я правильно указала! – встревает Нина Павловна. – Ты сам перепутал…

– Ну, прихожу, а там сахар уже по 15! Я им говорю – почему же он у вас по 15, а мне отвечают – сегодняшняя цена… Я прошу насыпать мне вчерашнего сахара, отказываются…

Дальше диалог в бакалее строился таким образом:

– Только сумасшедшие могут покупать сахар по такой цене, как у вас, – пытался пристыдить продавцов Анатолий Туманов.

– Ну и не берите.

– Так сумасшедшие же всё разберут!

Ну, в итоге Туманов отоварился не там, где по 13, а там, где по 15, думая, что это то место, где было по 13, а дома оказалось, что это другое место было… Через эту путаницу, в которой без бутылки не разберёшься, они поругались с женой, а потом стали безудержно хохотать:

– Поссорится из-за килограмма сахара! Был бы конкурс сквалыжников, заняли бы первое место!

Уводя родителей с этой совсем не сладкой, хоть и сахарной темы, Оля отвлекала их диковинными гостинцами из всё той же продуктовой сумки:

– А это, папа, из восточной кухни, – презентует Ольга залежавшиеся в холодильнике дома на Воровского специи. – Соевый соус…

– Это что такое? Я ни разу не пробовал, – вертит отец в руках цилиндрическую бутылочку…

– Ну, если кратко, – объяснила Имбирёва, поглаживая живот, где снова разыгралась Няшка, – ну… такая полная противоположность сахара… То есть он чёрный, жидкий, и горький…

– А он по 13 или по 15? – интересуется отец, застрявший мыслями на своей обиде.

– Честно говоря, – растерялась Оля на такой неожиданно-меркантильный интерес, – я даже и не знаю… Взяла у нас из холодильника…

– Дорогой наверное, зараза… – потирает загадочную бутылочку отец. – Я попробую с ним выкушать салат из помидорчиков…

– Папа! – моментально реагирует языкастая дочь. – К чему эти извращения?! Кушай с ним салат – из тарелки!

 

***

…Белый лебедь, ты на небе, ну а я на земле.

Это письма издалёка прилетели ко мне,

Это снег идёт из мохнатой тьмы,

Я не знал, что так далеко до весны...

«ЛЮБЭ», «Белый лебедь»

Ещё не зная о «чести», оказанной мужу самим «всенародно-избранным» (и крепко державшим лживую избирательную машину в своих руках) губернатором Края, Ольга сразу поняла: случилось с Иваном что-то непоправимое. Он пришёл под вечер, с непривычной для него аккуратностью повесил верхнюю одежду, а потому уселся на кухне в полной прострации, глядя в одну точку над газовой плитой…

И было ясно, что дело хуже, чем даже тогда, когда на границе Края милиция остановила грузовик, перевозивший тираж оппозиционной газеты, отпечатанной на деньги Имбирёва… Водителя – который вообще не знал, что везёт, – посадили, а газету сожгли…

– А ты на что рассчитывал?! – узнав, сверкала глазами Ольга. – Что они на твою газету подписку оформят? Ну, вот – они и оформили под писку… Тяжёлым ботинком… Все участникам… А ты думал – что будет?!

– Думал – из искры возгорится пламя… – с необыкновенным сарказмом сознался в собственной глупости муж.

– Ваня… Говно не горит…

Тогда, с газетой, – пронесло. Участники дела не сдали спонсора. Хотя как знать? Вот он пришёл чернее тучи – не удар ли «под писку» долетел?

В общем-то, если честно, в семейном бизнесе, который Оля формально разделяла, но на деле ни черта в нём не понимала, всё уже шло наперекосяк, предвещая визит губернатора с рейдерской бригадой… И он, всё более загруженный, чужой, пребывает душой не здесь, а где-то далеко…

Видя, что он в упор смотрит и не видит, – Ольга начинала подкалывать в своей манере:

– Вань, а мне звонила корреспондентка из дамского гламурного журнала…

– Ну, отлично, я рад… – бормочет он, прикрывая глаза ладонью и что-то губами пересчитывая…

– Планирует интервью со мной на тему «Как я стала женой миллионера Имбирёва?».

– Ну да, ну да… – он явно витает мыслями где-то далеко-далеко.

– У них там спецномер, посвящённый оральному сексу…

– Ну да, ну… что?! – тут он всё же очнулся и выпучил на неё глаза.

– Ах, наконец-то! – обрадовалась Ольга. – Есть контакт со звёздами! Это я таким способом сказала тебе «Ау!»… Ты дома, Вань, или ещё не дошёл?!

Он раскрылся. Обнял её, тыкаясь носом в выпуклый живот, и начал рассказывать – отчего сразу же на всю кухню понесло жутким мешаным перегаром. Стоило человеку стать искренним – и тут же ясно, что он в дрезину, в дюпель пьяный… А его и Олина девочка в животе, опять не вовремя, тоже стала напоминать о себе.

«Разгорячённая парами алкоголя…» – подумала про неё Имбирёва…

– Коротко подводя итог, – булькал Иван, – наши деньги потеряны…

– Неужели все?

– Ну, допустим, не все… – иного она от хитрого мужа и не ждала. – Но большая их часть…

– А мы, Ваня, большей частью никогда и не пользовались… – попыталась ободрить его Ольга. – Мы как жили с меньшей частью, так и дальше жить будем…

– Да дело же не в этом «Аргентуме», который дёрнул меня чёрт обустроить… – страдал Иван. – Дело в том, что… Ну, вот скажи, зачем вообще работать?! Что-то делать… Ну, осталось у нас процентов 30 прежнего капитала… Ну, вложим мы их опять, и допустим, даже удачнее прежнего, – а у нас опять отожмут… Зачем тогда, а?!

Он поднял измученное лицо, по которому текли кислотные, разъедавшие скулы слёзы. Таким его Ольга никогда ещё не видела, и сердце остро зашлось в материнской жалости…

Подружкам на девичниках она говорила: «Женщина ложится в постель с мужчиной по трём причинам: из жалости, из благодарности и по любви. Конечно, идеальное сочетание – как у меня с Ваней: когда все три причины вместе»…

Она, и вправду, была влюблена в него, как кошка, и отдавалась просто потому, что очень этого хотела. Но это ничуть не мешало человеческой благодарности: он не просто классный мужик, но ещё и опора, и защита, и кормилец большой семьи… А кроме того у него есть такие слабые места – когда жизнь по ним бьёт, случайно или намеренно, – Ольге жаль его, как было бы жалко собственного плачущего ребёнка…

– Как страшно жить! – патетически закончил свои излияния муж.

И она хотела разреветься вместе с ним. В конце концов, этот кошмар продолжается слишком долго, уже третий президент сел в Москве, а большая мясорубка «рыночных реформ» всё так же механически, ровно и равнодушно перемалывает кости знакомых и незнакомых людей вокруг тебя…

Оля, как женщина, как беременная женщина с младенцем-первенцем на руках, имела даже больше прав плакать, чем он. Но если она разрыдается, то… не такая женщина ему нужна! Она не должна подтверждать, что ей страшно с ним жить. Не сейчас. Наоборот: надо подчеркнуть, что они – «эвакуированные из ада», что у них всё много-много лучше, чем у среднестатистического гражданина…

 

***

На помощь приходит память. Совсем недавно Ольге очень грубо дали понять, насколько им с Иваном повезло…

В университете у неё была, в числе многих прочих, такая подружка по имени Ирина. Ну, потом, естественно, жизненные пути разошлись, Иринка в погоне за женским счастьем пошла вразнос, и очнулась уже в профессиональных проститутках, с изумлением оглядывая собственную потасканность в каждом зеркале…

Несколько раз Иринка приходила к Ольге, всякий раз занять денег, но никогда не возвращала, делая вид, что «по-пьяни забыла». И однажды Ольге пришлось ей сказать, уже не пуская в дом дальше прихожей:

– Пойми, Иринка, это не мои деньги, а деньги мужа… Я, получается, просто ворую их у него для тебя… Пока не отдашь старые долги – за новыми не приходи…

Тяжело было говорить такие слова опустившейся и оплывающей шлюхе, и без того стоящей на грани, но… Это побирушничество всё больше походило на вымогательство, и стало очевидно, что конца этому никогда не будет… Пришлось пресекать…

Тогда эта вот самая Иринка попёрлась к шапочно-знакомому Имбирёву в офис, и, попав на приём, очень долго, смачно живописала ему, сидя в кресле посетителя, напротив тяготившегося ею, делового, но вежливого человека – какая она б…дь, и со сколькими перебывала, и в каких позах, в каких обстоятельствах её «драли»…

– А знаешь, Иван, зачем я пришла? – спросила под занавес, уставившись бесстыжими и уже безумными глазами, под которыми потекла тушь. – Пока ты тут работаешь, твоя Олька уже несколько раз меня заказывала к себе на дом… И развлекалась со мной, потаскуха… Не веришь?! У неё вот здесь, на лобке, две родинки, – Иринка возбуждённо показывала на себе, выставив «передок» перед Имбирёвым… Вот здесь… Одна вот повыше, а другая у самых губ…

– Она не врала, Оля… – рассказывал потом жене Иван, потирая лоб ладонью в смущении. – Она просто свихнулась, и у неё в голове совместилась ты и какая-то другая женщина, к которой её действительно, думаю, вызывали… И у которой действительно там заметные родинки… Она же это как доказательство мне пыталась предъявить, то есть это не клевета, это уже кактус в голове вырос…

Ни одной из родинок-улик у Ольги и в помине не было. Слушая и офигевая, вместе со вполне естественной гадливостью Оля чувствовала бессмысленную бритвенно-порющую нутро жалость… Иринка была не то чтобы образец нравственности, но вполне себе ничего девчонка… Из памяти всплывала общая тетрадь в клеенчатом переплёте, где эта самая Иринка, ещё студентка, писала стихи и давала Ольге почитать… Стихи, представляете, – и такое…

Как это может совмещаться?! Зачем? Зачем она всё это устроила?!

– Ты удивляешься, – горько усмехнулся Иван, – а мне совершенно всё понятно, как на ладони… Это глупая бабья месть, легшая на глупую бабью зависть… У неё же ничего нет, кроме собачьих случек в гостиничных номерах… Она ходила, смотрела на тебя, на твою жизнь, новоселье, семью, мужа… А она же похожа – по росту, весу, возрасту, контуру… А у неё – ничего… И вот эта ненависть к тебе наложилась у неё на какое-то её б…ское похождение по содомской части… А главная причина: она убеждена, что ты украла её жизнь, ты живёшь вместо неё…

 

***

Всё это вихрем пронеслось в голове Имбирёвой, когда он сказал «как страшно жить!». Пронеслось, и металлом отлилось в единственно-верные сейчас слова:

– Вот видишь, Ваня, – поучительно молвила Ольга, прикусывая губу. – Тебе страшно – а простым людям ещё и трудно!

…Смерть сталинской эпохи была в военной форме. А женщину такая форма красит даже больше, чем мужчину… Нынешняя же Смерть – это идиотка с базедически-выпученными и пустыми глазами, даже не жестокая, а просто слабоумная… Та, из анекдота, которая, поймав золотую рыбку, загадывает свои тупые желания, отрывая рыбке плавники: «Лети-лети лепесток, через запад на восток…».

Ты просыпаешься, и понимаешь, что жить тебе нечем – потому что ничего на Земле для тебя не оставлено… И это не оттого, что кто-то так захотел, подставляя тебя, а просто потому, что всем на тебя наплевать… И твоя смерть становится такой же незамеченной, какой была и твоя жизнь… И нет ничьей злой воли, а просто кругом 100% злого равнодушия…

…Ольга ведь была хоть и взбалмошной, но неглупой женщиной. Она не хуже Ивана понимала, где оказалась по итогам 90-х… А самое страшное – где родились её с Иваном дети: в стране, в которой у одноразового заварочного чайного пакетика, как у кошки, появилось девять жизней… В стране, где из всех культур выгоднее всего разводить в сельском хозяйстве стало вдруг спирт водой… В стране, где к вечнозелёным помидорам и вечноживому Ильичу добавились вечноидущий «переходный период» и даже постоянно действующий(!) «Институт переходного периода»…

И отчётливо, из детства, из музыкального образования пай-девочки дзенькнул гитарными струнами Вертинский, обращаясь прямо, конкретно, непосредственно к ней, Ольге Имбирёвой, в девичестве Тумановой:

Вас уже отравила осенняя слякоть бульварная,

И я знаю, что крикнув, вы можете спрыгнуть с ума.

И когда вы умрете на этой скамейке, кошмарная,

Ваш сиреневый трупик

                                     окута-а-ает са-а-а-ваном тьма...

 

Она не так наивна, как может показаться на первый взгляд… И она знает, может быть, лучше иных-прочих, что в современной России означает оказаться вдруг без денег… Оттого и подтрунивает среди подруг:

– Все девочки вначале думают, что деньги приносит аист или их находят в капусте… И только потом девушка понимает, откуда на самом деле берутся деньги…

Но сейчас, когда муж близок к коме, – ей что, Вертинского ему петь? Про сиреневые трупики? Или собраться в кулак и показать – как встречает беды русский человек?

– Ничего, Ваня! – подбодрила сопливо-слюнявого мужа Оля. – У нас с тобой есть ещё яма на улице Травной… Летом перецелуем там всех лягушек, авось, царевну отыщем… Она и одарит…

– Оленёнок… – он плакал и хрустел зубами, гулял желваками. – Ну что ты такое говоришь?

Она стёрла с лица дурацкую улыбку, явно ставшую фальшивой, подсела к любимому под бок, приобняла его за широкие богатырские, вздрагивающие от подавляемых рыданий плечи:

– Ванечка… А ты что думал, я буду орать в свой последний час? «Умираю, но не сдаюсь», что ли?

 

***

В этом и был секрет её оптимизма. Того удивительного оптимизма, когда она с невинным, искусственно-оглуплённым личиком могла сказать гостям:

– Кому «вода из-под крана», а по мне, так это просто хорошо обезжиренное молоко…

Или:

– Женщины сильнее и выносливее: ящеры вымерли, а ящерицы-то…

Она внутренне давно приняла свершившуюся над Россией смерть и, приняв, – перестала бояться. Зачем бояться того, в чём уверена? Оно уже случилось! Оттого Ольга и была такой бесшабашной в любом раскладе, в любой тусовке…

– Наша жизнь – раздолье для оптимистов! – говорила она, находя во всеобщем кошмаре светлые тона. – Здесь они могут упиваться своим умственным превосходством, потому что в целом эта жизнь – окончательный дурдом…

А попробуйте диагностировать иначе, если прямо за окном вашей квартиры, вашего с любовью оборудованного семейного гнёздышка – висит огромный рекламный щит на другой стороне улицы:

«Ботинки мужские, на все сезоны, из Германии»… И даже указан точный адрес обувного салона… Но при этом надпись окружена изображениями аппетитно снятых фиолетовых луковиц, между которыми заботливая рука фото-дизайнера очень вкусно разложила веточки петрушки…

Какой «мессендж» хотел передать таким «перформансом» рекламист – оставалось загадкой, а поскольку плакат был гигантский – то загадка становилась пугающей… И вот каждое утро ты смотришь на этот баннер, на другую сторону улицы, – и наполняешься манией величия единственного здорового человека в сумасшедшем доме…

 

***

– Будем раком жить! – мечтательно заявил пьяный муж, избавляясь от носков с переменным успехом.

– Это как?! – Олины глаза поднатужились выпрыгнуть из орбит.

– Рака будем разводить, раком торговать… Заведём раковарню, с пивком, а излишки в рестораны сбывать станем…

– А-а… Ну так-то ладно… А то я, Вань, решила, совсем у нас плохи дела…

– А ты чё, про болезнь, что ли, подумала?

– Да не-е, Вань, я по своему, по-бабьи… Ещё хуже…

 

***

В одной комнате тошнит и рвёт в зюзю пьяного мужа… В другой постоянно дрищется полуторагодовалый сынишка…

Горшок в доме один на двоих, с ног сбилась таскать его из комнаты в комнату, не успевает… А поместить малыша и мужа в одну комнату непедагогично: нельзя, чтобы сын видел, как блюёт перепивший лишнего отец…

В дополнение разора снизу повадились ходить два брата-акробата, как она их прозвала – довольно похожие своей стандартной серостью хмыря: якобы Имбирёвы им заливают потолок на кухне…

Ольга сходила к ним этажом ниже, посмотреть. Пятно, действительно, было. Как были и нехорошие взгляды этих братьев, которые, хоть и не переросли во что-то худшее, но мнительной беременной женщине очень не понравились…

А теперь они снова настойчиво трезвонят, эти братья Евлампиевы снизу, видимо, снова докучать своим залитым потолком на кухне…

Ольга, чтобы чувствовать себя увереннее, взяла из комнаты тяжёлую, окованную металлом, биту. В прихожей посмотрела на себя в зеркало, и чуть не расхохоталась: рослая голубоглазая блондинка модельной внешности, с большим, вызывающе-выпирающим беременным пузом и с бейсбольной битой в руке…

– Наверное, так и должна выглядеть современная версия плаката «Родина-мать зовёт!», – утешила себя Ольга.

И в таком плакатном виде открыла дверь, в которую:

 – Хозяйка… Эта… – по виду двух мрачноватых мужиков сразу видно, что их беспокоит не побелка: у них «шланги горят».

– Ну чего ещё вам надо?! Я вчера вам сказала – принесите счёт за ремонт!

– Хозяйка, ну эта… Опять течёт…

– Включите в счёт! – стояла Ольга на своём.

– Счёт-то счётом, а сейчас не можешь на срочный ремонт пару червонцев, а?

– Слушайте! – перекинула Оля биту из руки в руку. – Я – жена Ивана Имибрёва, более известного как Жмыхарь… И мой муж сегодня дома! Вон в той, дальней, комнате! И если он сейчас выйдет – то счёт вам придётся выписывать уже не для ремонта, а в ритуальном агентстве!

Мужики, приученные к воровскому укладу улицы Воровского, прониклись и попятились. Они достаточно легковерны: ждут выхода какого-то терминатора…

Впрочем, думает Ольга, если мой муж сейчас выйдет в коридор – то он действительно способен напугать… В его нынешнем состоянии он похож на мертвеца, восставшего из могилы…

Словно услышав её мысли, Иван начинает за межкомнатной тонкой дверью какую-то возню и трепыхание…

– Пошли вон! – рекомендует Ольга гостям снизу. Они ретируются, а Ольга кричит им вслед, и крик повторяет гулкое подъездное эхо: – Счёт составьте и принесите!

Достойный кадра из фильмов про зомби, в дверном проёме дальней комнаты появляется Ваня-Жмыхарь, с оттянутыми коленками трико, с перекошенной и вздувшейся красно-зелёной рожей…

– Оля… Оля… Дай мне мамины маринованные огурчики…

И далее, с неразборчивыми идиомами и междометиями, шепчет про рассол, потому что ему «солёненького хочется»…

– Ваня, – даже обиделась Ольга, принося ему чашку с огуречным рассолом. – Вообще-то из нас двоих я беременная… По правилам – дык это я должна солёненького просить, нет?

Через некоторое время этот колдырь нашёл в себе силы поесть, но не нашёл сил сдержать в себе пищу. С очень характерными звуками он обнимает дорогой голубой финский унитаз, всё нутро выворачивая с предельной откровенностью…

Ольга в этот момент переодевает ползунки описавшемуся первенцу, скособоченно сгибаясь из-за мешающего согнуться живота. Олежка прислушивается к звукам из туалета, задумчиво их осмысляет. Потом выдаёт своё детское понимание ситуации:

– Папа ва-а-а! – и разжимает из кулачка маленькую ладошку, как бы раскрывая пасть чудовища. При бедности словарного запаса «ва-а-а» у него обозначает всех крупных хищников с опасными, ручкой изображаемыми, пастями…

– Да, сынок! – с гордостью говорит Ольга младенцу. – Наш папа лев! Царь зверей!

Она ничуть не сердится, потому что вообще-то давно уже привыкла к странностям его любви. Это же Иван Имбирёв! Чего удивляться, что он просит «солёненького» у беременной жены, причём лёжа и чтобы она сбегала, принесла? С ним и не такое бывало…

Когда она, не успев ещё доносить в пелёнках первенца, поняла, что снова беременна, она не знала, как сказать об этом мужу, и, откровенно говоря, побаивалась его реакции: дела шли не очень, вдруг он не будет в восторге от такой плотности собственного размножения?

А с другой стороны, как ни крути, проблемы или не проблемы – но ребёнок всегда радость, всегда праздник, не траур же объявлять…

Оттого Ольга избрала тон торжественного оповещения скромный и весёлый, прикрытый немного напуганной улыбкой.

Несколько неуверенным, запинающимся тоном она начала издалека:

– Дорогой, я хочу тебя обрадовать…

Он резко обернулся на неё, страстно схватил за руку, глаза – плошки бешеные:

– Что, Ельцин умер?!

Ну вот, откуда у человека это в голове? С чего он взял?!

– Вовсе нет! – обиженно отстранилась жена. – Такой глобальной радости я тебе не принесла… Я хотела всего лишь сказать, что ты второй раз станешь отцом…

И поджала губы, в глазах заблестели слезинки: пусть теперь обнимает, целует, прыгает, радуется – Олю не обмануть! Другого события он ждал! Этот лёд в родном сердечке ему не сразу удалось растопить восторженными и ликующими восклицаниями…

 

***

Не все ещё факультетские подруги Ольги сошли с ума. Некоторые вполне себе милы и дружественны, хотя, конечно, ревностью порой покалывают…

Между беременностями Ольга сходила на встречу однокурсниц в кафешку, а там не одна и не две язвочки спросили её:

– Ну, колись! И каково это быть женой миллионера?!

Так достали её, что она попросила передать непременную на таких тусовках гитару, пообещав:

– Я вам сейчас спою про это…

И выдала заполошным, сатирическим голосом, подражая любимому мультфильму детства, про капитана Врунгеля:

С удовольствием огромным,

Мы приехали сюда,

Отпустите нас с Иваном –

Будем очень благода...

 

– Ну, не ври, не ври! – засмеялась стоявшая ближе всего подружка Элинка. – Что за чушь? Хотели бы избавиться от бизнеса – так и избавились бы, нет ничего проще…

– Не, ну погоди, Элин, как? – обиделась Ольга. Ведь она и не думала лукавить или кокетничать! – Просто всё бросить, выйти на улицу и там околеть?! – возмущалась Оля недоверию. – Чтобы бизнес бросить – другая жизнь нужна, другие отношения… Черепахе тяжело панцирь таскать, а без него совсем расклюют…

И снова привычно тронула рукой струны:

…Все в порядке, как ведется

У порядочных господ.

Мистер Мекки деньги тратит…

Мекки-Нож их достает…

 

– А вообще мы с ним иногда мечтаем о другом мире, другой жизни, другом человечестве… – созналась Имбирёва. – Он хотел бы там преподавать в университете курс истории средневековой философии…

– Нету такого курса! – возмутилась очевидной глупости Элинка. – Это в истории философии максимум пару лекций… Один параграф в учебнике…

– Ну, это же у нас воображаемая, сказочная страна! – пожала плечами Ольга. – Там есть… а я бы преподавала детям музыку…

– Ну как ты можешь преподавать музыку?! – удивилась подружка Дина, с которой в детстве вместе ходили в музыкальную школу. – Чего ты сейчас вспомнишь-то из музыкального? Собачий вальс?

– Ну… – совсем смутилась Имбирёва. – Начала бы преподавать детям, и сама бы, глядишь, что-то вспомнила… Работали бы мы с Иваном часа три, максимум четыре в день, чтобы больше уделять времени друг другу… Потом бы ехали на дачу, где соловьи, а там чай на веранде, с вареньем, и пожилая домработница Груня… Иван в академической шапочке-ермолке кричал бы: «Груня, подавай!», поправляя на плечах клетчатый плед…

– И на какие шиши вы бы наняли домработницу? – не отставала реалистка-Дина. – На зарплату двух преподов?!

– Я иногда встречаю наших бывших преподов с универа… – влезла в разговор ещё одна подружка, Алия. – Знаешь, какую фразу я теперь чаще всего им говорю при встрече?

– Ну, и какую? – прищурилась Ольга, чуя подвох.

–  «Примите шубу, дайте номерок»… А ты – «дача, варенье, домработница»…

– Ну, девки, вы что – совсем без фантазии?! – смеялась Имбирёва. – Ну я же вам говорю, это сказочная, волшебная страна… Там можно читать курс средневековой философии два часа в день, и денег хватит на домработницу, и даже на дачу… Допустим, скромненькую, но настоящую…

Да что там говорить? Снова серебряный перебор гитарных струн, и песня- мечта:

…Улов семьи похож на диво,

Душа спокойствия полна:

Две-три сосиски! Кружка! Пива!

О-у! И тишина… И тишина…

 

– Жаль только одного, девки, – вздыхает Имбирёва, отводя гриф. – Что сосисками, пивом и тишиной карьеру не начинают, а заканчивают... Ведь, по большому счёту, и начальство и подчиненные не любят друг друга по одной и той же причине: и те, и другие не хотят работать…

Все с завистью вздыхают – представив себе страну мечты Имбирёвых. Тихий ангел пролетел… Потом бойкая Элинка нарушает молчание, и снова пристаёт по поводу имбриёвских дел:

– Кстати, насчёт дачи и тишины… Вы дом-то на Травной достроили? – заинтересованно и немного с завистью спрашивает она… Ведь на улице Травной участки в черте города – оттого чертовски дорогие…

– Нет, у нас там площадка для французского пикника…

– ?!

– Котлован под фундамент водой залило, лягушек летом – хоть обожрись…

Отсмеявшись, Элинка по методу ассоциаций переходит на французскую кухню:

– Никогда не могла себя заставить во французском ресторане съесть лягушатину… Заказывала на пробу, а откусить не смогла…

– Надо тебе было её с зимней окрошкой заказать… Под неё хорошо идёт…

– Какая ещё зимняя окрошка?

– Ну, это когда вместо кваса водку наливаешь…

 

***

В нынешних обстоятельствах, конечно, хоть и зима – ни о какой «зимней окрошке» речи быть не может. Иван едва оклеймался, вручную продрал через склеившиеся веки красные глаза в тревожных прожилках, и жадно, похмельно уплетает солёные огурцы, на вид такие же склизкие, как и он сам, сошедший за утро тремя острыми алкогольными потами…

Узнав о беде в доме детей, приехала помогать свекровь, Наталья Степановна. Помогает она очень оригинальным образом: сидит на кухне за столом, с аппетитом уплетает утку с яблоками, которую Ольга заказала в отделе доставки ресторана, а наврала, будто сама приготовила. Несмотря на завидный аппетит Натальи Степановны – она, жуя нежное утиное мясо, не забывает и о конструктивной критике молодых:

– Рази ж вы умеете готовить утку?! Ой, не смешите меня, вам с Оленькой до утки расти ещё и расти, не в обиду будет сказано! Утка – это же классика, это же Брамс и Гендель перед Чайковским с Бизе! Утку у Имбирёвых в старину как готовили, знаешь?!

– Догадываюсь… Наверное, с использованием огня…

– А-а, болтун! Ты изволь вот что: как выпотрошишь её, стервочку, нашпигуй и изжарь на вертеле, с собственным ейным потрохом… На живом огне, на ветье[8] изжарь! А потрошки-то её, тваринушки, изруби с собственным жиром…

– Это как?! – испугался Иван, к которому постепенно возвращается интерес к жизни. – С собственным жиром?!

– Ну, с её собственным, паскудинки, жиром, с внутренним…

– Господи! А я-то уж подумал…

– Индюк тоже думал, да в суп попал… Значит, ты изруби потрошки с собственным жирком, не твоим, дурья голова, а её, а можешь добавить и свиного… Дед, покойничек, Фрол Имбирёв, весьма любливал… И не ленись, положи туда петрушку, лук, помидорку и лаврушку! Это всё у нас оборачивали шпигом, да посыпем её, бывало, голубушку, перчиком, а потом пергаментною бумагою, и только тогда изжарим! Это вот была бы настоящая дичь, утка – а не твоя, газетная…

Несмотря на несколько обидные высказывания свекрухи по поводу блюда, якобы Ольгой приготовленного, сердце младшей (пока не родилась Няшка) Имбирёвой полно умиротворения и гордости за свою женскую мудрость. Разрулила!

Вывела Ивана из запоя, отыскав среди миллионов пустых слов единственные, в этой обстановке лично и конкретно для него убедительные:

– Нет, ну а как ты хотел? Ты ведь не родился с этим «Аргентумом»… Я прекрасно помню, что в советские времена там была на первом этаже пельменная, а на втором – «Кафе-мороженое» (кафе она произнесла издевательски, как «кифе»)… Всё это было отстроено на всенародные денежки и относилось к третьему тресту столовых общественного питания… А потом вдруг всё это оказалось в собственности Вани Имбирёва под гордым именем «Аргентум»… Ну, и конечно: пока Ваня это себе захомячил, никакой трагедии не было… А как у Вани забрали – тут трагедии начинаются…

– Ну и что ты предлагаешь? – спросил он, глядя на жену исподлобья, но уже с улыбкой. Убедила, чертовка, убедила, изнутри, через его принципы его же и взяла!

– А вот что… – развела руками Ольга. – Забыть всё, плюнуть и растереть… Бог дал, Бог и взял! И вообще, Вань, мне бы твои проблемы… Мне вот скоро рожать, если бы Бог мужчинам это поручил – род человеческий давно бы вымер… У тебя, в сущности, просто карманник вытащил деньги из кармана, и всё! А я… Ну, как бы мужчине-то объяснить?! Это как если бы ты сперва арбуз проглотил целиком, а потом бы так же целиком его выкакивал…

И тут он впервые за много дней, нервно, но всё же рассмеялся!

И Наталья Степановна, при всех издержках её скверного, склочного характера – нельзя не признать, молодец!

– Ну и что такого?! – поучала она раскисшего сына, уперев руки в бока. – Ты что думал, они тебя в покое оставят?! В жизни такого не бывало, чтобы человека с деньгами в покое оставили! Я, Ванюша, в 39-м году родилась, я жизнь знаю!

Она накреняется вперёд на табуретке, внушительно показывая, как много ей ведомо:

– И потому, Ваня, нерушима и непоколебима моя вера в наше правительство! И как бы ни было сегодня погано, гадко, подло – я верю, вопреки всему верю, даже когда трудно надеяться – что завтра эти подонки сделают ещё гаже… Я не могу объяснить, как им это удаётся, но я в это верю. И ни разу они моей веры в них ещё не обманули…

Наталья Степановна Имбирёва – сталинская пионерка, матёрый человечище! Пару дней назад, когда она подметала на балконе (зачем подметать на балконе?!) и увидела, что двое злоумышленников пытаются взломать дверь в домовой подвал, где жильцы хранят картошку, варенья да соленья, она снова это доказала.

Она сняла с полки трёхлитровую банку с маринованными патиссонами – и как бомбу, метнула её во врагов. Страшно разорвалась трёхлитровка, полная рассола, при падении с третьего этажа; воры, запаниковав, убежали, и не исключено – что поседели по дороге… Подвал с овощами был спасён, правонарушение предотвращено, а свекровь Олина пошла звонить в милицию.

Подробно рассказала выездной следственной бригаде, как было дело, на месте преступления указала и следы от воровской фомки на двери в подвал, и осколки своего метательного снаряда. Объяснила, что куски патиссонов исчезли не волшебством, а были тут же растащены местными бомжами…

– А от нас-то вы чего хотите? – недоумевали менты.

– Как что?! – сделала Наталья Степановна круглые детские глаза, какие всегда делала, если собиралась стыдить своего сына. – Установите личности… А кто мне будет трёхлитровую банку с заготовками возмещать?!

– А теперь надеюсь только на одно, – возмущалась чёрствости осмеявших её дознавателей бабка, – что наши юные патриоты из школьных поисковых отрядов найдут и торжественно перезахоронят останки без вести пропавшей ихней совести…

Как не любить Оле такую свекровь? Которая, узнав всё, сказала буднично: «Латна, не ссыте, у меня продуктов на два года автономного плавания дома заготовлено… Можем вообще два года из квартиры никуда не выходить…

– А вода? – благодарно заулыбалась Ольга, чувствуя, как отпускает железную сдавленность нервной системы.

– Летом ведро подставь, а зимой – снег на карнизах! – удивлялась свекруха её житейской неопытности. – Я у Вани не зря деньги брала, знала, что этим всё кончится… А он ещё выпендривался, – она очень похоже передразнила сына. – «Да что у тебя, мамо, такие привычки лабазничать?!».

– …Она права, совершенно права! – капитулировал перед мудростью сватьи Олин папа, когда она ему рассказывала про её бурлески. – А я вот заблуждался, увы, многое недопонимал раньше… Когда мне сказали, что начислят пенсию, – я не думал, что это будет выглядеть, как простое начисление долгов по квартплате… На современной пенсии, дочка, даже фальшивые инвалиды, оформившие себе инвалидность за взятку, – становятся настоящими…

Ольга тоже полна решимости «разоружится перед партией» – то есть во всём слушаться бывшего парторга КПСС издательства «Кулинария» (как ни смешно это звучит – Имбирёва именно такую должность занимала, даже получала за неё в буфете пайком сосиски, сардельки и остродефицитное печенье «Юбилейное»). Ольга теперь слушает её советы внимательно, чуть ли не в блокнот за ней записывает:

– Ты ему сделай домашний майонез, – рада стараться бабулька, которую последние годы мало кто всерьёз слушал. – Покойник-то отец его любил очень с похмельюшка…

«Господи, только в России может быть такое ласковое слово как «похмельюшка…» – думает Ольга восторженно.

– Я его отцу сок туда выжимала из хряпок^[9], для бодрости очень хорошо…

И Ольга с уважением понимает, что при скудости техники свекровь выжимала в майонез кочерыжки(!) вручную(!) – какую силу бабе иметь нужно!

– От, врать не стану, продукты все брала на глаз… В стакан вливала яйцо и сверху масло, примерно с полстаканчика… Я тебе советую, Оленька, дочка, не жалей масла, кады оно есть! И вот туда я наливала сок хряпчатый… Ну и вот венчиком начинала себе взбивать потихоньку… Вот ты смотри: добавь щепотку соли – но только в самом конце! Тут подвох! А масло бери постное, но самое из йих сильное…

Оля не знает, как измерить силу масла, но стесняется спрашивать…

– И лучше не храни долго, Олюшок, сделай на раз-два… Оно же очень полезное, без консервантов… Такой вот майонезик, свеженький, лёгонький – для похмельного казака самая невинная радость… Трудно им сразу-то перейти к невинным радостям опосля винных… А ты помоги! Помоги! У нас как в станице говорили: «кровь да моча – это для врача»… А мужу повкуснее надо чего-то, поприятнее…

 

***

Тут семейный совет прерывает звонок в дверь. Ольга думает, что это опять явились проклятые, с вечера залитые братья Евлампиевы, и потому, открывая, снова вооружилась битой. В таком грозном виде её испугался курьер из офиса мужа, один из тех, кого Иван Сергеевич ласково звал «топ-топ менеджерами», отправляя сбегать то туда, то сюда…

– Ольга? – спросил он изумлённо, сперва отшатнувшись, а после присматриваясь в тусклом свете подъездной лампочки.

– Мишаня?! – в свою очередь удивилась она.

Вот где, оказывается, один из её однокурсников! В «топ-топ менеджерах» у мужа!

– Ты тут какими судьбами, Мишаня?

– Коллектив послал. Иван Сергеевич пропал, не знаем, что делать… Он нас всех распустил, а мы не расходимся… Мало ли что, может он в сердцах сказал…

– Правильно делаете! – взяла Ольга ситуацию в свои руки. – Иди и всех успокой: нервный срыв у шефа! Бывает… Он же тоже человек… Деньги на зарплату сотрудникам есть, всё в порядке… Ну, а проблемы… Это наши проблемы, Миша, не ваши… Ферштейн?!

– Яволь! – разулыбался Мишаня.

– Представляешь! – щебетала Оля, отправив курьера с радостной вестью. – Оказывается мой одногруппник, Мишка Громов, у тебя работает! Да ещё и курьером… Прям неудобно, Ваня, у него же «корочки» такие же, как у меня…

– Кое-что другое не как у тебя… – скалился Имбирёв, притягивая её к себе, и довольно чувственно облапив упругую пятую точку.

«Ожил!» – сделала она из этого приятный для себя вывод.

– Ну, всё-таки, Иван! – игриво отбивалась она, делая вид, что собирается вырваться из объятий. – Курьер после вуза… А уборщицы у тебя из академии наук?

– Чего удивляться? – ворчит свекровь, которую нервируют слишком уж откровенные игры детей. – Сейчас простого дурака-то и не встретишь… все с образованием…

И снова, не в бровь, а в глаз попадает 2000-му году её житейская мудрость…

 

***

Однажды, уже осенью, он пришёл к Ольге со взглядом, который она понимала без слов…

– Оленёнок… – начал он, думая идти к сути издалека, но сбился, и сразу выдал всю суть разговора. – Я не могу принимать это решение без тебя… Все наши деньги общие… Мы можем жить дальше, как жили, на скромную жизнь нам хватит…

– Но я так понимаю, – подмигнула жена, – есть альтернатива, да?

– Корнеев… Ну, из мэрии, ты помнишь… Стуканул мне, что в городе работает федеральная спецбригада ФСБ… Этот новенький… Путин который… прислал разбираться с региональными баронами… В общем, есть шанс… Не без риска, но шанс…

– Вернуть «Аргентум»? – без особого энтузиазма спросила Ольга.

– Нет, об этом речи не идёт… Если каждое отжатое здание возвращать – придётся все итоги приватизации пересматривать, они на такое никогда не пойдут… Об «Аргентуме» мы можем с лёгким сердцем забыть!

– Тогда что?

– Можно постараться снять с должности Бориса-свет Хайдаровича, губернатора…

– И что для этого нужно? – сразу собралась она и посерьёзнела.

– Деньги, Оленёнок. Все деньги, которые у нас остались…

Она дрогнула, но только на секунду. Ей простительно: она мать двоих детей, и она имеет стаж жизни в аду с 1991 года… И без остатков когда-то завидного состояния ей оставаться чисто по-человечески страшновато…

Но жить вообще страшно – сказала себе Ольга.

Ни говоря ни слова, она взяла с трюмо шкатулку с его подарками, бриллиантами, – и широким жестом высыпала их на покрывало огромной супружеской кровати. Этого ей показалось мало, и она, раскрыв гардероб, стала кидать туда же, поверх бриллиантов, свои отдающие лавандовой ароматизированной антимолью шубы…

– Бери, Ваня! – прошипела она бешеной пумой сквозь крепко сжатые перламутровые ровные зубки. – Всё бери… Но только гниду эту, которая отца моих детей унизила… Достань его мне, Ваня!

В её глазах зияла нечеловеческая ненависть. В ней, как в собаке, очень долго воспитывали жестокость контактной притравкой – вначале Егор Гайдар, потом Чубайс с Кохом, а потом и прочие, чьих имён она не произнесла бы без плевка… Она, казачка, оренбургская степная волчица, смотрела так, как смотрела булгаковская Маргарита, когда воскликнула перед Воландом:

– В сердце! В сердце!

 

***

…Они сидели в двуспальном гостиничном номере, на своих кроватях, вокруг столика с «Нарзаном» и хрустальными стаканами. Как и положено при их профессии – безликие, мало запоминающиеся…

И, наверное, они хотели его удивить, когда старший из них, с посеребрёнными висками, сказал голосом, начисто лишённым эмоционального выражения:

– Иван Сергеевич, будем начистоту, чтобы не терять времени… Ваша история нам известна, но… Честно скажу: неинтересна! У вас отжали недвижимость, в центре города, потому что она понравилась начальству… Такое сегодня сплошь и рядом, ничего удивительного: вор у вора кошелёк украл! Мы этим не занимаемся, Иван Сергеевич… Мы – спецбригада ФСБ, и мы не можем… а по совести говоря, и не хотим, я вот лично не хочу… быть вышибалами в споре хозяйствующих субъектов. Нас прислали сюда совсем с иной целью…

– А я и не собирался говорить с вами о моей бывшей недвижимости, – улыбнулся Имбирёв, потому что настал его черёд их удивлять. – Что с возу упало, то пропало, о том речи нет… Бог дал, Бог взял…

– Но позвольте… С чем же тогда вы пришли к нам?!

– Рассказать о связях нашего господина губернатора с чеченскими бандформированиями и чеченскими криминальными группировками, зарабатывающими здесь на войну с вами…

– А мы можете это доказать?! – оживились оба командировочных.

– А зачем бы я набивался к вам на встречу, если бы не мог этого доказать…

– Но вы понимаете, что на судьбе вашего бывшего ночного клуба это никак не отразится?

– Я же сказал уже: судьбой бывшей собственности, в отличие от судьбы бывшей жены, не интересуюсь…

– Ну раз так… Давайте посмотрим, что вы нам принесли…

Иван Сергеевич небрежным, но элегантным жестом откинул замки своего кейса… Ему было что показать…

 

***

…Впрочем, это совсем уже другая история…

 

 

САГА О ТРЕТЬЕЙ БЕРЕМЕННОСТИ

 

Как говорят в краю – коли у казака застолье, собаки от радости визжат, а куры с горя плачут… Принимать в праздник в доме войсковую старшину – дело для оренбуржца хлопотное, беспокойное. Оно, конечно, почёт и уважение дому, но с другой стороны – и за нехватку пожурят и за лишнее осудят.

Скажут: «кушаем мы, что Бог послал, но не будьте же атеистами!». А жене при такой мудрости каково? Чтобы без фанатизму – но и не пусто… И где ей быть? Всё накрыть и исчезнуть? Скажут: что же ты женщину свою так унизил? Или сидеть в компании? Скажут: мешает разговору мужскому, навязчива баба…

Жена должна появиться, когда положено, или когда позовут, позаботиться о старшине, и так же тихо исчезнуть-испариться. Чтобы не смущала своим присутствием в мужской беседе, но при этом – не оставляла заботой, не заставляла беспокоиться самим о столе и столовых приборах…

С вечера уже сервируется на разложенном столе типа «Дидона» в самой большой, овальной, примыкающей к кухне столовой зале дома Имбирёвых грядущий банкет. Тарелочки фарфоровые, ложечки серебряные, черпаки хромированные, в выпуклом боками стекле крюшонницы с лениво плавающими внутри, словно рыбки в аквариуме, грушами, преломляется медовым цветом световой луч… Кушай от души! В хрусталях играют блики «мономаховой» люстры-короны с потолка, прыгают на богемское стекло фужеров…

На большой кухне дома Имбирёвых не то что с вечера – с самого предыдущего утра, всем есть дело. Трудится Ольга Имбирёва, её помощница-молдаванка Рада Сырда, трудятся Олины отец с матерью, а всем этим пытается руководить, иногда отвлекаясь на особо сложные рецепты, свекровь, Наталья Степановна Имбирёва.

– Ты тарелы-то пошире расставляй! – советует она с высоты своего большого жизненного опыта.

– А что? – недоумевает Ольга.

 – Рыбаки же соберутся! Как начнут руками уловы изображать – фингалов друг другу понаставят…

Всё тут одновременно: и варка, и тушение, и запекание, и жарка во фритюре, и на вертеле, и на решётке, и на сковороде… Доспевают на завтра в разной степени готовности шеренги пирогов, ватрушек, колосничков, калачей, курников, пышек, шанежек, оладий, блинчиков, беляшей с жиром хлюпающим нутром в «глазке». Особая статья – «колдуны» с рисом и яйцом. Для того отварной рис замаслят одной ложкой сливочного масла, добавят два рубленных яйца, укроп, петрушку – а потом, если языками с аппетита не подавятся, – попробуют, каково это во рту тает…

– Ты йим вот так поклонись, – пытается Олина свекровь изобразить какой-то древнерусский поклон, но ей мешает кубатура телес. – Скажи «очень вашим приходом рады» да и выйди… Нечего жене в мужском разговоре уши греть… Тут дело тонкое – вон у полковника Попова, политрука, враля, липовыми медальками себя обвесившего, – жена поклонилась, вышла и стала за дверью… Попов её как ни крикнет – она тут же является…

Ну и судачит старшина – мол, где это видано, чтобы женщины у замочной скважины подслушивали?! Хотел, как лучше, а вышло вона как! Ты отойди в дальние покои, чтобы, когда гостям чего надо, Иван тебя вызванивал, и ты бы не сразу являлась…

 

***

Щи на первое, вместо традиционного «борщча» – были рискованной затеей. Ольга решила делать их по старому казачьему окраинному рецепту, всыпав в супец нехитрый – хитрую приправу мелкой чёрной рыбы: сушеную, смолотую рыбную мучку, что так украшает кислые щи…

Ольга добавляет последний штрих: бульонный кубик. Это видит свекровь, сомневается – и у них получается диалог, который только женщины могут понять:

– Не лишку? А ну как не запоёт супец?

– Запоёт… – хмурится Ольга. – Полвека у Тумановых запевает… С микояновских говяжьих начинали…

– Так то микояновские… А этот-то «Магги»…

– Не «Магги», а «Подравка»…

– Теперь один хрен – НАТО…

– Ну, Наталья Степановна, усилитель вкуса…

– Их вкусы уже намертво сложились, ничего там не поправишь, дочка!

 Готовятся запеканки и крупеники, как обычные, так и в сочетании с овощами, молоком, творогом, яйцами. Всякой закуски должно быть вдоволь: и холодной и горячей, и острой, и пресной, и овощной и мясной… Ляжет на стол румяный гусь с противня в «рукаве» и шоколадного пригара утка из жаровни; тушки их обложат яблоками, зеленью…

– Попа приведут, начнут перед едой молиться! – ерничает несколько свободомыслящая в отношении религии с советских времён Наталья Степановна. – Как будто мы прям так плохо готовим, что они «отойти» без покаяния боятся…

Будут и сальник из ливера баранины и сочный бигус из капусты со свиной головизной. Мясо будет за столом крупным куском, а окорок – целиком. Вокруг мясного в чеплашках-малютках салат из редьки с творогом и орехами по-казачьи... А вот и «ушное»: какой же стол без него: репу, брюкву, лук и морковь нарезают дольками, капусту – квадратами…

Надобно подумать и про грибочки. В продолговатой мисе – чёрные грузди, в другой – белые. Чёрные – гулки, белые – хрустки, и те и другие в тягучем рассоле… Рыжиков не забудь, Ольга-свет Анатольевна, для них вазочка на ножке, грибком, предназначена…

– И коньяку возле них поставлю… – бормочет под нос Ольга. – А то боюсь поправиться, боюсь кушать… Алкоголь притупляет чувство страха… Всё-таки потрясающая фигура — это когда есть чем потрясти, а не погреметь!

В блюдечки по обоим краям стола – маслята, не патроны – а грибы хвойного леса. В хрустальной вазочке с воинственным угольчатым краем, – закусить извольте, – боровички.

А на малой декоративной сковородочке – будут жареные моховики со сметаной. Ить, знают оренбуржцы, вкус у моховиков ничуть не хуже, чем у белых грибов! Готовя моховики, Ольга воспользовалась старым тумановским семейным секретом: капнула чайную ложку уксуса в варево, и грибы не почернели…

Рядом, в грибных парах, выпендривалась свекровь. Сын в рамках сыновьего долга купил Наталье Степановне мобильный телефон, каковых пока ещё маловато в городе. Мода на «сотовые» только входит в дома России. И свекровь откровенно хвастается, демонстрируя всем аппарат, и делая вид, что телефоны родни в память забивает:

– Анатолий Эдуардович, вы мне номер Нины подскажите…

Тумановы скромнее. У Тумановых пока ещё в семье не десять мобильников. У Нины Павловны, в частности, отдельной трубки нет… Но Иванов тесть элегантно выкручивается:

– Вы что, думаете, я падишах, и жены у меня пронумерованы?!

– А вы мой номер запишите! – шпилькой на шпильку фехтовала Оля. – Мой номер восемь…

– В смысле, ты у моего сына восьмая? – недоумевает такой непритязательности свекруха.

– В смысле, когда я ложусь на спину – я для него становлюсь бесконечностью…

Перегнула палку, надо признать, покраснела не только свекровь, но и собственные родители.

– У нас, самое главное, – приходит на помощь молдаванка Рада, снимая неловкость момента, – если, конечно, вы в брюках, – не кладите тут мобильник в задний карман…

– Почему? Стащат? – обрадовалась смене темы Наталья Степановна.

– Воровать у нас тут некому… А вот туалет у нас пока сельского типа, шамбо…

Слова словами, а моховички – моховичками. Крепкими, упругими кусочками легли они в постное масло в большую чугунную сковороду, с толстыми ретро-стенками. Там и тушились, солёные, до усушки, и выдали сок, похожий на бульон, а Ольга их постоянно помешивала, чтобы они не прижарились ко дну. И лишь когда стали они выделять на всю кухню незабываемый грибной аромат – добавила в моховички сметану… И ещё пять минут тушила, уже со сметаной… Она такая, Ольга!

 

***

Всего должно хватить, чего бы старшина не хватилась: и выпечки, и пива, и квасов разных, тёмных да рыжих, и сыров, и варенья, пастилок, колбас, разной рыбы. «В столе потешением» стали бараньи потроха, с яйцами, молоком и мукой, сальники да сычуги, кашей гречневой фаршированные…

– А в Европе гречку считают сорняком! – сетует тесть Ивана Имбирёва, Анатолий Эдуардович Туманов, занятый в процессе фаршировки.

– Боже мой! – Наталья Степановна от возмущения чуть поварёшку из рук не выронила. – И это говорят люди, которые едят лягушек, улиток и заплесневелый сыр!

Решили на семейном совете: быть архиерейской ухе в трёх водах, в трёх сливах! И студню быть, зыбкому, прозрачному, в жирно-белой слёзке, с желобками отражённого рельефа алюминиевых корытцев…

Будут в судцах икра красной рыбы, и кабачковая, и баклажанная, про которую повелось в ХХ веке говорить – «заморская», и грибная икорка. Чёрным бисером – сверкнёт с вазочек осетровая…

Подцепив на вилку несколько чёрных икринок, Анатолий Эдуардович грустно сказал своей жене:

– Вот, Нинок, это наша с тобой пенсия!

– Я ваша пенсия! – радушно обняла дочка Ольга родителей.

Порадуют гостей тонкие, как лепестки, ломтики отварного языка на листьях салата, на блюде выложат черный ржаной хлеб, и мед, а конвоирами станут по бокам квас и водка…

Разве ж не в Оренбуржье мы? Как при губернаторе Кауфмане, после кокандского похода, лягут на блюдца курага, урюк, инжир, изюм, хурма, лимоны… И самые разные варенья, конфеты многие… И наравне со сладостями, на правах десерта – удивительный, пропитанный гранатовым соком и «соком горы Араратской» (так в семье Имибрёвых называют марочные коньяки), томлёный на малом огне умелой Натальей Степановной целых пять часов, – отборный кусочек свинины... Про такое скажешь-то, слюнки побегут, а увидишь – они обратно вернутся…

Не забудут женщины семьи Имбирёвых про свежие шампиньоны: перебрать их, зачистить ножки, отрезать их, шляпки почистить, снять кожицу… А потом всё промыть в холодной воде, откинуть сито, мелко порезать, отварить в молоке и пропустить через мясорубку...

 

***

Хозяин дома, Иван Сергеевич Имбирёв, – приехал «со служб» (у него их много) во второй половине дня, привёз с собой молодого управляющего пельменным цехом, Витьку Яхрамова. Бодро прошёл вдоль строя кухонной мебели и поинтересовался – нужна ли какая помощь?

– Вот, Витёк, понюхай, как семейная жизнь должна пахнуть! – объявил Иван с широким жестом на стороны, и почему-то пододвинул Яхрамову соус к разварной говядине – хрен со сметаниной.

– Ну как заправка? – интересуется босс пищепрома.

– Великолепно, – кивает Яхрамов, и по его каменному лицу не определишь, то ли ему понравилось, то ли иначе нельзя.

– Вот такую к пельмешкам, к хинкали, к равиоли пустить… Кстати, Витюш, эту этикетку на двенадцатом артикле, «Моя семья», смени!

– А что такого? Это ж франшиза…

– Пельмени «Моя семья»? Витюша, нас посадят за каннибализм, ментам отчётность же нужна, а тут улики прямо в руки…

– Ваня! – метнулась к сыну мать, влезая между ним и помощником. – А что если нам на столиках под сливами, в саду накрыть? Если завтра будет жаркий день, в столовой зале душно станет, народу-то много…

И они выходят на террасу через двустворчатые стеклянные двери, смотреть – в каком состоянии садовые столики и лавочки… Надо ли столешни клеёнкой покрывать, или так, в случае знойного дня, оставить?

Дело близко к концу, дело стало за приправами. Рада их подносит, Ольга придирчиво проверяет. Есть, конечно, в банке домашняя «хреновина» – томат с хреном. А есть аналогичный томат, но уже не с хреном, а с красным жгучим перцем – «огонёк». А есть ещё «огонёк» с чесноком… Про него у Тумановых говорят – «чеснок в депрессии» – потому что он подавленый…

 И не нужно путать его с аджикой, она идёт отдельно к особым блюдам… Что, в свою очередь, сильно отличается от «томатных сливок» или «леча» – помидоров, переработанных со сладким болгарским перцем.

 В нём остроты нет. Зато есть морковь, яблоки, редька, репчатый лук, петрушка, кинза, чуть-чуть чёрного перца, розмарин да базилик…

И дальше пошло на едовую вахту из тумановских и имбирёвских семейных рецептов: солёная капуста в банке, капуста по-дунгански в банке (кто-то из предков ходил в поход на Кульджу через китайскую границу в 1871 году). Маринованная капуста краснокочанная сменяется огурцами, маринованными дольками в горчичном рассоле, а сбоку литровая баночка – облепиховая приправа в собственном соку, и ещё – хрустящие малосольные огурцы, словно живые, играющие натуральными цветами овоща, соус из слив к мясу и острая азиатская морковь соломкой…

– Ну, теперь всё есть! – кивает молодая хозяйка. – Разве что бамбукового соуса нет…

– Жалко, что я свои старые удочки не прихватил – откликается Анатолий Эдуардович – А то бы выжали…

 

***

День отбулькал бульонами и отстучал по разделочными доскам. День смело и смяло, и он садился красным шаром-яблоком за горизонт, а в случае с Ольгой Имибрёвой – за цельно-металлический забор их участка на улочке Травной… Усталая и счастливая жена думала, что в прошедшем мельтешении для праздника животов есть нечто иное, куда более долговременное и важное, чем можно уместить на блюдо или положить на тарелку. Таинственная связь с предками, женщинам, продолжающим роды, особенно понятна… Есть загадка в этих столетних рецептах из замасленных тетрадок с вклейками и выпадающими вырезками… Есть загадка в маринованных с укропом и зубчиками чеснока огурцах…

Нет ничего менее значимого, чем они – съели и где? Нет ничего более вечного, чем они – как птица Феникс, эта бурлящая в кастрюле и шипящая на сковородах суета – каждый вечер умирает – и каждое утро возрождается. Что хранили – истлело. А что скушали тысячу раз, не глядя и не думая, – снова с тобой, как с прадедом твоим, и прадедом твоего прадеда…

Вот нет уже и тебя, и даже памятники твоей эпохи снесли, а чеснок остался чесноком, горчица горчицей, а лечо – лечем, и «лечит» уже совсем других людей, о которых ты, может быть, сейчас и догадаться не сумеешь…

Кто сказал, что счастье нельзя описать, потому что оно лишено интриги? Вот, берите свои мольберты и описывайте с натуры, прямо вот отсюда, с бетонированной дорожки, на которой растворяется в сумерках прощальный летний луч. Редкие прохожие шуршат за воротами: вечер, закат – это на коттеджной улице Травной, в просторечии Травке, увидишь женщину в мехах и парня в майке…

– В семейной жизни, – когда-то учила Олю мать, – важны два правила. Если муж принёс в дом деньги, восхищайся и говори – «ах, как много ты работаешь ради нашего счастья!». А если не принёс – тогда просто молчи. Как бы трудно ни было – молчи. От твоей стервозности денег не прибавится, а вот мужчина – уйдёт… Девчонки, которые этого не знают, – теряют семью на второй год, а какие и в первый же…

Ольга так и делала. От этого, конечно, не всё зависит – но кое-что зависит. Их с Иваном не назвать богачами, потому что слово «достаток» ограничено с обеих сторон, снизу и сверху. Значит, нехваток нет, но и лишнего не водится. Когда нужны были средства – Иван находил их, и так ловко, что порой казался жене волшебником, – но строго по потребности, словно хлеба в столовой брал к обеду…

– Если бы я был поглупее, – как-то сознался он, полушутя-полувсерьёз, – то наша с тобой жизнь была гораздо более богатой... И гораздо более короткой…

Счастье заключалось в том, что её это устраивало. Вообще – всё устраивало, она получила дом своей мечты и мужчину своей мечты. Другим, может быть, нужны другие – но это их проблемы…

Хотя не всегда концы сходятся с концами – обделённой она себя совсем не чувствует.

– У тебя нет аллергии на домашних животных? – спрашивает муж, и узнав, что нет, приносит норковую шубу…

– Ваня, ты же только вчера говорил, что у нас нет денег! – ужасается Ольга, вспоминая невольно подслушанный телефонный разговор мужа с кем-то из его деловых партнёров.

– Это не на те деньги, которых у нас нет... – успокаивает её Иван Сергеевич, и ей становится хорошо-хорошо, и даже, верите ли, не из-за новой шубы, а в целом – от воплощения женской мечты…

Она считает себя несерьёзной, легкомысленной и растратчицей. Она неоднократно говорила себе, что нужно быть скромнее, но в этом вопросе себя никогда не слушалась. Потому что, как ни крути, и сколько раз не охай «с милым рай и в шалаше», – но ей чертовски нравится выйти из дома «налегке»… С одной только кредитной карточкой мужа…

Забурится поглубже в торговую толчею, а потом сама над собой прикалываться:

– Девочка из богатой семьи с утра пробежалась по бутикам… И стала девочкой из небогатой семьи…

Ну и ничего. Будет новый день и с ним новые деньги. И, по большому счёту, всё есть, что нужно для счастья. Женское счастье – это гнездо. Желательно повыше и утеплённое. Такое гнездо Ольга с Иваном и свили из подручных материалов…

Со стороны, в сумерках, – отрадно посмотреть на свой большой дом, новострой, в котором добровольные амбиции семьи боролись с вынужденной экономностью. Как и всякий советский мальчишка, Имбирёв в мечтах хотел бы возвести что-то вроде Баскервиль-холла, из фильма с Ливановым, Соломиным и Михалковым. В итоге по одёжке протянул ножки – возвёл прямоугольный пенал из белого, силикатного (подешевле) кирпича, два этажа типовухи, а сбоку – башенка.

Главное, что дом, хоть и неказистый – но большой. Вместительный, что важнее всего для растущей семьи. И окружён садиком, напротив – маленьким. Размеры садика значения не имеют, хотя приветствуется минимализм, чтобы грядок летом меньше окучивать…

Река родовая втекла сюда, как в мельничную запруду, и так хорошо, до карасиков, тут реке показалось, что превратилась в озерцо с лилиями! И не в доме дело, и не в сети кулинарий, и не в пельменном цехе (всё на жену переписано), и не в депутатстве мужа! Есть главная должность у него, с которой не снять. Он – Иван, а оттого на нём вся Россия держится. И он Имбирёв. А это – история живая. Это не кто-то там, родившийся в семьдесят лохматом году, а…

 

***

Дивен человек в роде своём, чудна переходная повадка от прадеда к правнуку. Слушая истории о далёких кокандских походах казаков Имбирёвых – невольно и даже с замиранием сердца узнавала в давних степных бородачах Ольга своего мужа Ивана… За каждой деталью охалось – «и он бы так поступил»…

В пореформенные годы позапрошлого века родились у именовавшего себя, может быть, не без лукавства, «однодворцем»^[10] Федоса Имбирёва два мальчика: Зосим и Савватий, крещеные в честь преподобных Зосимы и Савватия Соловецких.

Дальше – дело известное: от Зосимы Федосыча происходит Герасим Зосимович, от того – Фрол Герасимович Имбирёв, от Фрола – Сергей, а от Сергея – Иван Сергеевич «Имбирёв-современный».

Но в позапрошлом веке об этом, конечно, никто знать не мог. В положенный срок с голубыми лампасами, снаряжённые целиком за счёт семьи, конно и оружно, ушли братья Зосим и Савватий в Кокандский поход под командой его высокопревосходительства, генерала Кауфмана-Оренбуржского. Савватий в битве у Ходжента потерял три пальца – «самые важные, чобы стопку держать», вернулся на село, сеял на своём наделе «горчицу – барскую еду», выгодно продавал в город Куву, тогда уездный, и стал в итоге тем, кого в наши дни назвали бы фермером. Было у Савватия восемь детей, трое умерли в младенчестве, из оставшихся – пошли и инженеры, и гергиевские кавалеры, ну, да не про них речь…

Пращур Ольгиных детей, Зосим Имбирёв, оставался в службе и после Ходжентского дела. Был в жарких делах при Оше, гонял в числе шести казачьих сотен хана Абдуррахмана по голодным степям, бился при Мин-Тюбе.

Вместе со славным Скобелевым, получившим приказ о штурме Коканда с припиской «Миша, не зевай!», – брал крепкий город Коканд, поднимал тут знамя державы Российской, стирая азиатское рабство и азиатские прежние границы. Нет никаких ханств – одна Российская Империя на всё пространство, из края в край земной!

Просто так медаль «За покорение Ханства Кокандского» не дают, а именно с такой медалью явился в родные края Зосим Имбирёв. Из рассказов он представал перед Ольгой вылитым её Иваном, той гремучей смесью, свойственной русским и только русским: смесью фанатизма, романтизма, и лукавой житейской приспособительной пронырливости, обозначаемой неведомым другим языкам словцом «смекалка»… Одновременно и храбрец, и делец. И лев и лиса – вроде бы так не бывает, а у русских сплошь и рядом…

Зосим Федосович на земле дале работать не смог или не захотел. Если верить ему самому, то под Кокандом сильно застудил он ноги, отчего при любой непогоде сильно ныли ступные суставы и пальцы на ногах «отымались»…

– В Коканде, братцы, так! – живописал Зосим Имбирёв разинувшим рты «станишникам в коротких штанишках». – Днём там сильно жарит и душно… Нагреешься аж упреешь… А как стемнеет – сильно холодит из пустынь, вода в казанах замерзает… Поставили меня, к примеру, на часы ввечеру – я стою, солнцем залитый, фурага белая с фатой – тьфу, срамота, как невеста, ну да там по другому не походишь… Припекает – хоть загорай… Садится солнце – и что бы будешь делать? Ведь потный весь, а тут как дыхнёт ледянкой!

С тех часов я вернулся на бивуак, стал сапог тягать – их, думаю, портяну-то забыл намотать! Ан нет! Ковырнул – примёрзла моя портяна изнутри сапога, чистым льдом к стельке приморозилась! Ну, ног совсем не чую – думаю, медики народ ненадёжный, отымут мне ноги… Но дохтур свой попался, из казаков, он мне водки шкалик выпить велел, порошков каких-то туда всыпал, и под три овчины меня положил спать… Проспался я, робяты, – и как новый стал. Думаю, отпустил меня Коканд… Однако ж не тут-то было: как погодам меняться жребий – так у Зосима Федосыча вашего сильна ломота образуется… Дают о себе знать кокандские ночи…

С больными ногами Зосим оставил пахоту брату с отцом, и малоожиданно для сельчан открыл на тракте Чайную. Царским воям пенсии не полагалось: дали медальки, вот и бренчи ими, у мира кормись… Но Зосим Имбирёв, однодворец он или не однодворец, а всё ж казак, не лапоть… Интересный у него капитал обнаружился после кокандского похода – злато-сребро разного чекану…

– Ну, как вышла энтому Кокандскому ханству полная отставка, – рассказывал охотно держатель Чайной, – нам его высокопревосходительство говорить изволили: всё, молодцы, делу конец, одна теперь есть Российская Держава, а боле ничего! Туркестан мы весь прошли и на Индии всякие вышли! Стало теперь нам, орлы-герои, вместо доблести милость явить! Явить, что царство Русское с врагами строго, а подданному мать с отцом… Всю пленоту – а ея много у нас сбилось за редутным дувалом – распускайте по домам, пусть белому падишаху теперь служит, сиречь – государю нашему благоверному!

А в плену-то под моей командой были… Ну, как бы сказать? Ихние вроде как дворяне, беки да баи… А они в Коканде пешком ходить мало обучены: им коня подавай, до дому вертаться… Ну, уж такого поругания казне я не потерпел, пущай, говорю, родня ваша до вас добирается, с конями, а я вам, по бедности, могу из всего коня одних только шенкелей зарядить по полной, ежли хочете!

Далее вышла штука: приходят родственники за беями и беками, а конвойный старшой в строгость играет: нет бы сразу отпустить, как генерал велел, а он начинает, шутки ради, фамилиё выяснять, делает вид, что в бумагу впишет (хотя писать был слаб весьма). Ну а какое у бея кокандского фамилиё? Как говорил, скалясь, чайник Зосим Имбирёв – «не понимают оне-с… Азия-с…».

Восточные люди – они приучены дела дарами решать. В итоге они у Имбирёва всех пленных разобрали из-за дувала, кто арабские дирхемы давал, кто перстни с руки снимал, а кто серёжку из ушка своей женщины вынимал. Имбирёв не сразу понял, чего это ему родня пленных суёт… А как понял – разубеждать не стал…

– Конечно, его высокопревосходительство не одобрил бы, – хитро щурился бывший конвойный казака. – Йон-то велел даром всех распустить… Ну, да у его высокопревосходительства дома поместье с форте-пьяным и парсунами родни, а у Зосимы Имбирёва что? Уж коли несёшь с Коканда больные ноги, надо ведь и что-то кроме них принести в родную станицу!

На дирхемы, кокандские «танги», перстни да серьги причудливые, из узелка, что висел на волосатой, уже седеющей груди, приобрёл Зосим Имбирёв большой одноэтажный рубленый дом у самого тракта. Глядят станишники – чрез какое-то время там малёванная вывеска:

Чайная Имбирева. Чай развѣсной и на розливъ. Всякiя угощѣнiя.

И сам хозяин – пузато-раздобревший, волосы пробором надвое делены, жилетка бархатная, с брегетом в кармашке, кармашек узенький – чтобы брегет выглядывал…

Сапоги хромовые бутылками, деревянным маслицем примазан, борода с рыжинкой, а глаза – как и у потомка, Олиного мужа – с хитринкой… Медали на груди приличного городского пиджака, включая кокандскую, картуз с лаковым козырем…

Хорошо у него в Чайной всё было обустроено: прохладно, как в сенях, а запахи манящие – как на кухне. Графинчики с лафитничками подавались такой формы, что после в университеты поступавшая молодёжь дивилась: «да эта ваша колба, химики – словно маленький водочный графин у Зосима Федосыча…».

И поминали в большом, суровом городе – как дома, на станице, брали к чаю у Имбирёва пышно-духмяную домашнюю выпечку, жёлтое, мягкое как яичный желток, бабами вручную взбитое масло, крупный кусковой сахар... Не всегда хватало на весомые блюда из мяса и рыбы – а чаю Зосим мог и даром налить. И никогда не прогадывал: человек сегодня масляный хлеб да сахару ком чайком запьёт, а завтра, с ярмарки едучи, – кинет денег втрое, дорогому душе-человеку…

Кипяток гудел только в самоварах. Это в городе тебе принесут полухладный чайник, а на селе строго! Придёшь, спиной в земской поддёвке на бревенчатую стену наляжешь – а тебе самовар песенку споёт, о том, как любит еловые шишки в растопке… Тут и блины особые, и яичня…

Добрый казак и садится на лавку осанисто, и фурагу кладёт ошуюю от себя – степенно. Кушать начинает с молитвы. Постукивая деревянными ложками, зачнёт беседу, а в день праздный – и песню. Одну, выпимши, любил подтянуть, да на второй голос принять и сам Зосим Федосыч:

В степи широкой под Иканом

Нас окружил кокандец злой,

И трое суток с басурманом

У нас кипел кровавый бой.

 

Для Зосима Имбирёва, или брата его Савватия это не «фольклор», а их жизнь, их молодость.

– То, что я горчицу третий год сеял… – скажет Савватий братишке, утирая ложку о рушник, – за то, оказывается, земле нашей цены прибыло… Так мне сам агрономий сказал! Я-то, по правде сказать, сажал её для деньги токмо… А вишь как вышло, Зося: корешки у неё почву жирнят!

– Молодец ты, брат! – восхищается доброжелательный Зосим Федосыч. – Мудр, аки змия, не перестаю на тебя восхищаться! Что агрономию тебя учить – ты сам агрономия научишь! А вот попробуй-ка мой таранчук… Такового таранчука, как у меня, никакая баба тебе не доставит, потому как и я с головой, Саввушка…

Не выдержит, да и сам сядет покушать: Имбирёвы во всех коленах пожрать любят: что в позапрошлом веке, что в нынешнем. А что за еда, чудо, амброзия: малые кусочки мякоти бараньей обжарены в масляном кипелове, сложены в горшочки, залиты овощными отварами, с приправами, с уксусом...

И сама песня льётся про Коканд:

…И смерть носилась... мы редели;

Геройски все стоял казак.

Про плен мы слышать не хотели,

А этого желал нам враг.

 

Пришла в Чайную Имбирёва следующего призыва молодёжь, и добавились к песням про «кокандца злого» песни про Шипку и Плевну, и крепкий город Карс… А со следующего призыва казачки пели уже про «Геок-городок, красныя пески» – как на саблю брали с неутомимым Скобелевым Туркмению…

Ну, а если кто схулиганничает, охальный куплет вставит – тому старшина может и ложкой по лбу: в станице всяк старик батька, всяк молодец – сынок…

В большом почете здесь были домашние колбасы, окорок, рулет из брюшины, отварные шкварки, перемолотые с ливером. В дни больших праздников всех звала Чайная на студень и подавали его тут с хреном тёртым или горчицей от Савватия, братушки.

А что за сало было – теперь такого уж нет: нестарое, нежно-розовое и с мясной прослойкой. Солило его бабьё имбирёвское всем выводком в осень, ближе к зиме… И в том тоже секрет был, чтобы день знать.

В Оренбуржье тогда росли арбузы – особые, оренбургские, маленькие, с кулак, зелёные без полос, и очень сладкие. Казаки из них делали особый, уральский арбузный мед по прозванию «нардек», или напротив – лишали сладости, засолив, словно это круглые огурцы!

Подавались к столу «круглик» (молотое мясо с рубленным вперемешку на утином жиру в тесте), скобелевский «походный пирог», хлебный квас, смородиновый рассол, солёные грибы, особый, казачий сбитень.

Было всё это в 70-х, а потом 80-х годах XIX века. В большие купцы Зосим не вышел, поскольку с земляками таких штук, как с кокандцами, не выделывал, стыдясь греха.

– Да ить и в Коканде… Оне ж богачи все были… Кровопивцы народныя... Кабы наш бедняцкий брат, от мотыжки, рази ж я стал бы куражничать?!

 

***

Обычная казачья мудрость, которую сказал Зосиму Федос, а тому деды дедов: хорошо, когда в миру мир…

Добрая в Оренбуржье земля, жирная, избытковая! По хлебам ли ладонью веди – тяжелы колосья… Косой ли на заре секи луга пойменные, урочные – сок до неба брызжет, запах, будто чай завариваешь… Ляг в зверобой, в душицу – дыши…

Дубравы такие, что топор от ствола отскакивает, а с желудей особые свиньи откармливаются, упругое сало, жилковое!

А рыба? В мелком притоке Толоке в стекле живом водяном травы колышутся и стерлядки снуют… В большой реке Жёлтой, где вода мутнее – сомы такие, что гуся утащить могут… И плёсо у них жёлтое, как река, знатное, не хуже желудевых окороков свиных!

Хорошо тут рассветы встречать, когда над вечно застывшими волнами степных всхолмий трещат бешено кузнечики… И в жаркий день, когда сухое дерево звенит от зноя, – хорошо стрекот слушать и на стрекоз ручьёвых глазеть… И под вечер, в поволоке и дымках закатных, видеть, как песчинками в водовороте кружит вокруг любой лампадки мошкара, а земля стынет, как пирог на выходе, жар начинный выпускает вместе с ароматом выгретым, летом вытопленным до янтарных смоляных слёз на бревне…

И никуда отсюдова идти неохота: ни на Коканд, ни на Хиву с Бухарой, ни на отвесные бесприютные скалы Памира карабкаться… Ни к Арарату, белой овчиной вечных льдов крытому, ни к балканским пределам, где злые синие мундиром, сизые бритьём турки в красных конусах фесок, нажравшись дурной смеси, дерутся, как сумасшедшие, ничего не соображая, словно первача четверть перед боем выкушамши…

Неохота отсюда лезть в Мазурские болота или на галицийские поля! Век бы сидел мирный человек, никого не трогая, ивовый пруток к водам склоняя, сазанчиков озёрных среди камышей да кувшинок сонных дёргая! Сазан супротив карася – всё равно, что лесной кабан супротив борова… С сазаном главная штука, чтобы он тиной донной не пах, а тут уж баба не подведёт: бросит улов в ендову с парным молоком, пущай там поплавают, молочком жабры промоют денёк… А вы говорите – иди в туретчину, в неметчину головы рубить, собственную складывать!

Разве там, в неметчине, есть такие щуки-брусья матичные, чтобы подвесил к притолоке халабая, а она с тебя ростом висит?!

Очень проста и никакой философии не требует эта пахарская очевидность: хорошо тут в Чайной, где заварят плиточного чаю, хорошо ломаные лепехи белой муки макать в медок, чтобы вся борода мёдом взлипла! Хорошо ковшик окунуть в изюмный квасок, в бражку жбанную, хорошо городской коньяк на рябине настоять… Хорошо, когда лето парит, зелёными вениками хлещет взмокшее тело – а в рубленой избе прохлада…

Хорошо и когда зима завалит все дороги сахарными горами с бриллиантовым крапом, и от лютого сиверки волки воют жалобно, а в рубленой избе трещат дрова в русской толстопятой печи-затейнице…

Калят чугунки, хрустят ветью, щёлкают, как кнутовищем, сучками поленными – и пахнет в доме маслом топлёным, овчиной, разогретой паклей, лампадным нагаром из красного угла…

И без бабы тут хорошо, а с бабой вдвойне хорошо! Бабы оренбуржские на хмелю печены, без дрожжей, не пухнут, а упруги, где надо – тонки, а где надо – выпуклы. Эта баба тебя взглядом, как рублём одарит, до отвала накормит, а после приласкает горячо, и лучше не придумаешь, стань хоть вице-губернатором или директором банка городского! И власть у них, и деньги, а лучше такой вот бабы, взором светлой, да коврижки с мёдом пасечным, гречишным, тёмным, и им не выдумать. Оттого и жрут кокаину – упёрлись в потолок, желать боле неча…

А вы говорите – на войну иди! Тут лежишь на печи, снизу греет, в пузе сытом урчит, баба кошечкой мурчит, голова на твоём плече, волосы долгие, пшеничные, в нос лезут, чихнёшь не хуже, чем с жуковского табаку! А тут война! Как можно?!

Но так рассуждает у казаков токмо самый глупый дурак. Слепой христорадничает, а зрячий землю пашет. А когда пашет – видит, какая она и сколько её. И простым, бесхитростным и бескнижным умишком своим постигает – что на такую неохвать земную охотники всегда подберутся! Они ведь тоже не слепые, и в туретчине, и в неметчине, и даже, к примеру сказать, в Хиве… Сколько с ними договоров писано-переписано, одного леса на бумагу Сибирь извели… Толку с бумаги – одно, что подтереться или самокрутку свернуть.

Стоишь на рассвете, под матовым низким солнцем, попил из крынки пахнущего бурёнкой молочка, раскинешь руки: вот ведь она, земля моя! Там пшеница зреет, там лён доспевает, там пчёлки мёд собрали, тут гуси озерцо в себя перегуливают…

Как раскинешь грабли – так их и сложишь. Не нужно грамоты, чтобы увидеть: не написано на земле, что она твоя! Кто её взял – того она и есть! От стебля ржаного, от корешка злакового вся казацкая философия. Оттого и нет в ней извращённой городской вычурности, декаданса нет. Мол, моя земля, пока саблю мою, в неё воткнутую, другой не выкорчевал…

Хорошо, кады в миру мир, а жить без войны нельзя. Дело простое: зубов не имеючи, куска не схарчишь! Чем пользуешься, то защищай! Раз оно тебе нужно – оно и другим надобно… А если ты бессильный – они нужду свою прямо поверх тебя и справят…

Законы – говорят казаки – ботва: сильный с корнем вырвет, слабый примнёт-притопчет…

Нашим дедам это их деды передали, а нам внукам передавать: главный крестьянский труд – ратный. Не отстоял земли – не во что плуг погрузить, не над чем серпами жихарить…

Но именно благодаря простой очевидности военной философии ратного сословия – так легко ложится здесь умному мысль и про социализм с коммунизмом. Опять же, без книжек да извратов всяких, без вычурной взволнованной экзальтации…

А по-простому, мозолями сабельными. Как же быть? – говорит покойному батюшке Федосу Зосима Имбирёв, расколупав варёное яичко на могилке в родительскую субботу. –Ты, батька, шашкой махал, и мне по молодости досталось в штыковые ходить… А теперя вон чего: пулемёты, удушливы газы, еропланы – сто пудов сплошной брони…

А всё отчего? Оттого, что люди собственности поделить не могут… Что царь, что царевич, что король-королевич, что сапожник, что портной – каждый ищет что посвежее – соседа освежевать. И куды ж энто всё приведёт, ежели механиков не станут жечь на кострах? Такую машину соорудят, что она всех убьёт, включая изобретателя…

Если не связать людей нормой жизни по совести, то изведут они род людской, друг у друга землю и дома отбирая… Будет расползаться в неопределённости чёрная клякса человеческой жадности – и удушит… Будут люди друг у друга добро тягать, пока не останется ни добра, ни людей… А как иначе? Ежели не ясно, чьё – то дракой решается, чьим будет… Кто бы ни победил – остаётся одним из двух, да и ломаный-раненый…

 

***

После 1917 года старенький Зосим, распихавший детей мужескаго полу по фронтам империалистической войны (от хладных финских шхер до «капказского» направления) всех удивил в очередной раз.

Про то, что Имбирёвы оборотисты, да не жадны – вся волость знала, и пожалуй, что и за ней далеко. Хитёр Имбирёв от природы, смётки в нём много, да не упырь: богатого обдерёт, как липку, да тут же с бедными и поделится…

Однако с приходом советской власти ждали люди, что зажиточный владелец Чайной к дутовцам примкнёт, а он в коммуну записался чуть ли не первым…

Явился в совет поселковой бедноты и брякнул со всем основанием:

– Братия и сестры… Имущество моё не намертво ко мне приросло, и коли новая жизнь – так новая жизнь… Когда было у кажного своё – то и у Имбирёвых ихнее было… А раз решил народ, что всё опчественным будет, то записывай, что имею! Апостолы христовы так жили, и нам велели!

В первой, ещё до подхода белых, коммуне числились драные онучи самой горькой бедноты и здание Чайной со всем инвентарём… Чудно было казакам смотреть на Зосима, а он учил их по-стариковски:

– Я хучь и ног с его высокопревосходительством, генералом Кауфманом лишился, а всё ж счастливее времени нет, чем когда в туркестанском походе состоял… В кажном кишлаке, браты, мы с его высокопревосходительством рабов освобождали, а они всё норовили в ноги нам пасть от счастья… Я вам так скажу: солдатское житьё – коммуна и есть… Ни хлебом, ни табачком, ни пулей мы с казаками не особились! Котёл общий, и жисть одна на всех… Правильное энто дело выдумали большевики, как у апостолов божиих, всяк заходи в мою Чайную, но и со мной, стариком, своим делись! Так и Бог нам жить завещал, а мы что развели?! Моё да твоё, тьфу, стыдоба!

Бабка, жена его, колоритная такая старушенция на редком слепеньком фото сохранённая в одном ракурсе, – пилила его, зудела – мол, дурак ты старый…

– Тебе, Зосим, завтра помирать, тебя на том свете черти с фонарями ищуть, конечно, тебе Чайной не жалко… А ну как с фронта наследник вернётися, первенец твой, Герасим Зосимович Имбирёв, он, чать, по плеши тебя, окаянного, – по плеши твоей блесткой-то, за разбазаривание семейных достояний!..

Напрасно волновалась Настасья Агаповна, не торопился с фронта наследник, пошёл он оттуда не в родную станицу, а советскую власть устанавливать в Бухаре… Так сказать, по отмороженным стопам отца, в те же края, да ещё и выставив себя перед большевиками наследственным знатоком Туркестана! В марте 1918 года он участвовал в жестокой сече «колесовского похода», имел фуражку с красной звездой, кожаный реглан, и ни про какие наследования Чайной думать не думал…

Нашло и схлынуло колчаковское половодье. Старика Зосима выгородили земляки: мол, по старости лет полоумен стал, психического что же карать?! Думали дутовцы расстрелять Имбирёва, да передумали: ведь ему в том году страшно сказать, сколько лет стукнуло, библейский патриарх, можно сказать!

Сидел в атаманской холодной, и напевал грустным голосом, с жизнью прощаясь:

Брали русския бригады

Туркестанския поля…

 

И тем тоже умилил белых. Много ли осталось в живых лампасных носителей медали «За покорение Туркестана»? Старую солдатскую песню давно уж не так пели! После турецкой войны переложили её так:

Горныя вершины,

Увижу ль я вас вновь,

Турецкия долины –

Кладбища удальцов…

 

А потом – уже привязали к галицийской битве, в которой сын Зосима, Герасим, участие принимал:

Брала русская бригада

Галицийские поля…

 

И припев вышел уже совсем другой:

Карпатские вершины –

Далекий край орлов.

Карпатские долины –

Могилы удальцов…

 

А в основе – вечная солдатская судьба, туркестанские ли поля брали бригады, турецкия или галицийския…

Я вернусь в село родное,

Дом срублю на стороне.

Ветер воет, ноги ноют,

Будто вновь они при мне.

 

Поколения сменяются, а солдатская песня каждому впору оказывается…

Вернулись красные, вернулся с ними и бухарский комиссар Герасим Имбирёв: не пошёл он на Дальний Восток по уважительной причине: отъяли по ранению коновалы ему ногу… Так до конца дней своих Герасим и прыгал на деревяшке, и лишь она одна укрощала его администраторский пыл… А на груди – царские «Георгии» и орден Красного Знамени…

Встретились отец с сыном на родной земле, расцеловались – и были тут же избраны: старик, не взирая на возраст и хвори, заведующим общепитом, а сын – председателем колхоза… Любили их обоих земляки – нельзя сказать как! Зосиме лет 90, такой старый – что, кажись, не сходя с места рассыплется, а в белом фартуке, среди поварят, с белой кустистой бородой, и каждого колхозника просвещает:

– Должно всё быть… Культура торговли… Культура обслуживания… Вот пришёл ты после тяжёлой работы чаю попить – надобно, чтобы и сушки-баранки были, и колбаска, и сырок, и раки варёные, а скажешь – и пивко… Потому как рабочий человек нынче царь! Так царь небесный завещал, а мы исполнили! Расслабиться нужно трудовому человеку, значимость свою почувствовать, ибо, по-новому говоря, он – «игемон»…

Слова «гегемон» Зосим по старости лет не освоил, и ему простили за дряхлость. Очень нравилось партийному начальству его простое, солдатское учение – что нельзя ни к какой собственности душой прикипать:

– Чайная она или не чайная – а ты должон ею владеть, не она тобой…

Незадолго до смерти старика Зосиму избрали даже в Крайсовет депутатом, и он, как старейший, открывал первое заседание. Он очень волновался, оделся старомодно, но респектабельно, на пиджаке советские награды соседствовали с туркестанскими кауфмановскими и скобелевскими медалями, и всё бормотал что-то про «культуру торговли»…

Герасим Зосимович вывел свой колхоз в миллионеры, наплодил немало детей разного пола, одних мальчиков четыре, и старший, Фрол, как активист и комсомолец, направлен был в «органы»… Участник финской войны 1939 года, он имел за неё медали и орден Красной Звезды, служил там в дивизионной разведки, ходил за линию фронта… Оторвали его с руками товарищи из краевого НКВД – а тут война… Фрол Имбирёв, понятное дело, в первый же день добровольцем – а ему в ответ: у вас договор с «органами», не имеете права на фронт дезертировать… Фрол впал в великую печаль, потому как стыдно в такое время сидеть в Оренбуржье, завалил все инстанции рапортами – что согласен на фронт и с понижением в звании, и хоть в штрафбат… Его уж и ругали, и стыдили, и к ответственности коммуниста взывали – всё бесполезно. Плюнули – и направили в Заполярье. Там он воевал, был ранен, брал норвежский Киркенес, весь был обвешан советскими и норвежскими боевыми наградами, после войны ещё с бандитизмом боролся на бывших оккупированных территориях…

А как вернулся старшим уже офицером в Оренбуржье, так и был назначен начальством над тюрьмами, в ГУИН. И что вы думаете – имбирёвская порода не сказалась?! Как бы ни так! Фрол превратился в матёрого хозяйственника, насочинял для заключённых разных мастерских, каких только дефицитов они у него не производили! Такую торговлю поставил – куда там твоему тресту! Выходит зек после 5 или 10 лет – а ему же все эти годы зарплата шла, и не маленькая! Фрол ему руку пожмёт и много тысяч рублей выдаст: мол, желаю более не встречаться, счастья в новой жизни!

Когда умер Фрол Герасимович – чудны были его похороны. Чуть ли ни весь город пришёл проводить! Ну, начальство крайкомовское, шапки пирожками, погоны блестят – и тут же целая толпа в татуировках, блатных! Что за притча? Вдова попросила: пропустите их, это ведь всё крестники его!

Плакали и менты, и зеки: единодушно присудили, что не будет больше такого мента, не родит таких больше земля, каким был строгий и справедливый Фрол Герасимович! Миллионами ворочал – а копейки к рукам не прилипло… Костюма приличного хоронить – и то нет, да и зачем, когда военная форма имеется, и наград на целую процессию с подушечками бархатными…

 

***

Сергей Фролович Имбирёв, отец Олиного мужа, умер в 45 лет. Умер, оставив Ванюшку, после долгих и неоднозначных перипетий ставшего Иваном Сергеевичем, полусиротой, в страшное время горбачёвщины, но не было в том его вины: небесная повестка призвала, нефрит почек…

Он, Сергей Фролович, как и все Имбирёвы, был шибко башковит, а в особенности – по технической части. Насколько Иван, гуманитарий, криворукий – настолько же отец его был рукастый. Кровь ведь не только переходит, но и преломляется…

Ещё юношей служивший в советской армии Серёжа изобрёл какую-то пружину для испытательного стенда, да такую удобную, что маршалы с полигона на неё посмотреть заворачивали! Спрашивают – как же это раньше инженеры наши не додумались? А ещё спрашивают – кто автор? Автор же перед ними, немного смущённый, в пилотке, в погонах малиновых, меченых солдатской надписью «СА».

Так дальше и пошёл по инженерской части, в закрытое КБ. Как-то раз к нему корреспондент журнала «Техника – молодёжи» приезжал, о чём говорили – малолетний Ваня не понял, но вышло интервью под заголовком «Без него самолёты не взлетят!». Речь там шла о папином авторском свидетельстве, но Иван так понял, что и о папе тоже: без моего, мол, папы, не взлетят самолёты!

Жили они хорошо и складно. Ивана из роддома привезли уже в новую квартиру, в сталинском доме с лепниной карнизов и потолков. Раньше там какой-то профессор жил, но ему дали квартиру побольше, а эту он, как тогда полагалось, сдал в обменный фонд… Квартира просторная, потолки высокие, на полах паркет, балкон с двустворчатыми как ворота, остеклёнными донизу, дверями… Дедушка Фрол, побывав на новоселье, сказал с удовольствием:

– В такой квартире – только детей растить!

Вот Ивана там и вырастили. Хотели больше, но по медицинским показателям у Натальи Степановны не получилось… «Ничего, – думала Ольга. – На ней сузилась река рода Имбирёвых, на мне расширилась»…

Уходит в туманную бесконечность древних времён цепочка поколений. Если вглядываться в неё – то всё более размыты лица, неразборчивы имена… И судьбы всё более расплывчаты… Но все эти люди – часть тебя. Они прошли дорогами тысячелетий, чтобы ты был или была! Они шли в дальние края с одним топориком за поясом, рубили избы за полярным кругом или в дикой степи, они сидели в окопах и редутах под свинцовым градом – чтобы ты был или была! Они голодали, мучились, строили, выживали, они грешили – и спасали души – чтобы в итоге получился ныне живущий человек…

Пришёл Сергей Имбирёв и сделал пружину для неведомого стенда, научил летать новое поколение самолётов, получил от советской власти квартиру улучшенной планировки, повыступал на пленумах да конференциях, поездил в командировки… И нет его… И того технического мира, которому он служил – тоже нет больше, одичали люди…

Тот стенд для испытаний, обретший пружину – он…

Ну словом…

Забыт давным-давно.

А был он слаще меда,

Пьянее, чем вино.

 

И так можно сказать:

В умах его варили, для жизни золотой,

В «Совете» инженеры, в квартирах, где покой…

 

Ну, а дальше строки вы помните, конечно? И кто пришёл, и куда погнал, и как лежали живой на мёртвом и мёртвый на живом…

И даже, спустя годы, было всё согласно старой балладе. Примитивный хан, пирующий среди своих тупоумных кровожадных прихлебателей-мародёров, вдруг всполошился, вспомнил былое и вскричал на недобитые остатки технической интеллигенции:

…Пытка вас, гады, ждёт,

Если не скажете, черти,

Как совершали полёт!

 

Но не было уже на свете инженера-конструктора Сергея Фроловича, а был только его юный сын, про пружины и аэродинамику ничего не знавший. Он же – нынешний Иван Сергеевич Имибрёв, депутат Горсовета, владелец сети кулинарий и пельменного цеха…

Годы бегут, подмывая века, словно стремнина высокий берег, и падают в мутный поток забвения, в жёлтые от измен воды Леты могучие корабельные фамильные дерева… Но встал однажды против этого сбивающего с ног течения человек. И назвали это «историей» – описания того, когда он встал и как стоял, в битве с беспощадным временем. Вся, вся человеческая история – это битва Памяти с Забвением. Добро сохраняет, Зло низводит в небытие… Кого? Чего? Да всех и всё! Людей ли, вещи ли, события, большое и малое – добро сохраняет, зло низводит в ничто…

А вы говорите, вся история человечества – борьба классов… Вздор, вот на том вы и погорели, хранители земли, аристократы духа! Оттого, что стали видеть в истории не берегоукрепительные работы на реке Лете, а революционную баррикаду…

 

***

Близилась ночь, и в сад семьи Имбирёвых пришёл весёлый ливень. Он стучал и барабанил во всё твёрдое и киселил всё мягкое, а уйдя так же быстро, как и налетел, – оставил взамен себя бриллиантовые смешинки в травах и музыкально-тонкую капель с навеса большой веранды, обставленной плетёными креслами…

Свежо и терпко стало на ступенях под навесом, сладким сделался сырой летний воздух пропитанных сиренью сумерек…

– Устала, солнышко? – спросил Иван Сергеевич у жены, ласково оборачивая ей плечи клетчатым пледом с бахромой. – Зря мы, наверное, так упирались с этими угощениями (притом, что он-то совсем не упирался). В сущности, они ведь алкаши старые… Им бы раздать по плавленому сырку «Дружба», и графин водки…

– Скажут, что Имбирёвы живут, как нищие… – передёрнула плечиками озябшая Ольга.

– Ну, смотря какой графин будет… Если это будет большой графин… Я имею в виду – по-настоящему большой…

– Нет уж, Ваня, давай, как от века повелось! На полную казачью выправку и сбрую… Не хочу, чтобы ославили на всю Куву плохой хозяйкой мать троих детей…

Сказала – и посмотрела на него искоса на угол, лукаво. Очень уж забавно было видеть, как он пересчитывает в уме Олежку с Наталкой… До двух считать умеет, сразу видно!

– Мать… троих… – он постепенно догадывается…

– Да, любимый, – она полна грации и величественности, теперь уж она может командовать, в таком положении. – Ты не ослышался. Правда, я пока не знаю – мальчик или девочка, но…

– Господи! – возопил Имбирёв, воздымая взгляд к влажным тучами небесам. – Я не знаю, чем я заслужил… – он размашисто крестится. – Но благословил ты чрево женщины моей! Слава тебе, Господи, благословенны плоды!

– Ты, Ваня… – немного обиделась Ольга, – эта… Имя Божье всуе не поминай! Сам постарался… Рожать-то мне, а не отцу Варсонофию! Хотя я бы охотно уступила ему честь этого… гм… таинства… У него и пузо побольше, и седалище моего пошире…

Иван обнимает Ольгу, бешено целует ей руки, беспорядочными поцелуями осыпает лицо…

– Мужчина, который родил троих детей, – бессмертен! – восторженно ликует муж.

– Ну, Вань, – несколько наигранно пытается она отстраниться, – проверить твою теорию невозможно, потому что ни один мужчина ещё ни разу не родил…

Тут Ивана осеняет, что нужно что-то срочно делать. Он не знает, что – и достаточно наивно говорит об этом с явной надеждой на подсказку:

– Надо ведь что-то делать?

– Да тебе-то нет, Иван, ты-то уже всё сделал… – смеялась Ольга.

– Может, отменить завтрашний банкет?

– Ну зачем отменять завтрашний банкет? – недоумевает Имбирёва. – Я потому и молчала, пока всё не сготовили, что знала: ты меня на кухню не пустишь… А твоя мама сказала бы потом, что я ничего не умею, и…

– Господи… третий… третья… – бормочет счастливый муж, как сумасшедший.

Ольга вспомнила уроки домоводства своей матери, и сказала Ивану приятное:

– Я решила рожать (кто бы сомневался!). Потому нас с малышкой есть кому защитить!

Она бы, конечно, родила и так. Но ему же приятно, что о нём такое говорят…

Иван вдруг резким ошеломляющим порывом подхватывает её на руки, и кружит в неслышимом вальсе по веранде, под кастаньеты капель с крыши…

И Ольга снова удовлетворённо чувствует его колоссальную медвежью силу, степную, имбирёвскую, которой только подковы в узлы вязать… На свадьбе он вот так её поднял, как была в белом платье и с фатой, и не отпускал два часа… Нёс по лестнице, нёс по двору, нёс в ЗАГСе, причём с таким видом, как будто она весит не больше эскимо или пирожного…

Есть кому защитить – пожалуй, что не соврала. Малость сподхалимничала, не без этого, женский ум – он по натуре подлиза… Но не соврала же!

 

***

Ночь за окном. Иван спит, разметавшись по большой постели в позе морской звезды и на пухлых, несколько детских его губах, «не реформированных с младенчества», – играет счастливая улыбка. Двоих отпрысков перед сном в лоб поцеловал, а третьего-третью условно, в мамин пупочек. Ориентировочно – где-то там…

Ольга сидит у стрельчатого высокого окна, попытавшегося своими формами бюджетно изобразить возвышенную готику венецианских палаццо (в итоге её спародировавшего). Смотрит на полусыр жёлтой ноздреватой луны, подкусанный слоевыми облаками. И обдумывает его слова, точнее, слово…

– Аксиома! – сказал Иван, поглаживая её обнажённый живот перед сном, ласково и трепетно. – Всё исходит из тебя… Без этого не было бы не только жизни, но даже и смерти! Аксиома… Остальное – теоремы, теоремки, ребусы, а тут (он поцеловал чуть выше лобка) аксиома…

Где-то внутри Ольги пульсировала маленькая точка новой жизни. Только что обнаруженная и пока бесполая – она уже властно заявила свои претензии на весь этот мир с его звёздами, лунами и светилами. Ради этой крошечной точки женщина будет корчиться в муках, разрываясь и выворачиваясь, как варежка, наизнанку… Ради этой клеточки мужчина берёт в руки оружие и вступает в смертный бой со всем пожирающим, что только бывает на планете…

Ради спокойного пульса этой маленькой точки по имени Жизнь – Ольга, её мама и свекровь целый день простояли у плиты и разделочных столов, бросая вызов усталости и варикозу…

Аксиома – которую нельзя доказать ничем, но через которую доказывается всё и вся – от бытия Божия до кадастровых прав. Где-то там, внутри прекрасного, нежного, точёного, с резко очерченными гранями совершенных контуров тела Ольги – подмигивала точка-клеточка…

И в ней жили, и через неё оправдывались, и на ней держались – покорители Хивы и Коканда, Бухары и Геок-Тепе в Туркмении, Балкан и Карса, те, кто некогда брал Париж и те, кто некогда брал Берлин… Все, кто работали, сеяли и жали хлеба, кто учил летать самолёты, кто расчерчивал небо на ватмане чертежей, а потом резал небо дюралевыми лезвиями крыл… Победители и творцы, строители и созидатели, романисты и поэты-песенники, философы, физики, лирики – всё это многоклеточное необозримье веков сошлось сегодня в маленькую одноклеточную реальность у Ольги в животе…

И всё, что было у народа, и всё что будет у народа, и сам народ – лежали, будто проглоченные, в животе женщины по имени Ольга Имбирёва, и в ней, в её воле имели высшего судию, у неё, как у самого Бога, – спрашивали разрешения быть…

Первого сына Иван нарёк Олегом – в честь своей жены, в честь её имени. Второго ребёнка, дочку, нарекли Натальей – в честь свекрухи, а то бы она от зависти всех извела, после первого наречения… А третьего… Недаром сегодня вспоминались старые имена давно умерших людей – Зосима, Савватий…

– Если будет мальчик, – решила Оля, – назовём его Саввой… В честь старика Савватия, чей род в Гражданскую войну пресёкся, – пусть будут Саввичи Имбирёвы… А если родится девочка… Впрочем, у меня ещё будет время об этом подумать…

Уфа, январь-февраль 2018 г.

 

---

[1] Казачье, диалектное – свирепый, ледяной, порывистый ветер в Оренбургских степях.

[2] Реальный случай.

[3] ЧИФ – чековый инвестиционный фонд, так назывались отстойники приватизации в первой половине 90-х годов.

[4] Казачье, диалектное – так в Оренбуржье зовут самогон и домашнее плодовое вино.

[5] В ирландском фольклоре и у жителей горной Шотландии – ведьмы, которые, летая, издают пронзительные вопли, в которых будто сливаются крики диких гусей, рыдания ребёнка и волчий вой, оплакивая смерть кого-либо из членов рода.

[6] Казачье, диалектное – свинарник (где содержались свиньи).

[7] Казачье, диалектное – ведро.

[8] Казачье, диалектное: сухое топливо отменного качества, хороший хворост для растопки.

[9] Казачье, диалектное – капустные кочерыжки.

[10] Близкое к казачеству, но более высокое сословие служивых людей – дворяне, потерявшие всех крепостных и оставшиеся в одиночестве, но с правами дворянства. Отсюда и «однодворец» – имели лишь один двор, свой собственный, без крестьянских.