Елена ТУЛУШЕВА. НЕ ВОЗВОДЯ СЦЕНЫ… О прозе «молодых традиционалистов»

 

Елена ТУЛУШЕВА

НЕ ВОЗВОДЯ СЦЕНЫ…

О прозе «молодых традиционалистов»

 

Почти каждое десятилетие второй половины ХХ века выдвинуло на первый план свой род, свой жанр литературы: 60-е – поэзию, 70-е – прозу, 90-е – публицистику. Сейчас, на мой взгляд, особо значимой становится на смену публицистике – проза. Причем проза жесткая, реалистичная, с сильным влиянием нон-фикшн. Целое поколение молодых прозаиков появилось на страницах «Нашего современника» за последние три года. Когда эти авторы стали печататься и в других журналах, появляться в числе финалистов российских и международных премий, участвовать в российских и зарубежных литературных форумах и конференциях, о них заговорили уже как о единой группе, о явлении. В своей статье критик Андрей Тимофеев назвал эту группу «молодыми традиционалистами», чем дал толчок для бурной полемики, сопоставления их с «новыми реалистами» – предыдущим ярким литературным явлением, объединившим Захара Прилепина, Романа Сенчина, Сергея Шаргунова.

Что отличает нас, что делает особенными? Несколько ярких критических статей о «новых традиционалистах» было напечатано за последние годы и на страницах «Нашего современника», и на страницах «Литературной России». Один из лучших современных прозаиков Роман Сенчин в статье «Время врываться», обозначает свой интерес к пришедшему поколению, призывает действовать смелее, заявлять о себе громче.

Возможно, громкости нам не хватает. Той громкости, которой пресыщено акустическое пространство современности. Заяви о себе, привлекай внимание, эпатируй – диктует нам время.

Как психологу, мне всегда интересна личность автора, те внешние переменные, которые произвели именно такую творческую единицу. И, глядя на своих сверстников, слушая их истории во время литературных поездок и за кулисами церемоний вручения премий, у меня складывается вполне полноценная и понятная картинка «писателя нашего времени».

Нынешние тридцатилетние объединены не только стилем, но и своим витиеватым путем к литературе. Это мы в школе хотели быть юристами, экономистами и ещё кем-нибудь стандартным и обеспеченным, а в итоге после окончания института отправились искать себя в совсем иных сферах, заканчивая второе высшее, бесконечные курсы, подрабатывая где угодно. Это мы, чуть ли не последнее поколение, готовое писать не за деньги, не конвертируя наши способности в заработок копирайтера.

Мы не пишем о мире с вызовом, не кричим: «Смотрите же!», не эпатируем. Мы не ищем сюрреалистических форм и экспрессивных методов. Ведь наш творческий мир – это наша реальность, это та действительность, в которой мы формировались. О чем здесь кричать? Наше поколение родилось в середине 80-х, в период перестройки, огромных очередей, бесконечной нехватки чего бы то ни было. Мы пришли в школу с распадом Советского Союза. Увы, процесс инициации, приобщения к чему-то большому, объединявшему страну несколько десятилетий, минул нас. Что увидели мы вокруг в свои первые осознанные годы: напуганные лица родителей, растерянных учителей… Мы попали в тот самый момент пробела (ни старого, ни нового, лишь пустота). В семьях старшие поколения охали и вздыхали о том, как было… Эти истории про пионерские лагеря и походы, студенческие выезды и стройотряды, работу по распределению, путешествия по Союзу за копейки. Рассказы о стариках, которые подкидывали детям с пенсии денег, о соседях, которые всегда могли приглядеть за малышами.

И вот мы, дети разгара 90-х, смотрим вокруг и ничего этого не находим... Старшие заняты поиском смыслов, новых решений и идей, или же просто погружаются в пьянство от ужаса и краха надежд. А мы… мы тогда зависли в невесомости. И наш поиск – это пока просто поиск опоры. Мы росли в то время, когда правда и справедливость стали условными понятиями. Перестрелки на улицах городов и вымирание деревни, безнаказанность ограблений и изнасилований. Прав тот, у кого деньги или сила. И нас приучили просто принимать реальность, иначе было бы не выжить.

Мы ещё не были теми, кого перестройка раздавила, застав в институте, оставила не у дел на брошенном заводе, или теми, кто попал в струю преуспевающих коммерсантов и бандитов. Но мы и не были теми, кто родился уже в период угомонившихся двухтысячных, кто рос в условиях влияния западной культуры, открытый новым знаниям и интересам. Мы не успели застать то самое, созданное десятилетиями, потому и не ощущали 90-е как развал. Это была просто наша повседневность. Мы не успели узнать и полюбить то, что было до этого. И мы росли вместе с новой страной. Росли, пропитанные хаосом и неуютностью, прорастали из бедности и страха к стабильности и надеждам. То, что пугало наших родителей, было нашей обыденностью. Мы не можем писать о 90-х, как о крахе, ведь мы формировались уже после этого «атомного взрыва».

Молодое поколение прозаиков редко пишет про сами 90-е. О них много писали старшие (Захар Прилепин, Сергей Шаргунов, Роман Сенчин), кого перестройка испытывала на прочность, открывала горизонты или ужасала. Мы же просто фиксировали эту реальность в наших детских ещё умах. И эта тенденция безоценочного взгляда, порой может быть кажущегося слишком жёстким, прослеживается в наших произведениях. Нам не с чем было сравнить: хорошо или плохо. Это просто было. И вот мы выросли и пишем о том, что видим, что пережили. Пишем, не оценивая, не воспитывая и не осуждая. Жизнь такая, какая есть. И наши герои просто существуют, несмотря на все их недостатки или страдания.

Например, Дмитрий Филиппов не воевал в Чечне, но служил там, уже подчищая следы войны. Дима служил сапёром, видя, как его ровесники подрываются уже в мирное время, разгребая последствия того, что натворил кто-то задолго до него. Проза Филиппова многогранна, но героев объединяет удивительная их понятность читателю. Несколькими штрихами Дмитрий набрасывает образ, который дорисовывается в голове уже конкретным живым человеком, существующим вне рамок рассказа. И как бы ни страшна была жизненная история вырвавшегося из чеченского плена парня из рассказа Филиппова, об этом написано без кровавых деталей и описаний пыток, без ужаса и страха. Создать ощущение у читателя можно, не описывая факты напрямую, но предоставляя условия и пространство для домысливания у читателя.

Наши тексты не кричат и не взывают, не изобилуют восклицательными знаками, несмотря на страшные порой описываемые события, не принаряжены они диковинными постмодернистскими петлями или особенными стилистическими изысками. В них есть простота и прозрачность повествования.

Нас спрашивают, зачем новому поколению возвращаться к своим традициям? Такой вопрос свойственен тем, кто рассматривает эволюцию в литературе исключительно линейно: либо мы повторяем, копируем предшественников/наставников, что скучно и неинтересно, либо мы должны представить что-то кардинально новое, кричащее, вызывающее, не имеющее ничего общего с прошлым. Но есть и другой, более вдумчивый, более проработанный подход. Так, например, в представлении Юрия Тынянова стилевая преемственность это «не линейная преемственность»; она сложна, диалектична, включает в себя связи и полемику. «Нет продолжения прямой линии, есть отправление, отталкивание от известной точки — борьба». Сам принцип литературного движения Тынянов определяет как «борьбу и смену», борьбу, понятую как согласие и спор одновременно. И «новые традиционалисты» не есть повторение или прямое продолжение классических традиций русской литературы, но отталкивание от нее, согласие с её принципами и спор с её задачами.

В этом, на мой взгляд, и есть отличительная черта «молодых традиционалистов». Они пишут, не возводя сцены, куда надо привлечь все взгляды, они размещают своих героев в зрительном зале, и каждый читатель ощущает себя частью этого действа.