Светлана СЫРНЕВА. СКВОЗЬ СУМРАК ВРЕМЁН… Штрихи к творческому портрету Анатолия Аврутина

 

Светлана СЫРНЕВА 

СКВОЗЬ СУМРАК ВРЕМЁН…

Штрихи к творческому портрету Анатолия Аврутина

                                            

Блок и Аврутин

 

…И чудится, что в мире ты один,

Кто этакой порой читает Блока.

 

Один поэт читает другого поэта. Читает ночами, читает «истово», примеряя на себя его судьбу: «Я тоже бы принял чужого младенца, / Когда бы младенца она принесла».

Читает так, словно хрестоматийный, антибуржуазный, «огнедышащий» Блок, «трагический тенор эпохи» (по определению Ахматовой) всё ещё не прочитан нами.

С блоковских времён прошло сто лет, и России понадобился новый трагический голос в поэзии. Не читатель, а собеседник Блока, Анатолий Аврутин преодолевает время и перекликается с любимым поэтом в своих мыслях о Родине.

Александр Блок:

…А ты всё та же: лес да поле,

Да плат узорный до бровей…

          

Анатолий Аврутин:

…Сколь платков ни нашей –

                 будет Родина простоволоса,

Сколь монет ни подай –

             будет пусто в усталой горсти…

          

Александр Блок:

…Так – я узнал в моей дремоте

Страны родимой нищету,

И в лоскутах её лохмотий

Души скрываю наготу…

          

Анатолий Аврутин:

…Сирая Родина! Божии светы!..

Над пепелищем поник чернобыл.

Сколько их, канувших, что не отпеты –

Люди забыли и Бог позабыл!

 

«Пыльная», «больная», «забытая» Отчизна, «где стылые дуют ветра, / Где вечно забыты суровой судьбины уроки»; холодная, сумрачная Родина, которую Анатолий Аврутин видит «вечно пропитой, вечно – страшащейся», пронизывает всё пространство его поэзии. Россия Аврутина – это страна-жертва, отданная на растерзание силам зла:

Как будто бы из всех родимых мест

Родимый дух ушёл в слепые дали.

Как будто бы с груди нательный крест

Лихие люди в бешенстве сорвали…

        

Отчизну,  «где монахи крадут, / Где Антихрист стал страстно молящимся», некому защитить: «чей-то голос кличет Пересвета», а в ответ: «Все наши полегли…»; «И горячим июлем / Всё избы горят по России, / Ибо некому стало / В горящую избу войти…».

Последнее, что осталось, – сыновняя любовь к Родине и к её народу. Но и она в этих обстоятельствах принимает болезненные, мучительные формы:

И в душе запеклась,

Будто кровь на обветренной ране,

Вековая обида

За этот забытый народ,

За того мужичка,

Что с получки ночует в бурьяне,

 И всё шарит бутылку…

А всё остальное – не в счёт.

 

Трагизм восприятия судьбы своей страны доходит у Аврутина до предела, и порою вслед за ним читатель испытывает «только ужас – Отечеству равновеликий»:

 Есть два понятья – Родина и смерть,

Которые почти неразделимы…

     

В душе Блока ещё могли рождаться феерические надежды  и дерзновенные мечты. Он то прозревал в России новую Америку (неизведанную страну, которая поразит мир своей экономической мощью), то угадывал в метельном вихре революции второе пришествие Христа, избравшего своими апостолами рядовых красногвардейского патруля.

Но у Аврутина, который скован событиями новейшей истории, нет таких надежд. Двадцатый век остался у него за спиной. Революция, братоубийственная гражданская война, создание невиданной доселе цивилизации – Страны Советов, бешеные темпы строительства, репрессии и сталинские лагеря, четырёхлетняя битва с фашизмом, и наконец – крушение СССР и установление товарно-рыночных отношений на постсоветском пространстве…

Носить в своём сердце, переживать и ежедневно осмысливать такой исторический опыт способен не каждый поэт. В этом смысле Блоку было легче. Легче и тем современникам, кто старается не заглядывать в эту чёрную, дымящуюся, гигантскую воронку.

Анатолий Аврутин – один из тех художников слова, кто осваивает это трагическое пространство, преодолевая нестерпимую боль, от которой пока что не придумали средства. 

 

Целая вечность утрат…

 

Вот стихотворение Аврутина (по моему мнению, это один из шедевров его лирики), особенно характерное для его творчества и проникнутое «аврутинской» исторической безысходностью:

Не со щитом, так хоть на щит…

Средь росной рани

О чём там иволга кричит

На поле брани?

 

Неужто, вовсе ни о чём,

Как на погосте?

Где тот, кто шёл сюда с мечом? –

Истлели кости.

 

Хоть сечь опять сменяет сечь,

Но с нами Боже!

Где тот, что только точит меч? –

Истлеет тоже.

 

А следом – новая напасть,

Жить не успеешь…

Вон тот родился, чтоб напасть –

Расти… Истлеешь…

 

Опять идут за татью тать,

Гремя в тумане,

И нету времени вспахать

То поле брани.

 

Не всякий павший – знаменит…

У раздорожья

О чём там иволга кричит? –

Так птичка ж божья…

      

Родная для Аврутина Беларусь особенно пострадала во время Второй мировой войны и стала в прямом смысле «полем брани». Но поэт намеренно расширяет географические и временные рамки стихотворения, снова вторя Блоку («И вечный бой! Покой нам только снится…»). «Только утраты, утраты, утраты – целая вечность утрат», – констатирует Анатолий Аврутин, характеризуя двадцатый век.

Эти утраты и страдания людей конкретизированы в стихотворении «Грушёвка», где солдатские вдовы «смывали с одёжки войну», стирая «обноски ребячьи / Да мелкое что-то своё», и лишь одна из женщин – счастливица – «рубаху мужскую / В тугую крутила спираль». Такова печальная бытовая статистика послевоенных лет. Сапожник, себе в ущерб,  бесплатно чинит мужскую обувь, «… если редкий клиент / На верстак его старый / Ставил пахнущий порохом грубый башмак / Иль кирзовый сапог, не имеющий пары» («В сорок пятом сапожнику трудно жилось…»). Вот, с лагерным номером на руке, «курит женщина, слёзы прячет» («Курит женщина в коридоре…»).

Драматическая линия излома иногда проходит внутри одной семьи. Отец («Служил у белых… Умница… Хирург…»), так и не смирившийся с советским названием Ленинграда, в 41-ом году гибнет «за Петербург», сражаясь в отряде народного ополчения. Его сын (очевидно, блокадный ребёнок), доживший до сегодняшних дней, не признаёт новых реалий «…и Ленинградом Петербург зовёт – / Не говорите с ним о Петербурге!». Но разве кого-то из них – отца или сына – мы можем назвать неправым?!

Так и текут – мир этот в мир иной –

Одна печаль, но разные дороги.

И чудятся над вздыбленной Невой

Два города… Два мира… Две тревоги… 

 

Да возможно ли и самому поэту разорваться между прошлым и настоящим? Ведь и он родился в той стране, которой сейчас уже нет: «В двадцатом столетье осталась страна, // Меня снарядившая в эту дорогу».

Стихи Аврутина, посвящённые своим детству и юности, проникнуты особым чувством невозвратного счастья. И это не просто ностальгия по прошлому, по бесшабашной, полной сил молодости. Это печаль по уникальному времени, которое никогда не вернётся.

Анатолий Аврутин родился в 1948 году и принадлежит к поколению, которое можно назвать «детьми победителей». Несмотря на скудость быта, послевоенная атмосфера в СССР была наполнена оптимизмом и верой в светлое будущее. Страна, обескровленная войной, постепенно приходила в себя, и казалось, что каждый день приносит  что-то новое и улучшает жизнь.

«Какая мостовая – а по ней / Какой же чудо-обруч гонит Юрка!». Пусть не у тебя, а пока только у соседей, но всё же появляются новшества техники. Например, телефон. И патефон. «Его за ручку можно покрутить – / Тебе дадут, ты ночью в сад не лазил….». Любимое обиталище подростков – неуютная  товарная станция, «где души светлели от копоти чёрной / Под старою башнею водонапорной».  

Обитатели полуголодного переулка претерпели немало бед – «но били в корыта весёлые струи, / И имя Господне не трогали всуе…».

А вот годы молодости. «Порою – по три дня ни хлеба и ни денег», зато на книжном базаре можно купить «запрещённых» авторов. И снова – каждый день влекущая новизна:

Уже в ходу Бальмонт… Ещё не издан Ганин…

В журналах Рыбаков огромнит тиражи.

          

И пусть молодой поэт – пока лишь деповский рабочий в промасленной телогрейке. Зато среди тяжёлой работы он мечтает о том дне, «…когда придёт ответ в расцвеченном конверте, / Что вдруг твои стихи отобраны в печать…». Какие там цены на колбасу?! «Чудесная пора… Газета – две копейки, / А за копейку даст напиться автомат». 

Но где же сегодня заветный переулок детства -- место лучезарных надежд и крылатых мечтаний? Он погиб вместе с эпохой, которую вынес на своих плечах:

Где дом мой? Картаво проносят вороны

Сквозь бывший чердак свой кортеж похоронный.

Неужто же век, что так злобен и гулок,

Задул, как свечу, мой родной переулок?

 

Если патефоны, примусы и корыта естественным образом уходят в прошлое, повинуясь техническому прогрессу, то безвременно утраченные человеческие жизни – жизни друзей и ровесников – безусловно на совести «злобного и гулкого века»:

Всё сплыло… Всё в Лету бесплотную сплыло –

И Толик Харламов… И Пашка Сабило…

          

Не пригодились на постсоветском рыночном пространстве и друзья-писатели – бессребреники, «слепцы и поэты», наивно мечтавшие о том, что «скоро – первая книга, / Наверно, пойдёт нарасхват…». Умеющие дружить, но лишённые привычки бороться за место под солнцем, они тоже погасли, как свечи на ветру эпохи:

Не толкались друзья мои –

Истово, злобно, без толку.

И ушли, не простившись –

Негромкие слуги пера…

 

Анатолий Аврутин не вершит своего суда над историей, не зачитывает приговоров тем или иным политикам – он лишь заставляет нас задуматься  над происходящим. И всё же многие его строки звучат как горький упрёк в непоправимости содеянного. В сердце поэта нет радужных надежд, и лишь стоицизм ещё ведёт его по жизни:

В двадцатом столетии… Горе уму,

Когда этот ум существует для горя,

Впотьмах приближая вселенскую тьму

И вторя вселенскому ужасу, вторя.

Так дай же мне руку!.. Спокойней вдвоём

Под суетным, дерзостным небом Отчизны.

Мы вместе пришли сюда, вместе уйдём,

И в сердце ни горечи, ни укоризны.

 

…Отзовётся тоска мировая

 

 Анатолий Аврутин – поэт, необычайно остро ощущающий быстротечность жизни, краткость земного бытия, бессилие и одиночество человека перед лицом вечности. Эта философская составляющая усиливает и без того невесёлый социальный мотив его стихов, ставя человеческое бытие на грань трагедийности.

Один среди вселенской воли,

Не зная, прав я иль не прав,

Я всё стоял в холодном поле

И плакал времени в рукав.

 

Скорбел, что так оно промчало,

Что юность – где она, лови…

И что-то вещее звучало

В моей измученной крови.

 

И это тихое звучанье

Соединяло в миг сквозной

И быль, и небыль, и роптанье,

И тьму за жёлтой пеленой…

 

Соединяя «в миг сквозной» остроту одиночества («Стою один… Не понятый никак», «И вдруг станет ещё одиноче / От того, что гульба вдалеке», «Каждый – в своём одиночестве») с бренностью жизни («Мы пришли и уйдём… / И от нас ничего не останется», «О, эта жизни быстротечность, / Где вечность жаждет тишины», «Сосёнка шумит над обрывом, / А корни подмыло уже…», «Свет остановится в бледных очах, – / Значит, так надо….»), Аврутин не раз подчёркивает, что такова же юдоль и русского поэта:

Писать стихи, пить водку, верить в Бога…

И Родиной измученной болеть…

Одна поэту русскому дорога –

Чуток сверкнуть и рано отгореть.

                    

А отгоришь, не понят и не признан,

Останутся худые башмаки,

Пустой стакан, забытая Отчизна,

Божественность нечитанной строки…

 

Невостребованность высоких помыслов, прозаичность жизни и приземлённость мечтаний, ставшие нормой человеческого существования, ранят поэта больше, чем «худые башмаки», чем «в кармане дыра, и в убогой котомке  – дырища».

Есть у Аврутина стихотворение «И солнце в зените. И, радостный, я…» – о некогда модной песне «Гренада»:

Все знали, конечно, что автор – Светлов.

И столько там было родного,

Что стало родным, как «Отчизна» и «кров»,

Чужое испанское слово.

 

Бесхитростная история светловской «Гренады» – о том, как во время гражданской войны простой украинский парнишка покидает хату и уходит сражаться, «чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать». Юный красноармеец гибнет («отряд не заметил потери бойца») не за свой земляной намер, не за собственное корыто, а за далёкую «Гренадскую волость» в Испании,  которую он всего лишь «в книжке нашёл». Вот уровень притязаний, вот мера бескорыстия и возвышенность задач, достойные человека!

Аврутин подчёркивает, что гибель безвестного мечтателя не оказывается напрасной: ведь «землю – в Гренаде! – крестьянам отдать / Давно, между прочим, успели» (поэт имеет в виду, что в Испании прочно утвердились элементы социализма). А русские ребята снова идут в бой, но уже не знают – за что и за кого?

И снова на бархат похожий закат

В слезинках кровавых отметин.

И снова бесцельно дерётся отряд,

Потери бойца не заметив.

Но больше не вторят родные края:                    

 «Гренада, Гренада, Гренада моя…».

      

 «Новые песни придумала жизнь. Не надо, ребята, о песне тужить!» – уверял Светлов. Не знал он, какие песни «придумает жизнь». Корпоративный мажор, буржуазный гламур – вот что сегодня горланит «молодость мира».        

Хороша или плоха была страна, объединявшая шестую часть суши, – но она подвигала человека на грандиозные задачи, на дерзновенный полёт мечты, на безудержную смелость замыслов. Отбери у человека такую возможность – и его существование становится бессмысленным. Вот отчего у Аврутина «…бесцельная жизнь остаётся единственной целью»; «…нам нечего сказать, нам некого беречь – / Последняя звезда сгорела в травостое».

«Только грохни ведром – отзовётся тоска мировая…». Эта мировая тоска по возвышенному смыслу жизни и связанное с ней ощущение бесцельности пути  в поэзии Аврутина часто выступают как образ темноты или тьмы («извечной тьмы», вселенской тьмы»): «Опять недолог день… / Бредёшь меж тьмы и тьмы…», «Вновь темнеет… Резко… Скоро…», «…Тёмен полдень, тёмен день. И живёшь вчерне…», «Тьма во тьму переходит, что хуже всего…»,  «Не темноту презрев, но тьму, / Напрасно вглядываюсь в полночь…», «Ты всё бродишь по свету, не зная, что кончился свет».

О, дайте свет! Пусть тусклый, пусть неверный,

Тот, что едва маячит вдалеке…

      

Свет – противоположность тьмы – олицетворение смысла жизни и надежд на будущее. «Дайте свет!.. Хоть бы капельку света, / Хоть бы тихую строчку, / Чтоб громко воскликнуть: «Живём!», – заклинает поэт. «Только б видеть и видеть, / А всё остальное – не в счёт».

Свет нужен «забытому народу», тому «смурному мужичонке», который  не только «с получки ночует в бурьяне», но и «…ловок / Венец за венцом возводить колокольно». Он терпеливо вынесет физическую боль, но с укоризной пожалуется на боль душевную: «Кто заступник народный?.. / Чего он опять не идёт?..».

И всё же бывают восхитительные минуты, когда свет открывается взору поэта. «Но какой горизонт! / Но какой горизонт просветлённый!».

И опять на песке блики белого-белого света,

И опять золотая небесно-невинная даль.

И светает в груди…  И душа по-над бренным воздета,

 И парит над тобой  то ли Родина, то ли печаль.

 

В такие мгновения невольно рождается мысль о том, что «тьма – предвестье будущего света», и надежда на спасение неразрывна с судьбой Родины:

Россия… Родина… Рябина…

Распятье… Реченька… Роса…

О, как светло и не картинно

Парят над лугом голоса!

 

Парят… Схлестнулись в этом пенье,

Как в тёплой капельке со лба,

Судьба… Смятение… Спасенье…

Строка… Спасение… Судьба…

 

Продолжая лучшие традиции русской лирики, Анатолий Аврутин прочно утвердил в поэзии свой голос, свою интонацию.

Ему выпала не самая лёгкая задача – пронести классическую лиру «сквозь сумрак времён», быть провидцем и стоиком в чуждой ему по духу стихии. Но рукописи не горят, и жизнь не окончена…