КРИТИКА / Вячеслав ЛЮТЫЙ. «ПРОСТРАНСТВО МИРА И ПРОВАЛЫ СНА». Художественные приметы стихотворений Владимира Скифа
Вячеслав ЛЮТЫЙ

Вячеслав ЛЮТЫЙ. «ПРОСТРАНСТВО МИРА И ПРОВАЛЫ СНА». Художественные приметы стихотворений Владимира Скифа

 

Вячеслав ЛЮТЫЙ

«ПРОСТРАНСТВО МИРА И ПРОВАЛЫ СНА»

Художественные приметы стихотворений Владимира Скифа

 

В русской поэзии последних десятилетий с годами откристаллизовались несколько чрезвычайно важных примет, которые в той или иной степени свойственны, наверное, каждому поэту сегодняшнего дня.

Интеллектуализм, изнутри поедающий ткань стиха и практически отрицающий живую связь двух миров – реальности и человеческой души, – не в их числе. Рано или поздно он уйдёт из круга чтения и станет своего рода литературным дневником, интересным лишь немногим.

В противоположность ему, в поэзии обретёт чувство меры и ощущение постоянной новизны предметный мир: с одной стороны, ярко живописный, а с другой – показанный в тончайших нюансах изменяющейся природы.

Кроме того, с течением лет всё отчетливей становятся два, по существу, кардинальных взгляда на происходящее вокруг нас или бывшее когда-то прежде. С одним из них связано имя Николая Рубцова, со вторым – во многом загадочная фигура Юрия Кузнецова. Магнетизм этих поэтических вселенных огромен, а их влияние, очевидно, будет усиливаться. И, в конечном счёте, став определяющим отпечатком русского стиха, вернёт ему массового читателя, преодолев пагубную изоляцию отечественной музы от подрастающих поколений и быстро меняющейся действительности.

В этих обстоятельствах важно внимательно осмотреть литературный ландшафт, поскольку уже сейчас происходит неуклонный процесс «врастания» в поэтический обычай «образа мира по Рубцову» и «образа мира по Кузнецову». И наш взгляд непременно остановится на имени Владимира Скифа, парадоксально соединившего в своём творчестве эти две позиции.

Пройдя большой литературный путь от вполне типичной городской лирики до тончайших описаний сибирской природы, от альбомных стихотворений до проникновенных и в чём-то даже неземных любовных строк, Скиф интуитивно нашёл собственную художественную территорию, на которой надмирное соприкасается с реальным. Они постоянно сосуществуют без взаимного отрицания, без надменного визионерства автора. Как в древности – предмет отходит на второй план и появляется неведомое; затем вещь восстанавливает своё житейское значение, и человек продолжает привычную жизнь, полную забот и усилий.

Ничего подобного такому мировоззренческому распределению здешнего и запредельного не найти ни у Рубцова, ни у Кузнецова. Образно говоря, предшественники дали живописцу технику и форму кисти, а дальше художник творит сам, погружённый уже в другой мир, прислушиваясь уже к собственной душе.

Просвистела на небе игла,

Со звездой и душой наигралась,

И в стогу на закрайке села

Мировая игла затерялась.

 

Что её в этот стог занесло?

Кто ей дул в её чуткое ушко,

Чтоб упала она на село,

Где молчит даже ржавая вьюшка?

 

…Всё живое метнулось искать

В плотном сене иглу мировую,

Стали девки из стога таскать,

То пырей, то осоку сухую.

 

И явилась из стога игла,

Деревенскому люду мигнула.

И разбитые судьбы села

Стали шить, и деревня уснула.

 

Век уставший прилёг на кровать,

Приутихли печаль, укоризна.

А игла продолжала сновать

И сшивать лоскуты русской жизни.

 

Если Рубцов интуитивно предчувствовал тайну земного и небесного, а Кузнецов намечал её границы, то Владимир Скиф эту тайну «высветляет» и одомашнивает, вписывая человека в некий общий миропорядок как звено совсем не ничтожное по сравнению с грандиозным космосом, но отдельное и в чём-то ключевое. Именно поэтому столь часто появляется в стихотворениях Скифа Ангел (Белый Ангел) – печальный или отрешённый, осыпающий на мир снежную крошку. Всякий раз с ним связана грусть Неба о русской земле и слеза о русском человеке. Однако тут не только жалость к страдальцу, а сокрушение о том, что, униженный и оскорблённый, он не понимает Божьего высокого задания, и в результате чёрные беды изнуряют его душу и тело: «Мы пронизаны русской незримою нитью – / И народный герой и упрямый изгой...».

Одновременно у Скифа можно найти строки, в которых загадки бытия совсем просты и, кажется, неизъяснимы.

Смотрю – звезда шагает по воде,

В просторах – степь

                       сама себя теряет.

Спрошу Россию: – Родина, ты где?

В ответ лягушка

                        в тёмный пруд ныряет.

 

Рядом с серьёзной думой появляется стихотворение лёгкое, даже бытовое или очевидно житейское. Оно родилось только оттого, что язык поэта чувствует волшебную свободу родной речи. Но в совокупном портрете автора это даёт ощущение художника, для которого не существует дистанции по отношению к читателю. Хотя в некий момент в таком «доверительном» поэте будто просыпается острое зрение – и он видит мир за горизонтом, а его отвлечённый ум мгновенно связывает небо и землю в единое пространство, где идёт противоборство Добра и зла, Света и тьмы, горькой слезы – и злого смеха...

Мчал скакун по тернистой дороге,

Звёзды неба из скал высекал.

Синей тьмой покрывались отроги,

И в долину закат протекал.

 

Мчал скакун сумасшедший, как ветер,

В его взоре клубилась тоска,

Звал скакун из далёких столетий,

Из небесных полей – седока.

 

Но молчали селенья в долине,

В небесах леденела луна…

И сошлись на последней вершине

Свет заката и путь скакуна.

 

Здесь не найти обыденной предметности и ясного понимания коллизий. Эти строки – замечательный пример точно не выговариваемой тревоги, потому что не всё человек знает про себя, про судьбы земли. И стихи определённо сближаются с музыкой, где принципиально нет узнаваемых реалий, но присутствуют тени и отражения действительности.

Тем не менее, у Скифа реальность привлекательнее, чем явления тонкого мира, которые вдруг возникают рядом с людьми и, как правило, что-то исправляют в нашем бытовании. Теплота земного для него – будто колыбель для ребёнка, без которой никакое жизнеустройство невозможно.

Янтарным светом осеняет осень

Пространство мира и провалы сна.

 

Он любит «здоровье» русского уклада, радующее глаз богатство природы. Ему нравятся открытые лица, грубоватая шутка, телесная женская красота.

В русской поэзии сюжет рыночного изобилия почти традиционен. Скиф с нескрываемым удовольствием описывает прилавки с сочным дарами земли и, рядом, – лица и характеры селян. Кажется, что в этом поэтическом рассказе наиболее важными для него являются люди – приветливые, остроумные, участливые и неунываюшие: «А дед хомутовский расскажет дотошно, / Как лук и чеснок убивают недуг»; «Сидят и стоят у коробок старушки, / А в банках и гриб, и огурчик тугой»; «Старушки, старушки пестры, как кукушки, / На рынке у крынок стоят с молоком»; «Такого не знает, наверно, Европа, / Поскольку не видит таких стариков».

Точно так же в «Русской бане» нагота парящихся молодых женщин наивно привлекательна и совершенно лишена той пошлости, к которой телевидение стремится приучить страну и, во многом, уже приобщило большие города. Поэтому очень понятен знак в заключительных строках стихотворения об осеннем возвращении в городскую квартиру:

Нет печальней мига.

В окне белеет, как свеча,

Забытая на даче книга

Про смерть Ивана Ильича.

 

Вообще, у Скифа образ города обычно холоден и жесток. Там почти нет естественного притяжения людей, которое ещё поддерживается в деревнях, где каждый знает наперечёт ближайших и дальних соседей.

На городской свалке в картонных коробках ютятся отверженные – «бомжиха бездомная – бывшая Варька-уборщица, / Упавшая в злую воронку российской беды» и её товарищи по несчастью. Она поёт им «про дуб и рябину-зазнобушку, / И пёс подзаборный, отдав ей частицу души, / Как волк подвывает»... У них нет родных, друзей, крыши над головой, еды. Бомжи, «эту водку зальделую пьющие, / Собак и ворон принимают за братьев своих».

И на этом страшном фоне нищеты и отчаяния поистине народным мифом кажется стихотворение о русских деревнях, которые решили «распахнуть поля, / Как будто крылья Родины большой».

И начали деревни хлопотать,

Будить народ, заснувший во хмелю,

Зерно в живые борозды метать

И вырывать осот и коноплю.

 

Деревья выбирались из тоски,

Подсолнухи рыжели на глазах,

И забывали водку мужики,

И забивали место в тракторах.

 

В подглазьях женщин тёмные круги,

Как стая туч, исчезли навсегда.

И стали в землю уходить враги,

И вместе с ними кончилась беда.

 

И разливался несказанный свет,

И слухи разлетались вдоль земли,

Как съехались деревни на совет

И Родину Великую спасли

 

Скиф притом ещё и острый публицистический поэт. У него довольно много стихотворений, где впрямую названы виновники национальной трагедии, среди которых и бесчувственная жадная власть, и продажные журналисты, и беспринципные дельцы… Но всё же, самый главный изъян современной России – апатия русского человека, его покорность злу и мороку. Именно потому миф о собирательнице-деревне становится едва ли не всеобщим упованием, ибо в нём сконцентрирован образ народного ума, воли и терпеливого труда.

 С другой стороны, в стихотворении об инфернальной змее, под покровом тумана пожирающей родную землю, поглощённые тварью мужики вспарывают ей брюхо и, выставив острые вилы, «как из смердящей реки», выходят на Божий свет. В этой аллегории есть что-то от наступательных советских карикатур времён Отечественной войны. Народное чувство, оскорблённое и растоптанное недругами, нуждается в ясном, изобразительно внятном языке. Соединяясь с мифом, этот сюжет преодолевает собственную изначальную одномерность и превращается в народное чаяние, в котором звучит отголосок библейских слов: «...да не преткнёшься о камень ногою твоею. На аспида и василиска наступишь...» (Псалом 90/91, читаемый в опасности).

В поэзии Владимира Скифа отчётливо выражено природное мужское начало. Причём телесность у него неотделима от воли, решимости, силы. Многие стихи посвящены телесной любви, и в них неуловимо присутствуют скрытые родовые акценты, к нынешнему дню, к сожалению, в литературе встречающиеся крайне редко. Отдавая земле – земное, поэт прозревает любовь небесную, жертвенную, и тогда рождаются строки удивительной прозрачности и вдохновения:

Так много внутреннего света

В твоих глазах, в лице твоём,

Что кажется – сияет это

Живой, огромный водоём.

 

Сияет снег, сияет небо…

Ты так близка по свету им,

Что я подумал: ну, а мне бы –

Быть отражением твоим.

 

Белеет инеем ограда,

Зима справляет Рождество,

А ты, как тихая лампада,

Стоишь у сердца моего.

 

Именно из этой лирической капли вытекает тот океан параллельного, тонкого мира, который сливается в лучших стихотворениях Скифа с реальностью и животворит её как-то «сверхчеловечески».

Лучи звезды, как будто иглы,

Летят, прокалывая мглу,

Вот тихой комнаты достигли,

Как серебро – звенят в углу.

 

...Свет льётся, будто из криницы,

Ты прогнала в подполье тень,

Лучи сломила, будто спицы,

И мне связала новый день.

 

При всей широте поэтического высказывания у Скифа всё более явственно проявляется слово глубокое, сердечно-умное, проницательное – в высшем, творческом толковании этого определения. Теплота и дружеская близость читателю в его стихах не спорят с частым авторским акцентом на особом ремесле поэта. И потому способность увидеть скрытые нити мироздания уже не пугает простого человека. В грозном устроении Бытия – он не пылинка, гонимая вселенским ветром, но его часть, пусть слабая и своевольная, однако совершенно необходимая. Вот – своего рода личная художественная печать Владимира Скифа.

 В его стихотворениях очень много глаголов, которые в пейзажной лирике обладают волшебными свойствами: они оживляют деревья, холмы, небо, облака, солнце. И природа становится похожей на кого-то знакомого, обретает повадки человека – и каждую минуту проживает со своим настроением, совершенно неизъяснимым на человеческом языке: «в ночь прокралась синева»; «затеплилась листва»; «в сыром лесу жиреет... темнота»; «зреет стволов сосновых череда»; «тумана выросли усы». Читатель погружается в книжную страницу и прикасается к Божьему творению, которое из рук в руки передаёт ему поэт. И теперь уже он – соглядатай и гонец, несущий друзьям и близким добрую весть и крепнущую надежду:

Вот на востоке посветлело,

Тьмы отодвинулся оплот.

Заря, как яблоня созрела

И алый выкатила плод.

 

Комментарии

Комментарий #10412 04.06.2018 в 08:58

Вячеслав Лютый глубоко и плодотворно исследует многие знаковые явления русской литературы. Не скачет по верхам, а идёт от глубин самого автора, изучив его досконально. Классическая традиция русской критики - его родное поле. Многие же критики молодые, верхушечно выхватив ускоренным, за полторы минуты, чтением кое-что из авторского, уже через те же полторы странички собственно написанного выдыхаются и самовлюблённо транслируют эти полторы странички через прикормившие их литературные издания. Правда, есть и среди этих полуторастраничников исключения. Они высвечиваются из работ, в которых сам читатель начинает чувствовать биение сердца критика в унисон с сердечным ритмом автора. Это тоже благое искусство.