Валентин КУРБАТОВ. ЭТО МЫ. О «Словаре русской ментальности»

Валентин КУРБАТОВ

ЭТО МЫ

О «Словаре русской ментальности»

 

Какое это всё-таки чудо – словари! Обычно-то, кто на них глядит? Говоришь и говоришь. Ты ведь при ходьбе не думаешь, какой сустав за каким «включать» – встал и пошёл! Вот и в речи, если это не публичное выступление, тоже «идёшь себе да идёшь». Да даже и при чтении нынешней книги глаза бегут за сюжетом, не отмечая порядка слов. И только если наткнёшься на «заборное» слово, на которые нынешняя проза такая мастерица, или на какую-нибудь нарочитую лесковскую «досадную укушетку», вдруг споткнёшься, и надо будет некоторое время собирать растерянное внимание, чтобы лететь за сюжетом дальше.

А Словарь кладёт каждое слово под микроскоп и телескоп, и оно рождается при тебе и живёт в разных контекстах, меняя с веками и днями оттенки значений, переодеваясь по времени или исчезая вместе с обозначаемой им частью мира, делаясь её надгробием, как библейские «скнипы», «певки» и «катапетасмы».

Тут ты и понимаешь, что вся мировая культура помещается между «в начале было Слово» и «Что вы читаете, принц? – Слова, слова, слова…». И в словарях как раз виднее всего, как слово, рождённое Адамом в раю, постепенно обживается в истории, или отвергается ею. Как, приживаясь, оно перелицовывается, приноравливается к веку, меняя значения чуть не до противоположности, или уж так прилегает к смыслу, что будто и перестаёт быть словом, а становится самой этой вещью, или даже самим Словом (как в тяжёлых, трагических, доходящих до вооружённого подавления сначала афонских, а потом и русских спорах об «имяславии», в чьём учении «имя Бога и есть сам Бог»). Да и забыть ли «слово и дело государево» молодой петровой поры, когда неосторожное слово каралось как дело.

Временами кажется, что слова таинственно помнят все произносившие их уста и расцветают или стареют от того, в каких контекстах им пришлось побывать. Да ведь и каждый из нас в разное время не только жизни, а и дня «одевается» политиком, религиозным человеком, созерцателем, расточителем и скрягой, мечтателем и скептиком и одни и те же слова поворачиваются с нами и к нам в разные часы дня разной стороной.

А словарь, который побудил нас говорить об этом, не просто очередной словарь русского языка, где слова, как у В.И. Даля, идут в смиренной алфавитной последовательности и где могут идти прямо друг за другом такие несовместимости, как «дурак» и «душа», «жилец» и «жилет» и даже «рыгать» и «рыдать», а «Словарь русской ментальности»[1], где те же алфавитные законы словаря послужат собиранию нашей души, нашего многообразия и единства, существа нашей веры, духовного света и рассудочной тьмы, высоты и низости – всего того неисчерпаемого, что зовется русским человеком.

Это прекрасное двухтомное зеркало отражает нас, как есть, – умными, глупыми, грешными, святыми, искренними, лживыми, простосердечными, лицемерными – неисчерпаемыми, как Россия. И тут, как в жизни, тоже могут следовать друг другу в затылок далеко отстоящие в обиходе слова: «дьявол» и «дядя», «жалость» и «жалованье», «обет» и «обжорство», «жлобство» и «ж…» (в значении «безвыходного положения, в котором можно оказаться самому или отправить другого»).

Словари беспристрастнее всего свидетельствуют о том, куда слово заводило нас на исторических путях и из каких бед выводило. Слово было Пушкиным и Гоголем, Леонтьевым и Аксаковым, Розановым и Зощенко, Мережковским и Гиппиус, Толстым и Тютчевым, Вик. Ерофеевым и Довлатовым, чтобы мы могли увидеть всего русского человека –  выпрямиться от гордости или погибнуть от стыда на высоких русских качелях.

Подлинно мы живём и говорим бессознательно, пока, скажем, не столкнёмся с иностранцем и не поймаем себя на том, что говорим слишком громко, как будто от этого станем понятнее, и сами с удивлением видим, что не можем ясно назвать не только обобщенные понятия «добро», «милость», «истина», но и самые простые – «дом», «ключ», кипяток». Бедные Робинзоны перед Пятницей, пытающиеся рассказать ему о мире, которого он не знал. А тут ещё горизонт-то сужен до самого существенного – до национального своеобразия, чтобы Пятница понял, что вы не француз, не немец, а именно русский.

И когда вглядишься вот так в каждое самое повседневное слово, поднимешь его к свету, поневоле ахнешь, как каждое из них глубоко, какую таит даль и какое, оказывается, богатство и счастье – жизнь и возможность назвать её и в назывании обладать ею.

Откроешь первую букву «Словаря» – и вот тебе характер, родной в одних только гласных, в единственном звуке:

 «а» – и тут же удивление: «А, вы здесь, голубчики!»,

«и» – и несогласие: «И, милый, что в ней хорошего?»,

«о» – и восхищение: «О, жизнь! О, солнца свет! О, юность! О, надежда!»,

«у» – и укоризна: «У, баловень…»,

«э» – и возражение: «Э, позвольте…».

Не-е-ет, тут только начни и придётся пересказывать весь Словарь, а это всё равно, что пересказать Россию. А если уж очень не терпится и хочется поскорее услышать и отличить себя перед миром, можно поглядеть самые большие статьи Словаря и тотчас и увидеть определяющие черты русского сердца: «справедливость», «добро», «совесть», «душа», «жизнь», «грех», «воля», «судьба», «истина». А уж как дойдёшь до слова «русский», то только улыбнёшься: всё у нас на особицу – русская душа, русская идея, русская женщина, русский ум и даже русский дурак, который по слову Г.В. Свиридова, «отдал алмазную гору веры и красоты за консервную банку цивилизации». Ну, и конечно, неизбежный нынче «новый русский», который «идет на обман, подлог, подтасовки. На наглый прессинг по всему полю». Даже и не хочется этого «нового» русским называть.

Кто станет счастливым обладателем «Словаря» сам, даже просто только перелистав его, увидит эти живые опоры в саду примеров, которые обнимают всего человека в его вечном эгоистическом настоящем. Вот и это простое, как будто и не нуждающееся в каком-либо комментарии «настоящее», которое, кажется, и не слово, а время, открылось такой пропастью смыслов, что для того, чтобы увидеть и понять его полнее, пришлось созвать Толстого, Гоголя, Зиновьева, Франка, Лопатина, Аскольдова, Лихачёва, Флоренского и с ними оказаться в центре уже не одного своего дня, а в сердце заблуждений и надежд мировой истории и услышать укор и наставление хоть вот в этих словах Герцена: «Ничего не может быть ошибочнее, как отбрасывать прошедшее, служившее для достижения настоящего». А мы уж столько этого прошедшего «наотбрасывали», что никак сейчас собрать себя не можем.

Это, может быть, одно из главных служений и смыслов «Словаря» – за историческим движением слова увидеть полноту нашего нынешнего национального образа и с горечью отметить, что не всё в этом сегодняшнем образе к нашей чести. Одним из самых печальных выводов, сделанных авторами, что «в наши дни семантически русское слово не развивается, оно насилуется иронией» (вот хоть вариант Т.Толстой «Мы рождены для вдохновенья, для звуков клёвых и крутых»). Горькую правоту авторов Словаря может увидеть сам читатель, пройдя всеми дорогами этого русского языкового небосвода, пережив восхищение, сомнение, тревогу и почувствовав необходимую личную ответственность перед будущим русского слова – остановиться ли ему в не нами нажитом богатстве, тешиться ли иронией, или, оглянувшись во времени, увидеть новые живые векторы и перспективы русского духовного домостроительства.

Словарь не только утверждает. Словарь спрашивает, «с какой ноги» мы встанем и пойдём завтра.

                      

Псков

 

---

[1] В.В.Колесов, Д.В.Колесова, А.А.Харитонов Словарь русской ментальности. В двух томах. Санкт-Петербург. Златоуст 2014 год