Валерий СКРИПКО. ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЯЗЫЧЕСТВУ. О новом романе Сенчина «Дождь в Париже»

 

Валерий СКРИПКО

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЯЗЫЧЕСТВУ

О новом романе Сенчина «Дождь в Париже»

 

Сначала выдержки из откликов о книге.

Сайт газеты «Труд»:

«Автор пишет о провинции и продолжает дело «деревенщиков» …. На этот раз Сенчин сделал неожиданный ход, взглянув на жизнь Кызыла из Парижа. … Андрей Топкин — сорокалетний специалист по установке стеклопакетов — полетел в город мечты. На него наваливается груз воспоминаний. Зачем, правда, для осознания всего этого понадобилось отправлять Топкина в Париж — вопрос».

Писатель Павел Басинский:

«"Дождь в Париже" при всех вроде бытовых и "низменных" деталях этого романа — необыкновенно изящная вещь. И при всем довольно остром социально-политическом содержании её — вещь философская. И еще — утонченная литературная игра, где иронически обыгрывается тема "русского человека в Париже", важная в русской литературе. Этот роман можно перечитывать, открывая там новые грани и подтексты. А можно просто прочитать с грустной улыбкой: еще один русский был в Париже и не увидел ничего, думая только о своей родине. А почему? А потому что в Париже был, разумеется, дождь».

 «А потом дождь кончился!» — так гениально начинался роман Хемингуэя о Париже «Праздник, который всегда с тобой» в одном из ранних переводов. В более поздних русских изданиях эту фразу переводчики переделали в обычную пошлую: «А потом погода испортилась», возможно из зависти к блестящему началу первого издания. По принципу: сами не можем и другим шедевр повредим.

Париж, как культурный символ нескольких — эпох давно распался на отдельные фрагменты позднего постмодернизма. Лидер французских интеллектуалов писатель Мишель Уэльбек еще в 2011-м году написал о глубоком кризисе современной духовной жизни на Западе, ссылаясь при этом на Маркса: «сегодня мы барахтаемся в ледяных водах эгоистического расчёта с самого нежного возраста».

Судя по содержанию цитируемой книги Уэльбека «Человечество. Стадия 2», писатель давно не испытывает иллюзий насчёт содержания европейского искусства и философии, которые превратились в обобщённую риторику, «благодаря массовому внедрению в сознание западного читателя аллюзий, насмешки, юмора…».

Классики мировой социологии Арнольд Тойнби и Питирим Сорокин много лет назад сделали вывод, что «евро-американская культура давно в своём развитии вступила в цинично-чувственную стихию… Этому способствовала «экспансия технологий» (1)

С той поры много исписано холстов, много написано книг на потребу благополучных европейцев, которым Господь устроил испытание сытостью. Надо было их развлечь чем-то оригинальным. Для этого сознательно рушились все привычные каноны и представления о духовной гармонии, о красоте. Но судя по содержанию книги Мишеля Уэльбека, лучшим представителям творческой западной элиты всё это «интеллектуальное баловство» в начале двухтысячных годов уже сильно надоело!

Но, к великому сожалению, наша прозападная творческая «элита» постмодернизмом еще «не переболела».

Вот какой «некролог» современной российской литературе опубликовал в журнале «Знамя» № 12 за 2016 год писатель Анатолий Королёв: «Основные черты новых текстов: ирония вплоть до издёвки, уход от традиций, отказ от диалога с идеалом и гуманизмом, скепсис по отношению к ходу истории».

Россию надо духовно обустраивать, а «инженеров человеческих душ», призванных вести всю эту гигантскую работу — в самый судьбоносный момент вдруг одолел скепсис, словно грипп — спортсменов перед решающем матчем.

Писатель Роман Сенчин, кажется, не подвержен такого рода болезни. У него, от долгой жизни в Сибири и Туве, образовался стойкий иммунитет от чрезмерной раздражительности столичных авторов. К Родине писатель относится вдумчиво и серьёзно, как подобает относиться к родной матери.

Возможно, автор романа «Дождь в Париже» использовал название французского города, саму поездку как торговую марку, которая служит приманкой для молодых читателей! Прочитают название романа, заглянут и увлекутся содержанием, в том числе и осилят страницы о мрачных и жестоких буднях в Кызыле.

Читая этот новый роман Сенчина, я долго не мог понять, что напоминает мне стиль повествования. Вот, например, цитата:

«…Парни переубивали друг друга в восьмидесятые, а оставшиеся полегли в девяностых, когда тувинская молодежь из районов завоевывала город, когда полыхала бандитская война…».

И вспомнил: эти описания событий очень похожи на тексты древнерусских летописей – по своему ровному, спокойному тону изложения при самом жутком содержании того, о чём рассказывается в тексте. Как не странным это покажется, но эта «летописная невозмутимость» романа вынужденный или удачно найденный автором приём! И он оправдан. Всё советское — стало рушиться и надо было успеть описать разлом прежнего уклада, а потом осмыслить… если вообще всё это можно осмыслить и оценить в ближайшей перспективе.

Фёдор Михайлович Достоевский высоко оценил художественный приём Толстого в романе «Анна Каренина»: показать развитие человеческой трагедии среди неспешного течения обыденной жизни. И такой «Шекспир» стал разыгрываться в романе среди скачек и званных обедов… под звяканье дорогой фарфоровой посуды… Сам Лев Толстой писал в дневнике, что замысел романа родился у него после где-то услышанной фразы: «все собирались на дачу».

Вот и мы в последние годы советского периода «засобирались» и затем отправились в капитализм, по дороге к нему не замечая вокруг ничего — ни больных от голода и стрессов соседей, ни тысячи убитых парней в драках и грабежах.

Кажется, писатель Иван Бунин высказался в том духе, что из романа о трагедии Анны — надо было убрать весь быт, все отвлекающие от главного действа детали помещичьей жизни. Суждение неверное! Быт не отвлекает, он — активнейший участник самых страшных трагедий. Он их создает, «пестует», доводит до белого каления, и в конце равнодушно отворачивается от очередной жертвы…

Похоже, на сей раз по воле Высших сил – на новом витке диалектического развития (или деградации) — вернулось к нам древнее язычество! По крайней мере — этот устоявшийся научный термин наиболее точно выражает симптомы многочисленных социальных болезней российского общества нашего времени. Есть в романе такой эпизод:

«Совсем недавно самые лютые обитали в соседнем квартале, но их посадили в прошлом году: обчищали дачи. Не просто воровали, а били банки с соленьями, окна, ломали мебель в домиках, гадили на диваны, кровати. Непонятно даже зачем. Вынести что-нибудь ценное было, в общем-то, в порядке вещей, а разгром… Суд был показательный, в кинотеатре «Пионер».

На суде обвиняемых спрашивали: «Почему вы это делали? Почему уничтожали то, что люди создали своим трудом?». В голосе спрашивающих слышалось явное желание понять. Парни молчали. На последнем слове тоже не сказали ничего внятного. И прощения не просили, не клялись, что больше не будут. Рты мямлили что-то невнятное, а глаза блестели злобой».

 А что могли ответить молодые вандалы? Евангелие они явно не читали, поэтому о стихиях, которые бушуют у них внутри, эти дети атеистического позднего социализма ничего сообщить не смогли. Они еще не могут осмыслить: какое дремучее язычество возвратилось в их души. Но искажённое, половинчатое. Зло сегодня распоясалось до последней степени, а вот реакция на него, присущая нашим предкам, в нас улетучилась, как тестостерон из организма.

Ни один древний язычник не реагировал на зло с таким позорным равнодушием, как мы — люди «цивилизованного мира». У самого «тёмного» древлянина было больше чувства достоинства при встрече с дьявольскими проявлениями человеческой натуры. Он смело вступал в борьбу с ними — без всяких там угрызений и непротивлений.

Нам, потомкам Александра Невского, — противостоять злу всем миром, создать коллективные формы борьбы с ним — почему-то никак не удаётся. На войну в горячие точки наши парни духовно мобилизуются лучше всех в мире, но наступает мир и в казармы проникает проклятая дедовщина, в деревнях и селах весь сельский уклад, судьбы людей ломает пьянство. И везде, повсюду — витает необычная, необъяснимая агрессия. Все эти проблемы обозначены в романе Сенчина. Вот что рассказывают сокурсники главного героя по пединституту:

«Никто свое будущее не видел школьным учителем; Серега Пикулин с четвертого курса рассказывал о практике с ужасом: семиклассники, особенно девки, издевались над ним так, что успокоительные таблетки пить приходилось, хотелось перебить этих орущих, гогочущих подростков.

«Мы такими не были», — как-то по-стариковски вздыхал Серега».

Но власть делает вид, что ничего сверхъестественного с людьми не случилось: ребят, громивших дачи, судят, дают тюремные сроки. Все молча наблюдают, как в Кызиле «тают последние остатки» когда-то социалистических отношений, как люди гибнут, в большом количестве уезжают из родных мест. «Демократическая общественность», всякий раз впадающая в истерику от «попрания прав» какого-нибудь русофоба, тоже хранит полное молчание.

Ясно, что для таких переходных периодов в жизни страны нужен особый политический режим, мобилизация сил всего общества.

В романе Сенчина наглядно показано, как, освобождаясь от последних «условностей» социалистического общежития, от коллективистской морали и нравственности, «рассыпается» государство. Впечатляет фраза о местной красавице — «леди Ровенна» квартального масштаба к двадцати годам могла похоронить пяток погибших ради неё парней-«рыцарей».

Читая это место в романе Сенчина, я вначале пожалел, что так скупо- скороговоркой очерчена судьба роковой героини. Вот бы, как по волшебству, в многострадальную тувинскую столицу Кызыл на берегу Енисея да пригласить Достоевского с берегов Невы. Такую бы Настасью Филипповну изваял Фёдор Михайлович. Уж он бы дошёл до самой сути, как писал Пастернак. Но в отличие от него, о свойствах страсти написал бы не восемь, а сотни пронзительных строк!

Свои фантазии пришлось охладить, когда я вспомнил другое место из романа Сенчина:

«Девчонки томились в ожидании перемен под спрятанное за красивой мелодией, но спетое каким-то неживым, потусторонним голосом: «Завтра улечу в солнечное лето, буду делать все, что захочу».

В восемьдесят восьмом для четырнадцати-семнадцатилетних девчонок это был самый настоящий призыв к бунту».

 И они бунтовали — верили, что после встречи с сильным парнем «все будет всерьез», и шли с ним из «старого дома» туда, где «прекраснее, чем сон», а на самом деле — за гаражи или в заросли тальника. А потом, брошенные, кидались на соперниц, резали вены, бросались с балконов, топились в Енисее…

Чем не новое язычество?! Таится оно в натуре человека, в самых дальних его генетических запасниках. И тоскует, и просится на вволю. Не мил ему Свет Божий и усердие в трудах по спасению души для вечности. Подавай ему всё земное счастье — здесь и сейчас! Писатель Роман Сенчин отказывается от тщательного изучения характеров своих героев, от глубокого проникновения в их души, возможно, потому, что творческая интуиция подсказывает ему — там нынче нет ничего цельного… Там пока нечего разгадывать, там — хаос и смута!

Всё тот же Анатолий Королёв, статью которого я цитировал выше, сокрушается по поводу героев «новых текстов»: «Человек уже не характер, не личность и даже не человек, а оттиск императивного дискурса».

Как и повелось в язычестве, писатель сейчас только прилежный летописец, записывающий движение жизни, текущие события. Он фиксирует постепенное превращение человеческой личности в некую среднестатистическую единицу всемирного общества потребления. Но летописцы в древности жили при монастырях, а нынешним надо чем-то жить в мире рыночном. Есть выход: «среднестатистическую единицу» надо развлекать, веселить, забавлять… И поэтому (делает вывод в той же статье Королёв) наша литература — это «необарокко», который: «принял характер вызывающей игры стилей, заявил культ эклектики и превратился в такого рискованного клоуна на проволоке».

Полезешь и на «проволоку», если хочешь издаваться, иметь успех — и просто выжить!

По поводу героя романа Топкина критик Андрей Рудалёв пишет в журнале «Дружба народов:

«Распад и катастрофа начинаются с малого и незначительного, с личного холода, что постепенно разъедает целые империи, накрывая их водами потопа. Топкин отлично помнит то, что происходило в 80-е годы.

Недавно в «Российской газете» критик Павел Басинский выступил с призывом «Вперёд, в 80-е!». Он говорит об усиливающемся писательском интересе к 70-80-м годам прошлого века. «Закат эпохи — это всегда интересно!» — пишет Басинский. Вот и Андрей Топкин, анализируя свою жизнь, подробно вспоминает этот период».

Да не в закате дело. Интерес русского писателя к тем поздним советским временам, скорее всего, объясняется тоской по чему-то человечному, настоящему. Социализм, как новое социальное сообщество, у нас явно не получился.

Но искусство? Но культура? С начала 20-х годов прорыв, взлёт и поиск. Илья Эренбург знал суть вопроса, когда писал: «парижане считали советское искусство наиболее передовым». (2)

 В результате общих усилий по воспитанию нового человека у нас получалось заметно улучшить «ветхого испорченного человека» и мы кое-где, кое в чём — стали похожи на настоящих людей, без явных признаков язычества в мыслях, поступках и образе жизни.

Мой любимый ранний Маяковский писал, что «в 1916-м году из Петрограда исчезли красивые люди». В двадцатые они появились снова — стали героями труда, в сороковые — героями войны.

 В 60-е и 70-е годы в городке учёных на берегу Оби близ Новосибирска красивые люди появились снова. Одному из них я сдавал философию. Это был умнейший человек. Где он теперь? Востребован ли прагматичным новым временем?

В работе «Постижение истории» Арнольд Тойнби рассмотрел рассвет и закат 26-ти цивилизаций и сделал вывод: что они расцветали по причине «успешной реакции общества на вызовы под руководством мудрых меньшинств, состоящих из лидеров элиты».

Но кто сейчас слушает новаторские предложения наших «мудрых меньшинств» — экономистов, социологов и философов, таких, как Сергей Глазьев или Валентин Катасонов?

Похоже, современные российские «купцы» и торговцы самонадеянно решили вообще обойтись без «гуманитариев» —  в качестве советников, ни тем более, в качестве лидеров элиты.

Страницы романа, посвящённые героям, которые занимаются современным бизнесом, подтверждают догадку о том, что этим прагматичным людям рыночной России — никакие новые духовные ценности пока не нужны. Всё их «бытие» движется по давно опробованному западными цивилизациями потребительскому кругу.

Вопрос — когда настигнет их вселенская, «метафизическая» скука?

Тоинби и Сорокин предрекали, что Запад, пережив «цинично-чувственную стихию», неминуемо должен вступить в период «возрождения религиозности, которое порою будет принимать болезненный и даже жестокий характер» (3)

Коллективная душа нашего народа имеет многовековой опыт Православной веры. И, возможно, это поможет нам выйти из нынешней «рыночной преисподней» с наименьшими потерями своих духовных начал. Возрождение религиозности должно быть у нас более естественным и органичным.

 

==================================================

Приложение:

1) Юрий Каграманов. Журнал «Новый мир», 2018 г., № 1.

2) П.Вайль, А.Генис. 60-е. Мир советского человека. М., «АСТ», 2013 г., стр.60.

3) Юрий Каграманов. Там же, стр.148.