Станислав КУНЯЕВ 
Мы публикуем отрывок из новой книги Станислава Куняева, посвящённой его другу и соратнику, великому русскому поэту Юрию Кузнецову. Я прочитал книгу залпом. Всё-таки блестящая публицистика у Куняева! Прежде всего, в памяти сразу возник образ живого Поликарпыча. Не некий памятник или поминальная молитва, не житие мученика, а весь он, сотканный самой эпохой из противоречий. И прекрасно, что Куняев эти противоречия не скрывает, они не роняют чести и значения поэта, но помогают лепить живой образ. Был же у Юрия Кузнецова и свой «морок», свои демонические погружения, чем он мне всегда напоминал моего любимого Михаила Лермонтова. Советую всем ценителям русской поэзии прочитать эту новую книгу Куняева. Это не просто воспоминания давнего приятеля. Не просто мемуары, это попытка всерьёз понять путь великого поэта. Попытка явно удалась. И поэтому я с удовольствием предоставляю читателям отрывок из этой первой книги о поэте. Вспоминаю, что и сам Юрий Поликарпович ещё до публикации своих поэм в «Нашем современнике» приносил их мне в «День литературы», и мы с радостью сразу же знакомили с поэмами своих читателей.
Владимир Бондаренко
Станислав КУНЯЕВ
"ПОЛЮБИТЕ ЖИВОГО ХРИСТА…"
В последние времена II-го тысячелетия с Юрием Поликарповичем стали происходить загадочные перемены. Он, и доселе немногословный, вообще перестал разговаривать на всяческие бытовые и журнальные темы, приходил на работу незаметно, читал рукописи, сдавал их в очередной номер, и уезжал домой или на дачу во Внуково. Из его кабинета уже не доносились шумные разговоры, которые обычно случались, когда к нему приезжали его птенцы из провинции. Однажды, перехватив мой вопрошающий взгляд, он всё понял и объяснил причину своей новой для него сосредоточенности:
– Я поэму о Христе обдумываю. Он – ведь был первым поэтом человечества, он мыслил и разговаривал с народом, как поэт...
– В какой номер планировать? – пошутил я.
– Надеюсь, что на переломе времён, в двухтысячном году принесу первые главы. Нам надо прорваться – начинается III тысячелетие со дня его появления в мире!
Так оно и вышло. В четвёртом пасхальном номере за 2000 год первая часть поэмы, названная "Детство Христа", была опубликована.
Но одновременно с началом работы над поэмой Поликарпыч написал стихотворенье, которое отвечает многим скептикам и клирикам, что подвигло его на этот "Божественный риск", на то что он снова "пошёл поперёк":
Полюбите живого Христа,
Что ходил по росе.
И сидел у ночного костра,
Освещённый, как все.
Где та древняя свежесть зари,
Аромат и тепло?
Царство Божье гудит изнутри,
Как пустое дупло.
Ваша вера суха и темна,
И хромает она.
Костыли, а не крылья у вас,
Вы – разрыв, а не связь.
Так откройтесь дыханью куста,
Содроганью зарниц,
И услышите голос Христа,
А не шорох страниц.
"Я хотел показать живого Христа, а не абстракцию, в которую Его превратили религиозные догматики", – сказал Кузнецов в одном из последних своих интервью. Поэма "Путь Христа" – это возвращение автора не только к евангельским истинам, но и к красоте Божьего мира, которую он часто обходил во многих своих стихах, исполненных мыслей о бренности и ничтожности всего естественного, преходящего, тварного. Это уход от чёрно-белой палитры к сияющему многоцветию жизни. В этой поэме поэт бросает вызов аскетическому мышлению многих христианских богословов, в том числе знаменитому в православии Игнатию Брянчанинову. "Он и мои поэмы смёл бы с лица земли", – пишет Кузнецов в одном из своих последних писем незадолго (18.8.2003) до своей смерти... "По Игнатию Брянчанинову выходит, что надо уничтожить пшеничное поле потому, что на нём есть плевелы. Но плевелы надо отделять от злаков. Каждый злак ведь дорог! Но такой труд не для святителя. Он режет по живому и не замечает, что при этом льётся кровь. Каков монах! Каков инквизитор!". "Игнатий Брянчанинов плохо знает людей, он их видит в узком просвете христианской аскезы. Он не понимает природы ума. Ум – производная чувства. Всё, что есть в уме, всё это есть и в чувстве, только в зачатке, в спящем состоянии. Умертвить чувства – значит, подорвать корни ума". (Обвинив Игнатия Брянчанинова в "инквизиторстве" сам поэт несомненно сделал громадный шаг, отказавшись от некоторых своих убеждений, высказанных им в "Сошествии в ад", где он в какой-то степени оправдывал жестокость Торквемады в борьбе с сатанинскими, антихристианскими деяниями "маранов", "падших душ", "еретиков" и "ведьм" средневековой Европы. Торквемада бродит среди сонма горящих грешников "как зарница", осеняет себя крестным знамением, "слыша" их "проклятия Богу", и скрежещет своим инквизиторским голосом фанатика Божьей правды: "Он скрежетал: – я вершил на земле Божий Суд. Я делал правильно. Все эти бестии тут. Он, как и там, не спускал с них горящего ока".)
Эти строки свидетельствуют о том, какие противоречия бушевали в его душе. В предсмертном своём стихотворении, написанном с 1 по 5 ноября 2003 года, Юрий Поликарпович отвечает от имени поэта монаху (своеобразному Торквемаде), сказавшему "искусство – смрадный грех", страстным и неотразимым монологом:
Ты умерщвляешь плоть и кровь,
Любовь лишаешь ощущенья.
Но осязательна любовь,
Касаясь таин Причащенья.
Какой же ты христианин
Без чувственного постоянства?
Куда ты денешь, сукин сын,
Живые мощи христианства?
Так умертви свои уста,
Отвергни боговоплощенье,
Вкушая плоть и кровь Христа
И принимая Причащенье.
При грозном имени Христа
Дрожа от ужаса и страха
Монах раскрыл свои уста –
И превратился в тень монаха,
А тень осклабленного рта –
В светящую воронку праха...
При первой публикации этого стихотворенья в журнале "Наш современник" (№ 1, 2004 г.) я, понимая, что иду на риск так же, как шёл на риск, печатая поэму "Путь Христа", сопроводил публикацию коротким примечанием: "Когда Юрий Поликарпович за неделю до смерти показал мне это стихотворенье, честно говоря, прочитав его, я смутился.
– Юра, – сказал я ему. – У поэтического опыта своя жизнь, а у аскетического – другая. Ты знаешь, что в одно и то же время жили два великих русских человека – Серафим Саровский и Александр Пушкин, и они ничего не знали друг о друге. По-моему, ты даёшь поэту слишком большие права, выходящие за пределы поэзии. Осуждать монаха словами "сукин сын" и делать поэта судиёй над монахом? Можно ли так?
Кузнецов подумав, ответил:
– Согласно многим пророчествам, даже антихрист может являться людям в обличье Христа... Ты видишь, что стало с монахом после слов поэта? Значит, это не монах был, а некто, скрывавший под монашеским обличьем свою тёмную личину. В "последние времена" такое может случиться. А я эти времена чувствую..."
Отстояв право христианско-православного мировоззрения изображать чувственную, плотскую красоту Божьего мира, Юрий Кузнецов дал своеобразный ответ не только адептам христианской аскезы, но и многим ютившимся "около церковных стен" религиозным писателям Серебряного века – Владимиру Соловьёву, Василию Розанову, Дмитрию Мережковскому, противопоставлявшим "бледную немочь" нового Завета цветущему телесному здоровью завета Ветхого, и более того, своим пером показал в "Жизни Христа" многоцветную жизнь раннего христианства. Недаром Юрий Кузнецов всегда утверждал, что Христос не только сын Божий, "но и поэт".
К этой работе он готовился с особым рвением – отказывался не просто от запоев (которые у него порой доходили до того, что я однажды встретил его жену, сидящую в коридоре возле бухгалтерии, чтобы получить на жизнь его зарплату), но даже от редких скромных застолий, бывавших в редакции, и даже перешёл на безалкогольное пиво. Правда, своих бывших сотрапезников, по привычке навещавших его, угощал с печальным спокойствием, словно жалея их. Он обложился историческими и богословскими книгами, апокрифической литературой, трудами святых отцов, и, узнав, что у меня есть дореволюционное издание 1912 года "Еврейской энциклопедии", буквально вцепился в неё, выпрашивая тома один за другим, со статьями, посвящёнными жизни древнего Иерусалима, ветхозаветным пророкам, вечному жиду Агасферу.
Поэма сразу же очаровала меня своими первыми страницами. Чудо её состояло в том, что, читая их, я будто бы переносился во времена раннего христианства с его простодушием, с его восторженными надеждами на перемену жизни, с его свежестью чувств и трогательной евангельской наивностью Нагорной проповеди. Впечатление от чтения первых глав было таково, как будто вера рождалась у меня прямо на глазах, и словно я был одним из свидетелей или даже участников Преображения мира.
Час Назарета склонился в глубокой печали.
Помер старейшина – плотнику гроб заказали.
Только Иосиф лесину во двор заволок,
Ангел явился и молвил: – Исход недалёк!
Плотник с бревном, дева с милостью – так и бежали
Груди Марии, как в мареве горы, дрожали.
И наконец под звезду Вифлеема вошли,
Но в Вифлееме приюта нигде не нашли.
И во хлеву, на соломе она разрешилась
Чудным младенцем... И ангелы пели – Свершилось!
Встала корова, качая тугим животом,
И облизала младенца сухим языком.
Свет через крышу наутро младенца коснулся,
И засмеялся младенец во сне, и проснулся.
И головой задевая коровьи сосцы,
Вышел наружу, где солнце полынь и волчцы.
С правой руки Дух Святой, его ангел-хранитель,
С левой руки дух лукавый, его искуситель.
Белый Пегас расправляет седые крыла,
Чёрная зависть гуляет в чём мать родила.
Последняя строка – почти цитата "Евангелия от Матфея", в котором евангелист приводит слова Пилата: "Ибо знаю, что предали его из зависти".
С таким "пушкинским вдохновением", с такой пушкинской алчностью к красоте он не писал даже во времена своей молодости. Поистине "Путь Христа" стал вторым рождением поэта Юрия Кузнецова.
Закончив очередную главу поэмы, Поликарпыч с особым торжественным и победным выражением лица заходил ко мне.
– Закрой дверь, скажи Наталье Сергеевне, чтобы никого не пускала, и к телефону не приглашала, – садился напротив меня и начинал самозабвенно читать. Прочитав, не спрашивал меня о впечатлении от прочитанного, но, видя на моём лице восхищение или одобрение, оставив рукопись мне, довольный уходил. В эти минуты на его лице появлялось что-то детское, обычное угрюмство исчезало, морщины разглаживались, и даже рот растягивался в какой-то застенчивой улыбке.
Однако моё решение опубликовать первую часть поэмы вдруг наткнулось на сопротивление моего старого товарища, писателя и священника Ярослава Шипова, который был членом редколлегии журнала и кого общественное литературное мнение считало своеобразным духовником "Нашего современника". Мы к его советам прислушивались, он публиковал в это время на страницах журнала цикл своих рассказов, повествующих о жизни его деревенского прихода из Ярославской области, где он прослужил несколько самых трудных лет нового смутного времени. Его весьма почитали наши сотрудники и особенно сотрудницы, считая по справедливости душевным батюшкой и крепким молитвенником.
А тут он, прочитав первую часть поэмы, твёрдо заявил мне, что печатать её нельзя, что хула на Духа Святого непростительна, и, если я, как главный редактор, не послушаюсь его, то он выйдет из состава редколлегии и порвёт свои отношения с журналом... Я ответили Шипову, что если мы не напечатаем поэму, то совершим преступление против русской литературы, но на всякий случай попросил моих близких друзей Вадима Кожинова, Владимира Личутина, Владимира Крупина прочитать её, а также решил показать поэму кому-нибудь из священников и богословов, знающих и любящих русскую поэзию. На эту мою просьбу откликнулись протоиерей Александр Шаргунов, поэт и богослов Николай Лисовой и священник, автор журнала, отец Дмитрий Дудко.
Самым убедительным для меня стало мнение отца Дмитрия Дудко, который сам приехал в редакцию, расспросил меня о том, как живёт и как чувствует себя Юрий Поликарпович, очень порадовался, что он ведёт трезвый образ жизни, на прощанье вручил мне свои письменные размышления о поэме, и благословил и автора, и меня, и вообще редакцию журнала словами: никого и ничего не бойтесь – печатайте!
* * *
Историческое значение поэмы "Путь Христа" для русской поэзии состоит хотя бы в том, что после неё уже невозможно представить себе богохульного рифмованного "Евангелия от Демьяна Бедного", написанного по заказу воинствующего безбожника Емельяна Ярославского (Минея Губельмана) или новаторских антихристианских пошлостей плейбоя хрущёвской эпохи, одного из легиона детишек XX съезда Андрюши Вознесенского: "Чайки в небе, как плавки Бога", "крест на решётке – на жизни крест", у которого "смазливая кассирша" в полукруглом окошке кассы – это "богоматерь", а компания битников-наркоманов в лондонском масонском Альберт Холле это "мини Содом", милый его душе. Откровеннее его был лишь Окуджава: "мы земных земней и, в общем – к чорту сказки о богах"... Почему-то никто из наших идеологов и критиков не обращал на эти хулиганства внимания, а на поэму Кузнецова навалились скопом...
Но как бы ни оценивать "Путь Христа", для меня было совершенно ясно, что несмотря на множество оговорок, сомнений и возражений тех, кто считал невозможным любое расширенное толкование евангельских сюжетов, для Юрия Поликарповича создание этой поэмы было его личным, его собственным путём к Богу и к спасению души.
Когда он понял, что вершина его творческой жизни это не гора Олимп, а гора Синай, то сразу же освободился от обаяния "античного запаха" Европы, от культа её "священных камней", от "высокого духа средневековья", от всех "цветов зла" и "готических призраков", от восхищения "русским богатырством", от всех искушений азартной игры с адскими сущностями, от соблазна победить собственными силами "легионы тьмы", от изнурительного поединка с крупными и мелкими бесами, прилипшими друг к другу, как змеи на маяке, и взошёл не на золотую гору к "мастерам", а вступил на крестный путь. Дальнейшая земная жизнь для него потеряла смысл, поскольку он исполнил всё, для чего пришёл на нашу грешную землю. Ему оставалось сказать одно: "Домой!", уподобиться "ушедшему" из своего же стихотворенья по новому пути, где нет ни одной песчинки, о которую можно было бы споткнуться. А Небесный дом, к которому вёл этот путь, он начал "выстраивать" в поэме "Рай", но не успел закончить эту работу. Да её не дано закончить никому из людей. Может быть, в эти мгновенья он и произнёс: "Ныне отпущаеши раба своего" и услышал слова... "Ко мне, последние, ко мне!".
"Я ИСПУГАЛСЯ, ЧТО УМРУ…"
Из дневников скульптора Петра Чусовитина: "25 июня 2003 года. Звонок Ю. Кузнецова в 23.45. "Любезный Пётр... Я, как тебе известно, написал две поэмы. Замысел гигантский. Вторая опубликована в декабре... прошло уже полгода и что же выяснилось... Бондаренко, оказывается, более чем полусотне людей предлагал что-то написать о моих поэмах <...> и выявилась полная несостоятельность нашей элиты. Писал и послал "Путь Христа" Лапшину, он между строк о своих бытовых подробностях ответил: "я бы так не написал"... И это всё! Спрашивал и у других мнение о "Сошествии в ад", отвечают "мощно", или "есть необыкновенные строки" или "есть неудачные строки"... Но при чём здесь та или иная строка, когда речь идёт о целой поэме! Строку можно и выбросить. Вот я к тебе с какой печалью... и думаю, неужели же окончательно задавлена всякая мысль? Жаль людей..."
С тех пор прошло более десяти лет и, как говорится, большое видится на расстоянье. Именно тогда, когда круг читающих и мыслящих людей усыхает, съёживается, подобно шагреневой коже, наступает время, в котором проясняются смыслы предсмертных поэм Юрия Кузнецова, на которые он истратил последний "неприкосновенный запас" "накопленных за всю жизнь знаний" и душевных (и даже физических) сил. "Ну скажи, – обращался он к Чусовитину, – какой поэт и когда мог написать такую вещь в 62 года? Когда ты начнёшь читать, ты почувствуешь, сколько в ней энергии. Гёте писал и в 70, в его стихах этой поры чувствуется мудрость, эрудиция, но энергии нет. <...> Данте 12 лет писал, а я за полгода сотворил. <...> В ней много едва затронутых идей, – обо всём же не напишешь, – которые могли бы стать источником вдохновения для других поэтов... А плотность какая!.. <...> Когда было написано уже около трёхсот строк, я испугался, что умру, и поэма останется незаконченной. Державин, к примеру, умер, не дописав стихотворенье, ну и что? Одним стихотвореньем меньше – ничего страшного. Но у меня же другой случай... Всё время думал, только бы не умереть, только бы не умереть".
И Господь услышал его мольбу и дал ему время, в сущности, для того, чтобы поэт окончательно для себя пересмотрел историю Европы со всеми её знаменитыми имена и кумирами, которыми Европа гордится до сего дня. Кого и за что отправил в ад Юрий Поликарпович, и каковы были его обвинения, аргументы и пересмотр своих прежних взглядов для подобных "внесудебных решений" – вот в чём заключается смысл поэмы "Сошествие в ад". Во всяком случае, знания мировой истории у него были отменные.
В молодости Юрий Поликарпович искренне ценил "духом высокое средневековье" Европы, с этого он начал переоценку европейских ценностей: "А между тем, на ладони мерцала моей средневековая линия в царстве теней". И какова же она была, эта линия? Рыцари средневековых походов, легендарные крестоносцы по Вальтеру Скотту, предстали перед ним в аду не как люди веры, долга и чести, не как обожатели прекрасных дам, а как грабители, мародёры и богохульники.
Словно волна за волной шли крестовые братья
К Божьему гробу. Молитвы сменяли проклятья.
Константинополь стоял, как заря, на пути
К Божьему гробу. Нельзя было глаз отвести.
Тучи сшибались, и души из них выпадали,
Грозно шумели они. Это рыцари брали
Константинополь. Корысть и отвага, вперёд!
Рыцари Бога забыли. А гроб подождёт.
Адское наказание за подобное предательство веры пришло неотвратимо: "Сотни крутых тамплиеров трещали в огне". Более того, легендарная Жанна д'Арк, идеал рыцарей средневековья, для Кузнецова предстаёт ведьмой, а её любовник Жиль де Рэ – посланником нечистой силы, бросившейся на её спасение. Но оба они пылают на берегу обрыва в адском пламени:
Тщетно тянули друг к другу они свои руки:
Не сокращался никак промежуток разлуки.
Ногти на пальцах горели – и змеи огня
Их удлиняли, горючую память храня.
Расправившись с рыцарями, поэт принимается за просветителей эпохи Возрождения
С неба послышался стук и в печаль нас поверг,
Это печатал чертей Иоганн Гутенберг.
Сыпался литерный град. Испросил я в печали
– Кто вы такие? – и литеры так отвечали:
– Мы Гутенберги, и нас охраняет закон,
Ложь и свобода. И наше число легион.
А я вспомнил, как русские средневековые иконописцы Новгорода и Пскова изображали чертей в аду – в виде чёрненьких полунасекомых с закорюченными конечностями и хвостами, похожих, действительно, на буковки Гутенберга.
Вслед за Гутенбергом Поликарпыч развенчивает главного героя средневековой Европы, по стопам которого вскоре разбрелись насильники и грабители всего Старого света.
С Запада солнце вставало, презрев свой обычай,
Это Колумб возвращался в Европу с добычей,
Слышал я песню наживы и скрежет зубов.
Это мараны везли краснокожих рабов.
То не поленья трещали на лютом морозе –
То мародёры кричали в горящем обозе...
Всего лишь одним словом "мараны" поэт обозначает национальную принадлежность знаменитого поработителя индейских племён и первого вождя корыстного племени конквистадоров и пиратов.
И ещё один кумир Европы становится очередной и заслуженной жертвой адского ритуала:
Клетка свободы. А в ней голова человека.
То был властитель умов обмирщённого века
Гордый Эразм Роттердамский – его голова,
Видимо, Богу, свои предъявляла права.
Крыса ему обгрызала надменные губы
Космополит улыбался во все свои зубы.
Я помню, как шестьдесят лет тому назад в Московском университете на лекциях по западной литературе доцент Цуринов преподносил нам Эразма как властителя дум молодой буржуазной Европы и, естественно, как великого гуманиста.
Рядом с Эразмом в самое чрево ада по воле Юрия Кузнецова были помещены Фауст с Нострадамусом и Кальвин с Игнатием Лойолой, и словно освобождаясь от своего юношеского увлечения Шекспиром, Поликарпыч низвергает и Гамлета, и леди Макбет, и прочих героев шекспировского театра "Глобус" в адское пламя и ставит печать насмешки на репутации лицедеев:
Бог не играет. Играет и вертится бес.
Снится мне глобус, подобье земли без небес.
Он на подставке вертелся и самозабвенно
Он до того довертелся, что вспыхнул мгновенно.
Я отскочил и очнулся от сна своего.
Где-то в долине горела часть мира сего.
Люди бежали в тени золотого кумира.
Я узнавал в них бессмертных героев Шекспира.
Эта картина куда убедительнее многих литературоведческих книг, вышедших и выходящих из-под пера профессиональных шекспироведов. Поэтические строки Кузнецова, как стрелы, вонзаются в самых "неуязвимых" персонажей европейского средневековья и Возрождения.
А далее безжалостному воображению поэта не было предела: Кампанелла и Декарт, сумрачный Свифт со своими нелепыми великанами и лилипутами "спёкся в уголь по самые ноги", "пошлый Вольтер разговаривал с "бледною тенью Руссо", который удостоился званья "диверсант просвещённого века" и "комкал в руке Декларацию прав человека"...
Всех колонизаторов беззащитного третьего мира, всех авантюристов и деятелей прогресса, всех именитых магистров рыцарских орденов и фанатиков религиозных войн, всех знаменитых масонов от Вейсгаупта до американского космонавта Эдвина Олдрина, оставившего в 1966 г. на Луне флаг Тамплиеров, всех великих инквизиторов и вождей Французской революции, всех учёных Запада от Мальтуса до Норберта Винера Юрий Поликарпович Кузнецов, сопроводив неотразимыми диагнозами, усадил в адское пламя. А о том, кого он амнистировал или пощадил, сказал так: "Многих в поэме нет. Нет ни одного архитектора, скульптора, художника... Я подумывал о Леонардо да Винчи... Улыбка Джоконды, пожалуй, тянет на ад, но вот написалось, как написалось... без неё"...
Читая всё это, невозможно было поверить, что когда-то Юрий Поликарпович вздыхал о "священных камнях Европы", поскольку теперь он отозвался о католичестве и папстве так, как даже Тютчев с Достоевским говорить не решались:
Лысые горы взаимно сменялись в аду,
И на одной прозябала на самом виду
Церковь Гордыни. В ней бесы толпились. Над ними
Папа стоял на амвоне в тумане и дыме.
Он осенял крестным знаменьем, прах побери,
Череп убийцы с горящей свечою внутри,
И проповедовал бесам...
А в комментариях о папе Пие Девятом Юрий Кузнецов написал: "В 1870 г. на первом Ватиканском соборе под его давлением была принята "первая догматическая конституция церкви Христа" – о первенстве папской власти и папской непогрешимости. Полный текст этого чудовищного документа вряд ли знают сами католики". Ну о каком экуменизме можно говорить после такого рода комментариев и приговоров!
Особенно изощрённым пыткам в Кузнецовском аду подвержен безусловный идол Западного мира Зигмунд Фрейд, который свои личные сексуальные недуги попытался навязать всему человечеству:
Фрейд помешался на сексе и был очень зол
На человечество. Только чертей не учёл.
Но заявлял, обнаружив чертей после смерти:
– Призраки мозга!
– Посмотрим, – ответили черти
И посадили его на осиновый кол.
– Это же секс! – он зачичкал. – Да здравствует пол!..
Бесы заметили: – Ты симулянт. Но довольно.
Здесь ты с ума не сойдёшь и всегда будет больно.
Это больше, нежели остроумие. Это диагноз, который с медицинской точностью русский поэт поставил знаменитому еврейскому психоаналитику, апологету педерастии и прочих сексуальных извращений.
Но, конечно, русский человек не мог умолчать и о наших отечественных грешниках – бунтовщиках и предателях России... Предатели отчизны в поэме не удостоены индивидуальных казней, – она у них одинаковая для всех и выглядит ужасно, и страшнее её в аду ничего нету:
К чёрному солнцу вздымал он дрожащие руки,
Лязгал зубами, не видя уже ничего.
Падали руки, за горло хватая его.
Так на огне и держали обвисшее тело
На посрамленье души, и оно закоптело.
Дым через уши валил из спинного хребта.
Чёрный язык вылезал, как змея изо рта.
..........
Русский предатель. Он душит себя самого
Так принимает он казнь не от мира сего.
Это – о Курбском, о Власове, о Мазепе. Всем один и тот же приговор. К народным бунтовщикам поэт относится более снисходительно и страдания их изображает с каким-то насмешливым сочувствием. Четвертованный Стенька Разин у него на глазах собирает по частям своё грешное тело, и даже он и его соратники –
Сели в обнимку, запели про дни ретивые,
Как выплывали на стрежень челны расписные.
А другой знаменитый приговорённый к колесованию бунтовщик вообще выглядит как шукшинские "чудики"; случайно по незнанию попавшие в ад, о которых можно говорить с добродушной усмешкой:
С лысой горы вкривь и вкось понеслось колесо.
Мы отскочили, оно мимо нас просвистело.
Спицы мелькали, вертя распростёртое тело.
Что дребезжало от рук и макушки до пят.
На колесе Емельян Пугачёв был распят.
Вихрем созвездий вращалась в глазах его бездна.
– Эх, зашибу! – он кричал, а кому – неизвестно.
С особой брезгливостью поэт выписал мучения в аду кумиров перестройки.
Меченый Сахаров, лунь водородного века,
В клетке свободы гугнил о правах человека.
Чёрная крыса его прогрызала насквозь.
Это жестоко, но так у чертей повелось.
И Солженицын, сопревший во злобе, томился,
Рыба гниёт с головы. С головы он дымился...
И видимо, брезгуя назвать фамилию Форосского ренегата, Юрий Кузнецов всё-таки не мог не поместить его рядом с Сахаровым и Солженицыным:
Только заметив того, кто разрушил державу,
Дьяволу предал народную память и славу,
Я не сдержался. Изменнику вечный позор!
Дал ему в морду и Западом руки обтёр...
Мне кажется, что эта картина нарисована не без воспоминания о том, что Горбачёв в каком-то году осмелившийся выставить свою кандидатуру на выборах президента России, во время одной из встреч с избирателями получил "по морде" букетом цветов от женщины, подошедшей к нему во время его какого-то выступления.
Да и снижение "Запада" до образа какой-то тряпки, годной лишь для того, чтобы "обтирать руку" – явление в русской художественной мысли до Юрия Кузнецова небывалое по сарказму и чувству омерзения.
Нужно заметить и то, что в "Сошествии в ад" многие знаменитые лица русской истории (в том числе имеющие репутацию злодеев) по воле поэта удостаиваются своеобразной амнистии, или, скорее, "пересмотра дела", чего никогда не случается с западными персонажами.
Если у Кузнецова "сумрачный Свифт спёкся в уголь по самые плечи", то наш Гоголь, попавший в ад, видимо, за чересчур болезненный интерес к нечистой силе, и проносящийся по адским пространствам "в горящем гробу" тем не менее "раньше по плечи горел, а теперь по колена". Ту же самую амнистию получает и царь Иван Грозный:
Слёзы любви источает огонь, как ни странно
Я увидал на огнище царя Иоанна
........................................................
Прежде по плечи горел, а теперь по колени…
Кроме этой амнистии Иван Грозный получает ещё одну немыслимую для таких, как он, грешников милость: его навещает явившаяся из Рая любимая жена Анастасия и оставляет несчастному платок – его свадебный дар.
Царь зарыдал, свои слёзы платком вытирая.
Ну и, конечно, подобно Ивану Грозному, такое же "послабление" в адской пыточной получает Иосиф Сталин:
Встретили Сталина. Он поглядел на меня,
Словно совиная ночь среди белого дня.
Молча окстился когда-то державной рукою,
Ныне дрожавшей, как утренний пар над рекою.
Всё-таки Бог его огненным оком призрел:
Раньше по плечи, теперь он по пояс горел.
Может быть за то, что некогда "окстился державной рукою", за прекращение репрессий против церкви и православной веры, за восстановление патриаршества, за победу над фашистской Европой приговор Божьего суда ему пересматривается и смягчается. Его соперника по земной борьбе, поэт такой амнистии не удостоил, но тем не менее скрыл от посмертного поругания со стороны могущественных врагов:
Гитлер исчез навсегда. Я имею в виду:
Он в Бабьем Яре сокрыт. Есть такой и в аду:
Тёмная тонкость! Но бесы ответили просто:
– Там не достанут его шулера Холокоста...
Чтобы понять всю политическую, идеологическую и религиозную глубину знаний и мировоззрения Юрия Кузнецова, конечно же надо вдумываться, вчитываться в его приговоры героям мировой истории, вынесенные им в "Сошествии"...
Его метафорическая, метафизическая, образная способность определять, обнажать, высветлять, выворачивать сущность самых сложных и противоречивых персонажей всемирной сцены поразительна.
В ответ на вопрос Владимира Бондаренко: "Веришь ли ты сам в своё сошествие в ад?", Кузнецов ответил: "Это действительно было. Поэт сошёл в ад. Если это литература, то поэме моей грош цена".
В его картинах посещения ада в качестве смиренного спутника самого Спасителя всюду чувствуется некая связь с подобного рода опытами, вышедшими из-под пера не только Данте, но и многих других творцов, рисковавших прикоснуться к столь опасным и столь притягательным сюжетам.
Вспомним, как улетают во тьму или в забвенье с нашей грешной земли герои знаменитого романа:
"И тогда над горами прокатился, как трубный глас, страшный голос Воланда:
– Пора!! – и резкий свист и хохот Бегемота.
Кони рванулись, и всадники поднялись вверх и поскакали. Маргарита чувствовала, как её бешеный конь грызёт и тянет мундштук. Плащ Воланда вздуло над головами всей кавалькады, этим плащом начало закрывать вечереющий небосвод. Когда на мгновение чёрный покров отнесло в сторону, Маргарита на скаку обернулась и увидела, что сзади нет не только разноцветных башен с разворачивающимся над ними аэропланом, но нет уже давно и самого города, который ушёл в землю и оставил по себе только туман.
Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землёй, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, её болотца и реки, он отдаётся с лёгким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна..."
И каким благодатным светом озарены кузнецовские путники, улетающие в вечность.
Ангел явился за нами и молвил со вздохом,
– Ваши молитвы дошли и услышаны Богом.
Вытер он слёзы и взмыл, помавая крылами,
Мы устремились за ним. Он летел перед нами.
Вечная туча пылала, как пламя в ночи,
И задержала для нас золотые лучи.
Мы поднялись в двух последних лучах. Слава Богу!
Он головой покачал и промолвил: – В дорогу!
Где-то под нами осталась кромешная тьма.
Вопли и плачи уже не сводили с ума,
Свет перед нами летел над волнами эфира.
Мне открывалось иное сияние мира.
Полный восторга и трепета я произнёс:
– Мы над землёй?
– Над Вселенной! – ответил Христос.
* * *
Священник и поэт Владимир Нежданов, с которым Поликарпыч во время работы над поэмами "Жизнь Христа" и "Сошествие в ад" не раз встречался и читал ему новые главы из обеих поэм, отпевавший поэта по его прижизненной просьбе на Троекуровском кладбище, вспоминает:
"Помню последнюю нашу встречу – за неделю до смерти поэта. Мы вышли из редакции "Нашего современника", был осенний вечер. Только что Юрий Кузнецов читал мне недоконченную поэму "Рай". И прощаясь, вдруг остановился и спросил: "Знаешь, что последует за этой поэмой?". И не дожидаясь ответа, выдохнул мне в лицо: "Страшный Суд!". Это были его последние слова в ту последнюю встречу".
В сущности, Юрий Поликарпыч уже начал осуществлять этот замысел, если считать "Сновидение в ночь на Рождество" началом поэмы. Но вдумаемся в название не "Сон в ночь на Рождество", а нечто другое – "Сно-видение"... Что и говорить – замысел был сверхдерзким и сверхъестественным, если вспомнить слова Иисуса Христа о том, что даже он не знает сроков Страшного Суда, что знает их только Бог-Отец... Можно только предположить, что Высшей Воле был неугоден подобный замысел и подобное "Сно-видение", и она спасла поэта от последнего искушения его земного пути.
Утром 17 ноября 2003 года он собрался на работу, оделся, сел в кресло и вдруг сказал:
– Мне надо домой!
– Юра, ты же дома! – сказала жена.
– Домой! – снова повторил Поликарпыч.
Это было его последнее слово в жизни. Он умер легко, как и подобает людям из рода-племени, о коих его любимый Петрарка написал несколько слов, поставленных Пушкиным в качестве эпиграфа к шестой (дуэльной) главе романа "Евгений Онегин": "Там, где дни облачны и кратки, родится племя, которому умирать не трудно".