Никита БРАГИН. И ГОРЯЧЕЙ ЗОЛОЙ ПОТЯНУЛО… Стихи

 

Никита БРАГИН

И ГОРЯЧЕЙ ЗОЛОЙ ПОТЯНУЛО…

 

ПЕРЕКОП

На пустынной равнине у мертвых озер
тонкой рябью, дрожащей от зноя,
горизонт расплывается, зыбкий узор
совмещает с небесным земное,
и палит все сильней, и вдали все черней,
и горячей золой потянуло,
и мерещатся гривы летящих коней,
и кипящие тучи в нарывах огней,
и раскаты подземного гула.
 
То из прошлого – беглый огонь батарей,
батальоны идут на Литовский,
и ладони раскинул апостол Андрей,
застывая в прицеле винтовки,
и каховская кровь прямо в соль Сиваша
иссякающими родниками
потекла и горит, как вино из ковша,
и сквозь пух облаков улетает душа,
и земля превращается в камень.
 
Это память и родина, ветер и путь,
это зарево, пепел и слово,
это кровь обратилась в гремучую ртуть,
и по сердцу грохочут подковы…
Красным – кровь и огонь, белым – свет и слеза,
между ними лазурь небосвода,
и смолой золотою текут образа, –
но когда же покинут война и гроза
неделимую душу народа!

 

* * *

                                      There is still time… brother

В чем сила, брат? Обожжена броня,

разбит бетон, щетиной арматура, –

у смерти не бывает перекура,

она не утомится, хороня.

В чем сила? В мураве под сапогом,

в сырой земле под гусеницей ржавой,

в России, что превыше, чем держава,

и в памяти о самом дорогом.

 

В чем совесть, брат? Когда берешь взаймы,

и думаешь, как избежать уплаты

и как достроить, наконец, палаты,

с эмблемой в виде нищенской сумы…

В чем совесть? В неиспользованной лжи,

в тяжелом неразряженном патроне,

и в тех, кто голову в земном поклоне

склонил, за други душу положив.

 

В чем правда, брат? А в том, что все умрут, –

и те, кто разжигал, и те, кто тушит,

кто слышал все, кто ничего не слушал,

кто бросил все, кто продолжал свой труд.

В чем правда? Здесь по-русски говорят,

но детский плач повсюду одинаков.

Сейчас твоих детей пошлют в атаку.

Останови. Еще есть время, брат.

 

САМОВАР
Иван Иваныч, самовар,
пузатый витязь в медных латах,
могучий стан, горячий пар –
почто не во главе стола ты?

От века в нашей стороне
с тобою пили и едали –
недаром на твоей броне
теснятся оттиски медалей.

Иван Иваныч, светлый царь
витрины тульского музея!
Здесь гости добрые, как встарь,
с восторгом на тебя глазеют,

но им неведом тонкий дух
черносмородиновых листьев,
и не улавливает слух
на пир сзывающего свиста…

Вернись, былинный богатырь,
воспетый Вяземским и Хармсом,
ведь пол-Европы и Сибирь
твоё наследственное царство!

И славься за столом простым
владыкою блинов и чая,
Отечества смолистый дым
с водою ключевой венчая!

 

НЕДАЛЕКО ОТ ВОКЗАЛА

Из окон веяло майской ботаникой
березовых рощиц, льняных полей,
тихо позвякивали подстаканники
с орбитами звездных кораблей.

Вслед за трелями соловьиными
репродуктор песней наполнил вагон,
музыка – маршевая, лавинная,
рванулась за стуком колес вдогон.

Москва приближалась, утюжа масштабами
глину проселков, сирень села,
по котлованам карабкались крабами
бульдозеры, все обдирая дотла.

На поле, покинутое коровками,
где земля мазутом пропахла давно,
дома вставали спичечными коробками,
или костяшками домино.

А дальше – высились Гималаями
башни, прообразы грозных ракет,
и небо, звездами их опаляемо,
соединяло закат и рассвет.

И были эти гордые образы
как шляпа взрослого малышу, 
как гиря мизинцу, как море глобусу, 
как фрески сикстинские карандашу…

Но память об этой мечте несбыточной
первым червонцем в копилку легла,
и дальнее детство сверкающей ниточкой
касается раненого крыла.

 

* * *

Ты можешь толковать мои печали,

исчислить их века, глубины, дали,

нащупать пульс и угадать исток?

Умеешь ли расслышать эти струны,

успеешь ли запомнить эти руны,

пока волна не сгладила песок?

 

Ты можешь сдвинуть графики и сроки,

перенаправить на лету потоки,

поставить пирамиду на ребро?

Ты возродишь огонь из хлопьев сажи,

и, встав с одра, честному миру скажешь

о смысле выражения «добро»?

 

Ты знаешь, кто слова наполнил смыслом,

и ритмы сердца переплавил в числа,

и в числах тех гармонию узнал?

Сумеешь ли пройти дороги эти,

найдёшь ли для единственной на свете

тот анемон, ту яшму, тот коралл?

 

А если так, то сможешь ли запомнить

усталость рук, и тяжесть чаши полной,

и горечь правды в крепости вина,

и муки неизбежных расставаний,

и яблоневый цвет над головами,

и жизнь, опорожненную до дна?

 

* * *

И Грозный был, и был Тишайший,

и тополёвый пух легчайший

по всем Черёмушкам летал,

подковы цокали в булыжник,

и вырастал раскладкой книжной

пятиэтажечный квартал.

 

Всё было вместе – пласт морены

в дорожной выемке, сирены

штурмующих проспект машин,

капуста и пучки укропа

у магазина «Изотопы»,

диагональ и крепдешин.

 

Дым бересты и «беломора»,

шум ругани и разговоры

о космосе и Корбюзье –

Москва пестра и эклектична,

здесь всё по-своему прилично,

но цель, конечно, в колбасе…

 

О, правда жизни! Ты прекрасна,

когда за далью безопасной

припоминаешь пафос твой –

ночные записные бденья,

товарные столпотворенья,

уют, похожий на постой.

 

И только книги, книги, книги,

слепой души моей вериги,

всем дефицитам дефицит!

Собранья, серии, журналы –

шкафов и полок не хватало,

был век на прозу даровит.

 

И ныне, как студент в раскопе,

дивлюсь России и Европе,

их артефакты вороша –

тома лежат культурным слоем,

и шрифт чернеет в них золою,

и кладка слова – хороша!

 

* * *

Когда коснётся одиночество

изломом высохших ветвей,

и отзовётся только отчество

из горькой памяти твоей,

тогда ты всё увидишь заново,

как в детском радужном стекле,

предутреннее, первозданное,

единственное на земле.

 

Увидишь, словно не утрачены

в десятках прошуршавших лет,

в быту и беготне горячечной,

в дыму дешёвых сигарет

ни муравы прохлада дивная,

ни тёмных елей тишина,

ни восхищение наивное

смешной девчонкой у окна.

 

АПОКРИФ

Проходил селом богатым Спас, а с ним апостолы, –
был в тот день великий праздник, колокольный звон.
Все село тогда молилось, пели алконостами
литургийные стихиры, праздничный канон.

А когда накинул вечер покрывало мглистое,
все сельчане собирались у огней лампад,
и внимали благодати, и молились истово,
и горел закатным златом тихий листопад.

Но не слушал Спас молитвы, не стоял во храме Он...
А сидел в избушке старой на краю села,
где над маленьким ребенком голубицей раненой
пела песенку сестренка, пела и звала...

И апостолы внимали, словно откровению, 
и сложили в красный угол хлебы и гроши
догорающему слову, тающему пению, 
незаученной молитве, голосу души.

 

* * *

Моих воспоминаний бабушка

сюда приходит каждый вечер,

и кормит синего воробушка,

а мне и поделиться нечем.

На полмизинца горьким вермутом

предзимье у души в поддоне –

укутан облаками Лермонтов,

и скомкан Пастернак в ладони.

 

Вся алость холода закатного

и терпкий чай опавших листьев,

как банка рыжиков, закатаны

и дремлют в лапнике смолистом,

и погружаешься в убежище

цепочкой слова, пульсом духа,

и отступает холод режущий,

и в глубине тепло и сухо.

 

И не посмертие мне грезится

на бесконечной карусели,

а просто нищая поэзия

блуждает по ветвям артерий,

и опадают клочья белые

на замершую ткань души,

и все слышнее – что ты делаешь?

Проснись, почувствуй, расскажи.

 

* * *

Туда, где мох и спелая морошка,

моя душа влетает спозаранку

сквозь отворенное во сне окошко,

минуя поезда и полустанки.

 

Еловый сумрак без конца и края

она вбирает, раскрывая очи,

и ведьмиными кольцами играя,

себе самой – и родине пророчит.

 

Свои слова сама не понимает,

поёт их, словно песню берендеев,

и плачет вдруг, и бьется, как немая,

увидев над собой топор злодея.

 

И, соскользнув по иззубренной грани,

плывет к надежде паутинной нитью,

и в омутах сознаний и страданий

горит и говорит, что снова быть нам!

 

Что будет снег, пуховый, непорочный,

и будет смех, тишайший и легчайший,

и в сердце будет нежность многоточий,

зовущая все дальше, дальше, дальше.

 

И будет как платочек на деснице

моя страна, где радуешься, плача,

где, умирая, улетаешь птицей

сквозь дым родной, смолистый и горячий!

 

* * *

Солотча милая, уснувшая в снегу

как шишка с золотыми семенами!

Поделишься со мной своими снами,

пока я твой покой постерегу?

 

Краса сосны и крепость кирпича

плывут косыми строчками на белом –

их тихий строй мне только что напела

заката литургийная парча.

 

И я спешу, родная, за тобой,

вослед изгибам луковиц и гроздьев,

по колеям в подковах и полозьях

в твой дух – и смоляной, и зерновой!

 

* * *

Ветер, веющий с лимана,

полон холода больного –

выйдешь поздно или рано,

все давным-давно не ново,

тяжек снег на месте лобном,

сколько душу не трави,

тундра вечности подобна,

хрупкой вечности любви.

 

Проводи меня на пристань,

погадай мне на дорогу,

горький век наш перелистан

до начала эпилога,

годы старости что птицы

на расклеванный гранат,

но последние страницы

откровение хранят.

 

Про себя его читая,

ощутишь, как сердце бьется –

от Днепра и до Китая,

от креста и до колодца!

Мир подобен тонкой линзе,

собирающей огонь –

только тронь, она и брызнет

жаркой смертью на ладонь!

 

Но на Севере все просто,

если спят в стволах патроны,

если щедрость – полной горстью,

и прощание – с поклоном!

Здесь неправда – свет болотный,

а ошибка – самострел,

здесь за точку платишь сотню,

и полсотни за пробел.

 

Север наизусть заучен,

но всегда берет врасплох он –

перед горем неминучим

все беспомощно и плохо.

Здесь видна изнанка мира,

швы, заклепки и болты,

да зияющие дыры

заполярной пустоты.

 

Но у пропасти прощаний

неба весточка святая

на лишайник и песчаник

серой пуночкой слетает,

тихой птичкой, легким пухом

на протаявшем снегу…

Этот ясный образ Духа

я до смерти сберегу.