Елена КРЮКОВА. ПОЦЕЛУЙ ГОЛУБЯ. Стихи

 

Елена КРЮКОВА

ПОЦЕЛУЙ ГОЛУБЯ

 

МОЛИТВА О ГОРАХ

Лишь закрою глаза – и отвесно обрывается скал лазурит...

О, я верю, что Время – чудесно, только страшно, что Время творит.

 

Горы, острые, словно рубила, душу грубо стесали огнем.

Я молилась им. Я их любила – ныне, присно, и ночью, и днем.

 

На гольцы я взбиралась! Глядела на зеленые шкуры Саян!

И тугого шаманского тела бубен пел, ненасытен и пьян!

 

Я вратами зрачков забирала, всю всосала жестокую синь

Глаз охотницких старца Байкала, злую Хамардабанскую стынь!

 

Стрелы гиблые, меч мой каленый, меч Гэсэра – слепая гора!

Да звезды, до меча Ориона дотянулись, допели ветра...

 

Улетела я нищею птицей. Причастилась сладчайшей беды.

Глотку выжгла мне – мнила напиться! – боль железнодорожной воды.

 

Я устала – той нечеловечьей, той усталостью, где топоры

Острых звезд ищут шею и плечи, и сребристой лучины горы

 

Не видать – в этом каторжном гуле, в сальных, кучно набитых возках,

В сумасшедшем сем граде, где пули – в пистолетных стальных кулаках!

 

Здесь, где, пшенкой давясь, умирают – в пересохших колодцах квартир

Больнокомнатных! Где удирают за кордон, будто чистят до дыр

 

Снеговой наш ковер, грязно-русский, обветшалый, в разводах пурги!..

Где, гора моя, меч ты мой узкий в небесах смоляных, где – ни зги?!..

 

Узел зол и страстей не развяжет мне никто на краю забытья,

Лишь Сибирь-Богородица скажет: “Утоли вся печали твоя...”

 

И молюсь, лик горе подымая, лик в морщинах подъявши горе –

Я, бастылка, я, пижма немая, я, багульник в пурге, в серебре,

 

В шубе латаной, козьей и драной, на равнине, где воет метель:

Дай мне, Господи, да без обмана во горах ледяную постель,

 

Чтоб уснула я сладко и строго в междузвездной пуржистой пыли –

Под присмотром Охотника-Бога, близ объятья небес и земли,

 

Чтоб забыла – при свете Вершины – в ослепительной сини стальной –

Как рыдал надо мною мужчина, как ребенок угас предо мной,

 

Как бросала в отчаянье матерь мне тряпье для скитальной сумы,

Чтоб раскинулась звездная скатерть от Елабуги до Колымы,

 

И спала б я в роскошном просторе, позабытая миром моим,

И горела б, как шапка на воре, золотая Гора Серафим.

 

ТИТАНИК

...Перекручены простыни. И корабль плывет. И сладчайший сок

На тележке катят, и пахнет кровью семга, и углем горит икра...

Сколько роскоши, и соль зимней воды льет и льет со щек,

По губам льет, по шее закинутой, по всегда, завтра и вчера.

Это просто духи!.. сколько стоят они, а черт знает нежных их!..

Мне-то все равно, что на пальцы лить, на седые виски:

А корабль режет носом волну, ударяет морю в морду, под дых,

И на палубе сдохнуть можно от сини, ветра и от тоски.

Льется музыка с мостика. Знатно гуляет, знать, капитан,

Одинок?.. – закадри!.. а женат – соврати!..

                                                                    ...что ты порешь чушь.

Ты плыви и молчи. Ты хотела жемчужных, песчаных далеких стран –

Так глотай и давись, ведь в икре столько рыбьих ребячьих душ.

Нерожденных душ. Человечек, он жрет всю дорогу детей,

Лишь детей – ведь нежней, теплей, сочней и вкусней они!

Над икрой круизной, крупной слезы крупные лей,

Над цыплятами табака рыдай, заливай слезами огни.

Ты – богачка?! Ах, это всего лишь подачка: зажарь и сожри любовь! –

Лишь подначка: а ну-ка, ты сдюжишь вот эту, жирную эту судьбу –

В шелке-бархате, купленном на дымную нищую кровь

Подворотного беженца, безносой девчонки в чадре, в гробу.

А корабль плывет, ведь ему же нельзя не плыть,

Капитан, слыша дальнюю музыку, щегольской крутит, умный ус,

Пусть другие живут, если никак уж нельзя не жить,

Но, когда все умрут, семга все такая ж будет на вкус!

Ты – богачка? На себя в зеркало пялься. Себя презирай!

...о, нет-нет, так не надо, ты лучше себя люби.

Накорми повкуснее. Пусть другие идут в ад и в рай.

Ты живи на земле. Не умирай. Пусть другим сколотят гробы.

А тебя пусть целуют. Ласкают. Пусть клопами воняет коньяк.

Пусть не знаешь ты уже ничего про вопящий в ямах народ.

Пусть другие живут как хотят, коль иначе нельзя никак!

Это просто помада, в ее жирной крови улыбайся, красивый рот!

Это просто духи!..

                          ...может, духи. Вокруг кровати дымно толпясь,

Пахнут кровью, слезой, табаком, потом, слизью, вином, икрой.

Бормочу им, кричу им: укрой меня! холод! снег! и метель! и грязь!

...нищета. Ее призрак. Прошу, теплей, теплее меня укрой.

 

СНЯТИЕ СО КРЕСТА

Милые… Вы осторожней Его…

Руки свисают…

Колет стопу из-под снега жнитво –

Я-то – босая…

Прядями ветер заклеил мне рот.

Послушник юный

Мертвую руку на плечи кладет

Рельсом чугунным…

Снежная крупка во щели Креста

Ватой набилась…

Что ж это я, чисто камень, тверда?!

Что ж не убилась?!..

Как Магдалина целует ступню,

Жжет волосами…

Тело скорей поднесите к огню,

Шубой, мехами,

Шалью укройте, – замерз мой Сынок!

Холодно, Боже…

 

В наших полях и мертвец одинок.

Холод по коже.

 

Как кипятком, ветер потный мой лоб

Снегом окатит:

Тише!.. Кладите сюда, на сугроб –

Места тут хватит:

Я постелила рядно во полях,

Где недороды,

Где запоют, клокоча, во лучах

Вешние воды…

Вытянул руки-то… Спи, отдохни…

Ишь, как умают…

Пусть над костром, в матюгах солдатни,

В кости играют…

Что ты?! Пусти, узкоглазый чернец!..

Мне в рот не тыкай

Снег!.. Я живая… Еще не конец,

Слезы – по лику…

 

И неподвижно Спаситель глядит

В небо святое,

В небо, где коршуном Солнце летит

Над пустотою.

 

ЛЕДОХОД

...льдины плывут по безумной реке, будто грязной бумаги, смеясь, нарвали.

Сапогами в синий ручей войди. За спиною церковь еще не взорвали.

И еще ты не знаешь слов, что удавкой затянут глотку.

И еще не кромсала на дорогих поминках норвежскую, злую селедку.

Эти льдины... на одной ты стоишь и воешь, собака,

Из сияния на полмира, из худого, безвидного мрака,

А за тобою сарай плывет, а за ним – руины храма, и кренится твоя льдина,

И вместо "сим победиши" ты, плача, шепчешь: да все, все победимо...

Все неуследимо плывет, уплывает в ночи на Пасху –

Ну, бормочи, шепчи, повторяй великую Божью подсказку,

А ты и слова-то забыла!.. с чего начать бы –

С похорон, крестин, родов, а может, со свадьбы?

Эх, чертыхнуться бы!.. – с ума не сходи, ведь то святотатство:

Льдины плывут, и оно одно только, это богатство,

Грязное серебро, умирающий жемчуг, бархат, ветрами рытый,

Траченный молью зимний песец, винной скатертью стол накрытый,

Пьяный певец, хрипотцой царапает, выгиб венского стула,

Из круглого радио налетает мощь черного пьяного гула,

Битый хрусталь, гриб на ржавой проволоке, к ежовой ветке прикручен,

Стекло лиловое, дутое – еловый мир вымучен и измучен,

Подарен, разбит, подожжен, забыт и склеен, опять украшен –

Сдобным золотом куполов, тюрьмою красных кирпичных башен,

А вот и часы наручные – полоумные стрелки навек застыли:

Кости рук, сочлененья стали, фаланги пыли,

А вот золотая звезда – на верхушку!.. – праздники, эй, а разница есть между вами?..

Льдины плывут, Рождество уплывает, и тает пламя,

И уплывают Пасхи, войны, рожденья, любви и смерти,

И только вспомнить блаженное время едва посмейте –

Тут же со скатерти все сгребут, выкинут на задворки, –

Все: звезды и танки, "прощай молодость" боты, парчу и опорки,

Пуховки в розовой пудре, трюмо, мамины бусы коралловой ниткой,

С солью липкий ржаной, синезвездный сервиз, доски скриплой калитки,

Водку дешевую, "коленвал", кою жадно в собачьих подъездах пили,

И ледоход грозный, последний, а льдины прямо в заморское небо плыли.

 

* * *

Как метро кофейные мельницы сыплют чернь –

где там тело, а где там дух, крепче завари...

все смешалось в доме... а в храме сургуч свечей

не снаружи кладется, а, Господи, изнутри.

 

Как дерут плащаницу на части – сырой земли? –

дудки!.. камень диких, древних, сухих городов:

суше корки ржаной, слышишь, десны не опали,

не оставь на песке и снегу кровавых следов.

 

Слишком много нас. Нас поотсыпь-ка в мышиный ларь,

принакрой кладбищенским крепом, в растопку брось!

Или так: толпам плачущих бездну рыбы нажарь,

разломи пять хлебов – и накорми на авось.

 

Но идут, и бегут, и орут, и блажат, и плывут,

лик под пули суют, а то и спину, и грудь...

Вижу, Господи, раньше времени Страшный суд

Ты затеял, Отец; да выживем мы как-нибудь.

 

Не тебе доводится грызть соленый песок?

Не тебе режут горло, башку пихают в петлю?!

А какая разница?.. – твой ледяной висок.

Твоя глотка, хрипящая страшное это "люблю".

 

Только жизнь у тебя на губах. И пахнет грозой,

и кедровой смолой, и печеной рыбой, и тьмой.

...покури у подъезда, поддатый, кривой-косой,

ведь сейчас позовет тебя Вечная Мать домой.

 

* * *

Я вижу: слезы твои – градины.

Дай соберу

Губами их: морщины, ямы, впадины,

Гул – на юру.

 

Ты в платье из мешка, худом, запачканном.

Не счесть прорех.

Тебя накормят корками, подачками.

Швыряют смех.

 

Я за тобой в буран холстину драную –

Как горностай,

Несу. Люблю: и грязную, и пьяную,

Твой Ад и Рай.

 

Твои ночлежки, камеры и паперти.

Твои ступни,

Горящие на чистой, снежной скатерти,

Одни.

 

РИМ

Голый свет бьет в глаза. Заголяется мрак. Обнажается тьма.

Бьет железо в железо, и крошится камень, и птицы горят

На лету. Вой сирены врачебной режет лоб, режет край ума –

Не тебя в лазарет везут, под кожу прыскают яд.

Луч летит копьем. И летит навстречу ему копье –

Вот и звездные войны, пока ели-пили, пошли на взлет.

Человека убили, а на веревке его белье

Все мотается, и на лешем морозе колом встает.

Я не знаю, как люди живут в других слепых городах,

В старых сотах, высохших на горячем свистящем ветру.

Может, так же воют от горя, таблеткою страх

Запивают; целуются так, как олени гложут кору

По зиме.

          ...Все равно, Марциал, крутись ни крутись – умрем!

А пока вижу эту пантерью ночь, этот голый свет

Колизейский, это ристалище: под фонарем вдвоем

Обнимаются гладиаторы судорожно, напослед, –

Ведь сейчас они выхватят ружья, ножи, мечи,

Поливать огнем друг друга будут из "калаша"...

Голый свет бьет в глаза. Хоть ори, хоть шепчи, хоть молчи –

Над тобой, раздирая беззвучный рот, смеется твоя душа.

 

Я ПОМОГУ ЕМУ БЕЖАТЬ

Я помогу тебе бежать. Я лестницу свяжу

Из рваных простыней. Ее – руками подержу

В окне, пока ты из окна – как бы паук!.. – по ней…

А с факелами уж бегут... О... тысяча огней...

Быстрее лезь!.. я не хочу глядеть: тебя убьет

Твой враг. Твоя коса тебя между лопаток бьет.

Богато ты одет: хитон смарагдами расшит...

Рот поцелуями спален... лоб – думами изрыт...

Видал ты виды... прыгай вниз!.. твои враги пришли!..

Пускай они убьют меня. Здесь близко от земли.

Я уцепилась за карниз... я на тебя смотрю...

Ты золотой, летящий лист... тебя – благодарю...

 

Ну, что вы пялитесь, да, вы, – солдаты за обол?!..

Ушел, не дал вам головы. Ушел мужик! Ушел!

Ушел! Убег! Вон! По снегам! Через заборы все!

И вышки все! Через собак! Их вой – во всей красе!

Через трассирующих пуль огнистые ручьи!

И черный, до зубов, патруль вооруженный!

                                                                         ...и

Через поемные луга, через буреполом –

И ругань поварихи над нечищеным котлом

Тюремным, где одна свекла, очистки и мазут –

Где матерь-воля сожжена, а смерть – не довезут

В телеге… лишь морковь, картовь… – через такую тьму,

Где фонарями – только кровь горит, смеясь, в дыму!

Где ветром скалится барак! Где ест мальчонка грязь!

Где проклинает нищ и наг вождей великих власть...

 

И на свободе он уже – на счастье он уже –

На облачном, заречном том, небесном рубеже...

Ушел от вас! И весь тут сказ. Солдат, меня вяжи!

Как я пятой – под пулей – в пляс – врун, ПРАВДУ расскажи.

 

ПЛАКАТ

                                     ВПЕРЕДИ ВАС СМЕРТЬ, ПОЗАДИ ВАС СМЕРТЬ.

                                                   Плакат времен гражданской войны в России

Впереди вас смерть – позади вас смерть.

На холстине – вранья плакатного звон.

Кто во Брата стрелял – тому не посметь

Царским вороном стать в стае зимних ворон.

Черный кус металла приучен дрожать

В кулаке, где кровь превратилась в лед.

Кто в Сестру стрелял – тому не едать

За ужином рыбу и сотовый мед.

Тому за Вечерей не вкушать

Червонного хлеба, чермного вина.

Кто Отца убил – тому не дышать.

Вместо воздуха в легких – лебеда, белена.

Вы, громады домов, – ваши зенки белы.

Что вы пялитесь на зверька с револьвером в руке?!

Он стреляет – огонь!.. – уста еще теплы.

Он стреляет – огонь!.. – шпинель на виске.

Мы носили телогрейки, фуфайки, обноски, срам,

Ветошь свалки, ели с задворок отброс, –

А тут на лбу – чертог и храм:

Кровь рубинов, алмазы и перлы слез!

Вот они на башке воровской – яркий лал,

Турмалин – кап в снег, кровавый гранат:

Слаще шапки Мономаха брызжет кристалл,

Эта жизнь никогда не придет назад!

Вот где ужас – с оружьем – камнем стоять

Против всей своей, родной родовы:

Ты, окстися, – ведь ты же стреляешь в Мать,

В свет поверх ее золотой головы!

В сноп безумный! В колосьев ржавый пучок!

В пляску резких, слепящих как омуль снегов!

Ты стреляешь в Родину?!.. Целься прямо в зрачок.

Крови вытечет, Боже, без берегов.

И не будет ни святых. Ни царей. Ни вер.

Ни юродивых с котомками близ хлебных дверей.

И я одна превращусь... в револьвер.

Изогнусь чугунно. Вздымусь острей.

И буду искать дулом… – а все мертво.

И буду искать дулом грудь… свою…

Но тяжелой черной стали шитво

Не согнется ни в Аду, ни в запечном Раю.

Мне в себя не выстрелить. Волком вой.

На ветру собачье горло дери.

 

И свистит моя пуля над головой

Живой земли, сверкающей изнутри.

 

Это я – чугун! Я – красная медь!

Я – железные пули нижу на нить!

 

Впереди вас смерть. Позади вас смерть.

Значит, Мать убитую мне хоронить. 

 

МУЖИК С ГОЛУБЯМИ

Мужик с голубями. Мужик с голубями.

Ты жил на земле. Ты смеялся над нами.

 

Ты грыз сухари. Ночевал в кабаках.

Мешок твой заплечный весь потом пропах.

 

Носил на груди, на плечах голубей.

Ты птиц возлюбил больше мертвых людей.

 

Ты больше живых нежных птиц возлюбил.

Ты спал вместе с ними. Ты ел с ними, пил.

 

Ты пел вместе с ними. Сажал их в мешок.

Их в небо пускал, – да простит тебя Бог.

 

Последний кусок изо рта им плевал.

Беззубо – голубку – в уста – целовал.

 

Однажды ты умер. Ты, нищий мужик,

Ты к Смерти-Царице никак не привык.

 

К богатенькой цаце в парче да в шелках.

И голубь сидел на корягах-руках.

 

И плакал твой голубь, прекрасный сизарь,

О том, что вот умер Земли Всея Царь.

 

И Царь Всея Жизни, и Смерти Всея, –

И плакали голуби: воля Твоя.

 

И бедный, прогорклый, пропитый подвал

Порхал и сиял, шелестел, ворковал,

Крылатой, распятой сверкал белизной –

И Смерть зарыдала о жизни иной,

 

О чайнике ржавом, о миске пустой,

О нищей державе, о вере святой,

 

О старом, безумном, больном мужике,

Что голубя нянчил на мертвой руке.

 

ТАНЕЦ ГОРЯ

Смотри, народ, как это просто:         

Закрыть глаза – увидеть звезды.        

…И с выколотыми – видать.         

Гляди, мой люд, как мы танцуем –     

Гуртом и скопом, стаей, цугом,        

Как хороводим – благодать.                

 

Танцуй, народ, – что остается?!        

Покуда зелье в горло льется,         

Покуда дуло у виска, –                        

Ларьки цветней трусов ребячьих,  

А пиво – что моча собачья,           

А водка зла, смела, горька.             

                                                            

У нас у всех сынов убили.           

Мы скудно ели, плохо пили.             

Зубной подковой пляшет боль.         

О ней молчат. О ней не надо        

Петь до хрипящего надсада.         

А помолчать о ней – позволь.             

 

И молча мы сказуем сказку.               

И молча пляшем нашу пляску –          

У оголтелого ларька,                      

На бубне площади базарной,              

Под бряки музыки бездарной,              

В военном духе табака                         

 

И крови, бедной и бескровной,

На царской паперти церковной,

Что вся в окурках, как в серьгах… –

Скамейке голой и судебной,

И в бане черной, непотребной,

В борделе с розой на рогах,

 

Везде!.. – в дыму, на поле боя,

В изгнании, вопя и воя,

На всей земле, по всей земле –

Лишь вечный танец-топни-пяткой –

Коленцем, журавлем, вприсядку,

Среди стаканов, под трехрядку,

Под звон посуды на столе –

 

Вскочи на стол!.. – и, среди кружек,

Среди фарфоровых подружек

И вилок с лезвием зубов –

Танцуй, народ, каблук о скатерть,

Спаситель сам и Богоматерь,

Сама себе – одна любовь.

 

И рухнет стол под сапогами!

Топчи и бей! Круши ногами!

…Потом ты срубишь все сполна –

Столешницу и клеть древняну,

И ту часовню Иоанна,

Что пляшет в небесах, одна.

 

* * *

 

...Мое поломойство, мое судомойство,

Мое слезомойство, мое...

 

То Царское – златом на мех – Домостройство.

Мое золотое житье.

 

Да, я позабыла, когда танцевала.

Суров Домостройный закон.

Лишь мужа в метелях одра целовала.

Лишь сына – во вьюге пелен.

 

Наручные часики тикают гулко.

Пора на работу. Пора

К рабам рукокрылым, в пыльцу переулка,

В раскидку колен – до утра.

 

Короною – обземь – отброшено Царство.

Ах, если б и мне умереть.

 

...Мое Проклинатство, мое Святотатство,

Мое Вспоминатство: НЕ СМЕТЬ…

 

КОЛЕСО

Из "Овидиевой тетради"

 

...Ты эту девку взял, хоть крепко руками цеплялась

За колесо. Спину – хлесь! – выгнула плетью она.

Ты ей колени коленом прижал. Змеей извивалась,

Синим эвксинским ужом, что плавает вместо вина

В козьем седом бурдюке. Как, глотку расширив, орала!

Ты ее крик ухватил мохнатым, распяленным ртом –

Да и выпил до дна. А пятками землю вскопала –

Ноги когда раздвигал, налегал когда животом.

Экая девка сподобилась! Хуже родимой волчицы,

Капитолийской, с двенадцатью парами злобных сосцов.

Как изо рта ее – всласть! – надобно жизни напиться.

Как во нутро ее – всклень! – влить влагу первых отцов.

Может, волчата пойдут. Слепые кутята, щенята.

Словно борщевник – ладонь, зубы разрежут восток.

Девка, не бейся, пригвождена, пред ветхой телегой распята:

Снег на дерюге горит; кровь утекает в песок.

И, пока хнычешь, меня, римлянского дядьку, целуя,

Чтобы я золота дал, чтоб не излился в меха, –

Я прижимаю босою ногой рыбку, пятку босую, –

Пот любви – кипятком – как обдаст! И глуха

Девка, хотя, ты к любви, телица, ревица, белуга,

Ты, на остроге моей бьющаяся колесом! –

Я заключаю с тобою подобие звездного круга.

Я не железом давлю – я над тобой невесом.

И, пока бык от телеги косит на меня Альтаиром,

Сириус-глазом косит, льдяную крупку копытом топча!.. –

Девке, кусая ей ухо, шепчу я слова, позлащенные миром,

Мирром слащенные, спущенные виссоном с плеча:

КТО ТЫ БОГИНЯ ЛИ ЖЕНЩИНА ДАЙ МНЕ УТРОБУ И ДУШУ

ВИННАЯ СЛАДКАЯ ЯГОДА ДАЙ РАЗДАВЛЮ ЯЗЫКОМ

Снег нас – двойную звезду – свистя, засыпает и тушит:

В корчах, в поту, под телегой, под каменным черным быком.

Лишь Колесо на нас глянет. А в нем скрещаются спицы.

В нем – сшибаются люди. Сгущается темень и вой.

Чуть повернется – отрежет от Времени, где не родиться.

Девка, бейся, вопи. Тебя, покуда живой,

Так возлюблю, что царям в златых одежонках не снилось!

Так растерзаю, – волки Борисфена клочка не найдут!..

Рвись же, кряхти, ори, мне царапай лицо, сделай милость.

Ведь все равно все умрут. Ведь все равно все умрут.

 

ПЛЯСКА НА АРБАТЕ ВМЕСТЕ С МЕДВЕДЁМ. ЗИМА

Снег синий, сапфир, зазубринами – хрусть!

Меня перепилит, перерубит: пусть.

 

Люди: медведями топчется толпа.

Солнце-сито. Сеется рисова крупа.

 

Вы на сумасшедшенькую пришли поглядеть?!.. –

Буду с медведём в обнимку танцевать, реветь!

 

Цепь его побрякивает россыпью смертей.

Повыше подымайте кочанчиков-детей.

 

Катайте по плечам детей-яблок, детей-дынь:

Гляньте – медведь валится, пляшет, пьяный в дым!

 

Напоила я его водкой из горла,

А закусить ему перстеньком своим дала.

 

Как убьют плясуна, станут свежевать –

Станет в ране живота перстень мой сиять.

 

А сейчас сверкают зубы – бархат пасти ал...

Брось на снег, царь калек, рупь-империал!

 

По снежку босая с бубном резво запляшу,

Деньгу суну за щеку, чисто анашу.

 

Ах толпень! Сотни рыл! Тыщи гулких крыл!

Чтоб медведь вам землю носом, будто боров, рыл?!

 

Никогда! Это зверь вольный, как зима!

Я его кормила коркой. Нянчила сама.

 

Я плясать его учила – бубна не жалей!.. –

На погибель, до могилы, до рванья когтей!

 

Из-под когтя – красно...

                  Пятна – на снегу...

Влей мне в бубен вино! Поднесу врагу.

 

Повозки шуршат, сапоги по льду хрустят,

Мыши ли, павлины ли поглазеть хотят!

 

А медведь мой топчется, топчется, топ... 

Положите с черной шкурой меня –

                                       в сосновый гроб.

 

И я пальцами вплетусь в смоль седых шерстин:

Спи, мой зверь, плясун глухой, мой последний сын,

Мой танцор, царь и вор, метина меж глаз:

Отпоет единый хор сумасшедших нас. 

 

БАБКА ОЛЬГА

Всего-то пять домов замшелая деревня...

Всего-то пять... всего...

И всю-то жизню проревела ревмя –

Всего-то – ничего...

 

Сынов зарыла я... и дочку закопала...

А жизнь – дыра в игле:

Не всунуть нить!.. – когда б не этот малый,

Как керосин-светляк в стекле...

 

Да, этот парень... а седой, однако –

Годов немало-ти ему...

Сосед... худой, поджарый, что вояка,

Глаза – ножом во тьму...

 

Горит и светится... все бегает, настырный,

Ко мне: воды принесть,

Печь истопить... ну, отдохни-ко мирно!.. –

Ништо... как ветер – с крыши – жесть –

 

Так рвется весь... волосья-то острижены

Ровно у каторжного... инда камень, лоб...

"Ах, баньку, бабка Ольга, жарче жизни

Люблю!.." – и шваркнет – голый – головой в сугроб...

 

Чудной дак!.. вопрошу: отколь ты мне спаситель

Разэдакий?!.. дров резво наколоть,

Полешки ярче воска... где ты житель?..

Уйдешь – с тобой Господь...

 

Молчит. Лишь улыбается. И ведра

Тащит с серебряной водой.

Молчит. Не исповедается. Гордый.

Гордяк-то, вишь, какой...

 

И лишь однажды я в окно видала,

Как он, как конь, бежал

По крутояру, по снегам подталым –

Что ножик, просвистал!.. –

 

К бегущей насупроть ему фигурке –

Девчонке в круглой шапке меховой –

И обнялись – дуб черный и Снегурка...

И покрестилась мелко я: живой,

 

Живой еще солдатик седовласый...

А ты, пискля?!.. Ему –

Судьба?!.. иль так – навроде сердцетряса,

Навроде горбыля в суму...

 

Но так они стояли, слили лица,

Не в силах разорваться, разлепиться,

Под снегом, бесом сыплющим из туч,

Что я продлила и креститься, и молиться

Тому, Кто выше всех Могуч.

 

* * *

У старости есть лицо                         

У меня его нет                                   

 

У старости на пальце кольцо             

У меня его нет                                      

                                                          

У старости в мочке серьга                 

У меня ее нет                                               

                                                                    

У старости меж ребер брошь – дорога           

У меня ее нет                                               

                                                                     

У старости серебро волос                   

У меня его нет                                     

 

У старости топазы слез                        

У меня их нет                                         

 

У старости – дубовый сундук

У меня его нет

 

У старости – в перстнях корни руки

У меня их нет

 

Она богачка старость

                               ...Визг:

собаки в ночи

загрызли с голоду кошку

                                 О помолись

и помолчи

Она богатейка старость твоя

Заелась поди

 

В охвостьях нищенского белья

Нож держу  

                     Подойди

 

ВИДЕНИЕ ИСАЙИ О РАЗРУШЕНИИ ВАВИЛОНА

симфония в четырех частях

 

Adagio funebre

Доски плохо струганы. Столешница пуста.

Лишь бутыль – в виде купола. Две селедки – в виде креста.

Глаза рыбьи – грязные рубины. Они давно мертвы.

Сидит пьяный за столом. Не вздернет головы.

 

Сидит старик за столом. Космы – белый мед –

Льются с медной лысины за шиворот и в рот.

 

Эй, Исайка, что ль, оглох?!.. Усом не повел.

Локти булыжные взгромоздил, бухнул об стол.

 

Что сюда повадился?.. Водка дешева?!..

Выверни карманишки – вместо серебра –

 

Рыболовные крючки, блесна, лески… эх!..

Твоя рыбка уплыла в позабытый смех…

 

Чьи ты проживаешь тут денежки, дедок?..

Ночь наденет на голову вороной мешок…

 

Подавальщица грядет. С подноса – гора:

Рыбьим серебром – бутыли: не выпить до утра!..

 

Отошли ее, старик, волею своей.

Ты один сидеть привык. Навроде царей.

 

Бормочи себе под нос. Рюмку – в кулак – лови.

Солоней селедки – слез нету у любви.

 

Andante amoroso

А ты разве пьяный?!.. А ты разве грязный?!.. Исаия – ты!..

На плечах – дорогой изарбат…

И на правом твоем кулаке – птица ибис чудной красоты,

И на левом – зимородковы крылья горят.

В кабаке родился, в вине крестился?!.. То наглец изблюет,

Изглумится над чистым тобой…

Там, под обмазанной сажей Луной,

                                  в пустынном просторе,

                                        горит твой родимый народ,

И звезда пророчья горит над заячьей, воздетою твоею губой!

Напророчь, что там будет!.. Встань – набосо и наголо.

Руку выбрось – на мах скакуна.

Обесплотятся все. Тяжко жить. Умирать тяжело.

Вся в кунжутном поту бугрится спина.

Ах, Исайя, жестокие, бронзой, очи твои –

Зрак обезьяны, высверк кошки, зверя когтистого взгляд… –

На тюфяках хотим познать силу Божьей любви?!.. –

Кричи мне, что видишь. Пей из белой бутыли яд.

Пихай в рот селедку. Ее батюшка – Левиафан.

Рви руками на части жареного каплуна.

И здесь, в кабаке кургузом, покуда пребудешь пьян,

Возлюблю твой парчовый, златом прошитый бред, –

                                                                   дура, лишь я одна.

 

Allegro disperato

Зима возденет свой живот и Ужас породит.

И выбьет Ужас иней искр из-под стальных копыт.

И выпьет извинь кабалы всяк, женщиной рожден.

Какая пьяная метель, мой друже Вавилон.

Горит тоскливый каганец лавчонки. В ней – меха,

В ней – ожерелья продавец трясет: “Для Жениха

Небеснаго – купи за грош!..” А лепень – щеки жжет,

Восточной сладостью с небес, забьет лукумом рот.

Последний Вавилонский снег. Провижу я – гляди –

Как друг у друга чернь рванет сорочки на груди.

С макушек сдернут малахай. Затылком кинут в грязь!

Мамону лобызает голь. Царицу лижет мразь.

Все, что награблено, – на снег из трещины в стене

Посыплется: стада мехов, брильянтов кость в огне,

И, Боже, – девочки!.. живьем!.. распялив ног клешни

И стрекозиных ручек блеск!.. – их, Боже, сохрани!.. –

Но поздно! Лица – в кровь – об лед!.. Летят ступни, власы!..

Добычу живу не щадят. Не кинут на весы.

И, будь ты царь или кавсяк, зола иль маргарит –

Ты грабил?!.. – грабили тебя?!.. – пусть все в дыму сгорит.

Кабаньи хари богачей. Опорки бедняка.

И будешь ты обарку жрать заместо каймака.

И будет из воды горох, дрожа, ловить черпак. –

А Вавилон трещит по швам!.. Так радуйся, бедняк!..

Ты в нем по свалкам век шнырял. В авоськах – кости нес.

Под землю ты его нырял, слеп от огней и слез.

Платил ты судоргой телес за ржавой пищи шмат.

Язык молитвою небес пек Вавилонский мат.

Билет на зрелища – в зубах тащил и целовал.

На рынках Вавилонских ты соль, мыло продавал.

Наг золота не копит, так!.. Над бедностью твоей

Глумился подпитой дурак, в шелку, в венце, халдей.

Так радуйся! Ты гибнешь с ним. Жжет поросячий визг.

Упал он головою в кадь – видать, напился вдрызг.

 

И в медных шлемах тьма солдат валит, как снег былой,

И ночь их шьет рогожною, трехгранною иглой.

Сшивает шлема блеск – и мрак. Шьет серебро – и мглу.

Стряхни последний хмель, червяк. Застынь, как нож, в углу.

Мир в потроха вглотал тебя, пожрал, Ионин Кит.

А нынче гибнет Вавилон, вся Иордань горит.

Та прорубь на широком льду. Вода черным-черна.

Черней сожженных площадей. Черней того вина,

Что ты дешевкой – заливал – в луженой глотки жар.

Глянь, парень, – Вавилон горит: от калиты до нар.

Горят дворец и каземат и царский иакинф.

Портянки, сапоги солдат. Бутыли красных вин.

А водка снега льет и льет, хоть глотки подставляй,

Марой, соблазном, пьяным сном, льет в чашу, через край,

На шлемы медной солдатни, на синь колючих щек,

На ледовицу под пятой, на весь в крови Восток,

На звезд и фонарей виссон, на нищих у чепка, –

Пророк, я вижу этот сон!.. навзрячь!.. на дне зрачка!.. –

Ах, водка снежья, все залей, всех в гибель опьяни –

На тризне свергнутых царей, чьи во дерьме ступни,

Чьи руки пыткой сожжены, чьи губы как луфарь

Печеный, а скула что хлеб, – кусай, Небесный Царь!

Ешь!.. Насыщайся!.. Водка, брызнь!.. С нездешней высоты

Струей сорвись!.. Залей свинцом разинутые рты!

Бей, водка, в сталь, железо, медь!.. Бей в заберег!.. в бетон!..

Последний раз напьется всмерть голодный Вавилон.

Попойка обескудрит нас. Пирушка ослепит.

Без языка, без рук, без глаз – лей, ливень!.. – пьяный спит

Лицом в оглодьях, чешуе, осколках кабака, –

А Колесницу в небе зрит, что режет облака!

Что крестит стогны колесом!.. В ней – Ангелы стоят

И водку жгучим снегом льют в мир, проклят и проклят,

Льют из бутылей, из чанов, бараньих бурдюков, –

Пируй, народ, еще ты жив!.. Лей зелье меж зубов!..

Меж пальцев лей,

                           бей спиртом в грудь,

                                               бей под ребро копьем, –

Мы доползем, мы… как-нибудь… еще чуть… поживем…

 

Largo. Pianissimo

Ты упал лицом, мой милый,                    

В ковш тяжелых рук.                                 

В грязь стола, как в чернь могилы,          

Да щекою – в лук.                                     

 

Пахнет ржавая селедка                           

Пищею царей.                                           

Для тебя ловили кротко                             

Сети рыбарей.                                          

 

Что за бред ты напророчил?..                    

На весь мир – орал?!..                                

Будто сумасшедший кочет,                         

В крике – умирал?!..                                     

 

Поцелую и поглажу                                    

Череп лысый – медь.                                  

Все равно с тобой не слажу,                       

Ты, Старуха Смерть. 

 

Все равно тебя не сдюжу,

Девка ты Любовь.

Водки ртутной злую стужу

Ставлю меж гробов.

 

Все сказал пророк Исайя,

Пьяненький старик.

Омочу ему слезами

Я затылок, лик.

 

Мы пьяны с тобою оба...

Яблоками – лбы...

Буду я тебе до гроба,

Будто дрожь губы...

 

Будут вместе нас на фреске,

Милый, узнавать:

Ты – с волосьями, как лески,

Нищих плошек рать,

 

И, губами чуть касаясь

Шрама на виске, –

Я, от счастия косая,

Водка в кулаке.                                 

 

ЖИТИЕ МАГДАЛИНЫ

Жизнь – засохшая корка.

У смерти в плену

Я – старухой в опорках –

Себя вспомяну:

Вот к трюмо, будто камень,

Качусь тяжело,

Крашусь, крашусь веками, –

А время ушло.

 

Я, тяжелая баба.

Мой камень тяжел.

Летописца хотя бы!

Он – в Лету ушел…

Я – сама летописец

Своих лагерей.

Общежития крысьи

С крюками дверей.

Коммуналок столичных

Клопиный лимит.

“Эта?..” – “Знать, из приличных:

Не пьет, не дымит”.

 

Я троллейбус водила:

Что Главмежавтотранс!..

В мастерские ходила – пять рэ за сеанс.

Ярко сполохи тела

Дрань холстины прожгли…

Я в постель не хотела.

Баржой – волокли.

На столе – “Ркацители” –

Как свеча, поутру…

А художники пели,

Что я не умру.

 

Не морщинься ты, злое

Зеркалишко мое.

Жизнь – жесточе постоя,

Синей, чем белье.

Я сначала балдела:

Меня – нарасхват!..

Огрузняется тело.

Огрызается мат.

Рассыхается койка:

…Где – в Тамбове?.. Уфе?..

Вот я – посудомойка

В привокзальном кафэ.

 

Руки в трещинах соды.

Шея – в бусах потерь.

По бедняцкой я моде

Одеваюсь теперь:

Драп-дерюга от бабки,

Молевые унты,

На груди – лисьи лапки

Неземной красоты…

 

Вот такая я тетка!

Ни прибавь. Ни убавь.

Сколько жизни короткой.

Сколько глупых забав.

Сколько веры убитой.

И детей в детдомах,

Что по мне – позабытой –

Тонко плачут

                    впотьмах.

 

ПСАЛТЫРЬ

Он жил один, старик в селе,

Село, однако, жило в нем.

Черкал он при свече, во мгле,

И при луне, и ясным днем.

 

Жена детей рожала. Он

Не возражал, но и не пел

От радости. Церковный звон

Словами записать успел.

 

Он записал полно всего:

Как воры подожгли овин,

Как золотом горит жнитво,

Как сгиб мужик в тайге один.

 

Царапал, шоркал и черкал,

Стонал, вымарывал... за стол

Бежал – как будто сеял, жал,

Пахал, топил, рубил, колол.

 

В начале было Слово... страх,

Изыди... прочь ты, сатана!

А смерть: еже писах – писах.

А жизнь: да ломота одна.

 

Седьмой, двадцатый, сотый пот –

И соль, и слезы на губе –

Когда стечет, когда сойдет,

Когда прочтут – ужо тебе.

 

Жена, рыдая, все сожжет

В печи: то мусор, хлам и срам.

Псалтырь твою родной народ

Развеет по чужим ветрам.

 

...и лишь один – губа болит,

Потрескалась, безумен взор –

Псалом юродский повторит,

Небесный отзовется хор.

 

ЗИМА

Город громоздит горы горя к новому году.

Елки убитые тащат зелеными бревнами в любую погоду.

Было все: праздники, будни, быт, бытие, буря, болезни, баня.

Люди дым чужих губ больно ловили губами.

Рядом курят... – закашляться... – ах, ароматом хвои –

в чернобревенной бане их, грешных, ночных, там, далеко, двое,

да кипяток, Ангары леденей, да в каменке – горы,

в шайке – Байкал чернотой... волосы виснут с висков, как у лошади шоры...

Два человека. Полок, и огонь, и веник пихтовый.

Они обнимаются, а искры из печи сыплют половой.

Они обнимаются и застывают. Огня напряженье.

Жар благодати. Тише. Не делай движений.

Ну же, ковшом плесни и поддай! – этот пар как песня,

этот полок закопченный прогнется и треснет,

сруб, он обрушится, раскатится, их не спросит –

время, твой ожог, глаз твой каменный косит...

глаз водяной и снежный... всевидит око...

Баня в тайге, ты, как лесоповал, далеко,

как мамина черная пудреница, защелкнута насмерть, закрыта,

как отцова трубка, дымишь, и бабкиным плещешь корытом,

и дедовы пули и взрывы кипят, и души парят и танцуют

вкруг меня... и меня, дуру, колючим веником жадно целуют,

шепчут мне: ты такая сегодня смуглая и нагая! –

ну, подойди на шажок к нам... не хочешь... ты стала другая...

гордая стала... и старая стала... и семечкой-шкуркой

плюнула боль свою, жизнь свою...

...а пар этот дикий, юркий

вырвался в щели. Вполз гиблый мороз. Иди, веселись, обряжай свою елку.

Ждать уж недолго. Без боли, без слез. Я тебе говорю, ей-богу, недолго.

 

* * *

Этот мальчик, он явился.

Он приходит по ночам.

Пыльной бабочкой забился

Между стекол, между рам.

 

Он младенец или отрок?

Кто сегодня?.. грудничок.

Кто ему засовы отпер –

Мышь ли, кошка ли, сверчок?

 

Кто ему... я это знаю.

В рот кулак сую: кусать.

...та веселая, шальная

и несбывшаяся мать.

 

Ну, ори, реви, катайся

По матрацу-простыне:

Будет до смерти казаться

Призрак жизни мертвой мне.

 

ДЕТСКИЙ ДОМ

Стоит в Сибири детский дом на мерзлоте железной.

Слепым от инея окном горит над зимней бездной.

 

Иглой мороза крепко сшит, кольцом печали схвачен,

Он уж давно детьми обжит – и смехом их, и плачем.

 

Светло, и скатерка чиста, и поровну всем супа…

А супница уже пуста, и в хлеб вонзают зубы…

 

Вон тот пошел из-за стола: добавки дать забыли!..

Его соседка привела, когда отца убили.

 

Смуглянка – мышкой ест и пьет и крошек не роняет.

Теперь никто ее не бьет, на снег не выгоняет.

 

Вот на закраине скамьи сидит мальчонка робкий…

Он был рожден в семье, в любви! Конфеты – из коробки!..

 

Пред ним казенные столы, из алюминья ложка…

Его в машине привезли – пожить совсем немножко.

 

А эта – словно в забытье уходит каждой жилкой…

Мать отказалась от нее, еще крича в родилке.

 

Они сидят, едят и пьют, они себя не знают –

Куда пришли и с чем уйдут, как пахнет печь родная.

 

И няньки в ночь под Новый Год в их катанки на счастье

Кладут, крестя дрожащий рот, в обертке жалкой сласти.

 

Ну что же, растопырь ладонь, дитя! И жизнь положит

В нее и сахар, и огонь, и страсть, и смерть, быть может.

 

Положит сребреников горсть, постелет на соломе –

И будешь ты у ней, как гость

На празднике в детдоме.

 

* * *

...Нет. Не сложить печь.

Нет. Не выкосить луг.

Нет. Только бедная речь,

Лишь нищета рук.

 

Лишь нищета рта,

Легкая нищета

Легких – вздоха тщета,

Долгая, как верста.

 

Нет. Не сложить гимн.

Нет! Не сломать стих.

Видеть людей нагих,

И шелуху, и жмых.

 

Знать: уже не стоять

На краю, на крови.

Нет. Уже не солгать,

Так, как лгалось, в любви.

 

Жить, через хрип и вой.

Шить, перегрызши нить.

...Нет. Бедный подвиг твой

Нищенке не повторить.

 

ЗОЛОТАЯ ЖАННА

Горький сполох тугого огня средь задымленного Парижа –

Золотая мышца коня, хвост сверкающий, медно-рыжий…

Жанна, милая! Холодно ль под вуалью дождей запрудных?

Под землей давно твой король спит чугунным сном непробудным.

Грудь твоя одета в броню: скорлупа тверда золотая…

Я овес твоему коню донесла в котоме с Валдая.

Героиня! Металл бровей! Средь чужого века – огарок

Древних, светлых, как соль, кровей!

Шпиль костра и зубчат, и жарок.

Пламя хлещет издалека – волчье-бешеное, крутое.

Крещена им на все века, ты сама назвалась – святою!

И с тех пор – все гудит костер! Красный снег, крутяся, сгорает!

О, без счета твоих сестер на твоей земле умирает!

За любовь. За правду. За хлеб, что собаки да свиньи съели.

И Спаситель от слез ослеп, слыша стон в огневой купели –

Бабий плач, вой надрывный, крик хриплогорлый – ножом по тучам:

Золотой искровянен лик, бьется тело в путах падучей!

Вот страданье женское! От резко рвущейся пуповины –

До костра, чей тяжелый плот прямо к небу чалит с повинной!

 

Стойте, ангелы, не дыша! Все молчите вы, серафимы!

Золотая моя душа отлетает к своим любимым.

И костер горит. И народ обтекает живое пламя.

Жанна, милая! Мой черед на вязанку вставать ногами.

Ничего на страшусь в миру. Дети – рожены. Отцелован

Мой последний мужик.

                       …На юру, занесенном снежной половой,

На широком, седом ветру, от морозной вечности пьяном,

Ввысь кричу: о, я не умру, я с тобой, золотая Жанна!

С нами радость и с нами Бог. С нами – женская наша сила.

И Париж дымится у ног – от Крещения до могилы.

 

ЯРОСТЬ

А это вы видели?! Эту косу?!

Я грудью вперед свое тело несу –

И златом, и маслом текут по спине

Мои волоса, ненавистные мне!

Я знаю потребу. Я знаю ярлык.

Гляди – в подворотне сует мне старик

Дрожащий червонец: я – пайка ему,

В голодном безлюбье взалкавшему – тьму!

Да, тело мое – это просто еда:

Я плотью богата – такая беда!

Грудаста, бокаста, – голодные, жми!

Хватай! Возгоржусь, что была меж людьми –

Ржаною буханкой, питьем из горла,

И ужином смертника молча была, –

Ломали, вгрызались, крошили, смеясь,

На снежную скатерть, в дорожную грязь, –

Шоферы, геологи и голытьба,

И старый тюремщик с решеткою лба,

И юный художник, что маслом пропах,

И зэк-старикан, величавый, как Бах,

И тучей – рыбак в огоньках чешуи,

И рокер, замучивший песни свои, –

Весь нищий, родной, голодающий сброд,

Которого я нарекаю – народ, –

Я – хлеб твой насущный! Ломай, не жалей!

Кусай и целуй! И по новой налей –

В стакашек бумажный, в граненый хрусталь

Да в каски пустынной блестящую сталь…

Грудями – вперед! И вперед – животом!

 

...в каких житиях я пребуду потом –

На то наплевать. На Земле я жила

И бабьей краюхой мужам я была.

 

ОБРИТАЯ САЛОМЕЯ

 

...да, ты моя сестра,

сестра сеченная.

Лицо – колодца дыра,

яблоко печеное.

Плюнь в грязное блюдо судного дня.

Конвоем битая,

как в зеркало, глядишь в меня,

Саломея обритая.

 

Ты, златовласая сестра, наотмашь битая конвоем.

Лицо – колодец и дыра, лишь хрипом заткнутая, воем.

 

Кого убила? На пирог кровь пролилась – на сахар снега.

Мы все убийцы. Видит Бог все швы изнанки человека.

 

Пустое логово суда отгрохотало погремушкой.

Присяжных сытый смех. Сюда лицо повороти, подружка.

 

Щербинка заячья зубов.  Яйцо обритого затылка.

Халат – на голую любовь.  В кармане голый кус обмылка.

 

Сверкают золотом виски.  В улыбке скулы выпирают.

И золотятся кулаки, пока надежда умирает.

 

Ты в зеркало – в меня – глядишь! И ты – мне зеркало: до гроба.

Слой серебра. Ты, вошь и мышь, на лике зри всю ночь утробы.

 

Измятей черного белья. Сугробней волчьего предместья.

Смольней смолы. Да, это я – меня, как зеркало, повесьте

в копченом пиршестве. На дне

чертога в масле и вине.

На досках, в полоумной тьме

Левиафанова барака.

И в нем свое лицо в огне

и пламени – узришь, собака.

 

Увидишь, волк. Узнаешь, лис. 

Покроешься проказой дрожи.

...Меня ты засудил? Молись.

Лепи губами: святый, Боже.

 

ВИРСАВИЯ И ДАВИД

Я, в свою драненькую шубейку запахнувшись, брела.

Вдруг потекла ручьем жалейка, дудка, – из-за угла.

Из витража, разбитого ветром, – голову – задери!.. –

В дегте полночи вспыхнули веки, зрячие, изнутри...

Нет, это арфа... Нет, это набла... Систры, кимвал, тимпан...

Снег раздувал мощные жабры, пил жадный голос, пьян.

Я, как вкопанная, застыла. Сердца опал горит.

Бьется вдоль тела – саблею – жила: это же царь Давид.

Это песня его – лучами, в чревный мешок – копьем.

Это голос его ночами плакал со мной вдвоем.

Это – на ощупь, по льду и снегу, когтем ржу просверлив,

Бог процарапал меня – к Человеку: к Голосу: жарок, жив.

Башней дрожала под снежной шкурой. Красная капля ползла

По скуле. Уткой-подранком, дурой летела в бельмо стекла.

Царь мой, нет у меня водоема, нет бездонных зеркал,

Чтоб, близ влажного окоема, палец письмо ласкал!

Чтоб, иероглифы разбирая свитка, где все: «ЛЮБИ» –

Песню твою над вратами Рая слыша, как глас трубы,

Видя, как лик Луны лимонный – нож метели, взрезай! –

Вся дрожала, как лист спаленный, билась, как песий лай!

Царь мой Давид, я сподобилась чуда! – песню твою слыхать.

Средь остуды, гуда и блуда – нотой сиять, клокотать

В горле твоем, над арфою бедной, где перекрестка крик –

Стать лишь струною скрученной, медной в пальцах твоих, мужик!

И зазвучать, как не звучали волны со дна времен,

Как на снегу-молоке пылали все кумачи похорон,

Как не вопил младенец, рожденный от голубя – в белый свет,

Как не дышали рты всех влюбленных в морозный узор планет!

И под окном, где стекло разбито, пей, Вирсавья, до дна

Песню живую царя Давида, пьяную без вина;

Радугу дикую слез раскосых, жилистых струн разлет...

 

Гей, арапчонок!.. – метельные косы

Кинет мне на спину, высверкнет косо

Белками; обвяжет жемчужным просом,

В смертный жгут заплетет.

И при великом честном народе, что лжет, гогочет и ржет –

Пусть кольцо твое «ВСЕ ПРОХОДИТЪ» в белом костре сожжет.

 

* * *

Жизнь – варево густое. Похлебку разлила.

Я – нищенкой, листвою – к закраине стола.

 

Лбом яблочным я – к доскам. Волос польется мед.

Зубов моих полоска разрежет ночь и лед.

 

Скажи, тебя любили: челом, ребром, нутром?

Скажи, тебя – убили, когда бежал двором,

 

Огнем зимы спаленным, к той, чрево – чудом – чье?!

Бог, пошто умудренным безумие Твое?!

 

И вот я, побирушка. И стол, где яства, мгла.

Отчистила все кружки. Намыла слепь котла.

 

Тебе, кого так ждали народы и цари, –

На старом одеяле разброшу я дары:

 

Черпак руки дрожащей – без перстней и колец,

Живот, во тьме горящий, кос яростный венец, –

 

Гляди, я баба, пища, кость, зеркало, душа, –

Подай сезонке нищей не грош, а тень гроша.

 

И буду я богатой. Богаче девок всех.

И я к ногам распятым прижму собачий мех.

 

И я войду навылет – в стопу, в ладонь – гвоздем.

Не сдернут. Не распилят. И вместе мы уйдем.

 

И там, в веках, за кружкой иных безумных вин

Не вспомнят побирушку, кому был свят один,

 

Один, худой, костлявый, чья плоть как нож тверда –

На облаках во славе встающий в День Суда.