Александр КЕРДАН. ТРИНАДЦАТЬ. Из цикла "Простые рассказы" (продолжение следует)

Александр КЕРДАН

ТРИНАДЦАТЬ

Простые рассказы

 

                  ПРАЗДНИЧНАЯ НОЧЬ

   

Три вещи губят офицерскую карьеру: карты, водка и женщины. Так на заре туманной лейтенантской юности наставлял меня один начальник.

Что касается карт... Опасаюсь азартных игр и никогда не играю (наверное, потому, что сам азартен)... Женщины – это разговор особый (но об этом чуть позже). А водка? Пью по праздникам да и в будний день, если компания стоящая... «Ничто человеческое нам не чуждо», – так, кажется, у классика...

Правда, на службе – ни грамма! Впрочем, грешен, братцы, был один случай – нарушил эту заповедь. И вот по какому поводу...

Несколько лет назад, в канун 8-го марта, о котором мой преподаватель по академии написал стишок:

Иду домой, несу цветы,

И мысль одна свербит в затылке:

А вдруг на женский праздник ты

Купить забыла мне бутылку... –

оказался я и без цветов, и без бутылки – ответственным по политотделу дивизии.

«Дивизия», к слову, одно название – «кадр»: офицеров – полный штат, а солдат и батальона не наберётся. Но представительные органы все, честь по чести: штаб, политотдел, партучёт и т.д., и т.п. Вот по этой «куцей» воинской части и заступил я ответственным. Или, справедливее сказать, безответственным, так как никакими уставами пост сей не предусмотрен и не регламентирован, а является изобретением какого-то начальника перестроечной эпохи. На деле всё выглядело так: ходи себе по территории части целые сутки, «пинай воздух» и не мешай дежурному офицеру, который и так заинструктирован до предела (праздник как-никак)...

Но поскольку над каждым «безответственным» по железной армейской логике должен быть «безответственный» рангом повыше, рядом со мной «пинал воздух» Серёга Игнатенко – командир соседнего полка, тоже «скадрованного». Серёга – подполковник, я – майор, но мы с ним – на «ты». Он мне не прямой начальник. По возрасту – почти ровесники. Да и «афганские» воспоминания связывают. Соратник по праздничной ночи, что надо!

Игнатенко – высокий, широкоплечий блондин, с открытым лицом, кажется этаким добродушным увальнем. Увидишь без формы и регалий, ни за что не поверишь, что в Афгане горным батальоном командовал. Да ещё как! Орден Красной Звезды привёз... А сам – ни ранен, ни контужен. Значит, за геройство представлялся и за командирский талант...

Серёга устал от бестолкового брожения первым:

– Слушай, Вить, пора наше патрулирование заканчивать. Бойцы уже давно десятый сон видят. Наряд службу блюдёт. Давай и мы «червячка» заморим...

Мне наше полуночное бдение, честно сказать, тоже порядком обрыдло, поэтому откликнулся с готовностью:

– Нет возражений!

– Тогда потопали в мой кабинет, там теплее.

Кабинеты у нас в одном здании, но на разных этажах: у меня – на первом, у Игнатенко – на втором. Если верить закону физики, гласящему, что тепло поднимается вверх, то у Сереги, точно, должно быть теплее (хотя батареи не греют ни у него, ни у меня).

Предупредив дежурного, где мы есть – мало ли что случиться может: тогда, не взирая на «безответственность» штаны со всех троих спустят, – расположились в тесной каморке Игнатенко на деревянных табуретах. Развернули «тормозки» со снедью. Харч у обоих оказался самый что ни на есть армейский – хлеб да сало. Не расстарались подруги наши боевые, провожая мужей на службу... Понятное дело: на другой вариант рассчитывали, чтобы – рядом, да за праздничным столом. А тут... Женщины почему-то в этот праздник особенно остро на разлуку реагируют. Но ведь и нам не легче... Тоска. Бутерброды «на сухую» в горло не лезут. Эх, сейчас бы...

Мы, очевидно, подумав об одном, переглянулись.

– Что-то не праздничный ужин у нас получается... Даже аппетит пропал. Может, дёрнем по маленькой?.. У меня есть... – Игнатенко открыл сейф и достал бутылку «Белого аиста».

Я только языком прицокнул, мол, ты даёшь, командир! Но тут же замполитский тормоз сработал: «А не влетит нам...»

– Не боись, комиссар, семь бед – один ответ. А потом, здесь я – старший... – Серёга ловко выдернул пробку. Мы сдвинули солдатские кружки. Первый тост гусарский: «За дам-с!»

Коньяк обжёг гортань. На душе потеплело. Не от спиртного – от мыслей о женщинах... «Всё-таки, удивительный это народ – слабый пол!»

Игнатенко продолжил:

– Знаешь, Вить, только на войне и понял, что женщина для мужика значит...

 

Так и начался наш ночной разговор, который я запомнил навсегда.

– Я в Афгане, – зачем-то понизив голос, сказал Серёга, – хоть верь, хоть не верь – два года без «пэпэжэ» (походно-полевая жена) прожил. Не потому, что святой такой. Сам знаешь: все мы – не ангелы... Первые полгода от желания аж скулы сводило... Поначалу, конечно, не до баб было: пока батальон принимал, на первые боевые сходил... А потом – три месяца без «командировок» на базе – в голову всякая блажь полезла... На фотку Людки посмотрю – волком выть охота! А кроме фотки никаких женщин во всей округе нет: ни наших, ни афганок. Ещё бы был гарнизон, как гарнизон, где-нибудь в центре провинции... Так нет, мой батальон на перевале, на самой верхотуре посажен. Зона ответственности – нефтепровод афганский. Мы, значит, от «духов» его стеречь должны... Понятно, у тех, кто внизу, к штабам поближе, и машинистки, и прачки, и поварихи в столовых – весь этот «спецконтингент» в юбках... А к нам, в горы, кто женщину направит? Для неё здесь и удобств никаких: мы с солдатами наравне по землянкам ютимся. Но нам и так сойдёт, а для неё ни сортиров, ни бань отдельных не предусмотрено. И потом, стреляют у нас почаще, чем на равнине... Так что, вольно или невольно, вели аскетический образ жизни.

Я съехидничал:

– Так и навык потерять можно...

Серёга даже не улыбнулся:

– И вот, под самый Новый год, получил я приказ – закрыть перевал. Что уж там стряслось: моджахеды начали какую-то операцию или наша совдеповская перестраховка сработала, не знаю. Только, приказ есть приказ – мои архаровцы мигом бэтээрами дорогу перегородили. Дозоры, посты дополнительные выставили, всё, как положено... Когда совсем стемнело, мы с замом – Санькой Духониным, обошли наше хозяйство, солдат с наступающим праздником поздравили, караулы проверили. Собрались накрывать «дастархан» по случаю Нового года, и тут заваливается в землянку лейтенант, командир дежурного взвода, и с порога грохочет:

– Товарищ майор (подполковника я уже в Союзе получил), к вам женщина...

«Неужто галлюцинации начались?»

– Какая женщина? – строго так спрашиваю.

– Наша, советская, – с готовностью докладывает взводный, а у самого глаза, как у мартовского кота, блестят.

– Ладно, если наша, давай её сюда!

Не прошло и полминуты, появляется – эх, Витёк, видел бы ты! – Снегурочка, краса ненаглядная... Или мне это с голодухи показалось... Ну, в общем, глаза, улыбка – всё при ней! Женщина! Наша, российская. Только порог переступила, в землянке словно посветлело, настоящим праздником запахло. Понимаешь, есть у женщин свойство такое – жизнь делать ярче, радостней...

Я с топчана привстал. Обращаюсь к незнакомке, стараясь придать голосу надлежащую важность:

– Кто вы?

– Лида, – отвечает она просто и руку мне протягивает.

А я, Вить, поверишь, уже забыл, как с женским полом обходиться. С бойцами-то чаще, чем на русском литературном, на командно-матерном общаемся... Так вот, вместо того, чтобы ручку эту поцеловать или хотя бы пожать для приличия, уселся обратно на топчан и свой допрос продолжаю:

– И откуда вы взялись?

У Лиды уже слезинки на глазах наклюнулись:

– Из госпиталя я, медсестра. К жениху меня на Новый год отпустили. Вместе встретить хотели, а тут бээмпэ попутная...

– И где ваш жених? – несколько смягчаю я тон. – Да вы присаживайтесь, – наконец вспоминаю о светских манерах.

Духонин девушке табурет придвинул, а та своё:

– Некогда мне, товарищ майор. Надо к полуночи до «точки» добраться. Жених там взводом командует... – и называет такой блокпост, куда теперь не то, что на бээмпэ, но и на «вертушке» – не поспеть!

– Да вы соображаете, барышня, что говорите? – снова прорываются у меня покровительственные нотки. – Мы ведь здесь не в бирюльки играем. У меня приказ комдива до завтрашнего утра закрыть перевал и никого – ни в ту, ни в эту сторону... Так что пропустить вас я не имею никакого права...

 

Игнатенко прервал свой рассказ, плеснул в кружки коньяку. Выпил, не дожидаясь меня. Уставился в окно кабинета, за которым льнули к стеклу крупные хлопья мартовского снега.

– И ты не пустил, Серёга? – мне не терпелось узнать продолжение истории.

– Не пустил... Плакала она, обещала генералу знакомому пожаловаться... Не пустил и всё! Да как я мог девчонку эту и экипаж бээмпэ заведомо под пули подставлять? Ты же сам воевал, знаешь: перевал – моя зона ответственности... Жизнь человеческая дороже, какая б там любовь ни была...

– Так оно, конечно, – согласился я. – И что же Лида?

– Порывалась обратно ехать. Да куда? Кругом – ночь. Потом стрельба где-то неподалёку началась... В общем, осталась она в батальоне Новый год встречать. Гостьей поневоле... Уж не знаю, как бы мы с её кислым настроением боролись, да солдаты мои выручили.

Только-только наши «разборки» закончились, вдруг стук в дверь. Распахиваю, а там – целая солдатская делегация. Впереди сержант Аркаев.

– Товарищ майор, разрешите обратиться? – вскинул руку под козырёк напяленной не по погоде «афганки».

– Обращайся, – тихо удивляюсь я. Вообще-то, взаимоотношения на перевале более демократичные, без излишней субординации. Но тут, видно, случай особый...

– Товарищ командир, вас, всех товарищей офицеров и... – сержант замялся, не зная, как назвать Лиду, – и нашу гостью, – наконец-то нашёлся он, – приглашаем на концерт художественной самодеятельности.

«Какая самодеятельность? – ломаю голову. – Ни о чём подобном речи не велось. Кому её организовывать? Замполит – в отпуске. Прапорщик Зенин – комсорг батальона – в госпитале, с гепатитом...».

Прошли мы в солдатскую столовую – самое большое крытое сооружение в гарнизоне. А там – весь личный состав батальона, кто не на постах и не в наряде, конечно. На скамейках, на земляном полу (кому места не хватило)...

Провёл нас Аркаев, усадил на специально освобожденную для почётных зрителей скамью, а сам юркнул за серые, из простыней, кулисы...

А я тем временем огляделся. И вот что заметил: у всех солдат головы, как подсолнухи к солнцу, к Лиде обращены. И что важно, все – побриты, подшиты, застёгнуты по форме. Вот заразы! Я ж от них такого единообразия полгода на строевых смотрах добиться не мог!.. А здесь, как один – образец внешнего вида и строевой подтянутости. Орлы, герои! Вот, Вить, что такое женщина...

Тут распахнулся занавес, и заиграл вокально-инструментальный ансамбль. Импровизированный, неподражаемый. Гитары, балалайка, ударник из ротного барабана и алюминиевых тарелок (ещё начальник столовой задаст энтузиастам нагоняй!)... Я другого такого концерта не видел и не увижу, конечно. Были в нём и авторская песня, и самодеятельные стихи, и даже выступления акробатов. Откуда таланты взялись?

Смотрел я и думал, что это всё не ради нас, офицеров, не ради ребят-сослуживцев совершается, а каждый номер, каждое выступление, для неё – Лиды. И не потому даже, что она такая нечаянная, такая красивая, родная... Нет. В ней сегодня – символ той единственной женщины (реальной или воображаемой) заключён, который каждому из нас, как надежда на лучшее необходим...

И она сама, видимо, поняла, что для всех значит. Заулыбалась. Щёки порозовели. Прелесть да и только!..

 

Игнатенко умолк, снова переживая тот вечер.

Настала моя очередь разливать коньяк.

Выпили. Закурили.

Я не торопил Серёгу. Понял: не стоит. Что-то важное ещё впереди.

И верно, ткнув окурок в самодельную пепельницу, сработанную полковым умельцем из лесной коряги, он заговорил снова:

– А потом было застолье. Для узкого круга: я, Духонин, начальник штаба и Лида. Пили спирт, травили анекдоты. Потом на песни потянуло... Далеко за полночь засиделись в моих апартаментах. И не только оттого, что – праздник, а мысль одна потаённая всех мужиков свербила: с кем эта женщина сегодня будет? Кому из нас троих судьба новогодний подарок преподнесёт?

Я и замы мои – все одногодки, и желанья мужские у всех, надо полагать, схожие...

Лида, девочка эта, сердиться за прерванное путешествие уже перестала, поняла, что жизнь ей сберегли... Ласково, кокетливо на нас поглядывает. Вроде, как все мы симпатию вызываем... Но есть одно «но»: здесь я – хозяин... Закон гор, войны, если хочешь... Как скажу, так и будет! И для всех это ясно. И для Духонина, и для Мишки Чеснокова, и… для Лиды.

И что, казалось, маяться: сама судьба всё по своим местам расставила. В землянке моей я живу на пару с замполитом, а он – в отпуске. Топчан свободен. И хоть взглядом, хоть кивком дай знать мужикам, поймут и уйдут (командир, он и в Африке – командир!).

А Лида, пусть и поартачится для порядка: мол, жених, трали-вали, но ведь не из института же благородных девиц сюда попала (таких «за речку» не берут!)... А потом я поддал, она тоже навеселе…

Мерзкие мыслишки, конечно. Но говорю, как было. Всё это у меня в считанные секунды в голове промелькнуло. И тут представил, как мужикам, забывшим, как женские подмышки пахнут, будет там, за стенкой, когда я здесь с ней... Получится что, не получится, не важно. Но как я потом буду им в глаза смотреть, если сейчас воспользуюсь командирским правом?

И всё решилось само собой.

– Ладно, – говорю, – ребята, пора и честь знать. Ну-ка, Митрий, помоги мне топчан вынести. Я сегодня у вас ночую...

Откланялись мы. Улеглись втроём в землянке у замов. В тесноте да не в обиде. Проворочались до рассвета. Так, по-моему, и не заснул никто. Но встали, как и легли, друзьями, однополчанами...

Зашёл я на правах хозяина Лиде доброго утра пожелать, с наступившим Новым годом поздравить. Вижу, и она не спала. Сидит на топчане по-турецки, глаза красные.

Увидела меня, бросилась на шею, целует, а сама быстро-быстро шепчет:

– Спасибо тебе, Серёженька! Я этого никогда не забуду...

 

Игнатенко отвернулся к окну, за которым уже брезжил тусклый рассвет.

Мне очень хотелось узнать, что стало с Лидой потом, встретилась ли она с женихом, какова их дальнейшая судьба? Но спрашивать не стал.

 

 

                                              ВНЕ ОЧЕРЕДИ

 

Слышимость в новых ДОСах[1], была такой же, как в гостевой комнате знаменитой Невьянской башни, где подполковник Нахимчук побывал, проверяя местный военкомат. По великому блату невьянский горвоенком провёл его к этой демидовской диковине, расположенной на территории режимного завода. По словам военкома, наклон у башни был больше, чем у Пизанской, в затопленных подземельях скрыта тайна чеканки демидовской серебряной монеты, а в самой башне оборудована та самая гостевая, где каждый шепоток был слышен в любом углу. И в своём ДОСе, благодаря хлипким межквартирным перегородкам, Нахимчук знал о жизни соседей практически всё: когда ложились, когда вставали, даже звяканье ложечки о чашку слышно, будто чай соседи пили у него на кухне.

Но сегодня Нахимчука спозаранку разбудил не звон посуды, а соседское радио, вдруг разразившееся бодрой песней. «Как хорошо быть генералом, как хорошо быть генералом! Лучше работы я вам, сеньоры, не назову... Стану я точно генералом, буду я точно генералом!» – во весь голос радовался модный советский певец. Как-то он давал шефский концерт в окружном Доме офицеров. Низкорослый, в туфлях на высоких каблуках, с натянутой, будто приклеенной улыбочкой. Наполеоновский комплекс – налицо! Такие лилипуты, обычно, и становятся генералами...

Сам Нахимчук генералом стать не хотел. Конечно, курсантом-первокурсником мечтал о счастливой карьере, но быстро усвоил военную присказку про генеральских детей, которым «за ратный труд штаны с лампасами сошьют»... И понял, что простым смертным выше полковника не подняться! Ну, а коли так, то и полковник – чем не мечта? Три большие звезды и два просвета на погонах, папаха, опять же: в зимнее время издалека видна... Но, помимо внешнего вида, был у носителя этого высокого звания целый ряд ощутимых материальных преимуществ. Это он позже, будучи уже офицером, уяснил. И в Военторге полковников в особом отделе обслуживали, и к праздникам почти что генеральские продовольственные наборы выдавали, и в окружной поликлинике не только полковники, но и члены полковничьих семей до скончания века состояли на учёте, в отличие от членов семей подполковников, майоров, не говоря уже о младших офицерах. И была ещё одна, незначительная вроде, но Нахимчука просто убивающая деталь: полковники имели право брать в воинских кассах билеты вне очереди, равно, как и Герои Советского Союза, полные кавалеры орденов Славы, генералы и адмиралы! Понятно, что генералы в очереди не стояли – у них для этого порученцы имелись. Героев Советского Союза и кавалеров других высоких наград в таких очередях Нахимчук тоже как-то не встречал. А вот разные полковники выскакивали всегда, как чёртики из табакерки, как раз, когда подходила его очередь. И это обстоятельство его всегда очень нервировало. Нахимчук не раз ловил себя на том, что, ожидая очереди, глядел на отражение своего погона в стекле кассы. Покачнётся он, и звёздочки на нём удваиваются, посмотрит под определённым углом и – один просвет становится двумя...

Словом, мечта получить звание полковника со всеми вытекающими отсюда льготами грела Нахимчука долгие годы. Но только – одно дело мечта, и совсем другое – реальность. Служба поначалу складывалась у него неплохо: взвод, рота, начальник штаба батальона – и всё застопорилось на академии. Экзамены в академию он сдал, но не прошёл по конкурсу. Можно было бы выдвинуться иным способом: скажем, послужив в Афганистане. Но туда он не попал по причине перенесённого в детстве гепатита. Так и завис на батальоне. С трудом получил майора. Потом и вовсе отошёл от карьерной магистрали – оказался в организационно-мобилизационном управлении штаба округа, в отделе, курирующем военкоматы. Правда, огорчался этому обстоятельству Нахимчук недолго. Сослуживцы быстро растолковали все преимущества новой службы. Ни тебе прямых подчинённых, с их вечными проблемами и чрезвычайными происшествиями, ни ранних подъёмов и тревог. Спокойная, размеренная работа в тёплом, уютном кабинете, выходящем окнами на центральный проспект областного центра. И квартиру получил Нахимчук в центре, в доме по улице Мамина-Сибиряка, совсем недалеко от штаба округа. Эта привилегия доставалась тоже в первую очередь офицерам его управления, отвечающего за мобилизационную готовность.

Если же едешь в командировку, встречают тебя в районных и городских военкоматах не хуже, чем генерала. В Каслях угостят знаменитым местным пирогом из двух десятков сортов рыбы, которая водится в окружающих городок озёрах, с лучком и тонким, пропечённым тестом. Под такой пирог никакая водка с ног не свалит, хоть целый литр в себя залей! Опять же сувениров целый портфель привезёшь – на весь мир известное чугунное литьё... В Златоусте свои прелести – ножи и топоры с гравюрой по амосовской стали... В Тобольске – резьба по кости и северная рыба муксун и стерлядка. В Тагиле – дивные подносы с мастерской росписью. В общем, если дураком не будешь, то и сам не пропадёшь и старшему начальнику подарок привезёшь, что тоже немаловажно для спокойной службы и возможного повышения... И всё бы хорошо было у Нахимчука, только вот желанное повышение никак не случалось. Кое-как, с задержкой стал он подполковником и затормозился на этом аж на целое десятилетие. Уже было смирился Нахимчук с тем, что придётся на пенсию выходить в сорок пять и подполковником. Но тут для таких как он служак нашлась лазейка. Кто-то там на самом верху додумался, что негоже простых офицеров, тех, что без академии и не при должности, лишать надежды папаху надеть. И вот в самом начале горбачёвской перестройки появился приказ Министра обороны СССР, разрешающий представлять к званию полковника подполковников, проходивших в этом звании не менее двух положенных сроков (то есть, как раз – десять лет) и, конечно, положительно характеризующихся по службе...

Тут уж Нахимчук стал землю носом рыть, только бы в число этих, представленных, угодить. И подарок начальнику отдела на день рождения дорогой преподнёс, и на службе стал задерживаться позже других, чтобы рвение своё показать, и даже бегать стал по утрам, дабы жирок, коим от долгого сидения на стуле изрядно заплыл, растрясти и не опарафиниться на очередной итоговой проверке при сдаче норм военно-спортивного комплекса. Немаловажным фактором в осуществлении задуманного стала и дружба с одним из старших офицеров управления кадров округа – завзятым рыбаком. Сам Нахимчук рыбалку на дух не переваривал, называл её не иначе, как той же пьянкой, только в болотных сапогах. Но тут купил удочку, книгу по спортивному рыболовству, записался в военно-охотничье общество и напросился поехать вместе с кадровиком на озеро. Стойко перенёс он там и комаров, и подзуживание нового приятеля, когда не смог поймать ни одного карасика, но зато посидели вместе у костерка, выпили, конечно, поговорили... Так раз, другой. Нахимчук старался, не отказывался и червей накопать, и костёр разложить, и за поллитрой в ближнее сельпо сбегать... А когда месяца через три отношения стали совсем доверительными, во время очередной попойки у костра выложил кадровику свою заветную мечту...

– Это, Вася, сделать нам легко, – важно сказал кадровик, – как два пальца об асфальт...

И слегка заплетающимся языком тут же изложил план действий, самым неожиданным из которого оказалось законспектировать все последние доклады Горбачёва, связанные с перестройкой и гласностью.

 – А это зачем? – искренне удивился Нахимчук. – Ну, мобилизационные документы, приказы, положения – это понятно, а доклады-то зачем? Я же не политработник...

– Эх, Вася! В том-то и дело, что не политработник! На этом и погоришь!

– Как это погорю? – не на шутку испугался Нахимчук.

– А вот так... – кадровик приблизил к нему покрасневшее от выпитого лицо. – Ты же знаешь, что всех представленных к званию полковника пропускают через Военный совет округа. Так, вот там тебя и рубанут!

– Кто рубанёт!

– Ясно кто – «Факел перестройки».

«Факелом перестройки» прозвали рыжего генерал-майора, недавно прибывшего из Куйбышева на должность начальника политуправления округа.

– Этот «Факел» на последнем Совете трёх претендентов зарубил за то, что генсека процитировать не смогли. Уяснил? – спросил кадровик.

Нахимчук кивнул. И дело закрутилось.

– ...Буду я точно генералом, стану я точно генералом... – надрывалось соседское радио, возвращая Нахимчука к событиям вчерашнего дня, когда на экстренном собрании офицеров начальник управления зачитал приказ о присвоении ему звания полковника, вручил заветные погоны и папаху. Какое это было мгновение!

Конечно, через своего друга – кадровика, он уже заранее знал о пресловутом приказе, и даже новый китель с полковничьими погонами в окружном ателье заказал, и к парадной шинели погоны сам лично пришил, исколов иголкой все пальцы... Да что там погоны! Он и отпуск себе подгадал к этому дню, и путёвку в военный санаторий – опять же, по блату – раздобыл. И в какой санаторий! В Архангельское! Туда офицеров, ниже полковника, просто не пускают. А летом там – одни москвичи.

«Ничего, – думал Нахимчук, – нам и февраль сойдёт. Зато какие перспективы этот отдых может предоставить... Скажем, окажется соседом по обеденному столу какой-нибудь большой человек из Минобороны... И я ему понравлюсь. Уж я постараюсь это сделать! И тогда...».

Нахимчук нашарил ногами тапки, поднялся, с хрустом потянулся и, с удовольствием глянув на своё отражение в трюмо, шёпотом, чтобы не разбудить мирно спящую жену, поздоровался: «Здравия желаю, товарищ полковник!». На него взирал сразу из трёх зеркал толстый, волосатый мужик в майке и семейных трусах до колен. Он долго и старательно разглядывал своё широкое лицо, точно видел впервые. Крупный нос с ложбинкой посредине, большие, навыкат, серые глаза, залысины на лбу... Жёсткая линия рта. Словом – настоящий полковник. А полковник, он и в Африке – полковник. Сам не замечая того, Нахимчук всё бормотал прицепившуюся фразочку: «Буду я точно генералом, буду я точно...». Он подобрал живот, одобрительно улыбнулся своему отражению и пошлёпал в туалет, на ходу смакуя, что предстоит сделать в первый день отпуска. Сегодня он без очереди купит билет на самолёт. Нахимчук специально не покупал его заранее, будучи подполковником, чтобы нынче насладиться открывшейся возможностью...

Он не спеша побрился. Так же со значением выпил чаю, который подала проснувшаяся наконец жена, такая же толстая и неуклюжая, как сам Нахимчук. Но и она, надоевшая за четверть века совместного быта, в это утро не вызывала в нём обычного раздражения своим растрёпанным, заспанным видом. И обыденный «Индийский чай» Рязанской чаеразвесочной фабрики показался ему необыкновенно вкусным.

Новый китель сидел на нём, как влитой.

– Ой, Вася, какой ты... – счастливо всплеснула руками жена и почему-то прослезилась.

– Полно, полно, Зина! Чего сырость развела? Помоги лучше шинель надеть, – Нахимчук оттопырил назад короткие руки, отчего стал похож на фронтовой бомбардировщик «Миг-15». Такие самолёты были на вооружении в тот год, когда он поступал в авиационное училище. Поступал да не поступил: подвёл вестибулярный аппарат. Но в военных училищах страны тогда был недобор, и абитуриентам, кто не прошёл в лётное по физическим данным, предложили на выбор другие училища. Нахимчук выбрал общевойсковое командное... И не прогадал! Вот, стал полковником...

Он вышел на крыльцо, остановился, вглядываясь в серый небосвод, с которого сыпался мелкий, колючий снежок. Ветер, дующий со стороны Уралмаша, доносил запахи заводских труб и окрестных кочегарок и всё норовил залезть холодной пятернёй за отворот шинели. Но и это обстоятельство ничуть не расстроило Нахимчука. Напротив, и небо ему казалось не таким низким, и ветер вовсе не пронизывающим. Он с минуту потоптался на крыльце, раздумывая, какой дорогой направиться к кассам предварительной продажи билетов, что располагались на улице Свердлова. Пройти можно было двумя путями: срезав расстояние, через Харитоновский парк, и более длинным путём – через Вознесенскую горку.

Нахимчук пошёл там, где многолюдней. Так хотелось ему покрасоваться в новой серой папахе, делающей его выше и стройнее.

Как назло, в этот утренний час прохожих было немного. Да и те, что попадались навстречу, не обращали на Нахимчука никакого внимания, кутались в шарфы, закрывали носы воротниками однотипных пальто, спешили по своим делам. Впрочем, и это обстоятельство не поколебало его доброго настроения.

Нахимчук, тяжело и широко ставя ноги, поскрипывая снежной крупкой, дал кругаля и вышёл на набережную Исети. Его взору открылись серые невыразительные дома на противоположном берегу. И только высотное здание обкома партии настырно лезло в глаза. «Белым клыком» окрестили свердловчане детище первого секретаря обкома Ельцина, недавно переведённого в Москву... А по эту сторону реки – старые полуразрушенные бараки да пустырь на месте дома Ипатьева, за ночь уничтоженного молодым и энергичным свердловским вождём. Говорят, Ельцин лично руководил этими работами. Он ведь – строитель по образованию. Наверное, за исполнительность и партийную непреклонность и пошёл на повышение.

«А, что, может и у меня ещё всё сложится удачно... Возьмут да переведут в Москву, в мобилизационное управление Министерства обороны... Для полковника-то я ещё совсем не старый... К тому же с опытом работы и старанием... А там, в Москве, и до генерала – рукой подать!» – счастливо размечтался Нахимчук.

Он пришёл в кассы, предчувствуя долгожданный триумф, как подойдёт к окошечку и, раздвигая толпу, возьмёт свой билет вне очереди.

К разочарованию Нахимчука, очереди-то возле воинских касс в это утро не было. Стояли всего три человека: лейтенант с эмблемами танкиста, какой-то старичок-отставник и женщина средних лет, очевидно, жена или мать военнослужащего. В общем-то, можно было бы встать за ними.

Но Нахимчук с осознанием своей правоты бесцеремонно подошёл к окошечку, отстраняя лейтенанта, подал кассиру проездные документы:

– На утренний самолёт до Москвы, будьте любезны... – как бы устало сказал он.

Пока кассир звонила в аэропорт, Нахимчук снисходительно оглядел стоящих. Лейтенант совсем зелёный – шинель ещё не износилась. А старичок, видать, воевал... Составить мнение о женщине Нахимчук не успел – кассирша доложила с почтением в голосе:

– Повезло вам, товарищ полковник, последний билет на рейс достался... Оформляем?

Нахимчук кивнул.

– Девушка, скажите, больше билетов совсем нет? – спросил лейтенант.

– Я же русским языком сказала, это последний, – отрезала кассирша.

– Товарищ полковник, вы не уступили бы мне билет? – обратился лейтенант к Нахимчуку. – Я по телеграмме, у меня мама при смерти...

Нахимчук, хотя едва доходил лейтенанту до плеча, посмотрел на него сверху вниз:

– По служебной надобности, лейтенант!

Лейтенант ничего не сказал.

Оформление билета Нахимчука прошло в гробовой тишине. Отходя от кассы, он обернулся, желая подбодрить лейтенанта, мол, улетишь следующим рейсом.

Старичок тем временем расстегнул полушубок. Намётанным глазом Нахимчук сразу приметил на пиджаке планки трёх орденов Славы и вышел на улицу.

«Надо было всё же подсказать лейтенанту, чтобы обратился к военному коменданту в Кольцово. Тот в экстренных случаях подсаживает военнослужащих на ближайший борт... – запоздало спохватился он. – Ещё и этот старик, полный кавалер... Тоже мог ведь без очереди... Да что уж теперь...».

– Ничего, мне положено, – пробормотал он себе под нос и пошёл домой собирать чемодан. Но только к вечеру, когда в гости нагрянули родственники жены, чтобы поздравить Нахимчука с получением долгожданного звания, неприятный осадок от похода за билетами понемногу развеялся.

На следующее утро об этом инциденте Нахимчук уже не вспоминал.

...А ещё через день газета «Известия», которую полковник уже много лет выписывал по разнарядке, опубликовала сообщение, что самолёт рейсом «Кольцово – Домодедово» разбился при заходе на посадку в московском аэропорту. В списке погибших пассажиров значилась и фамилия Нахимчука.

 

                                             ТЕАТРАЛ

 

Капитан Упоров не любил театр. Сначала ему, правда, казалось, что он театр не «не  любит, а любит». Так написал один знаменитый писатель. Но писатель так написал про своё. А Упорову так казалось совсем про другое.

Когда он первый раз был женат, женат на Тамаре, казалось ему, что театр он любит. Он даже выстаивал очередь, чтобы купить билеты на премьеру в местную музыкальную комедию. И со службы отпрашивался пораньше, чтобы успеть к началу спектакля. И в едином порыве с супругой и со всем залом Упоров кричал «Браво!» и до боли в ладонях аплодировал чете местных звёзд – артистов Жердевых, лихо выплясывающих канкан. И после развода с Тамарой он какое-то время ещё посещал театр. Но всё реже и реже...

По-настоящему же Упоров понял, что театр он не любит, опять же, как написал знаменитый писатель, когда «уехал и жил у моря». Ну, «жил у моря» – это громко сказано. Упоров с немалым трудом раздобыл турпутёвку по маршруту: Терскол – Сухуми. Почему-то именно так устроены военные туристические маршруты: десять дней ты живёшь в горах, три дня топаешь в Сванетию, а потом – всего неделя у моря. Как будто нельзя офицеру сразу к морю приехать и спокойно три недельки пожариться на песке, поплескаться в солёной водице, завести какой-нибудь курортный романчик...

Но Главное туристическое управление Минобороны посчитало: военнослужащий и на отдыхе остаётся военнослужащим. И положения устава для него никто не отменял. Значит, он должен и в отпуске преодолевать тяготы и невзгоды: сперва до одури полазать по горам, совершить переход через заснеженный перевал Донгуз-орун, сорок километров пройти с тяжеленным рюкзаком до Южного приюта, – и только тогда, на ПАЗике, отправиться к ласковому морю.

«Зачем все эти трудности? – недоумевал Упоров. – Может быть, таким манером большие начальники решили подтянуть горную выучку офицерского состава? Как-никак пять лет война в Афгане идёт...».

Да и на кой ляд пропагандисту авиационного полка эта подготовка сдалась? Упоров ехал на юг расслабиться и забыться после скандального развода с загулявшей женой. Ехал с тайной надеждой отдохнуть от всей сопровождающей подобные мероприятия нервотрёпки, раны сердца залечить. Короче говоря, познакомиться с какой-нибудь отдыхающей красоткой, не очень целомудренной и сговорчивой.

В Терсколе осуществить мечту о курортном романе ему не удалось. Все дамы в его туристической группе оказались с мужьями, а две одинокие туристки по возрасту Упорову в матери годились и никаких эротических фантазий не вызывали. Оставалось одно – вместе с соседом по комнате Володей заливать одиночество местным вином, пусть и не лучшего качества, но поставлявшимся окрестными жителями на турбазу в достаточном количестве.

Володя, огромный и мрачного вида мужик, чем-то похожий на Снежного человека, оказался собутыльником «приятным во всех отношениях», как написал бы об этом другой знаменитый писатель. То есть сам пил много и даже безудержно, но товарищу свою норму не навязывал, в душу с расспросами не лез, да и о себе почти ничего рассказывал. Упоров смог выяснить только, что он – подполковник, авиационный инженер, разведён, и тоже приехал развеяться. И хотя слово «развеяться» Володя понимал по-своему, они подружились. Во время перехода по горам шли рядом. И в Сухуми поселились снова в одном номере.

Сухуми ни в какое сравнение с Терсколом не шёл. Море, пальмы, пляж. Тут-то голова у Упорова и пошла кругом: куда не повернись, сами «лезут в глаза, тычутся», как сказал бы знаменитый писатель, красотки разных мастей: блондинки, шатенки, брюнетки, загорелые и молочной белизны, полненькие и худосочные, ладные и не очень... А одна шоколадная девица в бикини удивила тем, что на задней, аппетитной части её фигуры чертята наколоты. Фланирует она по песку, туда-сюда, свои шары, притягивающие взор, перекатывает, а рогатые в топку лопатами уголь подбрасывают... Тут и самый идейно-стойкий пропагандист все заповеди морального кодекса строителя коммунизма забудет! Но сколько очами голодными Упоров пляжных красавиц ни поедал, знакомство ни с одной из них не складывалось. Все девицы, которые ему нравились, держались так высокомерно, что и подойти к ним страшно, а к тем, которые не по вкусу, зачем подходить?

Вот и приходилось ему забываться и расслабляться больше по Володиному принципу. С утра они парой, «как шерочка с машерочкой», как мог бы написать, но, кажется, не написал знаменитый писатель, уходили с турбазы, расположенной в дальней, предгорной части города, медленно двигались в сторону моря, то и дело останавливаясь у бочек, которые в средней полосе обычно предназначаются для кваса, а здесь приспособлены под абхазское вино. Выпивали по кружечке и шлёпали к следующей бочке. Ещё кружечка и снова вперёд. Так, за час-полтора, добирались до пляжа, раскидывали полотенца и занимали наблюдательную позицию. Упоров бежал окунуться, а Володя, полежав минут десять, удалялся к ближайшей бочке, где и проводил большую часть времени, отводимого для морских процедур. Так и коротали день за днём.

Однажды на пляже, оглядывая окрестности, Упоров приметил одинокого молодого мужчину, по годам, может быть, ровесника ему, может быть, чуть младше. Незнакомец невольно притягивал к себе взгляд. Сложен, как Аполлон Бельведерский, загорелый, белокурый красавец с голубыми глазами. Он принимал солнечные процедуры, выбирая эффектные, можно сказать, театральные позы, явно демонстрируя свой атлетический торс и броскую внешность. Это позёрство не понравилось Упорову. Он отвернулся и стал глядеть на воду, где плескались местные и приезжие наяды. И вскоре позабыл про Апполона.

– Извините, – раздался за спиной приятный баритон. Упоров обернулся. Перед ним стоял тот самый Аполлон и с видимым дружелюбием разглядывал его.

– Извините, – вкрадчиво повторил он, – я вижу, вы тоже один и тоже скучаете.

Володя как раз отошёл к винной бочке и возвращаться пока не собирался.

– Да не то, чтобы скучаю... Загораю...

– А вы любите театр? – неожиданно спросил незнакомец.

– Люблю. А что? – оторопел Упоров.

Собеседник широко улыбнулся:

– Ой, простите великодушно. Забыл представиться. Меня зовут Эдуард. Я – помощник режиссёра Львовского театра Советской Армии. Мы тут на гастролях. А вы, как я понял, тоже к армии имеете какое-то отношение...

– Как вы догадались? – растерялся Упоров.

Эдуард рассмеялся, обнажив ровные, ослепительно белые зубы, как сказал бы, если бы хватило фантазии, знаменитый писатель, «такие же белые, как снег на перевале»:

– Ну, это совсем нетрудно. Причёска, манеры... Потом, этот офицерский загар – кисти рук и шея. Такой загар бывает только у зэков и у офицеров. На заключённого вы совсем не похожи. Значит – офицер. Я ведь угадал?

Упоров кивнул.

– Но вы не сказали, как вас зовут...

– Василий, – представился Упоров.

– Какое замечательное у вас имя, Василий.

– Главное – редкое, – пробурчал Упоров, но обаяние Эдуарда обезоруживало.

Эдуард всё с тою же вкрадчивостью в голосе сказал:

– Собственно, я хотел пригласить вас, Василий, на спектакль нашего театра.

– Когда?

– Сегодня вечером. У нас идёт водевиль «Сватовство гусара». Вещица лёгкая, развлекающая.

– Водевиль – это хорошо... На водевиль, пожалуй, приду. Только не один, с товарищем.

Эдуард обрадовался:

– Конечно, приходите с вашим другом. Я буду ждать вас у служебного входа в театр в половине седьмого.

– А с актрисами познакомите? – неожиданно для себя самого выложил Упоров давнюю мечту завязать близкое знакомство с какой-нибудь служительницей Мельпомены.

Эдуард, окинув его понимающим взглядом, заверил:

– Конечно, конечно. После спектакля посидим, выпьем вина. Пригласим наших девушек. Они у нас просто загляденье. Так придёте?

– Придём.

Эдуард крепко пожал Упорову руку и, сославшись на репетицию, собрал свои пожитки и покинул пляж.

Упоров почесал затылок и пришёл к выводу, что неожиданное приглашение, сулящее, возможно, любовные приключения, в общем-то, приемлемо и внесёт хоть какое-то разнообразие в похожие один на другой дни пребывания у моря. Оставалось только уговорить Володю.

Тот долго сопротивлялся:

– Чё я не видал в этом театре?

– С актрисами познакомимся... С настоящими...

– Да, на кой они мне... – отнекивался Володя. – К тому же, ты знаешь, на турбазе режим. Не успеем со спектакля вернуться, корпус закроют, будем на улице куковать!

Упоров заверил:

– Не бойся, успеем, – и подмигнул: – А буфет, знаешь, в театре какой? И коньяк, и бутерброды с икрой! К тому же, этот Эдик обещал «поляну» после спектакля накрыть...

Володя согласился.

Эдуард встретил их у служебного входа, проводил в директорскую ложу и, попросив задержаться после спектакля, удалился.

Водевиль оказался и вправду лёгким и непринуждённым. Молодые актрисы порхали по сцене, как бабочки. Все они были милы, ярко загримированы, в нарядных платьях прошлого века. Упоров старался угадать, кого именно приведёт Эдуард. В перерыве посетили буфет, приняли на грудь по сто граммов коньяку. И второе действие пролетело ещё стремительней.

После спектакля Эдуард влетел в ложу и, с порога, рассеивая все сомнения Володи в серьёзности его обещания «накрыть поляну», вдохновенно пригласил:

– А теперь ко мне, друзья! Гостиница буквально в двух шагах от театра...

– А как же актрисы? – напомнил Упоров.

Эдуард улыбнулся:

– Актрисы придут позднее. Им же надо снять грим и переодеться.

В номере у Эдуарда был щедро накрыт стол. Две бутылки самого дорогого армянского коньяка, шпроты, бутерброды с ветчиной и копчёной колбасой, ваза с краснобокими яблоками и чёрным виноградом. Володя заметно повеселел, да и у самого Упорова глаза от таких дефицитных яств заблестели.

Эдуард жестом хлебосольного хозяина пригласил к столу. Выпили по одной, по второй, по третьей. И Эдуард вдруг заговорил по-немецки:

— Es blasen die blauen Husaren…

У Володи и Упорова вытянулись лица.

Эдуард, раскрасневшийся от выпитого, пояснил:

– Это Гейне. «Трубят голубые гусары, Верхом из ворот выходя...», – и обратился к Упорову: – Вы любите Гейне, Василий?

– Актрисы-то когда придут? – вопросом на вопрос отозвался Упоров.

– Скоро уже...

Они выпили снова. Открыли вторую бутылку. Эдуард ещё порывался что-то читать из Гейне. Да так напыщенно и театрально, что Володя вышел в коридор покурить.

– Где же актрисы? – поглядев на часы, стрелки которых показывали, что до закрытия корпуса им не успеть, тревожно спросил Упоров.

Эдуард странно посмотрел на него и мягким, вкрадчивым голосом произнёс:

– Какой у вас красивый профиль, Василий. Просто, как у римского кесаря...

Упоров недоумённо вытаращился на него, и, как сказал бы знаменитый писатель, «по-бычьи ворохая глазами», спросил:

– В чём загвоздка, Эдуард? Актрисы не придут?!

Эдуард протянул руку через стол и положил её на руку Упорова:

– А зачем нам актрисы, Вася?

– Как зачем? – вскинулся Упоров. – Ты же обещал!

Эдуард заговорил быстро и вкрадчиво, глядя прямо в глаза Упорова:

– Зачем нам актрисы, Вася... Оставайся со мной.

– А Володю куда? – не понял Упоров.

– Володя пойдёт на турбазу.

– А я как же?

– А ты останешься... Останешься и испытаешь такое, что тебе и не снилось. Никакие актрисы этого дать не смогут. А я дам. На всю жизнь запомнишь...

Упоров, конечно, знал по рассказам людей бывалых, что существуют такие мужчины, которые любят мужчин. Но сам никогда с ними не сталкивался. Он мгновенно вспотел. Резко выдернул руку из-под горячей руки Эдуарда. Вскочил и сделал шаг назад, роняя стул, на котором сидел. Вслед за ним вскочил и Эдуард.

В этот момент в номер вошёл Володя.

Упоров возопил:

– Вова, он же «голубой»!

– Чё! Кто «голубой»? – не понял Володя.

– Да, этот вот! – Упоров ткнул пальцем в Эдуарда.

Володя рявкнул, как медведь:

– Щас мы его на свастику рвать будем! – и двинулся всей своей могучей тушей.

Эдуард проявил неожиданную ловкость. Опрокинув Володин стул, он метнулся на балкон, закрыл за собой дверь и втолкнул в ручку швабру, очевидно, припасённую для подобного развития событий.

Упоров, обгоняя Володю, рванул на себя дверь – она была закупорена наглухо. Он ударил по раме так, что затрепетали стекла. И тут Эдуард, свесившись с балкона вниз, заверещал:

– Милиция! Помогите, убивают, грабят!

Володя схватил стул, замахнулся, чтобы ударить по стеклу. Упоров, к которому вернулось здравомыслие, остановил:

– Уходим! Сейчас такой кипеж поднимется, не отмоемся потом...

Они быстро вышли из номера, захватив с собой в качестве трофея недопитый коньяк. Бегом спустились в вестибюль, мимо полусонного швейцара выскользнули на улицу и припустили в сторону турбазы.

– Жалко, что мы ему рожу не начистили! – на ходу комментировал ситуацию Упоров.

– Да ему не рожу, а седалище начистить надо! – потряс огромным кулаком Володя.

Они на ходу допили коньяк:

– Эх, театрал, ядрить тя в корень... – нудил Володя, – придётся ночевать на лавке. По корпусу-то дежурит Харибда...

Харибдой отдыхающие прозвали немолодую, вечно раздражённую и озлобленную на весь белый свет тётку, взявшую на турбазе на себя роль «полиции нравов»: никого после одиннадцати она в корпус не пускала, даже по приказу дежурного. В каждом опоздавшем мужчине видела злостного нарушителя семейных ценностей, в каждой задержавшейся женщине непременно – гулёну и вертихвостку.

– Отправляйтесь туда, откуда пришли! Нарушать режим тута никому не дозволено! Это вам не проходной двор, а военное учреждение! – голосом прокурора Вышинского вещала она опоздавшим из-за закрытых дверей. Спорить с ней и что-то доказывать было бесполезно.

Прогноз Володи сбылся на все сто. Эту ночь он и Упоров коротали на скамейке перед корпусом. Благо августовские ночи в Сухуми тёплые.

Слушая неумолчный стрёкот цикад, вдыхая терпкий аромат цветов, Володя сердито бубнил, глыбами вываливая слова:

– Завтра всё равно этого Эдика подловим и нюх ему натрём! Как токо посмел, сволочонок, такое советскому офицеру предложить?

– Как мы его сразу не раскусили? Всё про голубых гусаров читал... – соглашался Упоров. – Тоже мне, нашёлся поклонник Гейне... Кто его только в театр Советской Армии устроил? Надо в ГлавПУр написать!

– Не, давай без ГлавПУра. Поймаем гада и нос в губу вколотим, чтобы никого не соблазнял...

– Скажешь тоже, будто он меня соблазнил! – обиделся Упоров.

– Да ты чё? Я не о тебе... Ты у нас – мужик! А этот, ещё пожалеет, что с нами связался...

Наутро двери корпуса открыли, и они завались спать. Проспали до обеда. А когда пришли к театру, оказалось, что Львовские артисты уже уехали. И «голубой гусар» вместе с ними...

С той поры и понял Упоров, что театр он не любит.

Однако лет через десять после этого случая он, неожиданно для себя самого, женился на актрисе. Знаменитый писатель сочинил бы, что актриса эта из того самого Львовского театра Советской Армии, и играла в том самом водевиле, который посмотрел Упоров по приглашению поклонника Гейне.

Но уже не было ни Советской Армии, ни её Львовского театра. Да и сама Украина стала «незалежной», то есть независимой. И Инга – так звали новую жену Упорова – служила в небольшом драмтеатре в сибирском провинциальном городке.

Незадолго до свадьбы, в доверительном разговоре Упоров рассказал ей историю своего знакомства с помощником режиссёра. Инга тут же призналась, что таких «неформалов» и у них в театре предостаточно. Упоров расхохотался, но вопрос поставил ребром: или семья, или этот вертеп. Именно так он с некоторых пор и называл театры.

Инга оказалась девушкой рассудительной и ответила ему так, что и знаменитый писатель безо всякого сомнения назвал бы её изящной и мерцающей...

 

 

---

[1] ДОСы — дома офицерского состава.