Владимир ВИННИКОВ. НИКОГО БОЛЬШЕ. Рассказ

 

Владимир ВИННИКОВ

НИКОГО БОЛЬШЕ

Рассказ

 

17 мая 1948 года. Новый Афон. Государственная дача № 8

— Как добрались, Николай Александрович?

— Вашими молитвами. Довезли хорошо. Что потревожили старика?

— Какой же вы старик? Всего восемьдесят лет. У нас, на Кавказе, до ста живут. И больше.

Тот, кого собеседник назвал Николаем Александровичем, улыбнулся краешками губ.

— Счастливые люди!

— Вас я тоже могу порадовать. Поздравить с присвоением звание Героя Социалистического Труда. За исключительные заслуги перед нашим народом. И правительством.

— Гм… Серп и молот с Лениным на меня повесите? Умеете вы пошутить…

— Мы, Николай Александрович, здесь не шутки шутим.  Кстати, заодно готовьтесь к новоселью. Этот дом построили специально для вас. Официально будете числиться здесь истопником, но всем сотрудникам приказано слушаться вас во всём, как отца родного, и беречь. Как зеницу ока.

— Нищему собраться — только подпоясаться... Хотя — чем обязан?

— Вы сейчас должны быть в максимальной безопасности и постоянно на связи со мной. Что-то ваши добрые друзья и милые родственники чересчур засуетились…

— Локти кусают?

— Не свои. Нам пытаются руки откусить. По самые плечи.

— Не удивлен…  Что Алексей?

— Справляется. Надеюсь, до конца года всё устроит.

— Он тоже на это надеется. А подарок вы мне преподнесли, можно сказать, царский… Если не ошибаюсь, как раз на этом месте раньше стоял дом вашего духовного отца?..

 

6 (18) декабря 1894 года. Ново-Афонский Симоно-Кананитский монастырь

 — Иосиф! (он говорил: «Иосиф!») Что гласит 90-й псалом царя Давида?

— Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его. Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща, и беса полуденнаго. Падет от страны твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближится, — подросток на мгновение запнулся, но тут же продолжил. — Обаче очима твоима смотриши, и воздаяние грешников узриши. Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго положил еси прибежище твое. Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих. На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия. Яко на Мя упова, и избавлю, и покрыю и, яко позна имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое...

— Теперь это твой путь. Ты идешь меж аспидов и василисков, дабы попрать льва и змия. В мире нет прямых путей и неисповедимы пути Господни. Но сказано в Писании: «Сделайте прямыми пути Господу своему…». Кто есть лев и кто есть змий, Иосиф?

— Лев есть власти мира сего, а змий — богатства мира сего.

— Да, всё так. А кто есть лев и кто есть змий в мире сем, Иосиф?

— Лев — это символ Великой Британии, а змий — символ доллара Северной Америки, авва Иерон!

Черты лица схиигумена, словно высеченные из тёмного мрамора, смягчились, он поднял руку для благословения.

— Иди, готовься к постригу, Иосиф, воин Христов Николай!

 

17 мая 1948 года. Новый Афон. Государственная дача № 8

— Не ошибаетесь. Вы ведь тоже бывали здесь раньше?

В лице Николая Александровича не дрогнул ни один мускул, но словно тень: от облака ли, от ангела ли светлопечального, — скользнула по нему.

— Да, приходилось... Я закурю?

— Я тоже. 

Один — вставляя сигарету в мундштук, другой — набивая трубку, взяли паузу…

— Как с этими… с изделиями?

— Малое — через год-полтора.

— К юбилею готовите?

— Я, вы знаете, юбилеев своих не праздную. Чем раньше, тем лучше.

— А большое?

— Большое — лет пять ещё, не меньше.

— Святый отче Серафиме, моли Бога о нас, грешных! — Николай Александрович перекрестился. — Хотелось бы дожить.

— Я тоже не против.

Закурили, погрузившись в облака многорадужного — солнце заглядывало в окна, обрызганные каплями недавнего дождя, — дыма…

— Так всё же?

— По пути из Нарымской ссылки я был в Томске.  И встречался там с известным вам, Николай Александрович, человеком… 

— Тем самым?

— Да, тем самым. Он, кажется, передавал вам некое письмо?

 

5(17) июля 1891 года, Томск, Богородице-Алексеевский монастырь

— Сам Господь привёл в град сей, в день воскресный, к исповеди и причастию Святых Христовых Таин  Ваше Императорское Высочество! И дивны слова ваши!

— Спаси Господи, владыка Макарий!

— Всё не как мы хотим, а яко Бог хощет. Фарисей Савл был приведен в Дамаск и стал апостолом Павлом. А Государь Наследник Цесаревич приведен в Томск и… Нет у меня, грешного, слов, чтобы воспеть величие Промысла Его! Ибо сказано в Писании: «любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного!» Тако и буди, буди!

— Отец Николай утешал меня теми же словами.

— Дивный, дивный пастырь! А каким, ещё раз, было имя того язычника?

— Цẏда. Цẏда Сандзо, Ваше Преосвященство!

— Цẏда? Цẏда… Иуда… И чудо одновременно! Брат Алексий!

В двери архиерейской кельи появилась невысокая фигура в монашеском одеянии.

— Ваше Императорское Высочество! Благословенный старец Феодор незадолго до своей смерти передал схимонаху Алексию, тогда — отроку, адресованное вам — да, вам: не изумляйтесь! — письмо. И Алексий, по его благословению, открыл тайну сию мне как правящему в указанный срок архиерею.

— Трудно в такое поверить…

— Это Промысел Божий, Ваше Высочество!

 

17 мая 1948 года. Новый Афон. Государственная дача № 8

— Мне было сказано, Николай Александрович, что вы сожгли это письмо по прочтении.

— О пророчествах монаха Авеля вам тоже было сказано?

Его собеседник кивнул:

— Да. Там же…

Николай Александрович встал с кресла и подошёл к окну.

— Я был в свои двадцать три года… Ветер в голове. Да, ветер в голове! И когда этот… самурай ударил меня саблей — в моей голове что-то взорвалось. Да, это были словно два взрыва: первый и сразу же, следом за ним — второй… Ужасный звук и… Такая вспышка, что я, казалось, ослеп… Американцы сбросили на них две бомбы?

Его собеседник снова кивнул, на этот раз молча.

— Может быть, я видел как раз эти взрывы… Я был весь в крови — Николай кровавый, конечно же… Вас тоже, судя по всему, будут называть «кровавым», только не при жизни. Но тогда… Тогда, как у Гоголя, — стало вдруг видно далеко во все концы света. И времени… Открылось не всё, но многое, слишком многое для одного человека. Тем более — такого пустоголового, как я…

— Вы рассказывали об этом. И о встрече с владыкой Николаем. Но про письмо вы до сих пор даже не упоминали.

— Кстати, вы тоже. Слово — серебро, молчание — золото.

— Не всё то золото… что молчит…

— Но вам зачем-то понадобилось разменять этот червонец на целковые? И срочно? Я, признаться, озадачен. Вас тревожит новый Израиль? Или что-то ещё?

 

5 (17) мая 1899 года, Тбилиси, Глданский монастырь Пресвятой Богородицы

Этот закатный воздух, казалось, можно нарезать кусками и есть — настолько густо он был пропитан сладким ароматом цветущих деревьев, приправлен деловитым жужжанием пчёл и лёгким дымком от уже прогоревшего костра…

— Какой вкусный чай!.. С лимоном и мёдом…

— Всё своё, всё своё… Наливайте ещё, Николай! И выпечкой не брезгуйте. Мы с вами сегодня славно потрудились…

— Да разве это труд? Здесь у вас — как в раю!

— А как, по-вашему, в раю?!

— По-моему?

— Да, по-вашему…

— Не знаю… Наверное, когда всё вокруг и внутри тебя — цветёт. Когда ты и мир — одно. Когда всё так… правильно — и счастье: везде, навсегда… И уже не будет иначе!

— Я читал ваши стихи. У вас есть дар Слова. Редкий дар… Вы прочитали Шекспира, «Как вам это понравится»?

— Да, конечно. Наверное, тоже плохой перевод, но читать Шекспира намного приятнее, чем Маркса. Я пока ничего не понял в этом «Капитале»…

— Поймёте — это несложно. До какой-то черты — не сложно… А что вы поняли в Шекспире? Что вам больше всего запомнилось? Какие слова?

— Там брат идёт против брата. Словно Каин — против Авеля. А слова? Да, конечно, вот эти: «Мир — театр, в нём женщины, мужчины, все — актёры…»

— Вот именно! — хозяин, в простом чёрном подряснике, разрешил себе усмехнуться. — Все! Все сразу запоминают эти строки, хотя никто их не понимает. Потому что самое главное они прячут у всех на виду. Даже нет — не прячут, а делают это чем-то вроде воздуха, которым все дышат, сами того не замечая.

— Вы у меня в сердце, словно в книге, читаете!

— Нет, Николай. Дара читать в душах мне, в отличие от некоторых, не дано. Но я всеми силами стремлюсь попасть в Рай, о котором вы так хорошо сказали. А туда попадают только те, у кого Рай уже в сердце, кто уже живёт в Раю. И если я туда стремлюсь, и если другие туда стремятся, — то мы будем и чувствовать, и мыслить как одно целое. Пока вместе идём по истинному пути. А он, этот путь — да, может быть узким, долгим и тернистым. Нет, вернее — будет казаться таким для тех, кто уже привык к иному. Рыбе ведь хорошо в своей реке, или в озере, или в море, правда? А каково ей было бы здесь, вместе с нами, в  этом саду?

— Наверное, как нам — в аду. Но разве человек — это рыба? Хотя… апостолы Петр и Андрей ведь из рыбаков стали ловцами человеков, правда?

— Да, стали… Я прошлым летом ездил в гости ко Льву Толстому. Вы читали его?

— Ещё нет.

— «Казаки», «Война и мир», «Хаджи-Мурат»… Ему многое открывалось, это великий писатель. Так вот, Лев Николаевич Шекспира не приемлет, хотя даже не может сказать, почему — словно ослеп. Теми глазами, которые духовные. Но по-своему — может, по запаху? — чует всё верно…

— Что чует?

— Да вот это самое. Что мир — театр. Для них мир — это театр, понимаете? А люди — актёры, которые всего лишь играют придуманные ими или кем-то другим роли. Играют так, как считает нужным режиссёр. В декорациях художника. Для почтенной публики… Вот что главное. А для нас мир — это сад. И райский сад — его первообраз. Мы — не актёры, Николай. Мы не должны быть актёрами. И сценаристами не должны быть. И режиссёрами — не должны. И зрителями — не должны. Мы должны быть — садовниками. И растить свой сад. Хотя бы вот такой. Пусть он не так совершенен, как тот, созданный самим Богом. Но — растить. А значит — сажать деревья, окапывать и поливать их. И обрезать сухие ветви, и срубать деревья, не приносящие плода доброго, и бросать их в огонь. И вредителей уничтожать. И разводить пчёл. И многое другое. И этот свой сад делать частью сада райского. А не играть, Николай! Даже в садовника. Это главное. Не будем забывать об этом.

— Но… — в глазах юноши мелькнуло недоверие, — …будет ли в этом нашем саду древо познания добра и зла, плоды которого нельзя вкушать?

Лицо хозяина неуловимо изменилось, он внимательно и быстро, словно впервые, окинул взглядом своего гостя.

— Видишь, мы движемся одним путём, Николай. Поэтому давай теперь будем на «ты» — не возражаешь? Я пришёл к этому вопросу. Но совсем недавно, потому что шёл куда медленнее, чем ты... чем открылось тебе. Я ещё думаю над ответом… — он тонкими пальцами коснулся пиалки с чаем на столе и чуть отодвинул её, видимо, отгоняя от себя какие-то ненужные сейчас слова и мысли, облечённые в них. — Послезавтра тебя посадят в карцер, скоро выгонят из семинарии, а дальше… Кто знает, что дальше? Только не думай, никогда не думай, что всё это — игра, что всё это — не всерьёз. И какой-то другой жизни здесь не жди. Всё у тебя будет — по-настоящему…

 

17 мая 1948 года. Новый Афон. Государственная дача № 8

— Каждого из нас, Николай Александрович, всегда тревожит только одно: необходимость выбора. Обратная сторона свободы воли. Вы свой выбор сделали тогда, в Томске?

— Это уже похоже на допрос, не находите? Извольте объясниться. Я обязан вам жизнью: и своей, и своих близких.  Но и вы обязаны мне — всем остальным. Вы — не новый Иван Сусанин!..

— А также — не Иван Грозный и не Симеон Бекбулатович в одном лице…  Кстати, опера Глинки по-прежнему идёт в Большом.

— Я слушаю радио. Только вы её переименовали. Как и многое другое в России. А до Шаляпина Михайлову далеко…

— До Шаляпина всем далеко…  Что же до наших счетов, Николай Александрович, то на том свете сочтёмся! Богу мы все обязаны, а не друг другу. Уж поверьте, не из праздного любопытства спрашиваю — в первый раз за все годы нашего знакомства. Но согласен: доверие должно быть взаимным. И равным. Мы, старые большевики, только поэтому идём от победы к победе!

Николай Александрович опять улыбнулся своей — краешками губ — улыбкой.

— Только поэтому. Кстати, что-то давно съезд вашей партии не собирался. Непорядок!

— Вся наша партия, — слово «наша» было произнесено с едва заметным нажимом, — сейчас лежит в земле, от Волги до Эльбы. И по всему миру тоже. Как то зерно, которое погибло, чтобы прорасти полным колосом. Бомбы и ракеты сделать проще, чем снова создать такую партию. И вы лучше меня это знаете. Мы идём от победы к победе — но теперь нам предстоит перерыв. Лет на сто. Может быть, меньше. Если сейчас постараемся и сделаем всё правильно. Нет собора — не будет и съезда. А Израиль… Что — Израиль? Будем считать его соломинкой, которая всё-таки переломила горб верблюду. Тому, что изо всех сил пытался пролезть в рай через игольное ушко истории...

— Я полагаю, из-за этого вы не собираетесь изменять своей «Герцеговине Флор» ради Camel…

— Кажется, кто-то совсем недавно упрекал меня в неуместных шутках? Пойдёмте пообедаем, Николай Александрович, всё уже готово...

 

24 сентября (6 октября) 1888 года. Ново-Афонский Симоно-Кананитский монастырь

— Труды ваши, вижу, велики и обширны, но будут ли плоды? Превратится ли, с Божьей помощью, вода в вино?

— С Божьей помощью — всенепременно, Ваше Императорское Величество. И через ангелов, и через людей она подается. Ваши дары — щедры сверх всякой меры. Но скажите — Вас ведь отговаривали от этой поездки? И многие отговаривали?

— У каждого — своя голова на плечах. Что с того? Я же здесь!

— Это великое счастье для нас, Ваше Императорское Величество! И мы непрестанно сугубо молимся о Вашем и всего Вашего семейства здравии! Ведь эти два камня, которые Вы и наследник-цесаревич заложили ныне в основание храма святого великомученика и целителя Пантелеимона, враги Вам не простят.

— Ха-ха-ха! Ты слышал, Ники?! Именно эти два камня?

— Не сочтите меня, грешного, ещё и безумным. Прибыв сюда, Вы, Ваше Императорское Величество, показали этим… фарисеям и книжникам, что полностью отвратились от них, что нет им больше части в ваших делах и помыслах. А эти два камня не просто привезены с горы Афонской, Удела Пресвятой Богородицы. Они — из тех камней, которыми иудеи хотели побить евангельскую блудницу, но оставили их и ушли.

— «Кто без греха, пусть первым бросит камень»? Надеюсь, вы не пребываете в заблуждении и не вводите в заблуждение нас, Ваше Высокопреподобие?

— Бог не всё и не сразу открывает даже святым Своим. Из неизреченной любви Своей. И диавол многое открывает слугам своим. Из великой злобы своей. Тут нужен дар различения между любовью и злобой. И лучше ничего не знать — из любви, чем ведать всё — из злобы. Но со всей любовью скажу: многие ищут погубить Вас, как погубили Вашего отца, Вашего деда и Вашего прадеда. Хотел бы ошибиться, но теперь эти враги обязательно дадут о себе знать. И очень скоро. Гораздо быстрее, чем можно было бы ожидать…

 

17 мая 1948 года. Новый Афон. Государственная дача № 8

— Ваше здоровье!

— И ваше!

Два бокала легко, почти без звука, на одном уровне коснулись друг друга.

— Хорошее вино.

— После обеда посмотрим, что там есть в подвале. Я просил подобрать приличную коллекцию.

— Не стоит. Кажется, мы пили такое тогда, втроём. Сразу три Николая.

— У вас прекрасная память.

— Это не память. А вы, как всегда, продумываете детали. К тому же, всегда имеете и правильно используете резервы.

— Кто бы это говорил?! Мы, Николай Александрович прекрасно знаем, что чудес на свете не бывает. Вспомните хотя бы японскую войну. И Первую мировую. И Гражданскую. И Вторую мировую. Что бы мы делали без предоставленных вами запасов?

— Всё то же самое, только без них. Кстати, нынешняя война ещё не закончена.

— Это так. И я хотел бы знать, что вы думаете по Китаю.

Над столом почти зримо промелькнула невесомая, но ясно ощутимая пауза, которая называется «ангел пролетел».

— Ах, вот оно что — Китай… Вы сделали ставку на своих… на коммунистов. Хотя, конечно, в Китае никаких коммунистов нет. Откуда им взяться? Там все — националисты. И спор между ними идёт только о том, как быстрее и лучше вернуть Поднебесной утраченное величие. Поэтому вам нужен тот коммунист, кто сможет повести за собой всех этих националистов. Чем сильнее окажется ваша помощь ему — тем лучше.

— Я тоже так считаю. Но нужно ли метать бисер… перед драконами? Китайская триада — не наша Троица. И Конфуций у них — для низов. Верхи — все даосы. К тому же, Китай слаб. Ему понадобится большая помощь. Долгая. И не только от Союза. Тем более, нам нужно расширять базу по ту сторону «железного занавеса». Независимо от вашей.

— Думаю, пока Китай слаб, опасаться нечего. А вот когда он начнёт метать огонь… Может быть, лет через пятнадцать-двадцать… То есть уже точно без нас. И по ту сторону «железного занавеса» вам сейчас ничего расширять не дадут. Наоборот, будут сужать изо всех сил. 

— Значит, оставить всё побоку? Франция? Италия? Балканы? Рассчитывать не на что?

— Почему — не на что? Там у нас разумные и верные люди. В случае необходимости, думаю, вам будет предоставлена любая возможная поддержка и помощь. И с вашей стороны там помощь тоже всегда может понадобиться. Но, если всерьёз, — никакого «серпа и молота». Не то время. Там сейчас перепуганы, озлоблены и готовы на всё. Вы же сами сказали — нужен перерыв. Есть такое искусство — вовремя остановиться, чтобы не попасть в «волчью яму». Вы и без того сотворили чудо. Даже не одно, разве нет?..

— Нет. Хотя многие хотят сделать из меня такого усатого кумира-чудотворца. Но мы не сотворили никаких чудес. Да, скажем, построили самолёт. Но разве самолёт — это чудо? Это всего лишь знание и умение. Да, искусство. В экономике. В политике. А чудо — это другое. То, что над знанием. Над умением. Над причинами и следствиями. Над временем, в конце концов. То, что произошло с вами, например…

За окном потемнело — на небо откуда-то из-за горизонта снова наползали дождевые тучи, вспыхивая длинными молниями и громыхая раскатами грома.

— Дежавю. У докторов это называется «дежавю» — уже виденное. Они спорят о том, что это такое: следствие каких-то душевных расстройств, ошибка человеческой памяти или действительно мы способны — непонятно, как — видеть какие-то моменты своей будущей жизни, и этот образ накладывается на реальность… Говорят, дежавю — это не редкость. Многие испытывали это чувство. У вас оно бывало?

— Случалось. Нечасто.

— А ещё говорят, порой у человека, чаще всего — перед лицом смерти, за мгновения проносится вся его прошлая жизнь… Теперь представьте себе, что большая часть вашей жизни — это сплошное, непрерывное дежавю. Что перед вами не проносится, а ползёт, и не прошлая, а вся будущая ваша жизнь, непрерывно сокращаясь, и вы точно знаете, когда и каким образом можно всё изменить — не только для себя, а для множества других людей, для целых стран и народов. Кому-то, может быть, такое — за счастье, о котором ни мечтать нельзя, ни представить нельзя. Это выше, чем любая власть. А для меня это было тяжкое, непосильное бремя. Полвека с лишним всякий раз нужно было не ошибиться и сделать не как хотелось, а как должно. Не мешать подвижникам — совершать их подвиги, но и предателям — предавать, лжецам — лгать, убийцам — убивать. И только сейчас, вот здесь и сейчас, это бремя, наконец, снято с моих плеч. «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром…» Теперь всё — финальный кадр этой фильмы, и я уже не ведаю, что будет дальше…

— Не мы первые и не мы последние.

— Но станут первые последними, и последние первыми…

— И будет первому то же, что и последнему. Мы с вами так скоро всю евангельскую мудрость друг другу ещё раз перескажем, Николай Александрович!

— Оно и пора уже, наверное…

На этот раз молчание было совершенно другим, и касалось оно, и окутывало оно только двоих, уже старых, усталых и не слишком телесно здоровых людей, с их бессмертными душами, глядящими в уже близкую, распахнутую перед ними вечность, — и никого больше.

(Газетный вариант)