Лола ЗВОНАРЁВА. МЕЖДУ МОНМАРТРОМ И АРБАТОМ. О книге стихов Андрея Галамаги

 

Лола ЗВОНАРЁВА

МЕЖДУ МОНМАРТРОМ И АРБАТОМ

О книге стихов Андрея Галамаги «В трёх часах от Гринвича к востоку»

 

Испытание Европой поэт Андрей Галамага выдержал с честью: лирический герой его стихов, для которого многие европейские города давно стали не менее родными, чем Москва, смотрит на мир глазами русского православного человека.

И потому годовой цикл измеряется для него не только традиционными временами года – «весной», «летом», «осенью», но духовными датами, христианскими праздниками, до которых многие его современники так и не доросли – «15 февраля. Среда. И Сретенье Господне», «Дотянуть до весны, или, лучше, до Троицы…».

Текучесть времени, его конечность глубоко чувствует лирический герой стихов Андрея Галамаги: нам передается его трепетное ощущение потока мгновений, проходящих через каждого из нас. Особую драматичность этому потоку придает любовь, в том случае, когда судьба или интуиция напоминают нам о неизбежном трагическом финале почти каждой любовной истории.

Энергичная, деятельная натура Андрея Галамаги отказывается соглашаться с печальной предопределенностью краха романтических надежд на вечное счастье и расставанья с любимой. И, хотя мотив неумолимой судьбы – один из центральных в этой книге стихов, её лирический герой ставит своей задачей уберечь любимую и свое чувство от забвения самым традиционным для русского писателя образом – увековечить их в золотых клетках своих тонких и страстных стихов.

Мир Андрея Галамаги – это мир всепоглощающего чувства – любви к единственной и неповторимой и страстной веры – в Божественную предопределенность происходящего. Для лирического героя этой книги крах любви – это крах мироздания. Лишь глубокая укорененность в христианских координатах бытия спасает его от трагического броска в мир иной (отсюда ощутимый «привкус суицида», мотив которого однажды появляется, проговаривается в стихах).

Андрей Галамага умеет несколькими штрихами создать образ – образ любимой, образ города – Москвы или Парижа, Одессы или Ярославля, старой Риги или Венеции. Этому научился он у великих живописцев прошлого. Поэтому так естественен в его стихах профессиональный сленг художников – «лето начинало с подмалевка, / нанося неброские штрихи», «издержками сезанновского взгляда», «в неосязаемых пейзажах Босха», «прозрачные, как будто акварель», «краше ангела, увиденного Боттичелли».

Великие европейские города наполнены для автора этой книги литературными мифами, обжиты русским словом и великими писателями и художниками прошлого, в них живет гений места.

Внимательный к звукописи стиха, поэт наслаждается музыкой старых московских названий, вскрывая в них полузабытые, христианские смыслы, которые так не любили идеологи прошлых лет, старательно переименовывавшие улицы и переулки. Недаром именно поэты (Григорий Калюжный, Александр Бобров) начали страстную борьбу за возвращение древних отечественных названий, старинных русских топонимов.

«Я очнулся в единой Европе», – шутя, комментирует свое по-русски бесшабашное поведение лирический герой этой книги. Но все-таки есть среди европейских городов, кроме любимой Москвы, священное место для автора этой книги, к которому он относится с особым трепетом. Это Париж.

Читая стихи Андрея Галамаги, посвященные Парижу, вспоминаешь слова Амедео Модильяни: «Атмосфера Парижа меня вдохновляет…». Слышишь живые голоса признанных мастеров Серебряного века, нашедших во Франции вторую родину в эпоху краха Российской империи: «…как прекрасен Париж весной и как очаровательны парижанки в первых весенних костюмах» (Иван Бунин).  «Прекрасен город Париж, многое от красоты и изящества его – общечеловеческое, все должны защищать Нотр-Дам, Лувр и многое другое… Город всемирный…» (Борис Зайцев).

Андрей Галамага легко соединяет в своем сердце Москву и Париж. Более того, он стремится передать любимой и нам с вами свою убежденность, что единое пространство европейской культуры давно уже стало виртуальной родиной для многих художников, которых бдительные цензоры советских времен угрюмо подозревали в космополитизме:

Но вновь Парижем станет воздух пьян,

Когда с тобой нас позовет Сезанн

К цветаевскому дому на Волхонке…

 

Невозможно, наверное, найти на богатой литературной карте современности второго поэта, в чьих стихах столь  естественно уживаются апостол Андрей (ангел-хранитель автора) и философ-славянофил Хомяков, «солнце русской поэзии» Пушкин и нобелевский лауреат Герман Гессе со своей изощренной «Игрой в бисер».

По контрасту со старинными названиями московских улиц и переулков, вернувшимися из исторического небытия («От Сухаревки до Рождественки»), Андрей Галамага смело насыщает стихи молодежной, богатой англоязычными заимствованиями лексикой – «фейс-контроль», «дресс-код», «эйфория», «феерия», «депрессия», «дефицит иммунитета». Он хорошо помнит о творческом опыта внимательной к современному языку Марины Цветаевой, высоко ценившей стихи младшего товарища Риммы Казаковой, которая не побоялась в эпоху многочисленных наркотических драм назвать новую книгу стихов «Ломка».

Ну а мне дороже всего в стихах Андрея Галамаги символическое отражение духовного пути русского человека, повторяющего столетия спустя поиски, метания и заблуждения своих предков, но спасаемого целительным светом христианского идеала  – от Страстного бульвара до Оптиной пустыни:

И нас хранит Саровский Серафим,

Как нас хранит святая Женевьева…