Александр БАЛТИН. ДВУХЧАСТНЫЕ СТАТЬИ. Критические миниатюры

 

 Александр БАЛТИН

 ДВУХЧАСТНЫЕ СТАТЬИ

 

ПРОЗА ПОДЛИННАЯ И МНИМАЯ

 

 1. Совесть: альфа книг Фёдора Абрамова

 Крепкая фамилия – Пряслины; крепкий, будто на земле замешанный язык; крепкая, как йод или спирт, идея единения народа перед харей беды.

 Или всё-таки лицом?

 Ибо она дана для того, чтобы лучшее выявлялось и отстаивалось в душах, а худое выпаривалось: не нужно оно.

 Во всех произведениях Абрамова натянутой, очень сильной, стальной струной вибрирует совесть: она важнее даже, чем тугая струна позвоночника, без неё человек вновь встанет на четвереньки, отказавшись от прямохождения (правда, в наши времена, когда понятие совесть практически отменили за ненадобностью, ещё до четверенек не дошли, но...).

 ...Хлебородные, главные районы страны оставляет отступающая Красная Армия: 42-й год не сулит покуда ничего триумфального.

 Образы женщин тыла высвечиваются языками огня – и так же ярко даны пейзажи Севера, села Пекашина, наполовину старообрядческого. Север крут сам по себе – не даёт расслабиться, и конфликты, возникающие тут, крепче иных, и... уже упомянутая совесть, если что-то против неё, вибрирует сильнее, отчётливей.

 Абрамов строит книги – во многом, как избы: с плотничьим прищуром мастерства, с постоянной жаждой сделать лучше и выше.

 Избы надёжны: надолго созданы они: "Две зимы и три лета", "Дом", "Безотцовщина", "Деревянные кони" – просто перечисление названий говорит о счастье и преодоление беды, о силе, и справедливости, и вновь и вновь – о совести.

 

 2. Липкая слава Людмилы Улицкой

 Начинала со скромных рассказов, публикуемых то там, то здесь; потом подверглась экранизации, и незначительные, сусальные "Сестрички Либерти" и "Сонечка" принесли ей какую-то известность.

 Литературная известность в наше время штука кривая, часто необъяснимая: почему именно эта фигура оказывается на виду?

 Связи, возможно...

 Неужели бытописательство средней руки столь значительное явление в современной литературе?

 Писания Улицкой сильно напоминают тексты некогда сверхпопулярной в кругах интеллигенции Ирины Грековой, пропущенной через мясорубку Набокова – разумеется без его предельной стилистической изысканности, чувства слова на молекулярном уровне, и бессчётного количества едва уловимых оттенков, уловленных им.

 "Казус Кукоцкого" и "Искренне ваш, Шурик" в равной степени неглубоки и скучны, эти романы дают лишь внешние стороны жизни, без попытки заглянуть за грань, что отличало всегда большую литературу.

 Часто срываясь в дурновкусие, Улицкая преподносит картины личной жизни героев, от которых испытываешь не удовлетворение эстетического порядка, а приступы тошноты.

 Всё в сочинениях Улицкой – от лепки характеров (вернее, попытки оной: никто из героев не встаёт со страниц, не живёт среди нас) до стилистики, сталкиваясь с которой всё время испытываешь ощущение: где-то уже это читано, – вторично; вся её масса книг второразрядна, и удивление остаётся, тяготит – откуда такой успех?

 Неужели, действительно, всё сегодня в литературе зависит от связей, а?

 

ПРЕКРАСНЫЕ, НЕ УСЛЫШАННЫЕ ПОЭТЫ

 

 1. Средневековые современности Игоря Калугина

 Игорь Калугин свидетельствует о средневековье, как участник той жизни, как персонаж, прошедший её насквозь:

 Над угольями таганов,

 Над угорьями горбунов,

 По-юродивому одет,

 С эшафота кричит поэт:

  – Покупай! Отдаю за грош

 Сто страниц в синяках чернил!

 Коли купишь – так бросит в дрожь,

 Коли кукиш – так будешь мил…

 

 Это он сам – Игорь Калугин – средневековый поэт, выкрикивает эти слова.

 Что, в сущности, изменилось?

 И тогда, и теперь удел поэта – изгойство в мире.

 И пускай мы не представляем того времени – ибо как позабыть самолёты и интернет, телевизор и холодильник, ибо тогдашний интеллектуал был на уровне современного начитанного десятиклассника, – поэт даёт такие словесные картины, что мы входим в далёкие воды крепкого, как йод, средневековья, где «голый, как стыд щенок» мелькает сгустком общего, знакомого…

 Синева и колокола.

 На телегах мешки со злом.

 Зазывала кричит козлом.

 Снег истлел. Шелестит зола.

 Корневища мелькают рук.

 Полдень в городе. Площадь. Торг.

 Пёстрый сброд. Кто-то вопль исторг.

 Кто-то ладит петлю да крюк.

 Площадь. Ярмарка. Шум да гам.

 Зазывалы и балаган.

 Да снуёт меж копыт и ног

 Чей-то голый – как стыд – щенок.

 

 Зола жизни может страшно шелестеть – порою: непризнанием подлинности поэта, или равнодушием к нему.

 Или – поэту безразлично?

 Ведь во многом – он сам своя аудитория, он, растворённый во всех, чётко знающий: «нет чужого на свете», видящий то, что другие увидеть не способны.

 Например, "Явление рыбы":

 Когда всплывает вверх большая рыба,

 Расходится высокая волна.

 А рыба напоследок к солнцу вышла, ибо

 Простилась навсегда с квартирой дна.

 

 Ибо человеческая – хоть рыбацкая – обыденность не позволит так солнечно-ярко высветить появление могучей, прекрасной рыбы, оставившей уют водной-подводной квартиры.

 И дневник поэта – пусть кратким стихом – разворачивает панораму мировосприятия человека, носителя дара, а дар тяжёл, совместивший полёт и испанский сапог, чашу радости и тяготу скудости:

 А это – сосен узловатых

 Немая пластика; о них,

 Самой природою распятых,

 Расскажет скупо мой дневник.

 Они стоят, расставив локти

 И выгнув шёлковый хребет.

 От них своей судьбой далёк ты,

 А если вдуматься – то нет.

 

 И последние две строки (из процитированных) есть свидетельство всеобщности круга жизни: роскошного и сияющего, с чёрными провалами в прораны себя и всеобщность беды, с тайным звуком растущей травы и солнечными зигзагами стрекоз: со всем тем, что там мощно и остро видел Игорь Калугин.

 

 2. Поэт-аскет Татьяна Врубель

 Поэт редко способен к аскетизму, поэт-аскет – это из мира византийской жизни и литературы, а мы оказались в двадцать первом веке (странно, не правда ли?); посему строчка Татьяны Врубель – «Но если б не претила мне известность» – сутью верная, внешне кажется бравадой, но внешнее ложно: строка глубинна, ибо поиски глубин – и сокровищ, таящихся там, – уводят поэта далеко от пресловутой известности, к обретению которой стремится большинство пишущих.

 Надо что-то надеть,

 Надо как-то забыть,

 Чтоб тебя не задеть

 Чудотворная нить,

 Что невидимо, где,

 Но я знаю – струной

 Натянулась, – к страде

 Или перед войной

 Может быть, за спиной,

 Может, просто в груди,

 Но я знаю: струной,

 Что бессонно гудит…

 

 Можно ли надеть забвение, как куртку?

 Бессонно гудящая струна, струна, туго и постоянно натянутая в сознанье-душе и есть поэтический дар – пусть в нём просматриваются элементы средневековой пытки: из тех, что зафиксированы в каталогах инквизиции.

 Задевая «чудотворную нить», какую задеть боишься, получаешь стихи, иначе – просто возгонка строф, наслоение пустот, а Бритву Оккама никто не отменял, и умножение сущностей без надобности, в сущности, вариант греха.

 Время сжимается шагреневой кожей (правда, редко исполняя желания), время растягивается скучной резиной, но есть знание в сердце сердца: времени хватит на всё – на всё, что необходимо, что составляет суть человеческой жизни:

 Времени хватит на всё:

 На скитанья по дальним дорогам,

 На рисование, пенье,

 Заботы о ближнем,

 Вязанье,

 Чтение книг,

 Воспитанье детей,

 На радости со слезами,

 На возвращенье к себе

 И общенье с возвышенным – с Богом.

 Времени хватит на всё, как хватает его у природы, –

 Вырастить сад,

 И плоды напоить,

 И землю пробить семенами,

 Преобразить ледниковые глыбы в большие и малые воды,

 Сблизить далёких людей, чтоб их судьбы исполнились – нами.

 

 Ибо поэзия – это и ращение сада, и воспитание детей, и чтение книг, и банально-бытовое вязание: поэзия всё, сумма сумм, великолепная Божья линза.

 Скитанья по дальним метафизическим дорогам приводят к словесному рисованию и словесному же пению: в глобальном слове-плане, которое было вначале, и которое было Бог, заключены все проекции человеческих дорог – в том числе и все поэтические судьбы.

 Роскошь свободной безвестности Татьяны Врубель позволяла ей творить чудеса: писать серебром, отливать слитки стихов из золота, лепить строфы из облаков, как из глины…

 

ЛИТЕРАТУРНЫЕ КОНТРАСТЫ

 

 1. Чары Чингиза Айтматова

 Мышкующая лисица, выписанная с тою силой и яркостью, когда запоминается любая деталь отрезка её жизни, а животное превращается в персонаж почти человеческой значимости.

 Именно так.

 Хотя основные, конечно, у Айтматова – люди.

 Обряд инициации для мальчика Кириска заканчивается страшным выбором: что должно победить: формула любви, жертвы, или животное, клокочущее в человеке; соль океанской воды – и маленький бочонок пресной, в котором сконцентрирована жизнь, и... пёс, бегущий краем моря; и рыба-женщина, выбросившая на берег океана младенца – от рыбака, поймавшего её...

 Легенда определяет реальность, ибо вторая испытывает зависть к необычности первой.

 ...и белый пароход увозит безымянного мальчика сироту, до которого никому нет дела, кроме деда Момуна и квадратного одиночества, советующего говорить с неодушевлёнными предметами, поверяя им мечты и тайны...

 Каранар, воспитанный Едигеем верблюд, проходит в игольное ушко реальности, становясь символом, пока бродят, протягивая руки к безвестному источнику жизни, несчастные манкурты, знакомые многим из нас среди тех, кто не подвергался подобной казни.

 Аулы, кишлаки, заповедники, киргизская даль, экзотика для русских, европейцев... для всего мира, читавшего Чингиза Айтматова: всё обретает новые имена, точно из тумана выходят люди и животные, порою первые мудры, порою злы, а вторые всегда живописаны (сделаны) так, что чуть ли не превосходят людей: и весь этот яркий, разнообразный мир живёт, заполняя собою пространство уже живущих, или ещё только будущих жить людей из плоти и крови...

 

 2. Пелевин: пустота без Чапаева

 Если вообразить пародию на Кафку – лишённую, как всякая пародия, какой бы то ни было боли, кукольное изделие средней руки, и, невероятным способом (о технологиях умолчим) скрестить оный перл с пародией... допустим на Бредбери; если всё это произвести стёртым, лишённым индивидуальности газетным "стильком", то... и получится Пелевин!

 Великий Пелевин! – в том смысле, в каком может быть великий размером шар, в который искусственно (деньги, реклама, пиар) накачивают воздух, пока...

 Тут, как говорится – поживём: увидим.

 Леонид Леонов сказал про Константина Симонова: «Писатель без языка», и прав, думается был только отчасти: язык Симонова не так выразителен, как язык Леонова, но он есть.

 У Пелевина – нет.

 Так пишут блоги – миллионы блогов, все кому не лень, заполняя бесконечные пространства интернета бесконечной чепухой.

 Язык стёрт, как использованная наждачная бумага, содержание – пустота: недаром вынесенная в заглавие одного из романов.

 Юмор на уровне: кличка бандита Спикер, ибо ходит со спицей, которой и вершит свои кроваво-бандитские дела (из какого рассказа? это имена шедевров стоит запоминать!).

 Фантазия... на уровне открытия выпускником Литинститута у себя таланта копирайтера... или, пардон, такая: люди, представленные в... образах насекомых: свежо, да?

 Не создавая ничего новаторского, Пелевин и не продолжает ни одну из линий русской литературы (как-то неудобно писать большой: в статье о таком персонаже)...

 Чувства его героев – точно из сериалов: той же глубины, выразительности и проч.

 То есть – средней руки чтиво для глянцевых журналов преподносится чуть ли не как последнее откровение литературы...

 Зачем?

 К чему?

 Растиражировать в наше время можно, увы, что угодно, и случай с Пелевиным (закулисные ходы простому читателю, естественно, не узнать) – ...чуть было не написал яркий: тусклый пример тому.

 

 

КОНТРАСТНАЯ ПАРА

 

 1. Метафизическая мистика Юрия Мамлеева

 Проза Мамлеева, "Шатуны", к примеру...

 Читая первый раз, думаешь – может быть, русский гиньоль? этакая страшилка, вырванная кусками из жизни, шаржированная, с преподнесением кошмара, как нормы...

 Потом видится нечто иное – будто всё, прорисованное словом, сделано на некоем покрове, и – рвани его, если найдёшь код подобного действия, – и обнаружится подоплёка жизни: совсем не такая, какою мы себе представляем её.

 Чтобы рвануть, нужно обладать некоторой суммой знаний, не говоря способностей, нужно за кошмарами описаний увидеть метафизический, скорее, мистический блеск, определяющий линии жизни, какие мы считаем простыми и ясными.

 В "Московском гамбите" великолепно передана атмосфера подпольной, эзотерической Москвы, ощущение тайны, как насущной составляющей – когда не основной! – жизни; и как верно и точно, выверено всё сделано стилистически: будто люди-персонажи живут среди нас, и вот – можно обратиться за объяснениями ко...

 Все персонажи романа имели, конечно, прототипов.

 Главное не в том.

 Главное в ощущение, послевкусие от многих мамлеевских книг: запредельность реальна и знание о ней достижимо.

 Так ли нет?

 Нам пока не проверить, увы.

 

 2. Жало и слабость Михаила Жванецкого

 Рассмотреть Жванецкого как писателя сложно – писателей мы читаем, думая и сострадая, меняясь внутренним составом, но... кто когда читал Жванецкого?

 Его можно только слушать со сцены, при чтении с листа делается совершенно не смешно.

 Можно ли считать персонажами говорящие маски? Тут не люди, а функции: функция глупости, пьянства, и проч.

 Лица, характеры не могут быть прописаны в подобного рода пьесках-сценках... но действительность, особенно советская, вполне может быть отражена.

 Она и отражалась: бликами, мельком, иногда, как в кратчайшей миниатюре про Консерваторию, точно, порой приблизительно, но в любом случае сумма сделанного Жванецким, хотя и занятна, ниже литературы.

 Так, во время оно комедию называли низким жанром...

 Или – подлым, ибо в Жванецком – изрядно жалкого зубоскальства.

 

ПОЭЗИЯ ПОДЛИННАЯ И МНИМАЯ

 

 1. Космодромы и травы Николая Тряпкина

 Разве, что в стихах, да и вообще в литературе, сохранился определённый уклад жизни – многопёстрый, деревенский, бедный, тяжёлый, родной…

 Мой отец был столяр, а не пожил в тесовых прохладах,

 И по звонким сеням погулять нам недолго пришлось,

 Непробудным глушьём зарастали отцовские гряды,

 И в дорожную пыль закатилась отцовская ось.

 

 Отцовская ось – вектор существования: тема отцовства сложна и избыточна в мире людском, ибо она – та ось, на какую нижется дальнейшее бытование людей.

 Она стирается: ось – она меняется…

 Но роскошные словесные сады, взращённые Николаем Тряпкиным, остаются, играя самородными красками и необычными цветами.

 А тоска всё росла. А тоска всё острее скоблила.

 Подступала тоска – и, как шиш, начинала душить.

 Только чуял весь дом, как земля из-под стен уходила,

 Только печка в ночи всё волчихой старалась завыть.

 И не спали ночей, изготовясь к какому-то бою,

 А часы всё стучали. И час пробивал, и другой.

 А в деревне, сходясь, уже дрались отцы меж собою.

 Закипала земля. И текла уже кровь под рукой.

 

На крови и земле замешанные строки, идущие… не то от Клюевской линии, не то из глубин русского состава, мощным дыханием своим созидают мир свой, отражая тот: деревенский, данный, земляной.

 А где-то есть космодромы…

 Где-то есть космодромы,

 Где-то есть космодромы.

 И над миром проходят всесветные громы.

 И, внезапно издав ураганные гамы,

 Улетают с земли эти странные храмы,

 Эти грозные стрелы из дыма и звука…

 

 Космические храмы недоступны людскому пониманию – именно поэтому и сотворены людьми храмы из металлы, что улетают, делая фантастику явью, в незыблемые, таинственные пространства.

 Тряпкин внезапно раскрывается в юморе, в оном разводя интересную философию, замешанную на подлинном, не показном, патриотизме:

 Не бездарна та планета,

 Не погиб ещё тот край,

 Если сделался поэтом

 Даже Тряпкин Николай.

 

 В гости к Богу в рай только и можно ходить, сочиняя стихи, да ещё полагая это дело пророческим, видя в нём густоту смыслов и необходимость для других.

 Окраинная роль современной поэзии всё расставляет по местам – вместе, делая очевидным, сколь нелепы эти места, и условны, ибо нация, пренебрегающая своим словесным богатством, обречена на эстетическую и нравственную глухоту.

 

 2. Гандлевский: рыгаловка вместо стихов

 «Худая СКОМКАННАЯ птица...». Тут спотыкаешься – о нелепый эпитет, о строчку поэта Гандлевского, признанного тусовочно-толстожурнальными кругами чуть ли не классиком.

 Нет, разумеется, несочетаемые сочетания имеют право на жизнь, более того – со времён Мандельштама, продемонстрировавшего, что подобные сочетания могут быть великолепны, – они необходимы современному русскому стиху...

 Но... когда они вспыхивают в стихотворениях Арсения Тарковского, или, не получившего, увы, широкой известности Игоря Калугина, – возникает силовое поле, в какое они вписаны, а тут многажды лауреат – просто ляпает первое попавшееся слово вместо точного определения, вероятно, думая кого-то этим поразить...

 Увы, скомканная птица воспринимается, как скомканная бумага, и кроме недоумения не вызывает никаких чувств.

 В рыгаловке рагу по средам,

 Горох с треской по четвергам.

 Божиться другу за обедом

 Впаять завгару по рогам.

 

 По-разному может играть звукопись – здесь, очевидно, она играет грубо, даже по-хамски.

 Мол, такова тема?

 Но любую тему можно обработать ювелирно, на то и – богатство языка, а здесь: стёршимся наждаком; да и к тому же и ритмика, и весь строй стихотворения настолько отбрасывают к Бродскому, к его: "Родиться бы сто лет назад...", что рыгаловка эта, рядом с лёгкой ажурностью стихотворения нобелиата неприятна физически.

 Перлы Гандлевского множатся, как премии, какие он получает:

 близнецами считал а когда разузнал у соседки

 оказался непарный чудак-человек

 он сходил по-большому на лестничной клетке

 оба раза при мне и в четверг

 

 Необъяснима тяга катать стихи без знаков препинания: бессмысленная тяга, но если в третьей строчке возникает акт дефекации, то это зачем-нибудь нужно...

 А ни зачем!

 Просто, чтобы шокировать!

 Так сказать, добиться эффекта не литературным путём: просто написать про "сходил" (хорошо не "по.рал").

 Стихи Гандлевского – типичный подпольный советский продукт, они не имеют ни к величию русской поэзии, ни к её светописи (даже если она прорывается через прогорклую тьму, как у Некрасова) никакого отношения.

 Они имеют отношение к той группе людей, что, используя развал Союза, сделали неплохие карьеры (если предположить, что в литературе возможна карьера) на криках: «Нас не печатали там! Нам нужно воздать! Немедленно и побольше!».

 И, сплочённые, в том числе бесконечной пьянкой, сурово объединённые, стали эти люди захватывать новые и новые литературные площадки, пока в обеих столицах не захватили почти все...

 ...А при ближайшем рассмотрение хочется сказать – и правильно делали, что не печатали.

 Не зачем подобное печатать.

 

 

ПОЭЗИЯ И ПОДДЕЛКА

 

 1. Лепная монументальность Леонида Мартынова

 Его стихи широки, как сибирские реки – и так же перекипает, играя прозрачно-зелёным, сине-фиолетовым, жёлто-песочным вода многих смыслов; и течение мощное, пышно-щедрое, могущественное, и мастерство – сродни духам рек: таинственное и точное: от кратчайшего «Богатого нищего» до монументальных поэм.

 Ангел мира есть и ангел мора,

 Ангелы молчания на сборищах...

 Я любуюсь Ангелами спора,

 Охраняющими бурно спорящих:

 

 Ангелы входят в явь, давая новые интонации стихам, овевая их крылатостью своею; и ангельская энергия вливается в строки, чтобы, обогащённые, вливались они в умы и души читающих.

 Читающих – чтящих?

 Ныне – забывших о чтение!

 Забывших, что стих поднимает ввысь, укрепляет душу, и помогает в уединение ковать-крепить свой дух.

 Забывших, что стих – это совершенная мелодика слов, и уникальный инструмент познания мира теми средствами, каких нету у других искусств.

 Возвышенье, униженье,

 Ветра свист зловещий...

 Я смотрю без раздраженья

 На такие вещи.

 Ведь бывало и похуже,

 А потом в итоге

 Оставались только лужи

 На большой дороге.

 Но чего бы это ради

 Жарче керосина

 Воспылала в мокрой пади

 Старая осина?

 

 Нету простоты – ибо ясность выше; а гармония входящих друг в друга строк столь велика, что стихотворение и не написано будто, а выдохнуто: ибо совершенно; оно о боли, о собственном положение, – и о высоте жизни со всеми её кривдами и полуправдами.

 И снова реки текут – могучие реки поэм.

 "Тобольский летописец" подарит столько разнообразных ритмов, выстраивающих лестницы, роющих канавы, взлетающих волшебными шарами; а "Домотканная Венера" развернётся панорамой смыслов и созвучий, веерами павлиньих хвостом: в том смысле, в каком воспринимали их ромейцы: символами царствия небесного – бесконечного, неизвестного.

 Громоздкость поэм Мартынова!

 Даже она хороша, ибо в избыточности заложено столько мощного часового-стихового тиканья, что понятие «вечность» становится одомашненным, реальным.

 И вот, обитая в оной вечности, великий Мартынов вновь открывается способным слышать: открывается мощно и яростно, собственной интонацией и духовными прорывами…
 

 2. Фанайлова – словесная фанаберия

 Кривое время, искажённое прагматизмом, а в литературе – отсутствием к ней читательского интереса, премиальной суетой, тусовочностью, – рождает такие же кривые необязательные стихи:

 Какие ты носишь духи, скажи,

 Не то я сойду с ума.

 

 Бр-р, разве духи носят? не сумки же вроде...

 Любимица определённых кругов Фанайлова, точно ребёнок, играющий в кубики, – маленький ребёнок, когда вместо домика получается непонятно что:

 А это женщина, её обнимал человек.

 Ему сорок три, а ей сорок пять.

 Они молодо выглядят, не на свои.

 У них нет по разным причинам семьи.

 Их тела вполне пока ничего,

 Но вот дела не так чтобы хороши.

 

 Оригинально? – Нет. Глубоко? – В чём же тут глубина? О красоте банального стиха умолчим.

 Длинно, нудно, с претензией:

 Оператор выхватывает с лихвой

 Оператор выхватывает из воды

 То, что нельзя,

 Невозможно сказать никому никогда низачем:

 Дикую нежность между двумя

 Человеческими людьми.

 

 Двумя человеческими людьми – зачем такой плеоназм? Он претендует на новую выразительность? Но воспринимается кургузо и нелепо, хочется отвернуться, или... открыть том настоящих стихов, а не тех, какими толстые журналы заполняют свои страницы.

 Её много всюду – этой Фанайловой, и стихи всё одинаковые, можно вырвать кусок из одного, поставить в другое:

 Этот малый как волк в степи

 Со своей случайной волчицею.

 И она говорит: поспи

 Над твоею моей ключицею,

 Будто нянька над нами в ночи,

 Улетая холодной птицею,

 Он

 Мог оказаться днём

 В раздевалке спортивного клуба

 В бассейне в случайной машине

 В поезде в самолёте

 Мог тебя рассмешить

 Боже, спрошу, чего же Ты хочешь

 От вовсе простых дураков?

 Сидите смирно, Он отвечает,

 У вас уже всё впополам.

 

 Это, например, куски из трёх стихов...

 Километры можно катать таких – скучно-монотонных, необязательных, а при хороших связях – и некоторое имечко в тусовочных кругах обеспечено.

 Как Фанайловой.