Владимир ПОДЛУЗСКИЙ. СТИХИ РАЗОГРЕВ СВОИ, КАК САМОВАР. Стихи

 

Владимир ПОДЛУЗСКИЙ

СТИХИ РАЗОГРЕВ СВОИ, КАК САМОВАР

 

ТРОЕПЕРСТИЕ РЯБИН

Нету летнего тепла;

Грусть повыше, чем трава.

Под свои колокола

Ждёт церквушка Покрова.

 

К ней спешу. Стою, молюсь;

От икон и от свечей

Вволю греет душу Русь,

Как от подовых печей.

 

Льёт мне бабушка в бутыль

Воду, будто молоко.

И заплаканный псалтырь

Приживается легко.

 

Мир раскрылся не спеша

Снова с чистого листа.

Как и русская душа,

В дни Великого поста.

 

Остальное – не вопрос;

Ясно вижу средь судьбин –

Перекрестие берёз,

Троеперстие рябин.

 

 

ВЕШКИ

                                 Анатолию Аврутину

В лесах одни и те же сыроежки,

А в речках окуни с очами и бобры.

Зачем кордон и разные там вешки

Меж нами, певчие товарищи сябры.

 

Похожие и радости, и вкусы,

И в битвах часто были мы плечом к плечу.

Улыбчивые братья белорусы,

Как мы, привычные к оралу и мечу.

 

Вполне себе вы русские мужчины;

Хотя есть кровь и крест от Польши и Литвы.

Славяне мы. И нет совсем причины

Ходить под разными знамёнами на Вы.

 

Одни у нас и Пуща, и Чернобыль,

И обессмертившая саму смерть война

С заметно непроученной Европой

В расхристанные аж до пупа времена.

 

У нас одна поэзия и песни;

Хоть ваши, может, музыкальнее чуть-чуть.

Вы настоящий пушкинский кудесник,

С лихвой нам возвративший блоковскую суть.

 

Скажу без зависти и без обиды,

Тому, кто создал в Минске не один шедевр,

Что мы в России тож не лыком шиты,

Да и зачем сдирать его с родных дерев.

 

Я не хочу, чтоб тлели головешки,

На месте, где в счастливый час гудят пиры.

Не надо ставить на границе вешки

Ни нам, ни вам, товарищи мои, сябры.

 

БЕРЕГА

                                           Лидии Довыденко

Моя Россия – барышня-крестьянка;

На сарафане пуговки-стога,

Молочная речушка-самотканка,

Кисельные, как в сказке, берега.

 

Журчит себе меж добрых деревушек,

Стоящих издревле, как русский крест.

Который был всегда сильнее пушек,

И, в общем-то, сильнее этих мест.

 

Вот потому и речка не усохла,

Что в белый свет тут превратился клин.

На берегах вновь проступает охра

Библейских и живородящих глин.

 

Чего бояться, всё одно и то же,

Мы смертны все и все в одной броне.

Сама себя Россия переможет

Хоть в сладостной молитве, хоть в вине.

 

Любуюсь гордо барышней-крестьянкой;

В небесных пуговках и бусах сарафан.

Ей никогда не быть уж полонянкой,

Какой бы не заглядывался хан.

 

Волхвует лес берёзовый кукушкой,

Меж ангельскими песнями щеглов.

И цапля клюв раскрыла над речушкой

Молочной средь кисельных берегов.

 

В воде не расплываются соборы;

Над ними, как над тройками, дуга.

России вовсе не нужны заборы,

Коль у неё такие берега.

 

СОЛДАТ ИЗ КОРЕИ

Плёл сеть и по весне ловил плотву.

Катал на зайцев дробь на сковородке.

Косил литовкой спелую траву,

Как повелось в старинном околотке.

 

Простой не выдающийся мужик,

Играющий в чужие лотереи.

Войною скроен он из закавык,

Как две при нём рождённые Кореи.

 

Там был, как все, жесток и узкоглаз,

Владел азами жуткого приёма.

Порою чарку поднимал с ним ас,

Как с лучшим техником аэродрома.

 

Под стакашок и вышитый кисет

Дружкам он клялся, опустив детали,

Что будто сам товарищ Ким Ир Сен

Ему вручал секретные медали.

 

В те времена другой военный клин

Кружил, курлыча горько над Термезом.

И видел, как того солдата сын

В горах горел и холодел железом.

 

Пришёл домой, угрюмый как отец;

Катает дробь и вяжет сеть к путине.

Успел кабульский поседеть венец,

Пока майор-кровинушка в Хмеймиме.

 

А русский заяц сер, уловиста плотва;

Рвануть бы в лес и к речке поскорее.

И доится, как говорят, трава

Для правнуков солдата из Кореи.

 

ЖИЛИЩА

Всё шло не так, как в юности мечталось;

Я не богатый был, но и не нищ.

Не раз потом мне иногда случалось

Торить свой путь вдоль брошенных жилищ,

 

Роскошных хат и домиков из брёвен,

Да каменных замызганных общаг.

Не знаю в чём, но чувствовал – виновен,

Что опрометчивый там сделал шаг.

 

Лета летели, суетно и быстро,

Как будто бы смешно и впопыхах.

Душа опустошалась, как канистра,

На званых и не очень-то пирах.

 

И всё-таки взрослела и саднила,

Как главное моё политбюро.

И не давала окунуть в чернила

К поэмам неготовое перо.

 

Чередовались скромные приюты,

Которые не требовали виз

Помощника редактора Галутвы,

Имевшего начальственный каприз.

 

Вся жизнь моя утыкана домами;

Со смыслами бывали адреса.

О многом, жаль, но это между нами,

Сегодня уж рассказывать нельзя.

 

Зато гудели и роились темы,

Заманивая мёдом и пергой.

И вдруг являлись первые поэмы

На пасеке-квартире дорогой.

 

С мечтами всё не стыковалось вровень;

Я не богатый был, но и не нищ.

Теперь, как будто мимо колоколен,

Я проезжаю вдоль моих жилищ.

 

ДАМА С СОБАЧКОЙ

Ну что ты, дама, шествуешь с собачкой,

Ей детские давая имена.

С твоей известной банковской заначкой

Могла б ребёнка вырастить сполна.

 

Узнала бы всю радость материнства

И внуков бы водила в зоосад.

Поверила в священность триединства,

Как в самый православный постулат.

 

А так вот бродишь со своей болонкой

Промежду избалованных собак.

Возможно, не знакомая с иконкой,

Благословляющей семью и брак.

 

Иль так была надменна и сурова,

Что не стерпел податливый супруг.

И вот теперь одна под сенью крова

Балакаешь с последней из вострух.

 

Какая странная гуляет мода

Тропою насобачившихся дам.

Вот так и искривляется природа,

По гордым от безумства городам.

 

Звереет люд, церковная опека

Чуть притулилась в красном уголке.

И лучшая подруга человека

Ведёт его к себе на поводке.

 

УКРАДЕННЫЕ НЕВЕСТЫ

Крадут невест. Рождается народ,

Под вопли у аллаха уворованный.

Добычу стережёт он у ворот,

Как будто бы шайтаном коронованный.

 

Вот обуял уже мою Москву,

Воюет с приютившими столицами.

Клюв навострив, летит на рандеву

С другими хищными и злыми птицами.

 

Ужаленные мужем и судьбой,

Невесты те навеки опозорены.

И каждая останется рабой

Под страшными старушечьими взорами.

 

К чему им красота и чуждая любовь

За красными заборами и шторами.

И оттого желтеет даже плов

С глазастыми бараньими укорами.

 

Абреки убегают от облав

И, возвращаясь, добавляют горечи.

А жёны, не имеющие прав,

Не ждут уже не помощи, не помочи.

 

Их дочерей вот так же украдут,

И внуки вряд ли станут пилигримами.

Пока земной несправедливый суд

Довольствуется сладкими калымами.

 

Крадут невест. Хоть знают наперёд,

Что грех им не простится избалованный.

Вот так всю жизнь скитается народ,

Как будто у аллаха уворованный.

 

ДУХ ПРЕМИЙ

Я не завидую бездарным,

Носящим с золотом суму.

Они искусством лапидарным

Толкают родину во тьму.

 

Поэмы, статуи, картины

Снуют таланту супротив,

Вливая в наши палестины

Непозволительный мотив.

 

Огонь предчувствий распаляют,

И пляшут прытко на меже.

А жизнь не оплодотворяют,

Подобно яйцам Фаберже.

 

Они не чуют чудный кремний

И свято веруют в гранит,

Который дух пропащих премий,

Возможно, как-то оживит.

 

Сплошные козни и подмены;

Хоть лик из дома выноси,

На троне русской Мельпомены

И поэтической Руси.

 

Зовут бездарных на могилы

Для воспевания костей.

Они уж уйму покорили

Национальных областей.

 

Чернеют тёсаные камни

И обрамлённые слова.

И отражается в стакане,

Как на экране, голова.

 

МИКЛУХО-МАКЛАЙ

Живу загадочным Маклаем

Среди мистической толпы.

Одними в церкви почитаем,

Другие явно не попы.

 

Трясут в безумии нетрезвом

На валтасаровых пирах

Огосударствленным железом

И позолотою бумаг.

 

Вокруг да около поэты

Играют в звёзды и слова.

А угро-финны под заветы

Обожествляют дерева.

 

В своём расхристанном журнале,

Где черти платят за тираж,

О том, как плюнуть на скрижали,

Плетут языческую блажь.

 

Пророки в малице и рясе

Совместно жить осуждены;

У домового на террасе

И на задворках сатаны.

 

При том имеют столько веры

И в бубне громком и в кресте.

Что перепуганные Перы

Горят на суше и воде.

 

Они язвительны не мене,

Чем предки в оны времена.

И острозубые каменья

Сбирают в груду племена.

 

Живу как северный Миклухо;

Иль в волчьей стае русачок.

Жду просветления и духа

От душ, попавших на крючок.

 

В ПАЛАТЕ

Что ни скажу, сосед в сердцах: не верю;

Наверно, от палатной медицины.

Он знает всё про коми и про мерю,

Но ничего про русских из Усть-Цильмы.

 

Ну, разве что – красуется там Горка,

Как кость от сёмги в горле Усть-Кулома.

По-честному, все это слышать горько

От пациента временного дома.

 

Я понимаю – от него наука

В испуге прямо в классе отскочила.

И вот теперь он, как упрямый бука,

Предпочитает космосу бучило.

 

По трезвости он повидал кикимор,

По пьяной лавочке столкнулся с йети.

Уж коли сам я удочку закинул,

Придётся лезть в языческие сети.

 

Перед соседом хорошеют сёстры,

И санитарки вьются на раздаче.

Мой оппонент загадывает тосты,

Что под шашлык провозгласит на даче.

 

Простой мужик, мне даже минералку

Принёс торжественно с большой прогулки.

Не перегнуть бы в разговоре палку

На тлеющие темы, как окурки.

 

Что ни скажу, сосед одно: не верю;

Наверно, от уколов и таблеток.

Что говорить про коми и про мерю,

Когда мы все сколочены из клеток.

 

УБОГАЯ

С мирской печалью и тревогой

Обожествляемого слова

Я вижу женщину убогой,

Лишённой светлого покрова.

 

В ней осень первая заметна

Поспевшей горькою отавой.

Сама, как северная Этна,

Клокочет внутреннею лавой.

 

В квартире муж, уже вчерашний,

Сын с непомерными вольтами.

И бабка старая без башни

Трясёт увядшими цветами.

 

Друг друга мучат домочадцы;

Сплошные беды и калеки.

Тут не заглядывают в святцы,

Попав однажды в картотеки.

 

Тут всё решают сковородки

И с супом кислые кастрюли.

И даже бродит запах водки,

Смешавшись с брызгами цибули.

 

А внешне вроде бы порядок,

Коль изначально шито-крыто.

Лишь лава льётся из-под пяток,

Напоминающих копыта.

 

Слыла к чужим талантам строгой,

Добру показывала спину.

И вот теперь бредёт убогой

В свой дом, как будто в домовину.

 

ТАРЕЛКИ

                               Моим рохмановским землякам

Рохманово – самая главная церковь,

Хоть храма давно нет на стогнах села.

С того подают повара телецентра

Ему на тарелках с рогами козла.

 

Во лбу изумруды и прочие камни,

И символов сонмы на тысячах шкур.

Сегодня в любой уже тьмутаракани

Архар тот посажен на огненный шнур.

 

Мы сами спешим к нему вечером в гости,

Поверив привинченным к свету рогам.

Пока не окажемся все на погосте,

По воле озвученных честно программ.

 

Архаровцы славят весёлые догмы,

Ворочая сказку былую вверх дном.

Запомнили всё-таки сельские стогны,

Как храм с них сдирали родимым пятном.

 

Рохманово старое борется с новым,

Пытаясь зажмуриться в красном углу.

И под горячую руку столовым

Ножом угрожает открыто козлу.

 

Крестьяне плюются, но что-то их цепко

Хватает и тащит в красивую жуть.

Как жаль, что село наше, главная церковь,

Не может уже без экрана уснуть.

 

САМОВАР

Меня ненавидит толпа недозрелая,

За то, что я духом и радостью сыт.

Гадаю на красную соль и на белую,

Коль сердце моё по России болит.

 

Вокруг куролесят народы свободные,

На нашей взращённые бульбе и ржи.

Неужто они богу тоже угодные,

Погрязшие в собственной правде и лжи.

 

Куда их несут на погибель элиты,

В казну забурившись, как штопор в вино.

Уж гимны губерний качают пюпитры,

Рискуя устроить эффект домино.

 

Я вижу, как громко оно рассыпается,

И сонмы имён превращаются в прах.

Тут впору прозреть бы и честно раскаяться

В записанных уж и грядущих грехах.

 

Да где там, не слышат герои отборные,

Засевшие в норах, как бурундуки.

Столкнулись нагорные мы и подгорные

У древней, уже замутнённой реки.

 

Всё доброе в мире умрёт без страдания;

Вот я и живу, закусив удила.

То ль в дикое времечко похолодания,

То ль в жуткую пору глухого тепла.

 

Меня ненавидит толпа недозрелая

За русскую мудрость и божеский дар.

Гадаю на красную соль и на белую,

Стихи разогрев свои, как самовар.

 

ВЕРЕТЕНО

                                     Николаю Иванову

В моей деревне переплетена

История и предков, и потомства

Кружением борозд веретена

От родового ложа до погоста.

 

Из липы палочка; мазки, резьба,

И куполом часовенки головка.

Таится в ней такая ворожба,

Что по плечу развод ей и помолвка.

 

Чудной на стыке двух миров узор

Любая понимает с детства пряха.

И выбирает меньшее из зол,

Красивое, как новая рубаха.

 

Вся жизнь, как нам известно, целина,

Не паханная до поры до срока.

И нить судьбы вокруг веретена

Вращается, как на колу сорока.

 

Как много в этом мире естества

Вещей, восшедших в горницы и в сени.

И счастье тут от степени родства

Зависит света белого и тени.

 

С младых ногтей пленила старина

Меня от ступы и до маслобойки.

Прочувствовал я мир веретена,

Быть может, с самой колыбельной койки.

 

Пряла на нём прабабушка и мать

Судьбы моей святые рукавицы.

Не зря я начинаю понимать,

Где волшебство, а где простые спицы.

 

Уверен я, деревня сплетена

И из руна овцы, и света агнца.

Под песню пряхи и веретена,

И музыку небесного посланца.

 

ЗА ГРИБАМИ

                                Татьяне и Ивану Панасенко

В урочище несётся «Шевроле»,

По воле зятя моего Ивана.

К жарёнке закисает на столе

Густая деревенская сметана.

 

Всё остальное – в сушку, в маринад;

Кастрюля затанцует над плитою.

Под рюмку загуляет аромат

Над самой Красной в мире Слободою.

 

Теперь уже и городская страсть

Вливает в душу мёд надежд как в соты.

Ведро и ножик – заговор и снасть

Для самой не губительной охоты.

 

Зелёный путь, деревья МЧС

Подрезало садовником вдоль трассы.

Вновь вызывает споры интерес

Про лешие и прочие проказы.

 

Гостим недалеко от Суража;

Вот выбрались сегодня за грибами.

Сентябрьская долина хороша,

Как о былом разбуженная память.

 

Не то, что ране, тощие стада

Пасутся, рогом роя луговину.

Боровики отменная еда,

Кормящая семейство и машину.

 

В картошку белые пойдут и в суп;

Заветные сейчас деликатесы.

Над грибниками тож довлеет рубль,

Почти как над торговцами Одессы.

 

В урочище несётся «Шевроле»,

В блестящей сбруе, будто конь цыгана.

Легко и ясно дышится в селе

Сестры моей Татьяны и Ивана.

 

БРИГАДИР

Гроза округи гордой и кумир;

Врождённая хозяйская свирепость.

Таким бывал колхозный бригадир,

Мою деревню превративший в крепость.

 

Скакал в седле, до мыла жеребца

Уматывал за сутки вороного.

Прослыл лицом народным без лица,

Потерянного для семьи и крова.

 

Он сам конём казался в борозде,

Проложенной сквозь вековую спайку.

Зато село подзольное в узде

Держал, вращая знаменем нагайку.

 

Не допускал пустых и громких слов,

Присущих грамотеям и подонкам.

И если уж к кому питал любовь,

То разве что к болезным разведёнкам.

 

Порядок был и крепкий трудодень

У каждого прибившегося к дому.

Забор дощатый вытеснял плетень,

А шифер полусгнившую солому.

 

Коровники, конюшни, парники

И клинья, не дающие осечку.

И для ушицы будущей мальки

Культурных рыб, запущенные в речку.

 

С утра село в общественных делах,

Превозносимых выше огорода.

Крестьянин тут работал не за страх,

А потому что выдалась погода.

 

Колхоз считался передовиком;

Со сцены все гордились без шпаргалки

Израненным в боях фронтовиком

И бригадиром сталинской закалки.

 

КОЛХОЗНЫЙ ДВОР

Колхозный двор приютом был для стад;

А для доярок клубом кубовая.

Скрывал он, будто женственный халат,

Все прелести семейственного края.

 

Немного с ними был и я знаком;

Весёлый труд похож на посиделки.

Здесь обнимались явно и тайком

С усатым хватом озорные девки.

 

Тут начиналась не одна любовь

И созревали сладко именины.

И пели в ожидании орлов,

Кровь с молоком, свои Екатерины.

 

Как месяц ясный, скатывался год

Под хохот и под радостные шутки.

И вечерами клуб, как эхолот,

Ловил их, возжигая самокрутки.

 

Само собою шло всё мимо касс,

Хранящих с пылом лозунги парторга.

Здесь каждый всем показывал свой класс

Крестьянского и гнева, и восторга.

 

Мир собирал с утра колхозный двор,

Что в двух шагах от нашей был усадьбы.

Его величие я видел и задор,

Ну, в общем, всё, что обещало свадьбы.

 

Остался от строений лишь остов;

Как рёбра, стонут на ветру стропила.

Здесь заодно село своих основ

Лишилось всех, что тыщу лет копило.

 

Кто прав теперь и кто тут виноват;

Ушла эпоха разная такая,

Скрывавшая, как женственный халат,

Историю семейственного края.

 

ЛЕСНАЯ ДЕРЕВНЯ

Берёза домашняя. Старая верба.

Стон яблонь и груш благородных кровей.

Какая тебя удушила потреба,

Деревня лесная, среди купырей.

 

Мечтала страна, что поднимется в гору,

Повесив селенья на шею осин.

Иду по скрипящему я коридору

Промеж привидений хатён и домин.

 

Вздыхаю, крещусь и стараюсь словечко

Замолвить за близких, простив им вину.

Конечно, всё в мире весёлом не вечно,

Но жалко убившую сёла страну.

 

Дано мне прочувствовать прежнюю радость,

Толкавшую кроны и люд в небеса.

Тут что-то на уровне духа осталось,

Как светлая в сердце моём полоса.

 

Сентябрь золотится, за праздником праздник;

Любой календарный листок как жених.

Деревня лесная приют и заказник

Для птицы и зверя, и русских святых.

 

Не хочется плакать и петь уж тем боле,

И даже стихами своими играть.

Ещё обожжётся когда-нибудь поле

О здешнюю родину и благодать.

 

Берёза домашняя. Старая верба.

Мне видеть ушедшее невмоготу.

Мужик до второго пришествия Хлеба

Деревню лесную имеет в виду.