КРИТИКА / Юлия БУТАКОВА. ЛЁД ПОД НОГАМИ. «Дневник одного провинциала» Романа Сенчина
Юлия БУТАКОВА

Юлия БУТАКОВА. ЛЁД ПОД НОГАМИ. «Дневник одного провинциала» Романа Сенчина

24.07.2018
1144
3

 

Юлия БУТАКОВА

ЛЁД ПОД НОГАМИ

«Дневник одного провинциала» Романа Сенчина

 
Всем вручили по жизни, а нам – по судьбе,
 Словно сразу аванс и расчёт.

 Борис Рыжий

«Дневник одного провинциала» отмечен как «финалист премий» «Национальный бестселлер», «Русский Букер», «Большая книга»; радует, что это произведение не обошли своим вниманием крупные отечественные премии; недоумение возникает оттого, что автор – лишь «финалист», не «лауреат». Жаль, действительно жаль, потому что книга – стоящая, стоящая читательского внимания, усилий критики, денег, затраченных на её покупку, имеющая все шансы остаться надолго в серьёзной литературе.

Действительно – ручная работа» на фоне завалов откровенного литературного брака, создаваемого жертвами литературной глобализации… Примета возвращения в арсенал современного русского писателя серьёзной темы, качественного русского языка (в любом случае – с использованием нормальной русской речи с редчайшим включением ненормативных лексем, исключительно – с целью подчеркнуть приметы времени) и достойных инструментов для создания портрета «героя нашего времени». Белая ворона среди унылых мрачных ворон в огромном букеровском вороньем гнезде.

Сюжет. К «зацепившемуся» восемь лет назад в Москве провинциалу Денису Чащину приезжает из города детства некогда лучший друг Димыч. Здесь уместна небольшая предыстория – для введения в курс дела. У Дениса – неплохое место работы в конкурентоспособном журнале «Твой город» с офисом на Пятницкой, квартира в районе метро «Варшавская», которую ему уже несколько лет, не ведая ли обстановки на рынке сдачи-найма жилья в столице, либо просто привыкнув к аккуратному жильцу, сдаёт добродушная московская старушка, «шестёрка» (всего-то – 1997-го года выпуска) – всё не в метро толкаться.

Работа, что называется, – «не пыльная». С утра пьёшь кофе, читаешь новости в интернете, просматриваешь сайты, а там и обед; после него – снова за компьютер, болтаешь с коллегами, куришь, глядишь – и вечер. Аврал случается лишь по средам, когда сдают очередной номер журнала в типографию. Изредка начальник, друг юности Игорь (Игги), будоражит душу предложением сходить как-нибудь на рок-концерт, тряхнуть стариной… Как-никак и сам Денис (Дэнвер) когда-то считался «ярким представителем сибирского бард-панк-рока». Но всё давно сменилось «одноцветным благополучием». Бесчисленные «вписки», бродяжничество с неизменным «Джипсоном» в обнимку, тусовки в ночных клубах, случайные приятели, мечта о серьёзном собственном выступлении, записи на английской звукозаписывающей студии, пухнущая тетрадка с текстами собственного сочинения, рваная майка с надписью «Sex pistols» и обритая наголо башка – на «одноцветное благополучие», но, увы, без любимого рока. Тогда казалось, что «рок окончательно покидает подполье и становится государственной музыкой». «Доктор Кинчев» обещает вылечить от любой болезни… Но какой же рок без протеста? И Чащин поехал в столицу. А в столице своих чащиных полно, а кроме того – Цой, «Чайф», «Чиж», «ГО». Перспектива – подземный переход. За два года случился перелом, как это часто бывает, когда человек взрослеет. Рок умер. А то, что от него осталось, – шлейф драйва, который жадно ловят ноздрями немногие тридцатилетние, которые боятся взрослеть или не умеют делать «лавэ».

Краткая эволюция, которая возможна только в мегаполисе, с его бешеным ритмом жизни и жёсткими условиями выживания, от «упорного многолетнего борца с благопристойностью» – к образцовому представителю этой самой «благопристойности», знакома Чащину не понаслышке. «Клоуны», не попавшие в поток этой эволюции, остались в провинции; те же из них, кто сумел остаться в столице и сделать музыкальную карьеру, давно поют другие песни… Хотя и в провинции есть жизнь – кассетами торговать, например… А ведь Денис – не из тех, кто «снова хотел оказаться в Москве». Не из тех, кто способен на всё, лишь бы уцепиться за московский подол любой частью своего тела и впредь уповать на крепость столичной парчи. И жить «без воспоминаний, без ностальгии». 

Чащин, фактически, – это «герой нашего времени». А героями нашего времени становятся те, кто сумел своевременно избавиться от своих иллюзий. Бывает так, что само время неправо и диктует людям свою волю, с которой большинство соглашается, но не все, а иные – умудряются жить со своими мечтами и иллюзиями, даже если те чрезвычайно усложняют им жизнь. Сумел же Чащин перевоплотиться в рядового, по сути, клерка, без особых сожалений стать заурядным рачком многомиллионного офисного планктона… А совсем недавно мечталось стать известным рок-музыкантом. Не получилось стать «солистом группы «Круиз» и будущим Майклом Джексоном», как поётся в известной песне Владимира Кузьмина. Но так ли просто далось ему расставание с самим собой? Видимо, потому так неуютно ему рядом с Дегтярёвым – бывшим военным лётчиком, временами печатающим в «Твоём городе» нерейтинговые очерки о поездках «по Руси» – под молчаливое одобрение редактора Игоря. Дегтярёв состоялся, целиком и полностью, при старом режиме и поэтому может не стесняться осуждения окружающих. И иллюзии свои он сумел сделать профессией, хобби, сутью своей жизни и стержнем своего характера. Потому что время требовало от него иного, нежели сегодняшний день – от поколения Чащина. Денис и Игорь не сумели даже толком встретить Новый Год («отсыпались, как всегда»), и Дегтярёву их искренне жаль: «Эх, ребятки, зря вы жизнь свою маринуете. Потом ведь жалеть начнёте». Нет бы послушаться мудрого мужика. Но Время бдительно следит за приватным разговором и позванивает над ухом молодых своим жестяным колокольцем… Если стариков этот звон предупреждал: «Memento mori», отчего им так хотелось всё повидать, всё перечувствовать, всё испытать, то молодым он напоминает: «Time is money»…

Старый лётчик чувствует ответственность перед жизнью и боится чего-то не успеть; у молодых жизнь – чистая экзистенция, не обременённая рефлексией. Даже женщину полюбить им некогда: Чащин много лет довольствуется платными встречами с постоянной девушкой, к которой он не испытывает ничего, просто – привык к ней. Дегтярёв на последней посиделке искренне желает молодым собутыльникам: «Я пожелать хочу… Пожелать вам хочу, чтобы не забывали, что вы – мужики. Сейчас всячески мужиков изводят. Превращают… даже не знаю в кого. Во что». Старик издали угадывает этот надоедливый звон, но чувствует, что мелодия – иная и не к добру она нынешнему поколению. Мало ему жизнь отображать, как фотография, нужно жить по законам искусства, а «задача искусства – людей воспитывать». Не плыть по воле волн, а сделать лодку и, если нужно, – плыть против течения… Обабливаются мужики – вот главная печаль Дегтярёва, с малого всё начинается, с крема для бритья, что ли… («Сначала попрыскался, потом помазался, а потом – колготки»). Сплошная «Осень в дубовых лесах». Чащин и Игорь далеко не «слизняки с мошонкой», но рассуждения военного лётчика отчего-то тревожат их, а Чащина как свежеиспечённого конформиста – угнетают и злят. Игорь подводит итог затянувшемуся застолью короткой фразой: «В Москве вообще трудно быть настоящим мужчиной…». И Дегтярёв ему оппонирует: «Мужиком везде трудно быть! За это бороться нужно, как за всё в природе… И вы, ребята… прошу, требую! – осторожнее будьте. Засосёт эта зараза и – конец. И не заметите сами, как колготки потянет примерить, глаза подкрасить». И Чащин ёжится.

Тяжела жизнь человека, редко прикладывающего физическую силу: суббота – рай (любимые фильмы, компьютерные игры, модные радиостанции, говяжий бифштекс, холодный «Туборг»), а воскресение – ад (субботние забавы кажутся пустыми, и хочется, чтобы кто-нибудь позвонил, да ещё на глаза попадается стоящая в углу гитара).

«Заносы, юз, пробуксовки, бешеная тряска, опасность перевернуться и слететь под откос» начались после случая со старухой-соседкой: ту понадобилось довести от квартиры до машины «Скорой помощи». Чащин и его молодой сосед неохотно, но всё-таки исполняют эту неприятную обязанность. Провинциальное сердце Чащина оправдывается перед самим собой: «Лет через тридцать, может, и нас так же будут». А тут ещё сон подоспел в руку: снятся ему родные деда и баба, дом детства с запахами утренних блинов и пельменей, печного дыма и горлодёра… После их смерти дом детства сгорел – казалось, детство сгорело вместе с ним. Видимо, от прилива светлых чувств потянуло Чащина в тьму египетскую: решил он скоротать выходной у старого приятеля Макса; тот – специалист-многостаночник, перепробовал в своё время многое: и ларьки держал, и челночил, успел посидеть в «Крестах», на данный момент делал карьеру интернационального сутенёра и небезуспешно. И здесь речь пошла о сохранении полов как видовых автономий. Макс жалуется, что девушки перестали носить юбки, сплошные штаны: «У меня сразу от таких, которые в юбках… Подбежал бы, у ног бы валялся! По фиг – кривые, прямые, хоть какие, главное, чтоб женщиной выглядела». Если женщина в брюках – она на равных с мужиком. А это – угроза.

Так хотелось чуда после знаменательного сна: вот бы свалилось с неба 70 тысяч долларов – тогда можно и влюбляться, и жениться, и детей заводить. Чудно: раньше это было жизненной потребностью, а сейчас – роскошью, доступной не всем. А может, прожить свой срок так – без чуда? С ним очень хлопотно… И чудо случилось. К Чащину заявился друг детства Димыч. Как законченный москвич, Чащин, не замеченный другом в толпе, минуту раздумывает: отключить телефон и спрятаться дома, проще говоря, сбежать или пойти другу навстречу? Он с интересом и брезгливостью, которую раньше чувствовал по отношению к себе, наблюдает за Димычем и одновременно вспоминает общее детство: пластилиновые солдатики, первое прослушивание «забугорной» музыки на новеньком кассетнике «Легенда» – «Бони М», «Шокен блю», «АББА», «Битлз» и потрясение всей своей жизни – Майк из «Зоопарка»… Белая полоса определила тогда, казалось, весь его жизненный путь. Любопытных, как известно, съедают первыми. Но Чащину, как любому «не рвавшемуся в Москву», хочется узнать: почему те, кто старше его поколения на десяток лет и те, кто моложе его на тот же червонец, состоялись в музыке, а они (Дэнвер, Димыч, Игги), поколение, «переделавшее страну», остались на обочине? Соглашатели, попутчики, «заединщики», одним словом…

Головняк на неопределённое время был обеспечен. У Димыча одно преимущество – надёжная вписка; если приплюсовать к ней арсенал е-мэйлов, телефонов и убийственную энергию – возможно, у этого провинциала-переростка что-то выгорит. Чащина накрывает волна воспоминаний: концерт «Алисы» в питерском СПК, отряды милиции, ОМОНа, огромная колонна безбилетников из рокеров, алисменов, стиляг, рокабиллей, металеров, хиппанов, гопников… Благословенные 80-е: искренне хотелось перемен, но вряд ли таких, которые произошли позднее, в 90-е. Но теперь такие подвиги диктует не жизнь, а мода. И Игги завёлся: давай, друг, информационную поддержку гарантирую. Снова бурление, недовольство, можно быстро взлететь. Но у Димыча свои планы – не просто пробиться на рок-Олимп, – попасть во вновь созданный Союз молодой протестной интеллигенции. А вот это Чащину точно не нужно. Возвращать рок, анархизм и государство, какими они были до 91-го года, он не собирается, хотя и числится в «обманутом» поколении. Он нашёл свою нишу в паноптикуме российского капитализма. К революциям он не готов, хотя годовщина Первой русской – обязывает…

А в 90-е не хотелось ничего: ни играть рок, ни работать, на есть, ни дышать. Кто попроворнее, нашли другого бога – деньги, и он отвечал им взаимностью. У Чащина, Шнайдера, Ваньки Бурковского («Мыша»), Владьки, Серёги Махно, по сути, нигде не было прописано будущее. Мышь, после неудачной попытки выставить свои картины в местном художественном салоне «Жарки», вздёрнулся на телефонном шнуре; Владька, когда-то приобщивший сопляков Чащина и Димыча к лучшим зарубежным синглам, «сторчался»; кто как умел – выбирался из «родного, но ненавистного городишки»; Чащин именно поэтому подался в Москву – не для того, чтобы играть и петь рок, а чтобы выжить и «скорее повзрослеть», найти своё место, которого не было в разваливающейся провинции.

Димыч не просто жаждет взять реванш в музыке – он мечтает поднять на борьбу своё поколение и современную молодёжь, которая «совершенно не имеет никаких положительных примеров для подражания, кроме наглых бандитов из сериала «Бригада» да сквернословящего на всю страну Филиппа Киркорова». Чащина же от всего этого воротит, он хочет одного: вернуться домой, в уютную квартиру, и выспаться, потому что с утра – на работу. Ещё свежи в памяти воспоминания о срочной службе на советско-финской границе и о том, чем всё это закончилось. До дембеля Чащину оставался месяц, но тут грянул переворот, власть присвоила ГКЧП… Дембель откладывался на неопределённый срок. Военное руководство заставы не скрывало радости: «Расслабухи теперь не будет. Хватит! Дорасслаблялись». Военные всегда чутко реагируют на попытки развалить государство. И Чащин чувствует, как какая-то тяжесть наваливается сверху, и нет ни воли, ни сил её сбросить:

А мы лёд под ногами майора.

Мы лёд под ногами майора.

 

Невидимый, но вполне ощутимый «майор» отныне – вечный спутник «обманутого поколения». Но взросление состоялось, и теперь Чащин – благополучный буржуа, который шарахается от видений прошлого. Не то Димыч – в его крови кипит ностальгия по прошлому «подъёмищу», который спровоцировали Цой и Майк… По меньшей мере, это честно – остаться верным идеалам юности. Но опасно для жизни. Поэтому Димыч – не герой. Кстати, Чащин, по большому счёту, – тоже не герой. Революции необходимо было делать в юности, но тогда не было для неё предпосылок и возможностей. Весь пар, как говорят моряки, ушёл в гудок.

Показательна сцена в Госдуме, куда Дэн и Димыч попадают по протекции лидера молодёжного Союза Сергея – тот солидно озвучивает имена молодых деятелей культуры, среди которых мелькает и имя Романа Сенчина, «молодого прозаика». Они появляются как группа поддержки голодающих членов одной из фракций Государственной Думы. Аналогия с советской традицией – слать приветы из провинции представителям власти в центре здесь вряд ли случайна: стены оклеены, как рыбьей чешуёй, листочками телеграмм. Здесь приветы и от шахтёров Кузбасса, и от пенсионеров Орловщины. Популизм никто не отменял. Чащину даже симпатичен вожак голодающих – Дмитрий Олегович, скорее то, что тот озвучивает как программу партии: не конфронтация с действующей властью, а диалог и сотрудничество во благо государства, желание стать настоящей парламентской партией, использовать парламентские методы политической деятельности. Но действия правительства, однако, вынуждают партию уйти в жёсткую оппозицию. Ничего нового: процесс становления многопартийной системы в Думе начала 21-го века немногим отличается от такового в начале века 20-го, когда калькировались заграничные образцы партий. Для политического процесса это – нормальное явление, предсказуемая стадия становления многопартийной парламентской системы. «Разбудить регионы», – говорит партийный вождь. «Тряхнуть стариной», – вторит ему Димыч, и Чащин чувствует забытое волнение в груди.

Несколько напрягает несоответствие в речах лидера думской фракции Дмитрия Олеговича с речами молодёжного вождя Сергея. В беседе с гостями думец искренне уверяет собравшихся в том, что начало 80-х – это было «гнилое время», «недаром за Горбачёвым пошли с такой радостью…». Сергей же, проходя мимо здания «Метрополя», обращает внимание на надпись на фасаде: «Только диктатура пролетариата освободит мир от гнёта капитала», и заявляет: «И этот лозунг нам нужно претворить в конце концов в жизнь!». Получается: «смешались в кучу кони, люди». Или: светофор сломался, народ не разберётся, где лево, где право. Задумали перестройку как способ избавления от «гнили» социализма, смело шагнули в светлое капиталистическое будущее, а через десяток лет спохватились и встали в оппозицию с этим самым будущим. Это значит, что ни о каком протесте речи не может быть.

Весь концепт вновь воссозданной группы состоит в том, чтобы выбрать из массы текстов такие, в которых полно отражалось главное стремление молодых – «стремление жить как-то по-настоящему, а не как… планктон». А что делает здесь один из представителей «планктона» Чащин? А кто его знает. За компанию, говорят, любой удавится. Факт то, что герой нашего времени – просто «полный экзистенциальный нуль», и до рефлексии, которая ведёт к качественному скачку, ему – как до Луны пешком. Не может сгусток белка, минуя фазу кистепёрой рыбы, превратиться в млекопитающего. Эволюционный абсурд. То, что играли Дэн и Димыч в юности, отвергало конъюнктуру как нечто органически неприемлемое; теперь молодые коллеги по группе то ли советуют, то ли настаивают играть только то, что может одобрить Союз. Рок всегда оставался музыкой протеста, а не приспособленчества. И как же свобода творчества? Первыми сдают нервы у Димыча. И больше всех радуется этому Чащин – можно будет вернуться в привычную колею. Димыч прозревает: «Что-то не в ту сторону движемся. Так… действительно круче, чем при коммунистах, цензура будет». 

Тут кстати вспомнилась встреча в Питере с легендарным Майком. Как-то после концерта, пропустив ужин в училище, Дэн с Димычем искали, где бы им закусить подешевле… И тут они заметили идущего впереди человека – обычного с виду, в тёмных, в пол-лица, как в «Кобре», солнцезащитных очках, кооперативной «варёной» куртке. Несомненно, догнали и окликнули. Человек терпеливо выслушал их восторги и, обрывая встречу, пожелал, как опытный боец – необстрелянным щенкам: «Живите не зря». Чащин, разбуженный визитом старого друга, размышляет вполне трезво: «Разговоры, страдания, ностальгия… Ничего это не даст, ничего не вернуть. Да и нечего возвращать, если уж честно». Здоровая сибирская натура входит в резонанс со столичной бешеной энергетикой, которая, в зависимости от силы духа живущего в ней человека, делает его сильнее, предоставляя ему возможности (если человек силён духом и здрав рассудком), или убивает, вовлекая в соблазны (если человек слаб), и Чащин соглашается: «Нет. Всё-таки записать альбом не помешало бы». А что? Вспомнить лучшие из старых песен: две-три из доармейского времени («наив, конечно, но что-то есть»), затем несколько классических вещей их группы, какие пели на концертах в 92-95-м годах, в конце – троечку нынешних Димычевых… Наштамповать штук триста, часть – сдать на реализацию, часть – раздарить; может, отзывы появятся в интернете, пообсуждают, скачают треки, и останется в истории такая сибирско-московская группа «Плохая примета». Альбом будет не зависимым ни от каких Союзов. В память их прекрасной и мятежной юности, Оно того стоит. Записаться в приличной студии, сделать красивую обложку. На Западе это как национальная религия: собираются солидные люди, сколачивают группу, сборную по футболу, бейсболу, крикету, наконец, – и оттягиваются по полной. А русскому человеку обязательно нужно сделать из воспоминаний юности Голгофу, на которую его никто и ничто не заставляет идти. И вообще – откуда у всех этих партий деньги? Если верить Шендеровичу с его «Плавленым сырок», деньги идут из Кремля: почкуют эти партии, чтобы единой оппозиции не было. Если Димыч займёт место зама Сергея по молодёжной культуре, – то может повториться история самого Чащина. Обычная история. Образ врага не оформился; люди чувствуют недовольство, но вектора приложения их недовольства нет. В ближайшей генетической памяти образ врага ассоциируется только с фашистской Германией, и святой гнев способен выплеснуть из людских глоток только гимн народного единения – песня «Вставай, страна огромная!». Строй сменился без революции, значит, возможность её наступления откладывается на неопределённое время; делать её будет, во всяком случае, не поколение Чащина. А теперь на митинг могут выйти лишь «неполноценные, обиженные судьбой, не знающие чем заняться люди, потерявшие работу, не заработавшие на приличную пенсию, не поступившие в вузы». Или – проплаченные студенты. А на баррикады – никто. На революцию необходимо брать разрешение.

После кратких запоев с Димычем Чащин берёт себя в руки и решает вернуться к рутине: работа, дом, регламентированные развлечения. Но тут Игорь приносит ему весть: утонул на зимней рыбалке Геннадий Борисыч, тот, что завещал им «жить по-настоящему». А «по-настоящему» – это как? Димыч после декоративного митинга вконец разуверился в Союзе: «гниль». Но Чащину хорошо знакома подоплёка его праведного гнева: Димыча не подпустили к кормушке, обломилась и зарплата в долларах. И личный кабинет, и прочие прелести хорошо устроившегося столичного человека. Это классовая ненависть. Никто не виноват, что так получилось. Ещё через поколение эта ненависть отложится в генах, и уже потомки Димыча и Сергея будут разрешать классовые противоречия посредством революции. Проходили это уже. Но резонный вопрос: почему в России становление капитала и зарождение буржуазии происходят повторно? 

Раздражение Чащина передаётся Димычу, как по цепной реакции: в мгновение ока разочаровавшись в молодёжном Союзе, который «прокатил» его с хлебной должностью, и с таким же воодушевлением перекидывается в стан АКМ, авангард красной молодёжи, где главным анархистом – старый приятель Чащина Сиба. Чащин при неожиданной встрече с ним моментально раскусывает всю эту ряженую анархическую братию и бросает чугунный контраргумент всей их маскарадной идеологии: «Кто не работает, тот да не ест». Сиба презрительно отзывается о родителях («черви»), о государстве («никогда не буду работать на антинародный режим»), зато со щенячьим восторгом рассказывает, что происходит «по всей Руси»: в селе Конь-Колодезь Липецкой области у ветерана войны портрет Ленина замироточил, а где-то попа лишили сана за то, что он распорядился снести памятник Ленину («сама церковь теперь за Ленина!»), а за ЦДХ над памятниками Дзержинского, Сталина и остальных – нимбы светящиеся («это знаки, что нужно опять…»). «Что нужно опять?» – бесится Чащин. Нужно стать мужиком, способным обеспечивать хотя бы себя самого, а там, глядишь, вся страна поднимется с колен. Вся эта ряженая плесень, бурлящая в подвалах Москвы и временами выбрасывающая на её улицы ошмётки грязной пены, чужда и ненавистна Чащину, здоровому, здравомыслящему провинциалу, и он уверен, что не за такую жизнь судьба принесла в жертву обстоятельствам его поколение. На ум приходит воспоминание, как мать убивала всё свободное от работы время на поиски продуктов и прочего дефицита, таская за собою сына; он знает, что так быть не должно. Но и то, что творится в головах современного общества (при нынешнем изобилии), ему противно… Страшен не лёд под ногами, а то, какие процессы происходят под ним. «Мы живём, под собою не чуя страны», – вот, что страшит Чащина. Он сумел преодолеть хаос в собственной жизни, поэтому хаос окружающего мира ему нестерпим. Он не геройствует, просто пытается удержаться на плаву и остаться человеком. А вокруг творится форменный шабаш: люди ищут причины неустроенности где угодно, но не в самих себе. Все эти «халифы на час» – «собчачки», маши гайдары, ильи яшины, юлии городничевы – картонные декорации без героического прошлого, мало-мальски стоящего настоящего и малейшего будущего. Как натура цельная, Чащин понимает, что нужно нарабатывать свою биографию, чем-то жертвовать, что-то делать, ежедневно, с отдачей, вкладываться, а не носиться по улицам с идеологическими лозунгами своих дедов или заимствованными бизнес-проектами чуждых им партий, не протирать штаны в барах и залах для заседаний. Надо самим творить свою реальность, а не разыгрывать спектакли по чужим пьесам. Театр, где толпа делает карьеру одиночке, хорош в 20 лет. Но на четвёртом десятке пора успокоиться, разобраться в себе и стараться не дёргаться при каждой вспышке лампочки, как собака Павлова. Найдёт ли Чащин «третий путь», который десятилетиями ищет вся страна? Возможно.

Чащин находит в себе решимость отказать, в конце концов, Димычу в гостеприимстве: чтобы не свалиться вновь в хаос, приходится напрягаться, а расслабленных – выносят вон. Димыч остаётся непреклонен: «… тяжело мне было с тобой… ощущение, что с мёртвым рядом… Как с зомби… А я – хоть к коммунистам, хоть к кришнаитам, ещё куда-нибудь – но только не так… Я вам всем буду лёд под ногами». Он не понимает, что, не пропав в 90-е, он стал идеологическим авантюристом. Кто бы ни заказывал теперь музыку, – он готов на всё, лишь бы капали деньги, позволяя, не работая, т.е. не напрягаясь, тешить непережитый юношеский максимализм, подпитывать уверенность в своей «настоящести».

По-бытовому говоря, Димыч – «урод». Никто не укорит Чащина, что он разорвал былую дружбу. «Нужно запереть окончательно эту дверь, выбросить ключ, чтобы при желании невозможно было открыть. Всё».

Чащин болеет, болеет, потому что не подлец, и прошлое так же дорого ему, как и приезжему приятелю. Просто он не пытается извлекать из него дивиденды. «Выздоровление произошло в субботу утром»: Денис вернулся в свою колею (рынок – закупить продукты, Сбербанк – снять деньги с карты и залатать брешь, пробитую гостем). Звонок телефона в какой-то момент вырывает его из уютной однотонности, и он готов, жёстко и непреклонно, послать Димыча снова. Но это оказывается квартирная хозяйка, которая, извиняясь и оправдываясь, просит освободить квартиру к лету. У Чащина от новости «в груди сжалось, надавило и лопнуло, как ударившийся об асфальт шарик с водой. И горячая волна изнутри окатила его, залила уши, глаза, заполнила лёгкие. Стало невозможно дышать». Придётся искать новую квартиру. Казалось бы, не проблема. Но Чащина, пережившего 90-е, Чащина, у которого когда-то выбили из-под ног землю и заменили её хрупким ледком, это дезориентирует как никого иного. Пережив за короткую жизнь цепь потрясений, которые выпали его поколению, он оказывается совершенно беззащитен перед бытовой неурядицей. Допускаю, что у него случился микроинфаркт, но не от звонка квартирной хозяйки (он выступил катализатором), а – как итог предыдущих двух месяцев жизни Чащина. Это напомнило мне сюжет рассказа Чехова «Смерть чиновника»: «внутри у него что-то оборвалось, он пришёл домой, лёг на диван и умер». Сама манера изложения у Сенчина напоминает чеховскую: он отстраняется от героев, даёт им волю высказываться обо всём, не спорит с ними, но напряжение текста от этого усиливается. Читатель не впечатлён: он ожидает, что Денис найдёт новое жильё (ведь хозяйка предложила ему свою помощь в поисках вариантов), продвинется по службе, может, совершит подвиг (один из тысячи тех его одногодков, кто не стал личностью ни в политике, ни в культуре, ни в бизнесе)… Вместо этого он снова грезит о доме детства, наслаждается разговорами с бабой и дедой, ароматом печёной в русской печи сдобы, утыкается в тёплую, мягкую бабушкину грудь и, кажется, засыпает. Он ещё успевает приоткрыть глаза, уловить взглядом огнистые всполохи и тени на потолке, услышать шум ночного города и почувствовать в груди «мёртвую тишину и бездвижность». Он пытается понять, что случилось, но уже не успевает. Он умер? Не верю. В нём что-то умерло, что было дорого, но что ему удалось обесценить своим циничным шагом (ослабил струны на гитаре и убрал её за шкаф, чтобы не было больше соблазна взять в руки)? Вероятнее всего. Так проходит кризис среднего возраста? Возможно. Не хочется принимать всё буквально. Ведь «Лёд под ногами» – не дневник, а хроника, которая смешит современников, потому что является фактом новейшей истории, а новейшая история редко воспринимается её свидетелями однозначно, но которой уготована участь библиографической редкости у ближайших потомков. Следует ожидать появления в современном литературном процессе подобных книг. Потому что как хроника этот роман – бесценен. Чащин из тех героев, которые, растеряв самое дорогое, становятся «отморозками», и авторы классической литературы их обычно «убирают». Но во мне всё протестует против такого «расклада».

Кстати, я никогда не заглядываю в интернет в поисках отзывов на те произведения и тех авторов, о которых я собираюсь писать. Это моё незыблемое правило. В этот раз, перевалив за половину, я поддалась искушению и заглянула туда – единственно с целью узнать, кто же всё-таки стал прототипом голодающего «думца» Дмитрия Олеговича? Не женское любопытство меня разбирало, – скорее, гражданское: кто же это тут у нас такой принципиальный оппозиционер, за интересы народа рьяно радеющий? На своей памяти я такого не припомню. Я на четыре года моложе поколения Сенчина; мои ровесники уже воевали в Чечне во время срочной службы, и музыку я слушала несколько иную. Но уверенность, что моё поколение «заклали», отчётливо во мне ощущается. Школу я окончила в 92-м, а этот год стал первым, когда ввели платное высшее образование. Пойдя работать, я вынесла все унижения, всю безысходность работы «за просто так» (зарплату не платили годами, частично возмещали такой тухлятиной и непотребством, что мне страшно вспоминать об этом; я помню, как дрались за флакон шампуня женщины с моей работы – выделили одну бутылку на всё отделение, и это было страшно). Когда наметилось послабление, я находилась в таком ступоре от безысходности последних лет, что полноценно реагировать на «оттепель» просто не могла. Постепенно гибли мои одноклассники, соседи, родные: подавляющее большинство их просто так, ни за что, убили наркоманы, дельцы, убийцы-рецидивисты. Об этом мраке, ужас которого, как нам сейчас пытаются внушить, был преувеличен, не пишет никто. Или кто-то, кроме Сенчина и Прилепина, всё-таки пишет? Конечно, можно оправдать этот ужас великим результатом последних нескольких лет – присоединением Крыма, победой над главарями мирового терроризма в Сирии или рекордно низким уровнем инфляции (3 % – по последним данным), но я не хочу. Одно из того немногого, что я ещё хочу, – читать о проблемах своего поколения, написанное нормальным языком (без нецензурных погрешностей, всё-таки) и не видеть таких отзывов более молодого поколения о романе Сенчина – как, например, от Алексея Номада: «Тоска, тоска». С бубнами, в набедренных повязках, пляшут только в юности. И человечину поедают. И то – далеко не все. После тридцати – ищут постоянную работу, надевают приличную одежду и думают о будущем. Своих детей, родителей и страны в общем. Как-то так.

Моё поколение, лишённое когда-то не только будущего, но и настоящего, имеет право на элементарную материальную стабильность и светлую ностальгию по прошлому. Возможно, Чащин, по умолчанию, подлежит ликвидации, как в средневековой Японии – женщины, рождённые в год Тигра… Но это – тема для отдельного разговора.

 

Комментарии

Комментарий #13995 30.07.2018 в 15:16

Интересно мнение автора об отзывах 13896 и 13955

Комментарий #13955 25.07.2018 в 17:32

Не волнуйтесь мужчины. Вы никогда не преубедите того,кто судит обо всём с точки зрения своей гордыни!
Вместо вдумчивого подхода к той эпохе-свои оценки женские, а это всегда что-то запредельое,если не будет отодвинута в сторону гордыня.. Марина Цветаева писала: Бог для женщины-старый муж И еще: Если мужчина не нужен физически,он не нужен вовсе. В общем,марсиане они ,однако!

Комментарий #13896 25.07.2018 в 11:27

"Моё поколение, лишённое когда-то не только будущего, но и настоящего, имеет право на элементарную материальную стабильность и светлую ностальгию по прошлому." Прошлое, о котором вы забыли: 70-е годы, когда на визжащим на кухнях потребу "советским женщинам" (ваша мама) несчастное советское правительство (Косыгин, Тихонов) организовывало закупки второсортного ширпотреба на Западе (за это платили нефтью и первыми нефтедолларами). "Перестройка", в первую очередь, отразила потребность среднего советского слоя общества - многоликого живущего проблемами своей утробы и сегодняшним днем советского мещанства (женщины и их потребности - это главное). "Ностальгия по прошлому" - это когда женщины бросали инвалидов - героев, вернувшихся в Великой Отечественной, а "Московский комсомолец" рапортовал, что после демобилизации в Москву вернулись ... тысяч отслуживших свой срок солдат Советской Армии (кто жив остался), а "москвички получили потенциальных женихов" (кто не вернулся или доковылял калекой - того на фиг, "не жених"). И все 5- -60 70 - 8- 90 -2000 - 2010-е гг. звучат мантры (воспитание дочки): "выйди за богатого", "мужчиной нужно руководить" а никто уже не удивляются, когда женщины с улыбкой заявляют, что "хотят продать себя", либо уже "продали".
Вывод: в СССР и теперь в России напрочь отсутствует воспитание женщины. А нет женщины - нет и страны. И возродится Россия только тогда, когда мужчина вновь станет главным.
На себя оборотитесь, Юлия Бутакова!