Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов). ВОЛКИ ИЗ ПЕПЛА. Повесть

 

Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов)

ВОЛКИ ИЗ ПЕПЛА

Повесть

 

1.

– …Ну как там тортище?! – первым делом (ещё восьми утра не было) – поинтересовалась Варвара Фёдоровна. И в тон ей гнусаво тренькнула капля из бронзового крана, упав в огромный оцинкованный чан промышленной раковины. Варвара Фёдоровна в этом кафельном закулисье считалась главной: заведовала кондитерским цехом при столовой «Былина», принадлежащей разветвлённой в Куве «общепитовской» сети «Имбiрный хлебъ».

– Да в печи уже доходит! – бойко ответила молодая и разбитная «старший пекарь» Валентина. Над верхней губой у неё – маленькая очаровательная родинка, которую она кокетливо звала «кнопочкой улыбки». – Чего ему сделается? Все коржи ещё со вчера стыковали…

– Ты смотри мне! – поучала заведующая. – Этот торт – знаешь, какой торт?

– Знаю, большой…

– Ничего ты не знаешь! Это же торт на предсвадебный «мальчишник» Олегу, старшему имбирёвскому…

Раньше такого размера коржи делали только на день рождения хозяйки, лет десять подряд.

– Выхухоли на «днюху»! – весело поясняла старший пекарь Валентинка простым пекарям. – И тридцать свечек! Как обычно!

Теперь вот и другие поводы для тортового гигантизма проступают через обыденность многолетия…

– Сама лично за ним приедет… – объясняет Варвара Фёдоровна, кисло морщась от почтения.

– Ольга Анатольевна? – удивилась Валя. – А во сколько?

– Ну, грозилась в десять… Знаешь этих хозяев: продрыхнет до одиннадцати, а потом будет делать вид, что так и планировала…

Люди, которым повезло в жизни, – не торопятся сюда. Узкие остеклённые дверцы духовых шкафов для выпечки, похожие на секцию спортивной раздевалки, положенную боком, – особенно мрачны по утрам. Здесь неизменный запах корицы и сдобы, пригара и выгоревшего, выдышанного воздуха… Здесь слишком тесно, здесь, как в жгуте, переплелись мучное и мучительное…

– Кому завидую, – упёрла обожженную противнем, но изящную руку в бедро Валентинка, – так это Ольге Анатольевне! Вот следит за собой баба! Я и подумать не могла бы, что у неё уже сын жених!

– Нашла чему удивляться! – расхохоталась Варвара Фёдоровна. – Если бы ты, Валька, спала бы, как она, жрала бы, как она, – тоже на пенсию бы вышла походкой манекенщицы…

Сотрудницы пекарни и кухонные рабочие «трут» – вставляя от каждого свои «три копейки» в наболевшую тему:

– Да какая пенсия, Варвара Фёдоровна?! Пенсию-то отменяют, не слыхали рази?!

Это больше заводит пожилых, а те, кто помоложе – о другом:

– Увы, несправедливо, но факт: сладкая жизнь бабе фигуры не портит…

– У неё же, считай, всё время только на себя, все 24 часа в сутках! Приехала, полюбовалась, как мы корячимся с пяти утра, – и на спа! Или спать!

– Или спать, или на спа, как захочется…

– На три вещи можно смотреть бесконечно: огонь, вода и как другие работают. А идеальное сочетание всех трёх – владеть пекарней!

– Выхолил хозяин эту выхухоль! – по-бабьи желчно подвела итог Валентина на правах «старшего пекаря».

– Хозяин у нас ничё, прикольный… Я бы с ним замутила! – Валя вертелась перед начальницей то одним, то другим боком. – А чё, Варвара? Смотри, я какая, ни с одного боку не пригоревшая! И хозяин мне очень нравится – особенно в казачьем мундире! Чё-та давно не одевал, а стоечка воротничка очень ему шла!

– Растолстел, в мундир не влазит! – хмыкнула заведующая. – Мурло разъел на банкетах… Ты, Валька, слов нет, деваха складная, всё при тебе… Только зачем ты хозяину? У него такого добра – только свистни… Говорят, даже иностранки есть…

И не сдержалась, перекинулось на своё, зевотно-производственное:

– Я, Валь, ему давеча говорю: Иван Сергеевич, слоёные конвертики с яблоками убыточные у нас в линейке! А он и усом не повёл, делай, говорит, Варвара, – начальство городское их чинно-перочинно любит! Не, ну нормальный человек, а?! – Варвара Фёдоровна закатила добрые коровьи глаза от потешного рабьего негодования. – Ему говорят: убыточный продукт! А он вместо «мер принять» – про начальство своё… А ты говоришь –прикольный! Да я с ним с ума сошла, только по работе общаясь, а если ещё и в постели с таким… Упаси Бог!

 

***

Кондитерский цех «Имбiрнаго хлеба» работал в отдельном помещении при старом, советском ещё здании рабочей столовой. Здесь загорался свет и начинались возня, скобяной звон – уже в пять, а иной раз и в три утра, потому что экспедиторы приезжали за готовой выпечкой к семи. Кондитерши-женщины и девушки работали тут посменно, и все поголовно были влюблены в хозяина… Отчего, как нетрудно догадаться, автоматически ненавидели хозяйку…

Отчасти это было связано и с тем, что хозяйка руководила цехом, раздавала штрафы и нагоняи, а хозяин, представительный мужчина, широкой красной «самоварной» рожей подчёркивавшей своё степенство коренного уральского степняка, – появлялся редко, был ласков и кроме комплиментов, ничего работницам не говорил…

Именно он, узнав, что смена начинается так рано – распорядился сократить рабочий день до четырёх дня. Впрочем, заведующей это не касалось: хвосты она подбивала и после шести, занимаясь с отчётностью. И порой оставаясь в пекарне в полнейшем одиночестве…

Бабья болтовня, то пустая, то ядовитая, змеилась между печей, но никому в раскалённом цеху прохлаждаться не давала: широкой рекой, как в сказке Чуковского, текли по ложу из противней всевозможные пирожки да ватрушки, рулеты и шаньги, кулебяки, беляши, расстегаи, пирожные, торты…

До такого автоматизма набита рука кулинара, что сотрудницы даже зубную пасту на щётку поутру накладывают аккуратными розочками… Они – девушки, от которых пахнет ванилью и шоколадом, и они оставляют за собой шлейф аромата карамели и горького миндаля... Сладкие женщины с горькой судьбой…

Болтать болтай, хоть про самого Хозяина – прослушки в цеху нет… Да не забывай вертеться: топки огромные, с широко раскрытыми пастями, жрали жизнь работниц день за днём, однообразно выдыхая иссушающий сдобный жар нутра…

Душно тут. Слащавое удушье несостоявшихся судеб. Кирпич и штукатурка глубоко пропитались кондитерским «выхлопом», с раннего утра до позднего вечера в цехе всегда висит коромыслом густой и сытный аромат витиеватой на вид-вкус выпечки.

Ворчливо шкворчит в медных полутазах-полусковородках (специфика такая – тазы раструбом на длинной деревянной рукояти) нежное и янтарное яблочное варенье: для любимых начальством «конвертиков» собственноручно варят у Имбирёвых начинку.

Варят не только из яблок, как сегодня, но ещё иной раз и из слив, абрикосов и вишни. Разговоры пустоваты, но к месту привязаны:

– Вот мы из всех фруктов варим… А бывает варенье из овощей?!

– Да. Называется – борщ…

– А-а…

– Пирожки, Валя, они как мужчины: бывают «с яйцами», бывают «с капустой»…

– А с луком и с яйцами?

– Ну, это уже Купидон какой-то…

Высоким янтарным стеклом из пасечных кег виснет полупрозрачная, клеящая носы цветочными ароматами струя мёда…

В такой сахаристой обстановке – как не помечтать усталым, в однообразии и тоске заскучавшим, «стоптанным» девчонкам в белых кондитерских халатиках – закрутить роман с «Самим»?

Не то, чтобы это какие-то серьёзные планы, а так, игра воображения, что-то вроде сказки на ночь в душном от печного выгара помещении, где давным-давно смешались день и ночь, тёмное и светлое время суток…

Оттого все девки и даже женщины среднего возраста (у которых хватает силы воли не наедаться собственной выпечкой и держать фигуру) – злорадно смотрят сегодня на часы. Олька, светловолосая «выхухоль», окрутившая четверть века назад господина Имбирёва – не едет за своим тортом, давно готовым, хотя уже больше одиннадцати утра…

 

***

А помянутый всуе хозяин был совсем рядом, в соседнем крыле кулинарного барака: где пельменный цех. И вертел там в пухлых пальцах визитную карточку особого гостя… А прочитав, задумался совсем не от том, о чём его пекарши и кондитерши…

– Заместитель председателя краевого общества защиты прав потребителей… Тукощанский… Еврей? Да вроде не похож… Из поляков, наверное…

– Я хотел бы видеть владелицу производства – обворожительной, выпуклой, как в рекламе зубных паст, улыбкой скалился Тукощанский. Сверился со своей шпаргалкой и довесил фразу огузком: – Ольгу Анатольевну Имбирёву…

– Я за неё… – не вдаваясь в подробности, сообщил Иван. Тукощанскому это не понравилось: он строил планы на разговор с беззащитной бизнес-вумен, к тому же блондинкой… А вместо неё застал в пельменном цеху мрачного толстого дядьку в сиреневой рубахе под ворсистым пиджаком, пегого от проседи и с нехорошим волчьим взглядом. Воротник сиреневой сорочки не сходился на мощной бычьей шее, и встреча была, что называется, «без галстуков»…

За спиной этого дядьки, сложив руки в позе «пенальти», стояли двое дюжих детин в тёмных костюмах, рыжий и русоволосый, похожие на сотрудников похоронного агентства. Эти были в галстуках. Чёрных…

«Врёшь, не возьмёшь… – решил Тукощанский. – Не те времена вам… не 90-е годы…».

И всё же поинтересовался для вежливости:

– А вы владелице кто будете?

– Муж, – пояснил Имбирёв. – Фамилия у нас одна. И дело общее. Внимательно вас слушаю, господин Тукощанский…

– Дело в том, – заторопился Тукощанский, которому всё меньше и меньше нравилось в этом цеху, – что при производстве пельменей сорта «Бюджетные» ваша супруга, извиняюсь… использует для начинки субпродукты мясного вкуса…

Тукощанский протянул препарат: половинку пельменя в пластиковом пакете «для улик». Имбирёв посмотрел на вещдок, как «коза ностра» на новые ворота, взвесил в руке…

– Это мне ни о чём не говорит…

– А это не попугай, чтобы с вами разговаривать, это пельмень! – хихикнул Тукощанский. И зачастил, словно на трибуне: – Я вам показываю экспертную закупку, чтобы всё было чисто! На её счёт имеется у меня экспертное заключение нашего Общества защиты прав потребителей! Подлог получается, дорогой Иван Сергеевич… Мы не можем просто так в стороне наблюдать, как наших потребителей…

С достоинством римского сенатора Имбирёв выставил вперёд ладонь:

– Это сорт такой. Утверждено ГОСТом. Вы же знаете – цены разные и рецепты разные! Как у нас шутят: по маминому рецепту килограмма мяса хватит только на пачку пельменей, по ресторанному – на двадцать пачек, а по магазинному – на всю жизнь…

– Хе-хе… – вежливо кашлянул Тукощанский. – Однако мы не на эстраде, а на предприятии пищепрома…

– Вот… – Иван Сергеевич извлёк типовую бирку, которую укладчики, каждый со своим номером, укладывали в пакеты. – Здесь, господин Тукощанский, указано открытым текстом, для всех покупателей: при производстве пельменей «Бюджетные» используют мясную обрезь, мясо с голов, сердце, легкие, рубец, свиной желудок, мясо пищевода и калтыка...

– По этим субпродуктам у нашего Общества потребителей нет никаких претензий! – снова голливудски осклабился собеседник. – Речь идёт о субпродуктах третьей категории. – И зачитал с листа: – Жилованное мясо, гематомы, железы, грубая соединительная ткань, кровеносные сосуды, лимфатические узлы, остатки прирезей шкуры, костная мука ниже допустимой по стандарту, из хрящей и мелких косточек...

К радости Тукощанского Имибрёв потерял спокойствие. Глазки забегали, руки потянулись к экспертному акту:

– Что вы говорите? Не может быть?!

– Ну, Иван Сергеевич… документ…

– С этим нужно разобраться! – волновался Имбирёв, словно зверь, попавший в капкан.

– Вот и я так считаю… – подбодрил его Тукощанский, подмигивая. – Можно, конечно, дать всему этому делу законный ход… Но все мы люди, все человеки… Обычно я стараюсь дать предпринимателям шанс… Убить фирму – дело быстрое, а работать кто будет? Так что если бы мы могли, Иван Сергеевич, с вами на месте договориться… В разумных пределах взаимной заинтересованности… Как нормальный человек с нормальным человеком… Это в Китае за мзду должностному лицу расстреливают, их там два миллиарда, могут себе позволить… А мы страна вымирающая…

– Прежде, чем договариваться, нужно разобраться! – упрямствовал этот неприятный Тукощанскому кабан. – Сейчас пригласим нашего завпроизводством, спросим – как же так могло получиться?

– Да зачем же нам завпроизводством? – недоумевал Тукощанский. И уже немного жалел, что ввязался в это дело. – К чему этот формализм? Мы могли бы договориться по-хорошему, только вы и я…

«В конце концов, – досадливо подумал он, – мы оба крутимся в той среде, в которой фразу «Дай денег, или все будет по закону» злые люди называют вымогательством...».

Тукощанский не имел ни малейшего желания общаться с «королём теста и фарша», который всё равно ничего не решает…

Но один из «гробовщиков» в чёрном галстуке уже вышел за дверь, видимо, пригласить на «тёрку» завпроизводством…

 

***

– Отцовский-то сад у меня в Лучарёво был… – ностальгически улыбнулся Иван Сергеевич, скрашивая Тукощанскому ожидание. – А от деда с бабкой остался сад в Мятлово. Зачем семье два сада? Да ещё и в начале 90-х? И решил я сад в Мятлово продать… Договорился с покупателем, сад осмотрели, тут же к председателю садоводческого товарищества, книжку садовода переоформили, расписка, деньги… Ну, а рубли тогда вообще ничего не стоили… И я договорился, чтобы долларами мне заплатили. Сумма не маленькая, особенно в моём тогдашнем положении, и на сделку я уговорил таксиста из соседнего двора, по кличке Либа, со мной съездить… Ну, чтобы по автобусам не таскаться с пакетом, полным долларов… Договорились мы с ним за две бутылки, что он будет играть роль моего телохранителя…

– Зачем вы мне всё это рассказываете? – наконец нашёлся совсем потерянный от нелепых разглагольствований вымогатель.

– А ты послушай, послушай, – мрачно посоветовал рыжий помощник за правым плечом Имбирёвав, и внутри у вымогателя похолодело в первый раз…

– Ну, видимо, когда Либа доллары увидел, – у него в голове где-то коротнуло… А может, гад, с самого начала задумал так, не знаю… Но когда он меня с деньгами назад в город повёз – у него якобы машина сломалась… Вышел он, капот открыл и роется там для виду… Темнеет уже, ночь, глухая осень, первый снег пошёл… Я тоже из салона вылез, думаю, – может, чем помочь ему… А он мне в пузо рашпилем… Доллары забрал, а меня самого в овраг скатил, думал, прижмурился я насовсем… Дилетант был Либа, рукопомойник, дело начал, да не сделал… Не проверил толком – по-моему, он смелости своей больше меня испугался… Сбросил в бочаг и быстрее по газам дал, улизнуть…

А я живой остался. Долго ли, коротко, но вылез я из оврага, весь в кровище и глине, как упырь из могилы, замёрз, как во льду… И на всё, чего меня хватило, – добраться до узкоколейки до Мелькомбината. Она тогда ещё работала… Там дизелёк шёл, и он не должен был останавливаться, у них инструкция такая, запрещено им в любом случае тормозить… Тем более – видит машинист, что я как вурдалак, чёрт его знает что, а не человек… Если бы дядька по инструкции поступил тогда – не беседовали бы мы сейчас с вами… Но он советский был дядька, старорежимный, остановил, в дизель меня поднял на руках, а потом ещё и в больничку сопроводил… И была у этого дядьки фамилия такая редкая, запомнилась: Яхрамов… Прошло несколько лет, «поднялся» я, решил спасителя своего найти, отблагодарить… Ну и выяснилось, что узкоколейку давно закрыли за нерентабельность, сократили его, запил он с горя сильно, предпенсионного возраста был, некуда податься… Ну и с тоски да пьянки удавился… Нашёл я только его осиротевшую семью – жену и сына-школьника… Знаете, где теперь этот мальчик? Вырос, выучился и вот он перед вами…

– Иван Сергеевич мне как отец! – подтвердил суровый Виктор. – Он мне отца заменил, в люди вывел… Мать помог по-человечески похоронить, и отцу памятник справил… Я за него любому горло перегрызу, и глазом не моргну…

И так посмотрел на вымогателя Яхрамов-младший, что снова похолодело внутрях у представителя Общества потребителей, и сильнее прежнего.

– Я так и не понял, для чего вы мне всё это рассказываете? – уже без былой уверенности выдавил он вымученную улыбку…

 

***

…Когда большую пельменную цеховую мясорубку включили – Тукощанский удивился, какой у неё неприятный звеняще-скрежещущий звук… А ещё Тукощанский, оглядевшись, убедился, что цех, несмотря на разгар рабочего дня, – совершенно пуст…

И когда явился завпроизводством по фамилии Теляев, прозванный начальством просто Телёнок, – Витёк Яхрамов как-то нехорошо, конвойно, встал у него за спиной, а другой «гробовщик», Зоригин, – перекрыл выход, закрыв спиной двери…

– Значит, ты, Телёнок, решил сэкономить? – начал Имбирёв говорить правильные слова, словно на партсобрании. – Сэкономить на качестве?!

Теляев побледнел. Человек он был простой и мирный, и если бы не ипотека – сроду бы не пустился в аферу с подменой субпродуктов. К тому же представители мясохолдинга очень уж его соблазняли и уговаривали – у них ведь эта дрянь в огромных количествах просто на свалку шла, а тут – обеим сторонам профит…

Глянув на акт, Теляев решил не усугублять свою вину запирательством, и во всём сознался, дополнив чистосердечное признание кляузой на работников мясокомбината, «постоянно рыщущих, как волки поганые, в поисках сбыта своего отходняка»…

– Ты некрасиво поступил, Телёнок… – мрачно покачал головой Иван Сергеевич. Снял свой пиджак и аккуратно повесил его на спинку стула… Потом медленно стал закатывать рукава рубашки…

– Посмотри-ка, Телёнок, как ты запачкал и оцарапал нашу фаршевую машину своим контрафактом… – сетовал Имбирёв почти ласково, а машина по-прежнему противно зудела гигантской комарихой…

– Ну, ты подойти, загляни в раструб-то…

– Иван Сергеевич, – совсем позеленел завпроизводством, – бес попутал… Никогда больше…

– Я тебе сказал, подойди и посмотри, как ты обделал внутренний барабан… – хмыкнул Имбирёв. И добавил – в свою очередь подмигнув неутомимому ревизору-общественнику: – В такой раструб можно целого телёнка бросить сразу… Профессиональная мясорубка, для больших объёмов…

Тукощанский молчал. Капелька испарины побежала из-под его модной причёски европеизированного дельца. Тукощанский разом осознал, что все дела пельменной Имибрёвых его перестали интересовать, и ему совсем теперь неважно, чем заправляют закусь для алкашей эти люди… Точнее, ему НЕ ХОЧЕТСЯ этого знать…

Два помощника Имбирёва, Яхрамов и Зоригин, синхронно заломили руки заведующему и подволокли прямо к оцинкованному жерлу бормашиной жужжавшей мясорубки.

Тукощанский думал, что Теляев закричит… Но Теляев, видимо, совсем попутав все нити мыслей, не верещал и не звал на помощь, а только шёпотом приборматывал что-то о понимании, недопущении впредь и тому подобные ответы на руководящий нагоняй…

Зоригин нагнул Телёнка лицом почти к самому режущему, звенящему металлом диску, Яхрамов заломил руку посильнее, чтобы бедняга не вырвался… Голова Теляева почти скрылась за хромированным бортиком агрегата… Его оправдания, плаксивые и на удивление тихие, теперь отдавались металлическим эхом ИЗНУТРИ барабана…

– Качество! – сказал Иван Сергеевич, потирая кулак в ладони. – Запомни, Телёнок, качество, качество и ещё раз качество… Вот о чём должен в первую очередь помнить работник пищевой промышленности… Именно это завещали нам товарищ Микоян и другие наркомы пищевой промышленности… А ты хотел обмануть наших покупателей… И меня заодно…

– Нет, нет, не хотел, – жалким дискантом молила голова из барабана.

– Хотел, Телёнок… А теперь ты сам увидел, в каком состоянии машина, которую ты засорял своим дерьмом… Увидел?

– Д…да… увидел… Я больше не буду…

– Запомни, Альберт Васильевич, вид барабана изнутри, и почаще туда заглядывай! – ласково посоветовал Имбирёв. –Ты заведуешь производством… Ты технику свою в цеху должен со всех сторон знать… Договорились?!

Зоригин и Яхрамов, покрасневшие от напряженного сдерживания рвущегося к жизни тела, с видимым удовольствием ослабили хватку. Голова Альберта Васильевича Теляева, выпускника кулинарного техникума, вынырнула из барабана, заплаканная и униженно улыбающаяся… Словно поганые грибы, на роже расцвели зелёные пятна смертельной бледности…

– Будешь помнить о качестве?! – спросил Имбирёв строго, по-отцовски.

– Буду, Иван Сергеевич… Буду… Буду… – лепетал Телёнок, счастливый, что легко отделался.

– Ну, тогда пшёл вон отсюда! – распорядился Имбирёв. – Свободен пока…

 

***

– Так, теперь с вами, Арнольд Станиславович, – повернулся Имбирёв к белому, как простыня, и потному, словно из парилки вышел, Тукощанскому.

– А? Что? – переспросил зампред, словно оглохший.

– С вами, говорю! – усилил громкость Имбирёв, и весёлое эхо запрыгало по стерильным кафельным стенам пельменного цеха. – Я искренне благодарен вам, что вы открыли мне глаза на мои непозволительные упущения… Ваша информация о недопустимо-низком качестве пельменей «Бюджетные» полностью подтвердилась… Вы хотите дать делу официальный ход…

– Я?! – удивился такой нелепости вымогатель. – Ну нет… что вы… зачем же?

– В таком случае, вы, наверное, хотели бы оштрафовать нас, так сказать, на месте… Я полагаю справедливым личную компенсацию для вас, вы так старательно собирали материал… Называйте вашу сумму и мы её обсудим…

– Нет, ну зачем же так? – невольно отступил Тукощанский на шаг. И упёрся спиной в холодную кафельную стену. – Я не имею в этом деле личной заинтересованности… Вы всё правильно поняли, приняли меры… ситуация выправлена… Какой же смысл мне… Думаю, на первый раз вполне можно ограничиться предупреждением…

– …Которое будет с благодарностью принято и со старанием исполнено! – заверил гостя Имбирёв, приложив к сердцу под сиреневой рубахой закатанную по локоть волосатую руку…

 

***

В тесном кабинетике завпроизводством, на клеёнке, покрывавшей колченогий стол, Телёнок выставил бутылку и стопочки, нарезал на закусь колбасы.

– Ну, будем! – предложил своим ребятам Имбирёв, замахивая стопарик и занюхивая «Новомосковской». – За то, чтобы ты, Альберт Васильевич, впредь дальновиднее был и смотрел глубже…

– А я что ж?! – недоумённо подхихикивал Теляев.

– Вот ты говорил – убрать из цеха эту мясорубку, мол, старая и много места занимает… – пояснил Имбирёв тонкости маркетинга своему заведующему цехом. – А уже какого по счёту ревизора выставляем не солоно хлебавши, а?!

– Мудрый вы человек, Иван Сергеевич! – сподхалимничала «несостоявшаяся жертва». – Как вы человеческую психологию знаете…

– А без психологии, Телёнок, в бизнес нечего и лезть… Это что, ты думал, пельмешки лепить? Пельмешки любой лепить может… Конкуренция задушит… Кстати, фарши ещё раз проверь, и всякой дряни не суй: узнаю ещё такое – хоть ты мне как сын, Телёнок, а видит Бог, уволю… Прям по статье уволю…

– Ну, бес попутал, Иван Сергеевич… – начал было старую песню цеховик. Однако Имибрёв скептически скривился: мол, не заливай!

И осторожно потрогал рваный шрам под рубашкой, шрам от рашпиля. В истории про садоводство и таксиста он не соврал ни слова…

 

2.

Много лет он исчезал по утрам незаметно, как призрак, всякий раз подчеркнув свою благодарность судьбе за неё, Ольгу. И потому у неё никак не получалось сказать то, что давно вертелось на языке, и даже иногда репетировалось с отработкой нежности и небрежности перед зеркалом:

– Вань! Перестань класть от моего имени в пельмени всякую херню!

Она ведь знала, что он делает всё – ради неё, чтобы ей было хорошо и беспечно.

Ольга понимала его лучше всех на свете. И то, почему многое ему удаётся легко, и то, как ему в целом бывает трудно. Это приходит само собой, понимание – когда липкая, как помойный голубь, смерть становится твоим постоянным спутником, приходит особое видение предметов. Весь окружающий мир, и все предметы в нём, даже самые, казалось бы, безобидные, становятся оружием…

 

***

Однажды, когда она была первокурсницей, а её Иван ещё жил с первой своей женой, – Ольгу попытались изнасиловать прямо во дворе, за хоккейной коробкой, в тупичке возле полузаброшенных гаражей… На неё навалился амбал, у которого изо рта шёл вызывающий рвотные позывы кислый запах винегрета, повалил на притащенный бомжами в этот укромный закуток с помойки драный диван… А два дружка дебила-насильника одобрительно хохотали…

И тогда, под мускулистой тушей гопника в тренировочных штанах и затасканной «олимпийке», у Ольги отключилось обычное цветовое зрение и включилось то, о чём говорит теперь Иван. Ольга не поняла, а именно увидела, что весь мир вокруг – оружие для неё…

И пропали страх, паника, отвращение к дикой и нелепой ситуации, пропала даже тошнота от его потно-винегретного зловония… Появился драйв боя, бодрящее ощущение своего превосходства, о котором пока враг не догадывается…

Ольга расслабилась, обмякла, и даже раздвинула ноги, отчего короткая модная юбка сползла на самые бёдра. Она баюкала его бдительность – а он восторженно взвизгивал:

– Парни, зырьте… Да она сама хочет!

У него, так и оставшегося безымянным, грозившим стать её первым мужчиной, – были выпуклые, как у неандертальца, надбровные дуги. И над ними, словно в издёвку, природа налепила ещё мясистые брови. Эти брови выпирали, чуть не свешиваясь, как нижняя губа шимпанзе…

В своём новом, заторможенно-сверхскоростном состоянии Ольга видела с десяток способов обезвредить злоумышленника. И, как терминатор в фильме, перебрав в «бортовом компьютере» варианты, остановилась на «лучшем»…

Когда слюняво-улыбчивое лицо дегенерата склонилось к ней совсем низко, в предвкушении соития, Ольга вцепилась зубами в его левую бровь, овчаркой, бульдогом, и совсем по-собачьи стала мотать головой туда-сюда, намереваясь совсем откусить этот волосатый, противный кусок чужой плоти…

Визг насильника был такой, что дружкам показалось: его кастрировали. Плоть поддавалась острым зубкам девчонки, и заливала ей рот, подбородок, но главное – лицо и глаза негодяя кровью…

Конечно, он её отпустил. Конечно, он решил, что ослеп, потому что всю реальность разом вместе с адской болью заволокло кровавой пеленой…

Легко, как куль муки, Ольга свалила его с себя и поднялась во весь свой длинноногий рост «фотомодели». Когда дружки гопника увидели её новый образ – с окровавленной пастью, небрежно сплёвывающей отгрызенный кусок человечины, с бешенством атаки в сапфирах минуту назад невинных глаз – они… просто убежали. Топоча разбитыми ботинками-«говнодавами», в панике… Это было начало 90-х, и наверное им, подросткам, насмотревшимся ужастиков, показалось, что перед ними женщина-оборотень, некая нечисть зазеркалья. Хотя, если подумать, настоящей нечистью были они сами…

Ольга подобрала камень-голыш, какими в её семье томили в эмалированных бачках квашеную капусту, и зарядила по голове своего несостоявшегося «первого мужчины». Он как раз приподнялся на четвереньках, обеими лапищами зажимая, как бы нянькая свои глаза, и бормоча «не вижу, ничего не вижу»…

Ольга ему встать с колен не дала – и потом, когда по телевизору часто звучала фраза «России мешают встать с колен», – лучше других понимала, как это делается «по-натуре».

Она уже настолько преодолела панику, что стала даже холодно рассчитывать в пользу врага, словно бы давая ему фору: била не по виску, чтобы не до смерти…

– Будешь ещё приставать к девочкам?! – спросил Ольга строго, как учительница имбецилов в коррекционной школе.

– Не… нет… – хлюпал он, и, кажется, заплакал как маленький.

Ольга хотела добавить нечто нравоучительное, типа «пусть это послужит тебе хорошим уроком», но подумала что это слишком уж книжно. Вместо поучений она снова приголубила голышом купол гопникова черепа… Теперь у того добавилось кровотечение и из ушей, судя по всему, он стал оглушённым…

Словно ни в чём не бывало, Оля, тогда ещё носившая девичью фамилию Туманова, подняла из грязи свою ученическую сумку, сложила разлетевшиеся студенческие конспекты. И неторопливо, зная – преследовать не посмеют, – пошла домой.

Дома мать, увидев дочурку в крови и грязи, словно та из могилы выбралась, заверещала истошно, зажимая руками подбородок и проседая на ослабших поджилках:

– О Боже! Боже! Оля! Тебя… Тебя изнасиловали?!

– Нет, мама! – улыбнулась Туманова губами в запекшейся крови. – В точности наоборот!

Небрежно и даже игриво бросила сумку на полку трюмо в прихожей и пошла, насвистывая опереточную мелодию, в ванную, отмываться от ВСЕЙ ЭТОЙ грязи…

Ну, а потом, годы спустя, в её жизни появился Иван, и вместе с его сильной, квадратной, как железобетонная плита, спиной – появились кокетливые дамские охи и ахи, переживания по поводу сломанного ноготочка. Лишь иногда, да и то ненадолго, выглядывала та закалённая 90-ми овчарка, в хорошем смысле слова сука, для которой слизнуть с вражьего черепа бровь, кожу и мясо, до белой кости – только один раз прикусить…

Но то, что этому виду единоборств нельзя научить, – Ольга прекрасно понимала. Тут нет отработанных приёмов. В тот раз у насильника были мясистые, выпуклые брови неандертальца, его надбровные дуги так и просились быть пущенными в оборот. Если бы у него было другое строение черепа – Ольга нашла бы совсем другой способ его обезвредить. Глядя по обстоятельствам – в тюремной драке это самое главное!

Это суровое искусство проходит в колониях, детдомах, на задних дворах забытых Богом трущоб – а иногда этому учат, переступая через трупы «не сдавших зачёта», особо талантливые «реформаторы экономики»…

 

***

Оттого и получалось всё складно в их коттедже на улице Травной, в просторечии городском – «на Травке».

Да, он совсем не похож на сказочного принца. Он земной и терпкий своим знанием жизни, своей тёртостью, своей пегой сединой… Он, в отличие от сказочных эльфов, настоящий. За это она его любит гораздо сильнее, чем любила слащавого гламурного «друга Барби-Кена».

А особенно, когда просыпаясь в свинцово-пасмурное утро (почти под полдень), она чувствует его ласковый взгляд вместо солнечного луча, ласкающий её раскинувшиеся по шёлку постельного белья длинные светлые волосы…

– Ваня… – шепчет Ольга, не раскрывая глаз. – Ты здесь? Ты уже вернулся?

– Я здесь, солнышко… – говорит он хриплым и солёным голосом, о котором поэт сказал бы: «Капитан, обветренный, как скалы…».

Всякий раз, целуя его шрам от рашпиля, тоже ставшей частью её любви, она думала, что Иван прожил тяжёлую жизнь – не такую, какую хотел, и не такую, какую заслуживал. И она старалась заменить ему все утраты, всю горечь правильного человека в неправильном времени. И ей это удавалось…

– Ваня… – нащупывает она его с закрытыми глазами, воркующим голосом – Там должен был крендель приехать из Общества потребителей…

– Он приезжал, Оленёнок…

– Да? – она открыла огромные васильковые глаза и даже села на хлюпнувшем водяном матрасе от неожиданности. – Приезжал? И что?!

– Уехал, – пожал плечами «капитан, обветренный как скалы». Других подробностей он не посчитал ей нужным раскрывать… – Я ненадолго вернулся… Мэр ждёт в двенадцать… Кстати, тётке «былинные» спрашивали меня: ты про торт не забыла?!

– Вот блин!!!

 

3.

Как только начал вызвавший соратника мэр города-миллионника Кувы со слов: «Давай, Ваня, выручай город…» – так и понял Иван Сергеевич, что это не к добру и большим «геморроем» обернётся… Он парень хваткий, этот мэр: нестандартная личность, которая никак не может нащупать тонкую грань между оригинальностью и долбанутостью…

Первую оперативку с чиновниками после назначения своего начал строгой фразой:

– Распустились?! Я вам покажу, как брать взятки!

До сих пор показывает, и всё страшнее и страшнее…

– …Ну а как же, Вань, ну нельзя же посёлок без торговли оставлять, он же в черте города! Там же живут наши с тобой избиратели…

«Не наши, а ваши», – мысленно поправил Имбирёв, к избирательному округу которого Баклёво относилось не больше Шанхая с Гонконгом. Но вслух тёртый Имбирёв, конечно, ничего такого не сказал…

– Ваня, ну надо же что-то решать! – со слабоумно-восторженной уверенностью напирал мэр Кувы. – Ты человек опытный, не в первый раз родной город выручаешь, давай, бери, так сказать, бразды с ключами… Запусти торговлю, все тебе спасибо скажут! Там годовая чистая прибыль была, я отчёт Горторга смотрел, полтора миллиона…

– Чего? Претензий от покупателей?

– Не, в Бакле покупатели смирные… Рублей… Но эти же сволочи, прежние владельцы, всё просто себе в карман клали! И зарезали курицу, трясущую золотыми… ну, то есть… несущую… Ты понял… Ты за два года все вложения отобьёшь, Вань, и на чистый прибыльняк выйдешь!

 

***

…Старинная отшибная рыбная слобода – Баклёво – стояла на дальних трактовых подступах к Куве. В советское время Баклёво включили в черту столицы края, чтобы догнать число жителей до миллиона и отрапортовать о новом мегаполисе. Но Баклёво, перестав быть сельцом – и частью города тоже не стало. Так и стояло сбоку от федеральной трассы: с одной стороны – горы и тайга, с другой – песчаный пляж полноводной реки Сараидели, «Жёлтой Реки», по-русски.

Местечко на взъезде, пригородное, по-своему, – если считать автомобилистов, дальнобойщиков и дачников, – бойкое. У старого тракта, ставшего современным многополосным шоссе, с незапамятных времён работал магазин «Трактовый», основу которого составляла ещё купеческая лавка царских времён: кирпичный низ, срубный верх, торговали в камне, а жить хотели в дереве…

Служил «Трактовый» купцам второй гильдии Кяхтовым. После революции отобрали… Потомки Кяхтовых наведывались в Куву из Парижа в перестройку, но им ничего не отдали. «Советская торговля» там жила – не тужила: заезжали водители трёхтонок, и «жигулёво-москвичные» дачники, и, конечно же, жители Баклёво, для которых это был, в сущности, единственный, затёртый пузами, прилавок…

У магазина даже отросли крылья – два кирпичных пенала влево и вправо: пекарный цех и кафе для водителей «Гараж». В аду 90-х крылатую лавку приватизировали…

«Трактовый» ни шатко, ни валко, доковылял до наших дней – и обанкротился. Долго длилась его агония, ветшали стены, всё приходило в негодность. Дом торга, в который четверть века ни копейки не вкладывали, – стал словно ночлежка.

Напоследок владельцы спекулировали на «социальной значимости» «Трактового»: мол, единственный магазин в пригородном, спальном посёлке, нельзя же людей без торговли оставлять…

Кува услышала, выделила кредиты. Кредиты, естественно, разворовали и сбежали в неизвестном направлении, повесив на двойные двери «Трактового» массивный, заплывший масляной краской, висячий замок…

Мэрия, выморочившая магазин за долги, – осталась с рассыпавшимся сараем на руках, и не знала, что с ним делать.

Ну, в самом деле, что ж такое: посёлок есть, а продуктового магазина в нём нет! Жители Баклёво, в основном, конечно, работали в Куве. Вечерами они на рейсовых автобусах волокли полные авоськи и клеенчатые сумки, затоварившись в городских гастрономах…

В мэрии и горсовете, понятное дело, снова всплыло имя предпринимателя и депутата, патриота и «социально-ответственного-дальше-некуда» Ивана Имбирёва… Отдать упавшее – пущай поднимает!

 

***

– В Баклёво на трассе торг, конечно, хороший… – щурился Имбирёв, бывалый человек и расчётливый делец. – Но я там бывал, я же знаю о чём речь… Сарай…

– Сарай, Вань, истинно сарай оставили, сволочи…

– Ну вот, считайте: бригаду строителей и отделочников на три месяца… Торговое и холодильное оборудование закупать… Холодильные прилавки отдельно… Продавцам зарплату… Охрану на пульт…

– Ну, Ваня! – обиделся мэр такой корыстности. – Ты же не мне это делать будешь! Себе и заберёшь по итогам! Ну, чё ты телишься-то, давай, решайся, да вперёд… Сеть точек у тебя большая, одной больше, одной меньше… А посёлку торговля будет, люди спасибо скажут…

– Думаю, самым скромняком… – потупил лисьи глаза Иван Сергеевич. – На первое, «лимона» три потребуется, как ни крути…

– Ну, так и вложи… твоё дело – твои инвестиции… Вложи, Вань, будь человеком!

– Свои?! – кажется, даже изумился нескромному предложению Имбирёв.

– Ну, а какие, мои что ли? – обиделся мэр. – Кто у нас предприниматель, Ваня, я или ты?

– Григорий Пантелеевич… – покачал коротко, по-пуритански стриженой головой Иван, – я денег не печатаю, и банка своего у меня нет… Вы думаете, я в кармане ношу три «лимона» на мелкие расходы?!

– Ваня, это не вопрос! – взвеселился мэр. – Сейчас позвоню в Горбанк, и дам тебе кредит, сколько скажешь, и даже ставку субсидирую…

– Дадите-то вы, Григорий Пантелеевич, – улыбнулся Имбирёв ядовито, – а отдавать-то мне… Я уж лучше как-то по своим сусекам… поскребу…

М Наскребёшь? – строго изломил кустистую бровь Григорий Пантелеевич.

В ответ Имбирёв – как иногда у них бывало с мэром в неформальной обстановке – приглушенно пропел хриплым голосом, с ухмылкой:

…Я умею молотить

Умею вымолачивать,

Я умею воротить,

Карманы выворачивать…

 

Пока пел – «коза» из пальцев правой руки нарисовала в воздухе спиральку… Мэру стало жутковато – неужели правду говорят злые языки, что этот Имбирёв сам же и «помог» обанкротить «Трактовый», а теперь ломается, себя просить заставляет?!

Имбирёв же, как-то осунувшись от решимости нового проекта, прошёл к себе в кабинет. Задумчиво мурлыкал дальше старую мелодию:

Ой, лимончики, вы мои лимончики,

Ой, не растете вы в моём саду!

Ой, лимончики,

Вы мои лимончики,

Ой, не растете вы у Ольги на балкончике…

 

– Ничего не понял! – честно сознался простоватый парень, «государственный» (потому что был ещё и «на фирме») водитель Имбирёва Вадик.

– А тебе ничего и не нужно понимать! – змеился ухмылкой Имбирёв. – Слетай-ка прямо сейчас, брат, в «Матрицу», и возьми там крабовые консервы, все, какие найдёшь… Я же пока… хм… поработаю с документами…

 

***

Умирая, магазин «Трактовый» пытался зарабатывать, на чём угодно. Даже место над входом сдавал под рекламу. Последний из баннеров, потрескавшись и кое-где порвавшись на ветру, заставил Имбирёва протереть глаза.

Рекламное изображение содержало дюжего кузнеца с голливудской белозубой улыбкой, с молотом Тора, которым он опирался на тяжёлую огромную наковальню. Под этим, полным оптимизма, видением шла напись: «Круглосуточная доставка наковален».

– Чего?! – вытаращился Иван Сергеевич.

Плакат заманивал кузнечных дел мастеров разными вкусняшками:

«В черте города доставка бесплатна. Без выходных и праздничных дней».

Имбирёв утёр бисерный пот со лба, как-то слишком живо представив себе ночной рейс, шофёра с экспедитором, которые спешат за черту города к молотобойцам, расхерачившим старую наковалью в лепёху… И бессильным удержаться от молотобойства до утра…

– В жизни есть многое, – утешил себя Имбирёв, – что будучи описанным в романе, выглядело бы совершенно неправдоподобно!

…Сняли замок, загремел длинный металлический «язык», выходя из уключины, открывая двустворчатый вход в пыльное помещение с застоявшимся, тухловатым воздухом. Вот он, центральный «зал» магазина «Трактовый»…

– И сколько тут метров? – поинтересовался Имбирёв у бывшего товароведа, местной жительницы Алипии Светлановой.

– До закрытия было 250 квадратов… – улыбнулась та, словно бы они могли нарасти или убавиться… – Зал, подсобка, два выхода…

И потом добавила с улыбкой:

– Если выйдете через задний проход, то попадёте в слив…

Иван Сергеевич посмотрел на Светланову обалдело: её утверждение было не то, чтобы спорным – но каким-то неуместным…

– Что, простите? – близоруко прищурился он.

Алипия показала на малоприметную дверь чёрного хода:

– Там прямо за порогом дренажная канава… Удружили шабашники, ханурики… Осторожно, не оскользнитесь…

– А-а! – сделал Имбирёв вид, что сразу понял. И ответил встречной двусмысленностью: – А с газом у вас как?

– Спасибо, не жалуюсь… – смутилась экс-товаровед.

– Я имею в виду, магазин газифицирован?

– Нет…

– Как насчёт воды?

– Носим с колодца, – пожаловалась Светланова инвестору. – А вы пить хотите? – И добавила с обаянием непосредственности, смущённо улыбаясь: – У нас пить здесь…

– Да, у вас действительно «питьздесь»… – мрачно согласился Иван Сергеевич.

– Вот, ведро с крышкой, вода хорошая, колодезная, пейте на здоровье… – не поняла сельская душа Алипия его горькой городской иронии.

– Про торгово-технологическое и холодильное оборудование даже не спрашиваю… – ушёл Имбирёв от вопроса «где пить».

– Нет, ну было…

– И что? Ушло на пенсию?

– Ушло в неизвестном направлении… прежние хозяева ноги приделали ему…

– Своя продукция в Баклёво есть какая-нибудь? На первый случай – прилавки заполнить?

– Ну мы своим торговали – так-то чем? Эта… хлебобулочные, значит, кондитерские… – Светланова загибала пальцы, вспоминая, закатывала глаза, словно ученик, отвечающий урок у доски. – Ну, тут, в цеху, и пекли… Конечно, Баклёво же рыбная слобода – своя была солёная и копчёная рыба… Колбасы свои были, цеховые, сейчас нет, конечно, уже…

Она смолкла напугано, пытаясь вспомнить – чего забыть могла. Молчал и Имбирёв. Потом, морщась, как будто зуб у него ныл, – вдруг перешёл на другую тему:

– В Баклёво сейчас сколько жителей? – поинтересовался Имбирёв.

– Осталось около 800… – с готовностью подсказала Светланова.

– Н-да… – покачал головой Иван Сергеевич. – Порезвились тут реформаторы, нечего сказать…

Когда Баклёво включали в городскую черту «для числа», чтобы в ЦК КПСС похвастаться миллионным городом, Имбирёв учился в школе. И врезалось ему в память, неизвестно зачем, что с присоединением Баклёво появилось в Куве 4600 новых горожан… Такие вот рапорты были в 80-х…

Хвастливые коммунисты их до всех занудно доводили – даже обалдуям средних классов, вроде «пионэра» Вани Имбирёва, хотя непонятно, зачем это Ване Имбирёву знать… Военрук в школе, бывший боевой офицер, сердитый матерщинник, в глубине души очень любивший людей, старался: 4 тысячи 600… Вырос школьник, пока рос – в Баклёво около 800 осталось…

А нужен ли им теперь собственный магазин? Шутка ли дело – вкладываться в «кота в мешке»?! Как говорил всё тот же военрук, всплывший в памяти: «соизмеряйте свои амбиции с возможностями: петарда в заднице ещё не делает вас космонавтом»…

«Пока моя страна шагала в никуда, – грустно думал Имбирёв, – я её кормил по дороге. Собственно, это и продолжается… Ну ладно, газ с кипяточком я сюда подтащу… Морозилками закомплектую… Ну, ясен перец, нужен хотя бы косметический ремонт… Витрины страхолюдные, надо менять евростеклом, 2017 год как-никак на дворе…

В витрине – выгоревший огромный рекламный плакат, серый от пылевой наседи: «Центр «Окулист». Контактные линзы. Самовывоз»… И дальше телефоны, адрес загадочного центра глазников, всё как положено.

– Снова безумие! – зябко поёжился Имбирёв. Попытался выйти из «когнитивного диссонанса» деловитостью. Рассуждал сам с собой: – Накинем стройматериалы, смеси эти, сухие и мокрые… Утеплю гараж, обновлю бойлер…

Вот и слизнула корова Баклёвская языком три «лимона» за один раз… Закуплю ассортимент – ещё пол-ляма, если по-босяцки, без фанатизьму… ну, а ценники какие рисовать прикажете? Как в Куве? Ну, это уж дудки! Новый, считай, магазин, после долгого перерыва кто ж в него пойдёт?! Снижать ценники нужно, ценами заманивать, наш народ на скидку падок навскидку… Ну, процентов на 10 дешевле ставлю все эти «хлебобулочные», «кисломолочные» и прочие «пищевкусовые»…

– И что же это, товарищи дорогие, у меня получается? – спрашивал Имбирёв ни у кого – «Один карман пустым застал, в другой из дырки х… попал»…

 

4.

Сколько бы ни кривлялись мэр и его лизоблюды, лицемерно изображая озабоченность судьбой выселок – по-настоящему этим выселкам сочувствовал только Иван. Ни школы, ни клуба, теперь вот даже и продмага нет… Вымрет это Баклёво подчистую, а про него ещё в грамотах Ивана Грозного писано… Кому скажешь – начнут кошерно пеплом голову посыпать – ах, оно бедное! Ты уж, Ваня, там разберись… Ты уж не оставь их, сирых, пригородных…

– А почему «ты»? – мысленно ярился Имбирёв. – Почему всё время я, и никогда они? Что, все бедные, кроме меня?! Или у меня прииски золотые? Или нефтяные скважины?! Что они мне всё время эту социалку подвешивают?

В памяти вставали давно прошедшие времена: начало 90-х, молодой, до смерти напуганный студентик Ванька, как пел Высоцкий – «беспартийный, не еврей»… Обычная жертва стандартного молоха… Много ли у него было тогда шансов выжить – с картонкой диплома и стажем репортёришки местной прессы? Да, практически, не было шансов – такими, как он, новое время себе дорогу устилало…

И вот, тогда…

…«Тогда впервые, как в бреду…» – пели барды…

…Он впервые нашёл и нажал дрожавшей рукой «красную кнопку»… И хрипел ещё кассетный магнитофон:

…Я из повиновения вышел –

За флажки – жажда жизни сильней!

Только сзади я радостно слышал

Удивленные крики людей.

 

«Красная кнопка»… Это, конечно, лишь условное выражение. И обозначает оно близкое к чёрной магии волшебство…

Когда Ивану Имбирёву нужно выжить – ему нужны деньги. А когда ему нужны деньги – он нажимает «красную кнопку». Заранее уговаривая себя: пользоваться ею только в самом крайнем, экстренном, исключительном случае…

 

***

…И научить пользоваться подросшего уже старшего сына! Вернувшись из мэрии, Имбирёв посвящал наследника с виду скучноватым таинствам делопроизводства за столиком принадлежащей семье блинной.

Разложил на пластиковом столике в углу бумажки, приготовил калькулятор, и разливался сереньким соловьём…

Персонал привык, что хозяин тут частенько свои делишки «трёт», все спокойно занимались своим делом. Уборщица тётя Паня, как положено, каждый полчаса протирала плиточный керамический пол (причём с особым усердием – шеф видит!), а отец с сыном «меж бумаг счета сверяли»…

– Сынок, Олежек, дело предпринимателя – схоже во многом с работой следователя. Или врача… Сверяешь показания, сводишь данные в папочку с делом… Так и называется «Дело» – что у детективов, что у бизнесменов! Опрашиваешь свидетелей, вычисляешь правду, ловишь их на лжи… «Изучаешь астрологию»: звёзды на погонах твоих следователей…

Дело «Трактового» – у Имбирёва – лишь одно из многих, текущее. Сопоставляя свидетельства, Иван Сергеевич постепенно реконструировал ту пошлую необходимость, мелочную главность быта, без которых не бывает жизни. Без которых село, известное на каменистом уральском тракте со времён Иоанна Грозного, – вымирает и разъезжается… Бытие, и до того не ярко сверкавшее, – совсем угасает… Угасает до рубиновых угольков текущего завершения… И серого археологического пепла неведомого прибауточного «конца концов»…

– Вот смотри, Олежка… В магазине ООО «Трактовый» до его закрытия работали всего четыре человека…

Прежние собственники сжали штат до минимума, Иван Сергеевич был вынужден признать, что и ему меньше четырёх на работу брать никак не получится… Вот тебе ещё расход – минус четыре зарплаты… Для работника такая зарплата кажется небольшой и незавидной, а для хозяина, лишённого золотых россыпей и битумных озёр, – её ещё предстоит где-то в кармане изыскать…

Бывшая директриса работала с 1986 года, окончив кувинский кооперативный техникум.

– Тот ещё Хогвартс! – хихикает младший Имбирёв.

– Это хорошо, – возражает Иван Сергеевич. – От добра добра не ищут. Пусть и дальше работает.

Когда он принимал дела, и спросил, как можно так дотла разорить торговую точку, директриса с излишней истеричностью повторяла:

– Это всё они, прежние хозяева… Я не виновата, не виновата, не виновата…

Тёртый жизнью Имбирёв, мало кому веривший на слово, посетовал:

– Все так говорят!

– Вот видите! – по-своему поняла «экс-менеджер». – Все подтверждают! Да меня тут все знают… Не я виновата…

Имбирёв только рукой махнул. По нашим временам всякий, кто стыдится своей роли в хищениях, а не гордится ею напоказ, – уже не потерянный для общества человек.

На вопрос, куда девался приписанный к «Трактовому» «УАЗ», Иван Сергеевич получил ожидаемый ответ:

– Прежние владельцы угнали…

– Пропал УАЗик – а совсем без колёс нельзя… – объяснял теперь Имбирёв сыну. – Тем более пекарня сбоку, запустить – так можно возить хлеб, как раньше, в школы, детские сады и леспромхоз…

И вычерчивал на листке бумаги предполагаемые маршруты.

Оборудование пекарни – конечно же – распродано неизвестным лицам, деньги выплачены бывшими собственниками себе в качестве «дивидендов» – сволочи, словечко-то какое нашли! Какие вам дивиденды, псы вы деревенские, беспородные…

– Ещё у нас в руинах кафе «Гараж»? – ворковал Имбирёв. – Так, записано за бывшим поваром Натальей Волковой… У кафе была рация, по которой делали издалека заказ на ужин подъезжавшие дальнобойщики и водители рейсовых автобусов…

– Умно! – вникал, или делает вид, что вникает, будущий владелец.

– Рация сломана, но, говорят, можно починить…

– Пап, что ты это старьё чинить будешь? Я бы на твоём месте, чин чинарём, новую, крутую купил…

– Оно и понятно! У тебя, Олежка, отец миллионер, а я – безотцовщина… Ладно, не дуйся, проехали… Дальше: кафе было на 30 мест, работали в штате повар, три поварёнка и два кухонных работника…

«Мы предлагали» – это, стало быть, они предлагали, Наталья Волкова с командой, – разнообразное меню, упирая на домашнюю кухню… Ну, а что вы в деревне, фуа-гра бы делали, что ли?!

«Лучше всего у нас» – то есть у них – шли блины, пельмени, шашлыки. А вперед всего горячие супы. Наиболее востребованные: солянка, гороховый суп с копчёностями.

– Проблема горошницы в том, что по цвету и виду она напоминает жидкую дристню… – улыбалась Светланова. – Но если не в меру придирчивый клиент слишком настаивал на этом сходстве, мы говорили ему, что это его отражение…

– Как я понимаю, придирчивых клиентов было немного? – понимающе закивал Имбирёв.

– Немного было, но отвадили и их… У нас столовая для рабочих мужиков, дальнобоя, а не для лакомок…

Ежедневно готовили 5-6 видов салатов и собственную выпечку. Спросом пользовался кофе, поэтому в зале была установлена кофемашина…

– Я даже не буду спрашивать, куда она потом делась… – улыбнулся Олег Иванович.

– Умно поступишь! – похвалил отец. И пустился в обычные для него, но изумлявшие порой окружающих философские рассуждения: – Видишь какое дело, Олежка, человек по-разному воспринимает разговор про магазин или столовую… Для обывателя встают перед глазами товары и кружат голову вкусные запахи. Для предпринимателя это – колонки цифр, без цвета и аромата, расходы, балансы… Для патриота – люди. Люди, которые работают, и люди, которых обслуживают. Тут уже и цвета, и запахи другие!

… И тут тётя Паня привычно попросила их ноги поднять – чтобы она шваброй своей под столиком шуранула…

Иван Сергеевич даже глазом не повёл – поднял послушно, а Олег Иванович вспылил. Бог его знает, что на него нашло – может отцу решил свои волевые качества руководителя-наследника показать, но он вдруг рявкнул на уборщицу:

– Не могла другого времени найти? Буду я тебе ноги поднимать – кто ты, и кто я, подумай-ка!

Совершенно к такому обращению у Имбирёвых не привыкшая тётя Паня шарахнулась и побледнела, как от пощёчины. Отец же молча и мрачно встал и попросил у неё швабру…

– Да я что ж… – совсем растерялась тётя Паня. – Да я ж ничего ж… Инструкция, Иван Сергеевич… Санитария того-этого… пищевой объект того-этого…

Имбирёв, страшный в каменном спокойствии, отобрал у уборщицы её орудие труда и резким ударом об колено переломил черенок поближе к влажной насадке. Так у него в руке оказалась довольно длинная палка…

– Кто ты?! – в звенящей напуганной тишине заорал Иван Сергеевич, и врезал сыну этой палкой повыше локтя, пониже плеча. – Я тебе объясню, кто ты такой!!! Ты – засранец, который в своей жизни собственным трудом и на пару штанов ещё не заработал!!!

Обиженный и красный как рак Олежка выскочил из-за стола и убежал на улицу. Персонал «Блинной» старательно отводил глаза – всем видом показывая, что никто ничего не видел…

Иван Сергеевич с палкой в руке степенным шагом вышел за отпрыском…

– Ещё бить будешь?! – набычившись, спросил его Олег, ждавший у дверей.

Иван Сергеевич отбросил палку в сторону, ухватил сына за загривок и максимально притянул к себе, глаза в глаза… Лбы их соприкоснулись, на Олега дыхнуло терпкой мужской смесью одеколона, бренди и сигар…

– Олежка! – тихо-тихо сказал отец сыну. – Ты мой наследник, и я люблю тебя… А кого люблю, того и бью, чтобы умным был… Однажды ты станешь владыкой всех этих людей! И твоё владычество никому не выгодно, кроме тебя! Сделай же так, чтобы оно никогда не стало для них невыносимым! Не зли попусту, не унижай попусту, не подчёркивай попусту свою власть… Ты хозяин, а хозяина любить не будут никогда! Да и за что любить хозяев, сам посуди: за то, что они всё лучшее в жизни к себе пригребли и все сладости первыми жрут? Но тебя, Олежка, могут уважать! Они видят, что ты забрал себе лучшее место в жизни, – так пусть же увидят в тебе своего защитника… Который не только живёт за их счёт, но и первым бросается за своих в любое сражение!

Это, сынок и называется – «быть аристократом»… Никого вежливее тебя не должно быть в коллективе… Запомни, сынок: чем ниже человек, тем ниже поклонись ему! Его горбом живёшь, его хлеб кушаешь! Если кланяешься ровне – то унижаешься, а если кланяешься уборщице, грузчику, разнорабочему на кухне – то возвышаешь себя! Помни, сын, сколько болванов-королей взошли на эшафот, помни про Ипатьевский дом! Для тех, над кем ты властвуешь, ты должен стать образцом доблести и добродетели! И тем ты дашь им ответ на неизбежный в их положении вопрос: «почему Он хозяин надо мной, а не наоборот?»…

 

***

У мэра был насморк, заложивший нос словно бы кирпичной перегородкой. Мэр говорил гнусаво, и казался ещё более жуликоватым, чем был на самом деле…

Был он толстый и какой-то вертлявый, с внешностью деревенского хитрована, нутром хохотливого и ушлого эгоиста, любящего озадачивать, но не любящего заморачиваться.

– А ты, Вань, шаурму на точках продаёшь?

– Нет…

– И не собираешься?

– Не собираюсь…

– А жаль… Занялся бы, а? В других городах вон киоски с шаурмой появились, сразу же проблема бродячих животных решилась…

– Что?! – ужаснулся Имбирёв.

– Да шучу! – покатывалось со смеха масляное, как колобок, лицо мэра. – Проверял, слушаешь ты меня, или опять в облаках витаешь… – и протянул бумагу: – К нам не относится, за городом… Но я решил всё-таки тебе отписать на усмотрение твоё… Конкурс русской частушки в посёлке Берёзовка… Ну, знаешь, там классика, Александр Сергеевич Пушкин:

Родила царица в ночь,

не то сына, не то дочь,

Посмотрела, плюнула

и обратно сунула!!!

 

– По-моему, у Пушкина как-то по-другому было… – засомневался Имбирёв.

– Да, Вань… Словцо «плюнула» грубовато для пушкинского века… – согласился мэр, почесав затылок. – Тогда не говорили «открой», вульгарно, а токмо «отвори»… Ну, так ведь на то и частушка… Смотри Вань, как решишь, так и будет… Выделишь им, что они просят, – конкурс продолжится, не выделишь – закроется…

– А город никак помочь не может?! – зарычал Имбирёв, и у него загуляли желваки от плохо скрываемого гнева.

– Вань, ну я же сказал: за пределами городской черты… Мы – никак… Ну, если ты, как спонсор, не хочешь, чтобы жила русская народная частушка…

– Почему я-то не хочу, Григорий Пантелеевич?! – проскрипел через сжатые зубы Имбирёв. – Что, кроме меня, никого больше нет – решать?

– Вань, ну а кто? Как говорят в ВДВ – «никто кроме нас»! Ну, ты сам смотри, я отписал – на усмотрение… Я понимаю, у тебя сейчас расходы большие, новую торговлю запускаешь, а тут частушка эта…

– Я не то чтобы отказываюсь… Но, может быть, кроме меня ещё кто-нибудь поучаствует?

– Нет, Вань, я вопрос вентилировал… Ты же понимаешь, всем на всё наплевать… Ну, что поделаешь, сам знаешь, кризис к нам пришёл…

– А что, – скептически кривился Имбирёв, – он от нас разве куда-то уходил?!

– Вань, да ты что, белены объелся?! – вскинулся мэр. Он не видел ни своей вины, ни причин написанного на лице Ивана страдания: ведь никто же не принуждает, «колхоз – дело добровольное», наплевать тебе на конкурс русской частушки – не оплачивай, да и дело с концом. – Я не понимаю, почему ты говоришь со мной в таком тоне?

– Потому что я хочу жить нормальной, человеческой жизнью! – заорал Имбирёв, треснув рукой по столу. – В которой ничего не горит, ничего не закрывается, никого не сокращают и в бетон не закатывают! В которой заводы, магазины и редакции существуют по сто лет без перерыва! Я этой нормальной, человеческой жизни тридцать лет, как не видел! Мне надоели ваши «экстримы» – тридцать лет, то ствол у затылка, то нож у горла, то кулаком в грудь… Тридцать лет у вас то понос, то золотуха, то инфляции, то стагнации, жить человеку когда? И как?!

– Ну чё ты кипятком ссышь?! – укорил, как неразумное дитя, подчинённого мэр. – Нет – так нет, я же сказал – на твоё личное усмотрение…

– Давайте сюда! – сломался Имбирёв, раздавленный бетонной плитой патриотического долга. – Давайте ваш посёлок Берёзовку… Я что ж, не понимаю что ли?! Культура, фольклор… Нужно…

…То, что Имбирёв сдержал в себе при начальстве – выплеснулось на ни в чём не повинного водителя служебного «хундайки»:

– Понимаешь, Вадик… – плаксиво кривил губы Имбирёв, – когда я был школьником, газета «Вечерняя Кува» праздновала своё столетие… Я начинал-то журналистом, понимаешь? Сто лет! Туда приходили молодые ребята, и оттуда уходили на пенсию, прожив там целую жизнь… И так три поколения! А когда я начал работать – мы открывали газету на полгода, а закрывали через три месяца… Младенческая смертность трудовых стажей… Ну это же не жизнь, Вадик, это же какой-то ведьмин шабаш, нельзя людям так жить… Но живём… Уклоняясь от обуха судьбы – и в «ответку» нанося удары… 30 лет без права заснуть спокойным сном, без мути и кошмаров…

 

– Ты же обещал, Иван… – просит Ольга, и губы её чуть заметно дрожат, а в больших васильковых глазах – бисеринки слёз. – Ты же говорил, что больше никогда… Никаких «красных кнопок»…

– Я должен открыть магазин в Баклёво, – смущённо и виновато объясняет Имбирёв. – Мне нужны средства… Без этого посёлок умрёт…

– Ну и пусть он умирает! – хочется закричать Ольге с чисто-бабьим эгоизмом. Но она никогда так не закричит. Потому что если она так скажет – случится то, чего она больше всего в жизни боится: она потеряет его. А поскольку она знает его лучше него самого, то и это понимает лучше, чем он сам…

 

***

…Миниатюрная официантка, выглядевшая младше своих паспортных лет, отчего посетителям «Блинной» казалось, что здесь эксплуатируют детский труд, плакала навзрыд. Рыдала – и не могла остановиться. Это кукольное горе в жёлтом коротком фирменном платьице и белом передничке недоумённо наблюдал хозяин сети, Иван Сергеевич Имбирёв.

– Что случилось, Варвара?! – спросил, наконец, у заведующей.

– Бой у неё… – отчеканила злая тётка-заведующая. А в «Блинных» бой означает совсем не то, что у обычных людей, здесь он менее драматичен: раскоканная посуда. – Бой у неё, Иван Сергеевич, семь тарелок разом… С подноса… Кривые руки глазам сохнуть не дадут!

И, считая вопрос исчерпанным, Варвара Фёдоровна стала перечислять сложенные хозяину в пакеты для мусора калорийные объедки общепита. Имбирёв ехал с друзьями на рыбалку и заехал сюда за прикормкой, кою заведомо и умело скомплектовала бывалая бабища-заведующая:

– От сдеся пшённых блинов пять кило… Уже покрошенные, Иван Сергеевич. – А сдеся, не спутайте, начинная просрочка, ветчина и сыр, три кило…

Миниатюрная официантка продолжала плакать. Имбирёв отстранил заведующую с просрочкой, подошёл к девочке, отцовски приобнял и пообещал:

– Давай, Полинка, не реви! Списал я тебе твой бой, не переживай! – и крикнул через плечо: – Варвара, семь её тарелок с меня спиши!

– Хорошенькое дело! – диссидентствовала бабища-заведующая. – Слезу пустила, на 540 рублей заведение опустила… Вы их, Иван Сергеевич, так не балуйте, они все так начнут делать, раскерамят закусочную…

– Не чуди, Варвара, я сказал, значит – отрезал… Полинка маленькая вон какая, ей кушать надо много, чтобы расти, – Имбирёв дружески подмигнул поднявшей на него заплаканное лицо дюймовочке-официантке.

– Чего их кормить?! – играла заведующая «злого следователя» в паре начальства. – Жрут и жрут, трёхразовое питание за счёт столовой, а дома не едят, потому что у них диеты, после шести нельзя… А до шести жрут, потому что Ивана Сергеевича распоряжение…

– Я тебе премию выпишу! – совсем расплылся в гуманизме рыбак с прикормкой в правой руке. – Только не плачь!

Полинка расхрабрилась, видя участие в своей судьбе «большого человека» и захлёбываясь словами, выдохнула на одной ноте:

– Больно ведь щиплется… И не в первый раз уже, у меня попа в синяках…

– Кто?! – оторопел Имбирёв, отстраняя девчушку и глядя ей в глаза – не с ума ли сошла?

– За третьим столиком, очкастый… Специально сюда ходит, меня караулит… Такие гадости говорит мне… Сил моих нет, Иван Сергеевич…

– Ну, ты голову шефу не морочь! – вмешалась Варвара Фёдоровна. – Когда этот очкастый тебе чаевых по «штуке» кладёт, ты, небось, берёшь! У них, Иван Сергеевич, «особые отношения»…

Игнорируя суровое разоблачение от заведующей, Имбирёв оскалился по-волчьи и строго спросил Полинку:

– Почему молчала? Что, мне не могла сказать?!

– Иван Сергеевич… – залепетала напуганная девчушка. – Я ведь… У нас ведь… Вон табличка над раздаткой – «клиент всегда прав»…

– Клиент! – поучительно сказал бывший интеллигент Имбирёв. – Это прихлебатель патрона в древнем Риме… Чему вас только в школе учили?

– Не учили меня в школе… У нас в Тамаевке школу закрыли, когда мне десять лет было… Мне очень нужно это место, Иван Сергеевич, я боялась, что…

– …Выгоню?! – хищно ощерился Имбирёв. – Правильно боялась. Но не тебя, а его…

 

***

Два его друга, Лёха и Рустам, устав клаксонить с заднего двора, – пошли проверить на кухню, чего там застрял Ванька-рыболов? Обещал на секундочку заскочить, взять прикормку – нет и нет, только за смертью посылать…

Рустам, который за рулём, особенно сердился: коньяк стынет, а пока до берега не доехали, ему, как водителю, нельзя! Лёха был благосклоннее, потому что к фляжечке прикладывался в минуты скуки…

– Ты пойди… – подучил Имбирёв Полину, – и пригласи его в подсобку… Только ласково, чтобы он ничего не заподозрил…

– Зачем мне звать его в подсобку? – испугалась официантка. – Он и так слюнями на меня изошёлся… А я…

– Ты не дрейфь, в подсобке я его встречу. Поговорить мне нужно, оптику молодому человеку подправить…

– Иван! – возмущённо вторгся в его вендетту Рустик. – Ну чего ты тут?! Ну чё за дела?! Договорились, что едем, и так уже проспали… Прикормка где?

– Вот два пакета, – передал Имбирёв. – Ты иди пока в багажник поставь… А у меня дело срочное образовалось…

– Помочь? – понимающе подмигнул Лёха. И цинично отхлебнул из фляжки у Рустика на глазах…

– Не надо, браты, с глазу на глаз разговор…

 

***

– Ты пойми, мил человек… – воркующе, ласково начал Имбирёв разговор у кафельной стены, где очкарик из зала думал застать явно не его. – У меня ведь девчонки такие… без судьбы… многие – деревенские, беглые… У кого нет отца, а кто отца своего не знает… Так что я им всем вроде как за отца буду…

– Это вас не касается, – борзел слюнявым ртом городской хипстер с провинциальными понтами. – Это между мной и ею… Я ей «зелёненькую» клал сверх чека, а она только улыбалась… Теперь пусть невинность из себя не строит, а то ишь чего: на жалость разводит…

У Имбирёва на пальце правой руки «сидело» широкое, с виду обручальное кольцо. Иван Сергеевич пальцами левой руки сместил его дугу – и кольцо на шарнире раскрылось в маленький, но острый крюк…

Мгновенным порывом, так, что «клиент – прихлебатель патрона» ничего сообразить не успел, – Имбирёв припёр его к холодному белому санитарному кафелю, пахнувшему кварцеванием бесчисленных дезинфекций… Коготь, торчащий из кулака, натянул вислую кожу на шее хипстера…

– Я… буду… жаловаться… – неуверенно, и почему-то шёпотом пообещал клиент-шалун.

– Ещё раз сюда придёшь! – мрачно пообещал Имбирёв. – Я тебе кадык вырву!

– Да я… Да я… Да я приведу парочку черножопых, с сиверского рынка, и мы тебя, толстый…

– Приводи, сделай милость! – рычал Иван Сергеевич. – Я тогда вырву три кадыка… Мне субпродукты в морозильнике не помешают… Пошёл вон, и чтобы я тебя возле Полинки не видел! Ты меня понял…

Крюк на кулаке многообещающе подцепил гулящее яблочко, по стали сбежала бисером капелька крови, какие бывают при порезе бритвой…

– По… по… понял… – незадачливый посетитель, наконец, сообразил, что спорить с хозяином заведения себе дороже, и что правило «клиент всегда прав» тут не действует.

 

***

– Всё, Полинка! – пообещал Имбирёв, выходя на кухню заплаканной девчушке. – Он больше тебя не побеспокоит…

– Ну ты эта… – одобрил Лёха, лакая свой коньячок между фраз, – молодец! Чётко разрулил… За что тебя всегда уважал – дык за чуткость к людям…

– Варвара! – щёлкнул пальцами (а крюк на них всё ещё не свернулся обратно в купеческое кольцо, орлино торчал сбоку) хозяин. – Ты мне смотри! Ты за девчонок отвечаешь как мать!

– Они ленивые, только жрут и телек смотрят! – нажаловалась заведующая на свою печаль. – Злоупотребляют!

– Выпивкой? – нахмурил бровь Имбирёв.

– Не выпивкой, массажными креслами… – смутилась Варвара Фёдоровна. – Вы в комнате отдыха персонала поставили два массажных кресла… Ну, там ноги размять, спину… Так они, заразы, часами там сидеть готовы! Уж гоняю, гоняю… Самой туда сесть и то бывает некогда! Если вы их так будете распускать – они совсем работать перестанут…

– Ну, что уж тут сделаешь? – развёл руками Имбирёв. – Люди ведь, не роботы… Понимать надо! Бой с Полинки сними и премию ей выпиши!

Варвара даже задохнулась от такой несправедливости:

– Иван Сергеевич, ну ладно бой… Но премию-то ей за что?! Она свою премию уже от хахаля получила… Меньше бы лыбилась всяким извращенцам – меньше бы ей зад щипали…

– Не чуди, говорю, а выпиши… За моральный ущерб… Девчонка из деревни мёртвой, живёт, комнату снимает… Ей кто, кроме нас с тобой, поможет? Она Полинка-пылинка… Сдунешь – и нет человечка… Да только я тут всяким-то дуть не позволю…

– Иван Сергеевич, – прочувствованно сказала Полина, – вы… вы… У меня никого, кроме вас, в жизни нет…

Имбирёв как-то комично смутился, стал смотреть на носки своих рыбацких ботинок…

– Ты только при Ольге так не скажи, Полинушка… А то может неправильно понять…

– Ну давай ужо! – поторапливал Лёха друга (а Рустам со двора сигналил протяжными обиженными гудками). – Робин Гуд ты толстомясый, пошли, а то и я расплачусь… Сколько уже можно собой гордиться принародно?! Ноги в руки, и на берег!

 

***

В машине Лёха красочно воспевал этот, в общем-то, мелкий бытовой случай, от доброты души приукрашивая благородство Ивана всякими нелепыми подробностями в стиле «Бедной Лизы» Карамзина…

– И вот так… – школьно завернул он под конец (а они дружили с Имбирёвым со школы, и при встрече всегда становились школьниками), – порок был наказан, а добродетель восторжествовала…

И выставив бутылку коньяка на манер репортёрского микрофона, поинтересовался у Ивана:

– Ну и что чувствует сейчас народный мститель?!

– Оставь ты свои хаханьки! – сердито сказал Имбирёв, впадающий в обычную для его характера депрессию. – Где ты видел наказанный порок? Где ты видел торжествующую добродетель?! Мы создали мир, в котором такие вот девчонки-недомерки стали заложницами… Без имени, и в общем, без судьбы… А теперь мы стараемся какими-то мелкими, смешными геройствами (это слово он произнёс, как у Салтыкова-Щедрина, «еройствами») что-то поправить?! Мы наказали очкастого извращенца…

– Ты наказал! – сподхалимничал водитель, пытаясь вернуться на воскресный шутливый тон.

– Мы, Рустик… Мы, вроде бы хорошие парни, хозяева жизни, наказали очкастого извращенца… Но если подумать, то мы же его и создали…

Осмысляя эту мысль, богатые ребята-одноклассники перестали быть «весёлыми ребятами». Задумались и погрустнели. Люди не дружат просто так, тем более по тридцать лет неразлучно! Если в такой не-разлей-вода компании у кого-то есть совесть – значит, она есть и других…

Даже когда их рука тянется к условной «красной кнопке»…

 

5.

В страхе перед проклятием «красной кнопки», хорошо знакомой ей ещё по 90-м годам, Ольга Имбирёва предложила продать пекарню, или какой-нибудь из их магазинов…

– Оленёнок… – мягко уговаривает Имбирёв, – это ведь получится «тришкин кафтан»: чтобы открыть магазин, продаём другой магазин…

Действительно, какой смысл?!

Просто ей страшно. Тень тюремной решётки постоянно разграфляет жуткими квадратами-призраками всякую судьбу, выбившуюся из теснин нищеты. Нервы Ольге в жизни пощекотало многое, очень многое…

И ей хочется, чтобы всегда было, как в этот вечер: за стенами особняка Имбирёвых свистит холодный бич осеннего ветра, оконное стекло плачет дождём… Но в доме полыхает камин, гуляют волны тепла, и ноги вытянуты на пуфике к огню. Выставлены белые вязаные мамой шерстяные носочки с красным орнаментом: два носочка поменьше, Олины, и два побольше, Ивана. Пары, похожие, как братья-близнецы… И в полумраке – сполохи звонко пощёлкивающих берёзовых поленьев, горячий пряный глинтвейн в богемских бокалах… Объятия и слова, одинаково тёплые…

Наверное, это всё же не мужская, а женская мечта, воплотившаяся во всей красе. Она же чувствует Ивана, и чувствует, что ему нужны не только деньги. «Красная кнопка» взбодрила его, омолодила, мобилизовала в нём дремавший драйв.

С замиранием сердца впрягся он в старые, хорошо знакомые экспедиторские хлопоты, вошёл, как домой, в холодную морось ночного вокзала, в жёлтую зыбь железнодорожных семафорных огней… Лязгающие вагонные задвижки, пломбиры, полночная разгрузка, фуры, перегруз, дождь не на стеклах – на скулах, склизкий от влаги пластиковый дождевик с капюшоном…

Длинные бетонные пеналы в сверхурочной типографии, перебой, перепечатка, переклейка… Улыбчивые и понимающие лица старых подельников, с которыми пуд соли съели, да ещё и перцу хватило в самые тяжёлые времена…

Суть этой «красной кнопки», нынешней – проще многих предыдущих. Берутся оптом консервные банки, и переклеиваются на них этикетки.

Вот перед нами банка имитации крабового мяса из сурими[1]: оптом она стоит 34 рубля, как они пишут, «при заказе от 25 штук».

А вот другая банка, почти такого же «калибра», хоть в одну пушку их заряжай: «Крабовое мясо замороженное "Краб Крабыч"». Если заказывать «от 12 штук» – то оптовая цена 950 руб. за штуку…

Или вот «мясо краба натуральное (люкс)». В стеклянной банке, 230 грамм. Если заказать таких свыше 60 – то обойдётся 750 рублей штучка. Ещё вариант: «Мясо краба "Экстра" 1-ая фаланга». 240 грамм. Производитель с Камчатки.

А банки стандартные, под один калибр. И вот тридцатирублёвая банка сурими лёгким движением волшебства превращается в «Экстру первой фаланги»…

Когда 30-рублёвая банка стала вдруг стоить под тысячу – можно делать самые заманчивые скидки розничным сетям. Там есть у Имбирёва – с кем говорить и с кем тихо провернуть всю операцию «Красная кнопка».

Но как бы ни врос Имбирёв с конца 90-х в городскую деловую среду, как бы ни был прикрыт депутатской неприкосновенностью – определённая доля риска всегда остаётся. Поэтому и кнопка – называется не синей, и не бурой. И, конечно же, лучше этой кнопкой никогда не пользоваться…

Ольга ненавидит эту «красную кнопку». Это единственная женщина на земле, к которой она ревнует. Единственная возможная разлучница. Лучше жить в предельной скромности, чем так подставлять любимого человека…

Но Ольга не только любящая, а ещё и умная женщина. Дурочкой она иной раз прикидывается ради кокетства, по праву «этих наших женских штучек». А так-то знает: дела иначе не делаются. Она достаточно пожила с Иваном, да и без Ивана понимает: дабы что-то взять – нужно это взять откуда-то и у кого-то. А те деньги, которые на улице валялись – давно уж подобраны. В том числе и её мужем подобраны, который в «перестройку» то медные листы, то алюминиевые чушки находил в отвалах…

И если не дурить голову с крабными консервами – тогда придётся выжимать из пекарни, например. Резать зарплаты, сокращать штат, увеличивать нагрузку… Делать как все, а не как Иван Имибрёв, почитаемый собственными рабочими за блаженного дурачка, работающего не столько на прибыль, сколько на поддержание штанов коллектива…

Нет, лучше уж обмануть заносчивых болванов, которые хотят выпендриваться крабами на столе! С каждого сноба скромный взнос – вот и капитал для магазина «Трактовый» в Баклёво…

– Не себе же, людям! – сказал бы муж. И Ольга внутренне ненавидела этих незнакомых людей, из-за которых её любимый влезает в подсудные дела…

Так-то семье Имбирёвых «за глаза» хватает! Ну, там – на «пожить-покушать»… Выражаясь казённо, на текущие бытовые расходы… Ну, конечно, не на инвестиции в новое дело: там расходы на порядок крупнее!

Ольга знала, что не смогла бы с хрустом выжимать деньги из крови и костей людей, как делают все «нормальные» буржуи. Одно дело – «развести лохов», которые никак не пострадают, поскольку сурими ничуть не менее полезно, чем мясо краба. И даже не заметят подмены…

Совсем другое – давить зависимых от тебя, униженно-подчинённых и потому безответных, вышибать из них копейку о плиточный пол частной пекарни, ежедневно и ежечасно пить их соки, истощать их и вводить в отчаяние… Чтобы выжимать, как из губки, из каждого скупые капли их мозолистых грошей и алтынов…

Но почему-то сегодня, думала Ольга, второе, зверское «выжимание бабла» из хрящей и суставов – совершенно неподсудно и считается достойным, уважаемым занятием.

А вот за ночную переклейку этикеток на консервах можно сесть, и сесть надолго…

– Весь мир перевернулся с ног на голову! – вздыхала Имбирёва, не в силах этого понять…

 

***

Выбирая сыну с невесткой свадебный подарок, Иван Сергеевич остановился на их любимой маленькой кофейне, где, как он знал, они любили посидеть после университетских занятий. И где познакомились при забавных обстоятельствах…

Юная студентка приятной смуглой внешности, впорхнув сюда однажды со стайкой легкомысленных подруг, увидела за столиком голубоглазого красавца-блондина. И как-то сразу взяла насмешливый тон, чтобы скрыть, что он понравился:

– Молодой человек, а у вас свободно? – улыбнулась с игривым очарованием.

– Да, конечно… – разулыбался будущий жених со всем радушием и подвинулся с излишней готовностью...

– Тогда можно у вас стул забрать?

И демонстративно, с ожидаемым эффектом откинув длинные вороные волосы, уволокла стул с виолончельной спинкой к хихикающим дурочкам своего факультета.

На этом всё бы и кончилось, наверное, но надо отдать юному Имбирёву должное – он не привык, чтобы последнее слово оставалось не за ним. Через какое-то время подошёл уже сам, и лукаво поинтересовался:

– Девушка, а вы не с истфака?

– Да… – расслабилась она, довольная, что «зацепила» взгляд такого сокола. – А как вы догадались?

– А у вас лицо глупенькое…

Она вспыхнула, в гневе швырнула наглецу первое, что пришло в голову, надёжное детское «сам дурак»:

– Это у тебя лицо глупое!!!

– А я тоже с истфака… – как должное, принял Имбирёв. И на этой точке оба перестали пыжиться, изображать из себя колких ёжиков, расхохотались…

Да, тут им нравилось, наверное ещё и потому, место первой встречи овеяно незримым ореолом романтики…

Кофейня была почти игрушечной: комнатка, не больше кухни, и такая же уютная, ловкий бариста за стойкой, игрушечно-круглые столики, диваны подковками, полка с витыми, как музыка, застывшая в красном дереве, стульями перед окном с видом на улицу…

Над головами – рассеянный мягкий свет маленьких светильников, множество звёздочек, гвоздичный и тминный привкус интимного полумрака….

– Подайте нам счёт, только раздельный… – потребовала Айгуль, завершая первое, нечаянное и шуточное свидание с Олегом Имбирёвым.

Он даже вспыхнул от обиды:

– Зачем?! Я заплачу!

– Конечно, заплатишь! – змеино улыбнулась она. – А как мы мои калории в общем счёте выделим?!

Он не обиделся. Его чувства юмора хватило, чтобы эту шпильку понять. И снова крыл той же картой:

– Девушка, склонная к воздержанию, в наше время настоящая находка!

И потом они целый курс фехтовали тут остротами, вызывая восхищение у её подруг и его друзей, дружно решивших, что перед ними – идеальная пара…

– Вот видите, девушки, – поучал компанию этот блондин, – Айгульчонок ждала принца на белом коне, и он пришёл…

– Да! – потупив глазки бестии, покорно соглашается она. – Осталось только дождаться принца…

А с белёных стен им подмигивало тонко стилизованное молодёжное граффити, для них танцевали светлячки посудных бликов, для них (так им казалось) – лилась лирическая музыка из большой телевизионной панели, подвешенной в углу…

Отличное местечко для хороших людей, особенно когда они влюблены и вместе! Здесь всё располагало побыть подольше, между матовой солидностью барной стойки и прыгающими разноцветными неоновыми огнями витрины.

Что ещё нужно парочке студентов? Камерное местечко, хорошая кухня, толковый бариста, разбирающийся в кофе и подающий разные сорта напитка в чашках соответствующих им форм, как положено… Олег и Айгуль оба были отпрысками богатых семей, и умели это ценить. Как и глинтвейн, если прибежать с дождя и сырой промозглости, вдыхая тепло и ароматы, глинтвейн в «правильном» бокале! Это было едва ли не единственное заведение в миллионной Куве, где с глинтвейном умели обращаться по правилам…

 

Перед покупкой Имбирёв-старший уточнил, как дела с персоналом. Оказалось, тут всего четыре, через сутки сменяющихся, баристы, один повар и бухгалтер с уборщицей. Управляющим был сам владелец – теперь на его место Иван Сергеевич прочил своего сынулю…

Пригласив «сладкую парочку» в прекрасно знакомое им место, Имбирёв мушино потёр ладони дельцá, и поинтересовался тоном бывалого сервиратора:

– Ну, мальчики, девочки, чем угостить?

Перевежливичав, Айгуль чересчур смущённо озвучила свои вкусы:

– А можно мне кофе-латте?

– Откуда я знаю, что тебе можно, а чего нельзя? – комично округлил глаза старший Имбирёв. И Айгуль поняла, что отец стоит сына…

Когда они выпили кофе и закусили божественными заварными пирожными, Иван Сергеевич удивил сюрпризом, которого они точно не ждали…

– Нравится? – спросил Имбирёв, обводя рукой окружающий уют.

– Очень! – улыбнулась Айгуль. – Тихая гавань усталой мечты…

– Как норка хоббита! – кивнул Олег Иваныч.

– Это мой вам свадебный подарок! – порадовал детей Имбирёв-старший. – Кофейня эта записана мной на вас, ребятки, в долях 50 на 50…

– Папа! – восхитился Олег, и в его маминых голубых глазах сверкнула слезинка. – Спасибо, папочка…

– Иван Сергеевич… – смутилась Айгуль. – Ну зачем же так?! Мне неудобно принимать такие щедрые подарки…

– И это очень хорошо! – огорошил её Иван, вместо того, чтобы ободрить. – Давайте выйдем на пять минут, тут великолепный вид открывается…

Они вышли из тёплой кофейни в холодный осенний пасмурный день, и забавно расписанные по стеклу прозрачные двери остались за их спиной, как ёлочный разноцветный фонарик.

Воздух улицы заполнен был не только сырой промозглостью, но и вездесущей окалиной для взгляда, приглушенно-серой «привкусиной» уральского ноября…

«Великолепный вид» оказался большой стройкой через улицу. Ничего великолепного в нём не было, и даже наоборот… Хорошо было видно, как интернационал каменщиков всех оттенков кожи, с одинаково-серым выражением лица, лёгшим единой тенью, кладёт кирпич. Здесь были таджики, армяне, молдаване, татары и славяне… И огрубевшие руки каждого от тяжёлой работы были красными, как укладываемые ими кирпичи…

Айгуль с Олежкой недоумённо переглянулись и вопросительно уставились на папу: чего это старик чудит?

– Посмотрите на этих людей и навсегда запомните их! – посоветовал Имбирёв-старший. – Чтобы маленькая уютная кофейня не казалась вам тихой гаванью беззаботного добродушия! Неужели вы, ребятки, думаете, что все они дураки, и никто не хочет владеть маленькой кофейней?! Огорчу вас: это не так. Изнеженное детство рождённых в достатке и окружённых родительским попоцелованием может закрыть от вас жизнь, как она есть… Но вот мой вам родительский сказ – на всю оставшуюся жизнь: не смейте быть благодушными и беззаботными! Каждая копейка, – сына, доча, – каждая копейка в нашем кармане отобрана в жестокой и кровавой борьбе с другими людьми! Помните, что на каждую вашу копейку всегда будет по сорок голодных хлебал… И стоит только немного расслабиться – твои современники разорвут тебя в клочья, сожрут, как зомби в кино…

– Папа! – робко протестовал Олег, видя, как загрустила невеста. – Это слишком уж мрачно, особенно после такого замечательно светлого подарка…

– Мрачно, но нужно! – приобнял сына и его избранницу за плечи Иван Сергеевич. – Вон, видите, тащится бомж с кипой картона? Он собирает этот картон, сдаёт его на мясокомбинат, а потом из этого картона варят колбасу… И вся жизнь так вот варится… А вы молоды, обеспечены, и вам очень легко забыть изнанку жизни!

Деликатно подождав, пока бомж с тележкой, полной спрессованных картонных коробок, прокатит мимо, Иван Сергеевич продолжил:

– Запомни, сын… Айгульчонок, ты стала мне как доча, тоже запомни навсегда: быть владельцем маленькой кофейни – это значит одержать большую победу. Трудную и кровавую. У крупных держав должности полководца и дипломата занимают разные люди… Владельцу маленькой кофейни приходится совмещать… Быть сразу и хитрым Талейраном, и несокрушимым Тамерланом… Он должен уметь улыбаться и любезничать, танцевать реверансы и политесы… Но при этом должен уметь драться, бить наотмашь и без пощады, когда это нужно!

Если вы, дети, будете только огрызаться, система сочтёт вас слишком агрессивными, и раздавит. Но если вы будете только улыбаться и кланяться – система сочтёт вас слабаками, и тоже раздавит. Нужно постоянно напрягать и изощрять ваш ум, чтобы понимать: в каких случаях нужно поддакивать, а в каких – бросаться хищным зверем и горло грызть… И если не готов – тогда лучше сразу постригись в монахи, тоже достойная судьба…

– Это не жизнь, папа… – возразил Олег. – Это ты капитализм описывал, конкретно взятый… И не все, между прочим, хотят, чтобы жизнь так была устроена…

– Совершенно верно! – закивал Иван Сергеевич. – Я имел честь принадлежать к советскому народу, который хотел, чтобы было не так… Но запомни, сынок: хотеть и сделать – очень-очень разные вещи… Если хочешь летать – то строй самолёт. Рви ногти в тяжёлой работе, слепни над чертежами – и может быть, когда-нибудь полетишь… А если ты хочешь летать и просто прыгнешь с башни вниз головой – то расшибёшься, и всё на этом кончится… Думай, ищи – но умоляю, будь осторожен и не открывайся корпусом! Я, сынок, далеко не фанат той жизни, которую прожил… И я хотел бы, чтобы всё было иначе…

Но я порву глотку всякому, кто покусится на мой кушман! И не потому, что я такой жадный, и мне собственности жалко – вовсе нет! А потому, что ответственный человек может ручаться только за себя! Я знаю, на что я способен, но не знаю, на что способен тот, кто хочет меня выпихнуть. А если я проявлю слабину и дам себя сожрать – то всё, что потом сделает мой победитель, будет на моей совести…

И потому я не то, что не хочу – я права не имею никому уступать своё!

 

***

Настоящие друзья – те, кто могут сказать правду человеку, не позволяя ему оставаться перед миром смешным и жалким. И, например, если ты придумал новый продукт, а он дурацкий – то друзья резанут правду-матку…

Старые товарищи, Лёха и Рустам, ещё с солнечных давних дворов беззаботного советского детства, собирались у Имбирёва на старой квартире, где их неизменно обожала потчевать старушка-мать Ивана, ворчливая Наталья Степановна.

Школьники взрослели и становились крупными фигурами, а мать старела, уже не так расторопна была, но стол в отцовской гостиной Имбирёва не менялся, раздвигаясь по тем же самым пазам, как и тридцать лет тому назад… И весь дом дышал солидной, ретроградной старостью. Кто говорит «обветшал» – а они считали – «традиция»!

Традиции застолья у Имбирёвых – значит, всегда несколько холодных закусок и два горячих блюда, а также чай и торт от хозяйки: неизменность, пронесённая сквозь годы, реформы и невзгоды!

Бабка Имбирёва прекрасно готовила оливье, селедку под шубой, салаты с грибами, овощные вариации и прочие советские «реконструкции времени». Иногда мешала стручковую фасоль с курицей, помидоры или ананасы с сыром, лишь чуть-чуть сдобрив это давленым чесночком… Давно сложившаяся аудитория давно ей аплодировала, видя в сём не скуку, а один из прекрасных казачьих обычаев.

Но особенно друзья детства ждали заварных пирожных Натальи Степановны и жёстких, песочного теста, тарталеток с домашним кремом, со смородинкой по центру, придающей всей композиции кислинку очарования.

С годами бабульке становилось тяжело двигать противни в духовке. И тогда возле неё появилась «старший пекарь», гибкая и сильная, как дикая лесная кошка, Валентина из кулинарного цеха «Былины». Валя возникла однажды на «пробах» (так назывались дегустации нового продукта, из числа в изобилии изобретаемых Иваном), и довольно прозаическим образом. Она привезла для облегчения бабкиного труда заранее заказанные к столу стейки из рыбы, свинины и говядины, гарниры из риса и овощей. С умыслом приволокла это всё сама, отказавшись от помощи кухонного рабочего…

На дворе тогда был февраль, и Валентина оделась «Валентинкой» – на её форменном фартучке красовался яркий кармашек в виде сердечка, расположенный «от пупка и ниже»…

– Иван Сергеевич! – смутила хозяина наивно-бесстыжими глазами оторвы с окраин. – Вам «валентинка» от коллектива! Все вас очень любят и поскольку февраль – вот вам сердечко!

Она провела сильными, натруженными, но женственно-узкими ладонями по бёдрам в обтягивающих джинсах…

Имбирёв хотел поблагодарить и отправить обратно, но тут в дело вмешалась старуха-мать, потащила Валентинку на кухню, попутно змеясь, что от Ваниной жены помощи сроду не дождёшься…

– Заходи, заходи, дочка! От, бери консервный нож и открывай кукурузу с горошком…

Ольга Анатольевна избегала кухонных радений свекрови, справедливо полагая, что если от неё будет за версту нести супами, блинами и котлетами – это уронит её не только в глазах деловых партнёров мужа, но и в глазах самого мужа… Но теперь свекровь нашла, на ком отыграться, тем более, что присланная коллективом «Валентинка» была совсем не прочь тут «подзависнуть»…

И вот прижилась: и сегодня расставляла по длинному раздвижному столу фруктовые соки, минералку и газировку, вызывая искренний и неподдельный интерес Лёхи и Рустика...

Очевидно именно мелькание её гибкой спины, повязанной, как подарочная упаковка, лямочками спецодежды кулинара, породило у Имбирёва длинную порцию очередного словоблудия:

– Очень мало у нас в стране достойных мужчин… И ещё меньше достойной работы достойным мужчинам… Это большая национальная беда, с этим нужно, друзья, что-то делать, – и т.д., и т.п.

– Управляет Вселенной, не привлекая внимания санитаров… – подмигнул Рустик Лёхе.

Они охотно и с аппетитом пробовали новую «линейку»: варенья, смешанные из южных и северных плодов – замысловатые восьмигранные баночки содержали абрикосы с клюквой, манго с морошкой и тому подобную эклектику. Банки покрупнее, литровые, – наполнены были яркими до ряби в глазах жёлтыми и красными полосами, нарезанными из болгарского перца. В медовой заливке, «лечо» от Имбирёвых!

Повсюду новые товары сопровождались религиозной символикой – «По заказу братии Свято-пантелеймоновского монастыря», «Монастырская кухня» и всё такое прочее. Чудо русского языка позволило Лёхе сказать интересное выражение: «ты навязчиво связываешь…».

В любом другом языке такое использование однокоренных слов было бы дико; в русском все поняли, о чём речь:

– Ты, Ваня, навязчиво связываешь все свои заготовки с православием… Тут надо меру знать, когда кресты на этикетки лепишь, недалеко и до кощунства…

– У Ивана всегда был какой-то извращённый вкус! – жаловалась мать мужчинам, которых помнила ещё вихрастыми хулиганистыми мальчишками. – Ну как можно, «Лечо» – и на медовой заливке?!

– А получилось вкусно! – примирительно ухмылялся Лёха. – Особенно если монахам в пост трескать, не постящиеся выйдут, а лакомки…

И услужливо поднёс кружевной фарфор блюдечка к Валентинке:

– А вам как, Валя?

– Мне очень нравится всё, что делает Иван Сергеевич! – двусмысленно, с пристальным взглядом-прицелом, улыбалась «старший пекарь».

– Значит, и его друзья? – пристал с другого бока Рустик.

Валя отстранилась – впечатления совсем уж доступной она производить не хотела.

– Ну, Рустам Алиевич, друзей-то ведь не он себе сделал!

– Тут постарались, как у нас, юристов, говорят – третьи люди! – кокетничал Лёха, подавая Валентинке коническую рюмочку и жестами предлагая выбрать водку, коньяк или виски… Валя выбрала «Рябиновку», на коньяке…

Друзья детства Ивана Имбирёва занимались на таких закрытых пирушках делом, которое показалось бы странным само по себе. Тем более – в этом кругу. У них смолоду был «клуб любителей поэзии». По очереди кто-то из них читал под дегустацию стихи то Байрона, то Гейне, то Бёрнса, то Кедрова…

Теперь была очередь Ивана. Иван зачем-то выбрал Данте, причём подозревая, что очень старые стихи «на душу братве не лягут», начал он не с канцон (тут же переименованных игривыми негодяями в «кальсоны») – а с истории эпохи. Достал из кармана ворсистого пиджака (мать заметно поморщилась – она никогда не одобряла странностей отпрыска) ксерокопии каких-то дореволюционных страниц. Цитировал оттуда, из текста ещё с «ятями» и «фитами», говорил долго, и безуспешно…

Итог оказался предсказуемо-удручающим: друзья угрюмо молчали, мать презрительно фыркнула.

– Не, ерунда… – сознался честный Лёха. – Не цепляет, Сергеич… Вот Бёрнс в прошлый раз, тот да… А это графомания какая-то…

– А тебе как, Валентина? – в отчаянии поинтересовался хозяин у обслуги в нейлоновом синем фартучке с белой оторочкой и почти неприличным карманом спереди…

– Если честно… – созналась Валентинка, склонив голову набок (это была удачная, отработанная у зеркала поза «соблазняющий взгляд», не забудем и очень удачную родинку над губой, «кнопку улыбки»). – Я ничего не поняла…

– Молодец! – похвалил помрачневший Имбирёв – Честные сотрудники для меня важнее льстивых…

И, чтобы скрыть обиду, ушёл «уносить бумаги» в бывший отцовский, а потом долгое время и его собственный «кабинет-библиотеку»…

Мать, Наталья Степановна Имбирёва, охотно уплетала перцовое лечо на медовой заливке, уже забыв, что это «извращённый вкус»…

И с грустью бывалого человека констатировала (она по-прежнему пыталась учить этих мальчишек-безотцовщин):

– Варит ананас с голубикой, смешно же… А вкусно выходит…

– Вкусно! – закивал Рустик со ртом, набитым именно ананасом с голубикой. Старая Имбирёва особо уважала его за то, что именно он, в далёком детстве, принёс в их дом «хмели-сунели» и другие восточные пряности. – Но, действительно, смешно…

– Когда Ваня бывает смешным, – продолжала мать, – он оказывается величественным. А когда хочет казаться величественным – то выглядит смешным…

– Аминь! – откусил Лёха половину тарталетки, стремясь докусить сразу до ягодки. – И в этом, можно сказать, его личная драма…

– Можно изображать из себя становление национальной буржуазии, – подтвердил Рустик. – А можно национальной интеллигенции… Но когда это в одном лице – то смешно получается…

Иван вернулся в продолговатую залу, к столу. И продолжил затронутую тему, которая, вообще-то, не для его ушей изрекалась…

Он говорил об этом нечасто. Он не любил эту тему – как фронтовики не любят рассказывать о войне… А если уж доставали, как вот сейчас, после провальной, никому не нужной лекции о Данте, то говорил заносчиво, раздражённо:

– Да бросьте вы! Я ведь знаю, что в ваших глазах интеллигент – это честность, а предприниматель – вор… Но что вы можете знать о воровстве и честности?! Когда издёрганный и замученный, отчаявшийся человек украл под покровом ночи тысячу долларов – он для вас вор… А когда глава большой корпорации ежемесячно получает миллион долларов под видом зарплаты – это считается честным, потому что он через кассу получил и налоги уплатил… Ну, а по сути-то это бред, разве сами не видите?!

– Вот! – развязанный Лёха-юрист бесцеремонно захохотал. – Отличный образец! Ваня, поздравляю, ты рассуждаешь, именно как русский…

– А ты кто?

– Мордвин!

– Врёшь!

– Когда покушаешь блинчиков Натальи Степановны, любая морда раздвинется… Но я не про это… Я о другом… Дорогой мой человек, Иван Сергеевич, люблю тебя, и потому вижу, как ты мучаешься зазря… С точки зрения действующих законов и формальных институтов, никакой «белый» заработок не является…

– Я русский, и рассуждаю, как русский! – перебил Имбирёв. – То есть, по сути – одному всё. И без проблем! А другому, если возьмёт чуть больше, чем «ничего», – сразу проблемы…

 

***

– Однажды, сынок, ты примешь в руки всё моё дело – так знай же: это вот… – Имбирёв потряс в руке красочными этикетками «Камчатский краб отборный»: – …Вот это и есть свободные деньги. А других свободных денег у делового человека не бывает…

– Пап! – морщился Олег. – А нельзя как-нибудь по-другому?

– Нельзя! – почти кричал Иван Сергеевич. – В городе более миллиона дураков, ни один из которых никогда в жизни не отличит поддельного краба от настоящего. Но любой – кого не спроси – хочет кушать только настоящего краба… Они же себя «не на помойке нашли»! Они же элита, блин! Им можно говно продавать за золото, если написать на говне, что оно «Элитное»… Художники-абстракционисты занимаются этим второй век подряд, и ничего…

Он умолк, и обиженно повисла в комнате тишина. Тикали на стене старомодные ходики – бабушкин подарок… Иван Сергеевич, в общем-то, сказал всё, что нужно. Но не всё, что хотел. Он очень хотел бы оправдаться, если не перед сыном, так перед самим собой:

– Если ты будешь просить у этих обалдуев на хорошее, доброе дело – хотя бы со слезами, хотя бы на коленях, – то даже хрена не допросишься, огородного… Они тебя спросят – «где наш гешефт, в чём наш профит?». Но если ты предложишь им бумажки, напечатанные зелёнкой и йодом, посулив 1000% прибыли – они их расхватают, как горячие пирожки… А потом, поняв, что обмануты, – ещё и похвалят тебя, как «человека, умеющего жить»… Вот каковы эти люди, сынок… Я живу и работаю с ними много-много лет… В отличие от других коммерсантов я стараюсь не убивать их до смерти… Именно потому я и не стал миллиардером…

 

6.

В декабре 2017, вместе с первым робким и мокрым покровом что-то сломалось в нём, и Иван Сергеевич вдруг, сам для себя неожиданно, слёг… И помирать собрался…

Для родни, впрочем, такое не внове: Ольга Имбирёва боялась уже не так сильно, как в первые разы, привыкнув, что муж помирает с удручающей цикличностью. Постепенно она смирилась с тем, что замужем за «умирающе-воскресающим Адонисом», так что даже врачей поучать стала – что в данном случае лучше предпринять…

Умирание Имбирёва было делом трагикомическим. Комизм заключался в многократности мистерии. Трагизм же был в том, что Иван не притворялся, или, точнее сказать, не совсем притворялся. Его корчило с лицом серым, как пельменное тесто, трясло в жёстком, как американские горки, треморе, зубы стучали друг о друга, так что фарфоровые из их числа, судя по звуку, угрожали расколоться. По лицу текла самогонно-мутная испарина крупными, словно виноградины, каплями…

– Знаете, я затрудняюсь даже диагностировать, что это такое… – смущённо бормотал очередной доктор, вызванный к больному на дом, в коттедж на окраинной, почти загородной улочке Травной.

– Это тундровая лихорадка, – поясняла Ольга Имбирёва на правах бывалой женщины. – Серая северная сестра тропической «жёлтой», пиратской, лихорадки… Моря у нас другие – и лихорадка другая…

– О! – обрадовался вертевшийся рядом младший сын Савва. – Папа старый пират!

И получил от матери воспитательный подзатыльник:

– Как ты можешь так говорить? Какой же наш папа – старый?!

Когда температура «серой лихорадки» поднималась выше 39° – к Ивану Сергеевичу приходили бредовые видения, возвращавшие его то в мрачное прошлое, то в какие-то параллельные реальности.

Давно умершие люди или давно укоренившиеся страхи одолевали его изнутри. Пока его жена объясняла доктору про тундровую лихорадку – сама эта лихорадка объясняла пациенту про жену…

Возникала перед Иваном очень правдоподобная галлюцинация, в которой его Оля – уходит от него. К кому именно – оставалось за обрезом зыбкого студня галлюцинации, но ясно, что к кому-то.

– Я верну тебе всё… – умоляет Ольга, и, добавляя эротическую нотку, добавляет жалобно. – Я уйду в одном белье…

– Всё наше имущество принадлежит тебе, – спокойно и мрачно объясняет Имбирёв. – По закону мне, как брошенному супругу, полагается половина… Другая-то половина твоя… В любом случае… По закону…

– Я отрекаюсь, отказываюсь, мне не нужно… – испуганно частит воображаемая Ольга. – Я прошу тебя, Ваня, отпусти без ничего…

– Почему же ты не хочешь забрать свою долю? – всё так же хладнокровно изумляется Иван.

– Потому что прожила с тобой много лет, и знаю, что с таким кушем ты меня живой не выпустишь…

– А без ничего, думаешь, выпущу? – недоумевает Имбирёв, и на его траурном лице появляется улыбка-оскал, словно бы оборотень начал перерождение…

В дверном проёме появляются эти два «молодца – одинаковых с лица», помощник депутата и помощник по бизнесу, Зоригин и Яхрамов… В руках у них лопаты…

– Давайте, шеф, мы сами… – предлагают они в кладбищенском зудящем скорбью молчании супругов. – Вам трудно будет…

– Нет, – качает головой Иван со всё более расползающемся по лицу прокуренно-желтозубым оскалом. И достаёт из ножен свинорез. – Есть вещи, которые мужчина должен делать сам…

И плачет… Плача, выныривает в собственной спальне. Жена, которая и не думала никуда уходить, склонилась над ним, протирая уксусом воспалённый лоб.

– Ты никуда от меня не уходишь? – на всякий случай интересуется Иван.

Ольга понимает контекст вопроса – она слышала, что говорил муж в бреду, все его жесты и артикуляцию.

– Вань, ну что ты чушь какую-то порешь?! Куда я от тебя уйду, с тремя детьми и на пятом десятке?! Лежи, успокойся, тебе с такой температурой вредно волноваться…

– А ты знаешь, что если бросишь меня – умрёшь? – уже явно ожидая комплимента, спрашивает Имбирёв, и трагикомизм ситуации вступает в свои права.

– Конечно, знаю! – Ольга морщится, как от кислого.

– И знаешь, что это не шутка? – уточняет супруг, явно не намеренный «отвалить» без желанного комплимента.

– Ваня, верю на все сто, – умасливает ему сердце жена. – С тобой телевизора не надо, на лице видно все серии «Клана Сопрано»[2].

Теперь Иван получил, чего хотел, и может снова нырнуть в мир видений, пообщаться с мёртвыми и фантомами собственного страха…

 

Полезно периодически уходить из жизни – и зря, что большинство людей делают это всего лишь один раз. А нужно бы почаще задумываться, что Господь может отнять дыхание твоё в любую ночь, от любого, даже смешного недуга… И вспоминать, что…

 

***

…невестка, дочка крупного инвестиционного банкира, с виду избалованная и витающая в облаках – как ни странно, будущего свёкра лучше всех понимала…

– …Это Иоанн Мерикурский! – привычно пояснила ей Ольга Анатольевна Имбирёва, следуя за её взглядом, пристально изучавшим маленькую средневековую миниатюру в витой бронзовой рамке.

Иоанн Мерикурский[3] висел слева от каминного зева, чуть ниже мраморной каминной полки, между сувенирной тарелкой из Австрии и ярко-глазированной керамической рыбой из Барселоны… Здесь было много маленьких трофеев из разных счастливых семейных отпусков, много безделиц, складывавшихся в мозаику комфортабельного туризма... Иоанн Мерикурский к ним не принадлежал. Втайне Ольга Имбирёва давно мечтала избавиться от этой миниатюры-шелкографии: чужое неприятное крючковатое лицо во «фригийском колпаке»…

– Ну, не совсем! – белозубо улыбнулась смуглая избранница сына.

– Я имею в виду, миниатюра изображает Иоанна Мери…

– Прижизненных изображений Иоанна Мерикурского не сохранилось! – со всей бездумной жестокостью молодости обозначила свою компетентность Айгуль. – Это портрет неизвестного, который энциклопедисты поставили в гранки статьи об Иоанне… Посчитали, что автобиографическая статья должна содержать изображение, хоть какое-нибудь…

– …А потом… – эхом под сводами большой каминной залы отозвался голос Имбирёва-старшего: – А потом все, кто хотели верить, стали уговаривать себя, что именно этот неизвестный старик – и есть Иоанн Мерикурский…

Печальный и сгорбленный, он вдруг снял шелкографию с затейливого медного крючка, осиротив кусочек отделки дикого камня, в которую крючок был ввинчен… И бросил портрет в жарко полыхавший, развёрстый огненным зевом во мраморных губах, камин, за отекшую нагаром чёрно-чугунную решётку…

– Ты совершенно права, Айгульчонок… – бормотал Имбирёв. – Я в глубине души всегда знал, что это не Мерикурский… Обманщики были эти энциклопедисты!

С чисто женской непоследовательностью Ольге стало жаль миниатюры. Сколько раз она сама мечтала её сжечь к чёртовой бабушке – а теперь что-то кольнуло в сердце: мол, сгорает ещё один кусочек моего Вани…

– Действительно, достоверных портретов Иоанна из Мерикура не существует! – посетовал Иван Сергеевич, вороша кочергой полешки и остатки шёлкового пепла.

– Господи, да на кой он нужен-то?! – чуть было не сказала Ольга Анатольевна, но вовремя себя сдержала. Где-то примерно после сорока она научилась, что называется, «фильтровать базар»…

Иван Сергеевич уселся на своё «спецувальное» кресло возле огня, большое, на палисандровой раме, с широкими велюровыми заушинами и конвертно, уголком, отведённым клетчатым пледом.

Жена подсела к нему на широкий отлапистый валик подлокотника и обвила руками за плечи. Невестка задумчиво рассматривала фарфоровые статуэтки на шлифованном крапчатом мраморе каминного карниза…

– Нравится интерьерчик? – поинтересовался у неё Имбирёв.

– Не в обиду примите, – созналась Айгуль, – у моего отца камин побольше… Но ваш кажется мне изящнее и более стильным…

– … Всю свою жизнь я зарабатывал на этот камин… Ну, не конкретно этот, фигурально выражаясь…

– Я понимаю… – с лукавой улыбкой кивнула Айгуль, будущая Имбирёва. Иван Сергеевич особенно пронзительно понял: Олег полюбил её за то, за что когда-то мать Олега полюбила будущего мужа… Как причудливы эти пристрастия к исследователям средневековой схоластики!

– …И потому вся моя жизнь стала отрицанием самого себя, – развёл руками Имбирёв-старший. – При всём хитросплетении деталей суть капитализма очень проста: сожри, или будешь сожран. Весь он делится на торжествующий рёв победителя и истошный вой жертвы… Но в этих чавкающих и рычащих звуках ночных трясин есть особый, не от мира сего… Дело же не в Иоанне Мерикурском… Человек он был вздорный и малоинтересный по части наследия…

– Ну… – по-женски пожалела «безликого» Айгуль. – От него осталось слишком мало текстов, чтобы в полной мере судить…

– Вот! – поднял перст указательный Имбирёв. – Здесь! Человек со сладким замиранием сметает пыль веков, в которых его никогда не было… Человек с волнующей теплотой в груди всматривается через парсеки космических расстояний в галактики, в которых его никогда не будет… Что это? Где этому объяснение в зоологической борьбе за камины и каминные залы?! Человек кладёт целую жизнь, чтобы говорить на мёртвых языках с мертвецами, – и в то же время вкладывает весь жар своей страсти в послания потомкам, для которых будет только мертвецом… Что это? Безумие? Или наоборот – безумием следует считать отказ от этого?

– Отказ! – поделилась своим мнением невестка…

Ольга Анатольевна Имбирёва сразу вспомнила, что в студенческие годы сдавала в универе зачёт по социологии, а препод – как было принято в 90-е, – спекулировал, чем мог. В частности, гонял студентов собирать подписи для какого-то жулика, мечтавшего выбиться в депутаты…

Обходили с сокурсником вонючие подъезды панельных многоэтажек, уговаривали, кого как могли, расписаться, а за одной из дверей вдруг не спросили – а довольно приятным мужским тенором пропели:

– Кто-о та-ам?

– Сбор подписей, – как можно радушнее промурлыкала весельчаку Ольга, улыбаясь задверному оптимизму.

А оттуда таким же певучим манером выдали руладой:

– От-ка-а-з…

Такую глупость никакой писатель не напишет, по причине её очевидной нелепости. Такое только в жизни бывает, в жизни, заполненной бессвязными и малопонятными абсурдами…

Явно ведь не такой отказ имела в виду Айгуль, примеряющая на себя, как Ольга когда-то, звучную фамилию «Имбирёва»…

– Я не могу сказать, – важничает глупая девчонка, – что идеи Иоанна Мерикурского показались мне интересными или значимыми… Но именно это в чем-то даже больное любопытство – увидеть безликого мыслителя, обращающегося к тебе на мёртвой латыни, – создало род человеческий… Что мог бы создать человек, если бы только пожирал и был пожираем? Забвение коснулось бы всего сущего, замкнув жизнь в неизменный жуткий круг… Но человек рвёт мглу забвения, он ковыряется над руинами погребённых городов и над костями динозавров… Он воскрешает в своём воображении то, что к нему самому не имеет никакого отношения… И только на этом пути он становится человеком, каким знает его история, а не зоологи…

– Беда вся в том, Айгульчонок, – хмыкнул Имбирёв, – что пока он воскрешает чужое – уничтожают его самоё…

– Я дочь банкира, и мне ли не знать, как это верно?! Но не воскрешая далёкого и постороннего – человек самоуничтожится…

 

***

Тот кошмар, который часто мучил его в детстве: когда тебе снится, что ты у себя дома, но что-то со светом: он тускнеет, отступает перед тьмой за окнами, превращается в медную проволоку слабого каления, тонущую в полумраке… И ты знаешь, что к тебе движется по углам и коридорам то-что-боится-света, движется то в форме бесформенной леденящей душу зыби, то в обличье «постен» – теней, живущих в темноте стенного вещества…

Свет – это их страх. Тьма – твой. Вместе с угасающим светом дома, сворачиваясь совсем уж в дежурное мерцание радиолампы, уходит и их страх, они обретают силу и плоть… Стенные тени, теневые стены…

А ты постоянно пытаешься включить свет – найти не перегоревшую лампочку или работающий выключатель, шаря по косякам… И, как бывает в кошмарах, все лампочки не вовремя перегорают, а выключатели не работают…

Ты беззащитен перед постенами, на которых нельзя смотреть в упор, только боковым зрением. Они – само воплощение зыбкого ужаса и если смотреть на них прямо – то сойдёшь с ума…

Да, этот сон очень знаком Имбирёву. Но только теперь, спустя годы, он не пугает его. Имбирёв в своём доме, и свет глохнет, и зыбь, тени, бегущие от плинтусов, приближаются… Но страха нет совсем! Даже странно… Правда, Имбирёв закрывает глаза от вида постен, но так же буднично, как это делают сварщики: нельзя – так нельзя, и не буду смотреть, раз негигиенично…

Существам из стен это неприятно и обидно. Они привыкли питаться страхом. Они с укоризной, прямо изнутри головы, спрашивают:

– Почему же ты совсем нас не боишься?

– А чего вы можете мне сделать? Душу отнять – это не вашей компетенции… Будет за что – утащите, но не вам решать… Растерзать тело? Я всегда видел вас только боковым зрением, и не знаю – есть ли у вас клыки и когти… Наверное, с чего иначе вы бы вызывали такой адский страх? Но я вам скажу, как старым знакомым, – я и этого давно перестал бояться… Всё моё тело давно наполнено болью всклень, вся моя плоть – это сгусток боли… У меня распухают суставы, разбухли колени… У меня расстроенный желудок, и часто болит живот, и у меня расширенная печень, даже наощупь можно потрогать её выпирающий бугор… У меня прихватывает сердце, и у меня тяжёлый бронхитный кашель, как будто лёгкие забиты цементной пылью… Далеко не в идеальном состоянии зубы, которые я с детства ненавижу вместе с дантистами… У меня головные боли, у меня глазные боли, у меня бывает кровь из носа, и звон в ушах случается… Какой орган моего тела ни возьми – он болен… Это тело вы грозитесь растерзать? Дерзайте! Жизнь рвёт меня годами, вы же управитесь за минуту…

– Видишь, – говорит стенокардическое внутристенье друг другу или само себе, – какой храбрый стал мальчик Ванечка… А ведь было, было… Как он трепетал – если свет тускнел перед нашим входом…

– Нет, я вовсе не стал храбрым… – скромничает Имбирёв, лежащий без одеяла, беззащитным, прижмурив глаза. – Просто страхи мои стали другими… Когда я был ребёнком, я мечтал и пытался убежать от вас… Но я давно не дитя, и я стал понимать, что на самом деле убежать невозможно, потому что ни пространства, ни времени на самом деле нет… Вначале в моей жизни появились «видаки» – и я понял, что любую сцену можно перемотать и показывать снова и снова, бесчисленное количество раз… Так я понял условность времени… Потом в мир пришёл интернет, и с человеком из Владивостока можно стало общаться по скайпу, как будто вы с ним за столом сидите… Так я понял, что пространство – условно развёрнутая в систему координат нулевая точка… Куда же я от вас убегу, и когда – если мы с вами в одной точке, соединивший в себе все геометрические фигуры?

– А-а! Так ты не забыл ещё кардинала Николая Кузанского?! – гадко хихикают бесы.

– Еретик еретика видит издалека… – в тон давним знакомым вторит шутливо Иван Сергеевич. Именно Николай Кузанский первым открыл, что в точке изначально скрываются сразу все фигуры геометрии. И каждая площадь – производна от математической точки, не имеющей никакой площади…

– Наверное, поэтому… – изображает бес всезнающего, – ты, развратная и растленная гнилушка, овладел женой своей на пуфике?!

– Это был большой пуф! – нелепо оправдывается Имбирёв. – И потом, она ведь мне жена, не чужой человек…

В каминной зале, аккурат посреди, на большом ковре советских выгоревших и наивных орнаментов, стоит огромный кубический пуфик, обтянутый тёмной гладкой кожей. Если смотреть сверху – то это чёрный квадрат примерно в полроста взрослому человеку… Но если положить Ольгу по диагонали, из угла в угол пуфа, то она почти умещается, чем в гнусном бесстыдстве похоти пользовался охальник Имбирёв…

И даже, к стыду его сказать, не один раз… Да чего уж греха таить – просто много раз… И ничего в своё оправдание он сказать не сможет, ни перед бесами, ни перед Богом, кроме того, что она его супруга, законная, венчаная, и любит он её без памяти… Казалось бы, какое отношение эти факты имеют к декоративному пуфику в гостиной, который не кровать, и не в спальне, заметим особо?! Только то, что если уж человек погряз в безобразиях, то мест не разбирает.

Это потом стыдно – а сперва так хорошо и сладко, и обычно катается под ногами по ковру бутылка хорошего вина, или сразу две бутылки, падают с ножки на бок бокалы богемского стекла, кружится голова, в носу терпкий запах винной пробки, а в камине, гладящим сзади волнами живого тепла, уютно трещат полешки… Ну, глупо, конечно, по диагонали на пуфике! Но у Имбирёвых, как у скотов завзятых, – где только ни бывало, словно у кота с кошкой… И на ковре тоже бывало – рядом с пуфом, Иван фужер разбил, руку порезал, не заметил, другой пятернёй заехал в мягкие особые конфеты-трюфели… Потом лежали с Ольгой, как умалишённые – дышали загнанными лошадьми, взмокшие, вымазавшиеся в крови и шоколаде, в давленном винограде, и хоть кол поганцам на голове теши…

На такое даже бесы из стен с уважением смотрят – людям за сорок, а смотри что вытворяют, просто звери! А вы говорите – на пуфике… Пуф ещё не худшее место, учитывая его размеры, особенно по косой из угла в угол…

– Нет, не убежишь – хмыкает теперь помудревший мальчик Ваня из 80-х годов прошлого века. – Всё в одной точке… Дисплей плоский, а через гугл-карты можно весь мир посмотреть… По любой улочке пройти в режиме реального времени…

– Ну и чего ты теперь боишься, мальчик Иван Имбирёв? Ты скажи, а то нам голодно без твоего страха…

– Раньше я боялся умереть… А теперь боюсь жить… Вы же человекоубийцы от века, к жизни никакого отношения не имеете – чем вы можете меня напугать?! Но на самом деле я очень, очень боюсь… И потому ночами жмусь к жене, как малыш к плюшевому медвежонку… Жизнь зашла в тупик, и я зашёл в тупик, и страна моя, и человечество… Теперь – так мне это ясно… Объяснить это сложно…

– А ты постарайся… Торопиться нам некуда – ты же знаешь, что времени нет… Особенно в бреду и во сне, где секунду внешних часов легко развернуть в годы…

– Ну, попробую… Я родился совсем в другой стране, не в этой, в ином измерении… Красно-сине-белыми там были только треугольные упаковки молока в гастрономах… Я родился, как ёлочная игрушка – уютно укутанный в вату иллюзий… Главным образом, это были иллюзии о человеке, придававшие ему некое ложное значение, некий смысл его существованию… Признаюсь, мне очень не хватает тех иллюзий, с которыми так легко было любить человека… В этой вате – даже пав на бетон – хрупкая ёлочная игрушка оставалась целой! О, человеколюбие моего детства, где ты?

– Это было не настоящее человеколюбие! – ревниво возразил бес, полагая, что рыбка-душа хочет сорваться с крючка былыми заслугами. – Для того, чтобы любить человека по-настоящему, нужно сперва познать и усвоить, и зарубить себе на носу, что он конченная, окончательная и конечная мразь. Вот после того, как ты это о нём твёрдо уяснишь, – попробуй его полюбить уже таким! Что, слабо?! Конечно, это тебе не игрушечных ангелов для ёлки, парчовые и бисерные поделки жены твоей, любить… Тех-то, беленьких всякий полюбит… А ты возьми обоссанный, мочой и блевотой провонявший кусок чёрного антрацита, и полюби!

Нет, так никто из вас, людей, не сможет, только Он! Он и с креста любить умудрялся… А вам, «совкам», вата нужна! Много ваты, в несколько слоёв, чтобы – когда ударит о чугунный борт реальности – фарфоровые лепестки от вас не отлетели резаными ногтями…

– Постепенно я расстался со всеми иллюзиями… – грустно кивал в бредовом сне Имбирёв. – Я разочаровался и в людях, и в самом себе… Моё поколение познало библейскую тайну беззакония и вошло в тёмные воды Леты, оказавшейся мелководным бродом-бредом… Когда я был юн, то я был с Богом и Бог был во мне…

– Демагогия! – рассердился бес.

– Никакая не демагогия… – упорствовал Имбирёв. – Я мистик, как в советские годы говорили – «вконец разложившийся мистик», – отсюда и нескромные кожаные пуфики… гм! Но мне не нужно мистики там, где всё объясняет разум и логика! Быть с Богом – это не субъективное самоощущение, а объективное состояние! Разум, стремящийся вырваться из оков времени и пространства, выйти из даты и места действия… Когда человек пытается думать обо всём и за всех, как будто бы он Бог… И пытается смотреть на мир глазами Бога – сразу на всё и сразу отовсюду…

– А проще не можешь?

– С Богом тот, кому интересны все, а не только он сам. Тот, кто с трепетом прикасается к археологическим артефактам, взапой читает Гомера и Данте, содрогнётся в предвкушении открытия в мире недосягаемых галактик, интересуется расшифровкой майянской письменности и думает о коммунизме через тысячу лет! Такой человек вне себя в плохом смысле – потому что он слаб, уязвим, его постоянно обманывают и подлавливают, и подставляют… Но такой человек вне себя и в хорошем смысле – потому что только он, собственно, и создал человеческую цивилизацию… Разве у крыс бы получилось?!

– Но ведь ты знаешь, что разумны только крысы! – уже сердился бес. – Быть пузырём в кипящей кастрюле манной каши, пузырьком, вздувшимся на секунду, – и думать за Вечность, за Вселенную, как будто они в твоей досягаемости…

– …Означает иметь бессмертную богоподобную душу! – легко парировал Имбирёв.

– Вы даже не каша! Вы её бульканье!

– Без души – да, – легко согласился Иван Сергеевич. – Но это, конечно, большой вопрос – душа ли стала иллюзией тела, предохраняющей ватой для хрупкого стекла разума, или, наоборот, тело стало иллюзией души, болезнью её воображения… И что есть тот зыбкий, студенистый ужас, который, словно дрожь воздушных струй от раскалённого асфальта, приближался ко мне в детстве? Странный такой оксюморон – «чистое зло»… Разве зло может быть чистым? Оно ведь, кажется, может быть только в грязном виде отработанных и спутанных явлений? Ужас житейский – происходит ли от ужаса эфирного, или наоборот? Это «чистое», дистиллированное зло – лишь выдумка вроде «условного топлива» у физиков?

Я входил в жизнь из респектабельных, одетых в школьную форму с эмблемой книги и солнца на рукаве, 70-х… Это был мир, веривший в разум, и на моих глазах разуверившийся в разуме! Мой бред о нечисти, выползающей из стен при угасании света – может быть, лишь психологическое преломление угасающего просвещения…

У меня была сложная и ломаная судьба. Я входил в неё, юдоль свою земную, как в песне поётся:

…От павших твердынь Порт-Артура,

С кровавых маньчжурских полей…

 

– Мукден, Цусима! – взбодрился бес, тёмной дымкой сидевший на краю Ивановой кровати. – Как вчера помню… Но самый любимый там по нашему ведомству город, конечно же Муданьцзян[4]…

– Судя по названию, этот город – колыбель человечества! – хихикнув, подтвердил пошляк Имбирёв. – Ну, да счас не об этом… Крушение империи, хаос, бандитизм… Концлагерь ельцинских реформ с его газовыми выхлопными камерами-трубами… Холодная, ссыльно-поселенческая уральская провинция, оловянное Солнце, зимой больше похожее на Луну… Кварталы бараков между кварталами безвкусных серых панельных многоэтажек… Посреди этой, пропахшей помойками реальности – студентик, безотцовщина, с чокнутой матерью… Говорю не со зла – она больна на голову, я её жалею, и люблю, но помощи от неё в жизни не было и быть не могло… За выживание такой караморы никто в 90-х не дал бы и ломаного пфеннига…

– Ишь ты! – расхохотался бес. – Пфеннига! А может, пиастра?!

– А что такое?!

– Ты остался романтиком, Иван, вопреки всему, остался романтиком… Какие тебе пфенниги?! Да поглядись-ка ты в зеркало, лапоть уральский! Ты хоть раз в своей жизни пфенниг-то видал?!

– Видал! – досадливо отмахнулся пойманный на нутре Имбирёв. Трудно спорить с бесом – он почти всё про тебя знает, и почти насквозь видит. – В музее! А когда мы с Оленёнком Европу поехали смотреть – уже евроценты стали… За мою жизнь при моём положении никто не дал бы ломаной пиастрины, дублона, реала, ливра, гроша… И порванной цзяоцзы[5] никто бы не дал! Но я прошёл по телам безымянных парней, множеству тел, которые легли в этих серых бетонных ущельях, прошёл и вышел, и семью на себе выволок… И не спрашивай, бес, как мне это далось: ты и сам всё видел…

– Да я-то видел… – согласился Постен. – Мне интересно знать твоё мнение…

– Моё? Ну, если хочешь знать, что я понял в итоге, сменив десятки самых разных, отчаянных и сумасшедших картин мира… Самых вычурных и экзотичных обвинений и оправданий природе человека… Метавшихся у меня в голове, как сполохи и тени в пылающем пожаре… Капитализм питается тёмной энергией, в каббале именуемой «гаввах».

Это энергия, которую выделяют мучения беззащитных существ… Те, кто напитываются ею, как губки жидкостью, – становятся сильнее и просто весомее других людей… Гаввах – ненасытное чудовище. Иногда оно, наевшись, отдыхает, спит, но только пока не проголодается снова… И тогда ему снова нужны выделения страха, ненависти, боли, унижений… Как волка нельзя накормить мясом навсегда – так и капитализм нельзя накормить деньгами единожды. Усыпить на время – можно, но нужно помнить: он проснётся, и снова голодным…

И в нашем мире давно уже не идёт речи о том, что чего-то не хватает на самом деле, по причине отсутствия… Техника давно уже может всех и каждого накормить, обогреть, одеть и расселить по комфортным квартирам… Но дело не в технике… Для выделения гаввахи нужны боль, страдания, нищета, бездомность, бесплодные мольбы и камень вместо хлеба, и змея вместо рыбы… Иначе не будет обратной стороны унижений – торжества победителей, пира триумфаторов… Этот пир на костях, и он, в сущности, называется «капитализмом» или «рыночной экономикой»…

Ты доволен, бес? Я точно изложил ваше царство? Или имеешь добавить?

– Ну, куда уж мне добавлять – если ты считаешь и дублоны, и реалы, и пиастры своими… – двусмысленно ответил Постен. Уклонился от честного разговора, как чаще всего и бывает с бесами…

 

– Когда откроешь для себя, что человек – законченная мразь, то оказываешься в мире, в котором в принципе не существует правильных решений… Этот мир – хищник, и в нём понятия «пища» и «смерть» – синонимы. Как поступить правильно? По совести, по-божески? Не обмануть незнакомца, не обвешивать, не обмеривать? Ты можешь это сделать… Но это не значит, что ты избежишь кровавого жертвоприношения на алтарь кровожадного идола Успеха! Просто на этот залитый кровью алтарь ты положишь своих близких, свою семью… Пожалеешь чужих, незнакомых – и окажешься в нищете своей беспощаден к своим, родным… Или наоборот?! Чем тогда ты отличаешься от трактирщика, который завлекает к себе в трактир одиноких путников, чтобы там убить и ограбить?!

Ты добываешь хлеб насущный – и сеешь человеческие жертвоприношения. Не хочешь в этом участвовать – оставайся без хлеба, без жилья, и гляди в глаза отчаяния своей жены и детей… Пусть твоя лишённая пенсии старая мать ходит по помойкам – ты же честный! Ты же принципиальный! Ты жалеешь тех, кого мог бы обмануть и обобрать, – потому что тебе ни фига не жалко тех, кто неразрывно связан с тобой по жизни…

Вот что такое капитализм, а не всякие «товар-деньги-товар» или складские накладные. Не извлекая гаввахи, ты ничего не купишь и не продашь, хотя бы потому, что слишком много желающих сделать это вместо тебя!

– Ну, ты, Ваня, оказался парень не промах! – гулкой пустотой захохотало невидимое. – Твой камин обложен крапчатым мрамором, а перед ним – плюшевое кресло, которое стоит, как целый автомобиль… а ноги оттуда можно протянуть на пуфик, обтянутый чёрной кожей, заметь, натуральной, как в кожаном салоне рол-с-ройса … Но ты туда не столько ноги, сколько другое место протягивал… И это второй этаж, Ваня, твой второй этаж, а я уж молчу, что на первом…

– Кубические пуфы, пуфические кубы… – презрительно отозвался Имбирёв. – Как охотно я бы отдал всё это за тонкий лучик надежды, которого так боитесь вы, стенная мразота…

– А, ну конечно, ври больше! Ты хотел бы другого огня? Не того, что жарким уютом полыхает в твоём камине, а белого упругого огня ракетного сопла? Лгун, лгун…

Бес издевательски затянул песню из Иванова детства:

Я верю, друзья, караваны ракет

Помчат нас вперёд, от звезды до звезды.

На пыльных тропинках далёких планет

Останутся наши следы…

 

– Ну и чем плоха эта мечта? – мрачно поинтересовался Имбирёв.

– А тем, что этой мечтой циники разводили лохов, да и всё… Поспоришь?

– Нет.

– А чего ж так слабо? Пфенниг ты мой надломленный?

– А то. Эту песню предали все… И все, кто слушал, и все, кто пел… И даже её автор! Вы знаете, кто её автор? Владимир Войнович! Да, да, тот самый солдат Чонкин… Ему, как и всем, – колбасы не хватило… Ска-а-а-тина! – с чувством выдохнул Имбирёв, и в оскале его было видно, как же ненавидит он род человеческий… – Чтобы колбасы там вдоволь нажраться… – тут в Иване Сергеевиче проснулся предприниматель-пищевик, верный микояновец, и он перешёл на состав пищевкусового продукта – Синтетической… С ГМО-добавками… С вонючим красным красителем «рэд два джи»…

 

***

Мерикур – это глухая деревня в провинции Ивелин области Иль-де-Франс. В этом злосчастном Мерикуре нет на 2017 год даже 500 жителей! По нашим меркам – хуторок затрапезный… Здесь, посреди мычания скота и шороха жнивья на покосах родился Иоанн Мерикурский, или, если точнее Жан де Мерикур в далёком, тёмном и смутном 14 веке…

Потом, как предполагают биографы, он учился, остепенился, постригся – и стал проповедовать номинализма и волюнтаризм. Его за это осудили, наказали, но, кажется, не так, чтобы уж очень сильно, большую часть книг и рукописей сожгли…

Потом река времени предала все эти бурлящие страсти погружению в ил архивов с последующим полным и окончательным забвением и очевидной ненужностью. Ну Иоанн, ну Мерикурский – и что? Поскольку мы знаем о нём очень мало, то даже не можем сказать с уверенностью – не был ли он чернокнижником?!

Каких-то по-настоящему интересных идей или прорывных открытий с Иоанном из Мерикура не связано. Он выскочил из мглы вечного забвения и черноты человеческого беспамятства, кажется, только для одного: сказать несколько стандартных для номиналиста фраз, кивнуть своим единомышленникам по цеху – и вновь провалится в никуда и в ничто.

Но там, во прахе почв, где упокоились безымянные австралопитеки, а потом безымянный изобретатель огня и колеса, безымянные охотники на мамонтов и безымянные художники Каповой пещеры на Урале, безымянные цари громадных и набитых человеческими жертвами в их честь курганов и безымянные народы – именуемые археологами по деревням обнаружения, – что-то пошло не так у чудовища-Хроноса.

Иоанн Мерикурский попал в историю средневековой философии. И хотя ею самой очень мало кто занимается, и при этом на её страницах Иоанн занимает всего одну строку – кислота забвения не растворила его кости до окончательной атомарности…

Из поколения в поколение священное сословие книжных безумцев несло строку о нём в коллективной памяти человечества. Много раз текла кровью родная для Жана Сена, в которой он купался ребёнком, и топили в замках камины старинными фолиантами, а потом и сами замки ровняли с землёй…

«Революционные матросы» гадили в фарфоровые вазы дворцов, полыхали в кострах фамильные альбомы и родовые «бархатные книги»… Через все эти сполохи биологического безумия и зоологических страстей, актуальных только в момент свершения, ненужного и никчёмного Иоанна Мерикурского несли на руках из эпохи в эпоху… Как и многих других: и тех, кто значимее его для людской памяти, и менее значим…

Никто не знает – зачем? Какой смысл в древних именах для современных разборок и кровавого дележа «матценностей»?

Мы ничего не можем сказать об уме Иоанна Мерикурского, а по отрывистым сведениям о нём можем заключить, что он и характера был вредного, недоброго. Он язвил современников, был склочником и смутьяном, а чего-то по-настоящему интересного не сказал.

О миниатюре, изображающей его лицо, уже века идут споры в узких кругах специалистов: одни убедительно доказывают, что это – подлог эпохи «просвещения», неизвестный бюргер, выданный за века назад скончавшегося человека… А другим – «хочется верить»…

Издатель-энциклопедист просто «прикололся», приделав первую попавшуюся в руки картинку к энциклопедической статье, – или же был необыкновенно удачливым архивистом, сумевшим отыскать никому иному не доступное?

Одна из копий этой миниатюры, выполненная на шёлке, сгорела в камине Имбирёвых. Жена Ивана Имбирёва, присев, как на жёрдочку, на широкий подлокотник кресла мужа, испытывала смешанные чувства: она была рада, наконец, избавиться от злого и колючего, цепкого взгляда незнакомца… И в то же время сожалела об этом взгляде, ставшем за много лет просто частью её жизни…

 

***

– Там тайна есть! – со сладким замиранием сказал Имбирёв давно знакомому бесу… Сказал с закрытыми глазами, по-прежнему не глядя на зыбкий ужас собеседника, чтобы не сойти с ума. – Тайна есть… За всей этой паскудью и квашнёй, именуемой зоологическим месивом, за опарой поднимающихся и лопающихся пузырей – скрывается что-то иное, такое же невидимое, как и ты, бес…

Дело же не только в том, что имя нелепого человечка из 14-го века Иоанна Мерикурского стало для меня и моей невестки паролем, по которому свои опознают своих… Собаки – и те снюхиваются, тут другое… Тайна в том, что сын каким-то образом нашёл девушку, одну из миллионов, которая, как и его отец, знает Иоанна Мерикурского… И раз они перестренулись[6] в этом доме – то, значит, Иван Имбирёв заработал в жизни на что-то ещё, кроме мраморной, как могильный памятник, роскоши семейного камина…

Песню про пыльные тропинки далёких планет студентка исторического факультета с углублённым изучением латыни Айгуль, будущая Имбирёва, не знает: это из другой эпохи.

Но невеста Олега Ивановича, как и мать Олега Ивановича, играет на гитаре, и в этом тоже тайна сплетающихся родов… Это же не может случиться просто так – чтобы молодая избранница могла снять со стены старинный инструмент со старомодным бантом на грифе, и ТОЖЕ сыграть! За этим стоят таинственные и побеждающие теорию вероятности силы притяжения…

Это больше крови; тогда как зоологическое месиво – кровь и только кровь…

Не зная песни про пыльные тропинки, Айгуль сыграла для новой родни совсем другую песенку. Средневековую, французскую, в собственном вольном переводе, но сохранившую какие-то черты оригинала:

Что человек – жестокий зверь

Про то давно известно,

И кто открыл познанью дверь –

Об этом скажет  честно…

 

Ланфрен-ланфра, ланта-тита,

Вся философия пуста,

Когда кроят себе места

И множат трупов груды…

 

Наука есть, ланфрен-ланфра,

И разум всем невежам

Твердят, смеясь, ланфрен-ланфра,

Что скотство неизбежно…

 

Ланфрен-ланфра, лессе-ласса,

Но есть и Бог, и чудеса,

Не разум делает людей –

А внутреннее чудо…

 

***

Ольга Анатольевна Имбирёва уже по прошлым случаям «тундровой лихорадки» знала, когда муж идёт на поправку. Обильно потея и отбрасывая душные одеяла, он возвращался из жара к нормальной температуре. Бледно-серый оттенок кожи растворялся пятнами рафинада в более розовом, более живом. Приступ уходил вглубь измученного человеческого существа, и порой надолго, на годы…

– Ну, вот и ладно, Ванюшка… – ласково щебетала жена, с ложечки подкармливая больного диетическим куриным бульоном. – Вот у нас дела и получше, правда? Давай, кушай, поправляйся, ты нам сильный нужен, и здоровый… С кем ты тут разговаривал, пока я бульончик варила?

– С бесом. Я с ним с детства знаком.

– С детства?! – изумилась Ольга.

– А что с бесом – тебя не удивляет?

– Ванюша, мальчик мой, за годы жизни с тобой… Меня бы скорее удивило их отсутствие… Это ещё хорошо, когда они бесплотные, и по холодильникам не лазают… А когда тут твои друганы, вся эта твоя «чапаевская дивизия» в гостиной портянки сушит – позабористее выйдет-то!

– А чё, губернатор платёжку на питание участников окружного казачьего смотра подписал? – вдруг всполошился Имбирёв, будто киношный Иоанн Васильевич, у которого «шведы Кемь взяли».

– О-о! – обрадовалась Ольга. – Я смотрю, ты совсем оклеймался…

– Что, подписал?!

– Нет. Но что тебе это стало интересно – очень лично меня обнадёживает…

– А что Зоригин?

– А что Зоригин? Зоригин взял у меня денег со счёта и ведёт закупы… Не первый ведь окружной смотр, лыжня наезжена…

– А как же губернатор-то не подписал… А он закупы…

– Не подписал, так подпишет! – успокоила Имбирёва своего мужа. – Начальство, Вань, тоже не первый раз замужем…

– А чё, Яхрамов, звонил с металлобазы?!

– Звонил…

– И чё?

– Здоровьем твоим интересовался… Ну, а чего ещё он может обсуждать со мной, пока ты с бесами переговоры ведёшь?

– Сейчас же позвони Зоригину, нужно, чтобы он подписал у губернатора платёжные документы сегодня же до двенадцати…

– А что будет после двенадцати, Ваня?! – посмеивалась привычная к внезапности таких переходов Ольга. – Губернатор превратиться в тыкву?

– В тыкву превратится наш семейный бюджет… – пояснил Имбирёв. – Губернатор узнает, что продукты уже закуплены, и не захочет тратить казённых денежек… Мол, раз Имбирёвы спонсируют – я совсем даже не против…

…Что человек – жестокий зверь

Про то давно известно…

 

7.

Под самый занавес 2017 года в Куве пошёл… дождь. Декабрьский снег, и без того квёлый, совсем раскис и ноздревато раскомился… Смотр казачьего линейного отдела был под угрозой срыва, чиновники мэрии пребывали в панике, пока ни вышел с больничного Имбирёв. Он быстро (и не без выгоды для своего кармана) закупил пластунам линейного отдела снегоступы вместо предполагавшихся штатных лыж…

В остальном же мягкая погода только облегчила людям долгожданный смотровой ликовальник[7]. Ближе к полудню вышло Солнце из-за губчато-вздувшихся влагой туч, и заблестели золотом погоны, аксельбантские лейб-гвардейские шнуры, канты и самоварное золото юбилейных, в основном, медалей…

Ярче всех сиял сын Имбирёва в мундире хорунжего, потому что собирала Олега Ивановича его мать, с детства обладавшая очень хорошим художественным вкусом, к которому после добавились солидные финансовые возможности…

Глядя, какими «особыми» глазами поедает Айгуль своего избранника в этом мундире с воротником-стоечкой и сверкающими гербовыми пуговицами, Иван Сергеевич весело, игриво думал: «А всё одно ты баба! Может, ты все книги на свете перечитала, и приданого вагон золота, а баба, как ни крути!».

Тут Имбирёв самодовольно хмыкал своим думам, мол, знай наших!

Ну ведь видно же, не скроешь! Такого красавца, да ещё верхом скачущего – век ты не забудешь! Так и будет перед глазами маячить…

Во всём своём великолепии хорунжий Олег Иванович Имбирёв бросился… в прорубь. Мягкая зима подточила речной лёд Сараидели лужицами наслуды[8], и при учебной переправе колонны под одним из казаков лёд проломился. Пока остальные бегали вокруг полыньи, охая да ахая, молодой Имбирёв нырнул в чёрную студёную реку, достал обалдуя. Потом неспешно, бравируя, вылез и сам, отекая со всех шлиц и обшлагов парящими на свежем воздухе водами…

Он и сам собой гордился, и все вокруг его укутывали, хлопали по плечам, по спине, восхваляли. Айгуль, подбежав к герою, суетилась больше всех… Мать, Ольга Анатольевна, тоже было метнулась – но муж удержал её со спины за портупейный ремешок.

– Нечего… Там есть кому о нём позаботиться!

– Ваня, он же весь промок… – вырывалась Ольга.

– Промок – высохнет! – щурился на олово солнечной «тусклы» Имбирёв.

– И всё-таки, всё-таки, Оленёнок… – он не скрывал барского самодовольства, – кое-чему в жизни я его научил!

– Ну, ты же вручишь ему медаль за спасение утопающих? – скрывая тревогу, внешне небрежно, поинтересовалась жена.

– Ему? – удивился Иван – Не дам…

– Ваня, я всё понимаю, воспитательный момент, но тут уж перебор… Любой казак, доставший утопавшего из проруби, получил бы медаль за спасение утопающих…

– Любой – да. А он – не любой. У него фамилия – медаль…

В разных сторонах огромной, отсыревшей по буграм поляны казачьего стана батюшки служили благодарственные молебны. Не глядя на пост, в шахматном порядке спозаранку дымили огромные кошевые котлы с жирным уваристым пловом, пекли на походном сковородье лепешки.

– Странствующим, воюющим и болящим пост не в указ… – пояснял сомневавшимся войсковой священник в нарядной рясе. – А мы на смотру губернаторском, единовременно странствующие и воюющие…

– И ещё болящие… на голову… – тихо хихикала Ольга Имбирёва мужу в ухо. Она знала по многолетнему опыту – лёгкое «диссидентство» он мог простить… И даже оценить…

Щекотали ноздри «ущипливые», цепкие ароматы, особенно мучительные для женщин, которые в этот день берегли руки, а ещё, как всегда – фигуру. Ведь на смотру полевом женщинам готовить не дают, а кушать им всегда талия запрещает… А тут бурлит в казанах шурпа, дышат пылом слоёные пирожки-самсы…

И за этим – века казачьи. Вот так деды и прадеды сиживали в этих краях перед воинскими походами. Здесь метали поэтические молнии певцы и рифмоплёты Оренбуржья… И, усевшись на круглые полеши, веками плели интриги, уединившись на дальнем топчане, офицерство да чиновники. Здесь казаку как дома и даже, пожалуй, лучше… А ещё – полевой стан почти коммунизм: тут не делятся на богатых и бедных, ученых и работяг. Тут все – походники, однокотловники… Если кто и выше других – то только доблестью: как сегодня Олег Иванович Имбирёв, спасший сослуживца из-подо льдов…

Слышны гавкающие через зиму команды:

– Чудаевские? Уху, уху берегите, кто ж так котлы подцепляет?! Стерлядка ваша в снег уплывёть…

– Березенские? Вам Родина что поручила?! Блины! Отставить стопочки! Кали сковор до говора, чтобы черти в аду позавидовали…

«Сковор до говора» – не пустые слова. Малиновых оттенков сковорода гудит и гулит, издревле подмечено…

– Астабердинцы? Не подкачайте, соколики! Рассолу огуречного на завтры всем хватать должно!

Казачьим жёнам, сёстрам и подругам интереснее всего, как сильный пол справится с более традиционными блюдами: как изловчатся изготовить борщ, суп с тефтелями, плов, гречку с тушенкой? Это всё древнее, как у дедов на давнишних сходах… От XXI века тут появились разве что только бананы, киви да мандарины…

А как пахнут курящие топазовыми струями, наливаемые из самых разных термосов чаи! У каждого казака свои секреты их приготовления… Потому и берут термосы – хотя рядом с пловом всегда пыхтит на еловых шишках самоварчик, не бездушный, не электрический, а огненно-живой...

Для казачек линейный губернаторский смотр – второе «8 марта». Как говорят мужья – «восемь не обещаем, но два в году будут»… Женщинам тут всегда рады, но к варке-жарке или тёрке не подпустят. Участники мужских посиделок всегда берутся за дело сами.

Редкий оренбуржец не умеет варить плов или жарить шашлык, в местном диалекте – «саш-лык». Готовятся задолго: большой лампасной компанией казаки идут на базар, там придирчиво выбирают мясо, специи. А ещё рис: чтобы был сухой, крупный, твёрдый ли, твердый. Плов ведь!

И вот, не считая «кило» – рукастые жилистые воины берут на смотр лучшего, как говорят, “ручного” (то есть очищенного дедовскими способами) риса. Торговцы уже знают: много сбудет восточный базар бараньего и говяжьего мяса, с запасом возьмут курдючного сала, моркови, лука, популярной в степях рассыпчатой пряной зиры. Не поскаредничают и с изюмом!

А после – зимняя лесостепь за Сараиделью, и ведь не всегда она мягка, как нынче. Бывает – и до 30 в минус Цельсий уводил, а всё одно: казаки у реки в полыньях по традиции, красными курящими руками перебирают рис, промывают его, прежде чем сложить в тёплую воду котла над костром…

Тут же рядом – мощными кинжалами строгают соломкой морковь, кружочками лук. Гудит весёлый огонь, объедая снега вокруг своего костровища. А командир казачий – отличается в этот день не погонами. У кого в руках половник – тот «руке»[9] полковник!

«Фланговые» разводят огонь. А «половник» строго следит, чтобы женщины не прикасались к полевой кухне. Не дамское это дело. Сегодня…

Мужские сильные руки обрабатывают мясные начинки для пирженства из кускового мяса или фарша, бараньи рёбра, потрошат полюбившиеся местным лет двести назад тыкву, красный ядрёный перец. Где плов – там рядом на пластиковых тарелках и местные, особые, сочные манты, пельмени-переростки, или как их зовут в казачьем кругу – «пельмы».

И казачьи оренбуржские лепёшки – они горячие, румяные, пышные — словно солнышко с неба скатили… Ну, при этом, конечно, разные они: со шкварками, с бараниной, говядиной, курятиной, с луком, молочные, со сметаной, с весенними травами…

Кто через это обжорство доберётся до чайных церемоний – в награду за стойкость получит от атамана особые казачьи сладости: обваленные в муке на восточный манер сахарные соломки, шарики сахарного отвара с яичным белком, калёные петушки жжёного сахара…

 

***

Ну, литые петушки и чупа-чупсовые медвежата – для малышни, вроде Саввы Имбирёва. Взрослые воины в тёртых по службам лампасах, говорят, известное дело, «где глотка, там и водка».

– Иван! – встревоженно кричит Ольга Анатольевна, распугивая кружок алчущих мужчин. – Что же ты пьёшь-то?! Что ж ты пьёшь-то… без холодца?! Вот же я целый тазик кому взяла?!

Она как «мать войсковая» – с каждый побалагурит, словцом перчёным перекинется, может и сама рюмашку замахнуть. Для мужа она всё такая же возбуждающая горячая штучка, как и тридцать лет назад…

Если что и добавилось к тем, завершавшимся 80-м и начинавшимся 90-м прошлого века, – то только кичливая гордость за детей, неизвестно когда успевших вытянуться в будущее…

Дочка не только ростом с мать вытянулась! К этому смотру мама приготовила ей мундир вроде своего – чтобы волосы лились по рукавам бекеши из-под стильной папахи, а ноги обтягивали лампасные лосины… И всё это затянуто в волнительную решётку портупейных ремешков… В каком-то смысле маскарад, конечно, театральщина – но ведь и вся наша жизнь тоже маскарад… Мы живём тем, что видим, а видим мы в жизни то, чего хотим…

Когда две блондинки одного роста показались перед едва встававшим с больничного ложа главой семьи – он, хоть и суровый стал дядька, с щетиной не только колючей, но и полуседой, – не удержался, всплакнул доче в сувенирный погончик…

– Господи! Наталка, как же ты похожа на свою мать!!!

И зазвучало в голове переборами:

…Я помню, как когда-то, похожие ребята

Шагали в девяностом под грохот батарей…

 

Ах, ах… Память наша стоит, потоку упирается и даже Иоанна Мерикурского помнит… А токмо река времени течёт себе, и это тоже правда…

…Они идут, идут плечом к плечу,

Идут бойцы из века двадцать первого…

А я сдержать волненья не хочу –

Я говорю: «Счастливый путь… и верный…».

 

Наталка Имбирёва копировала маму невольно, кровь сказывалась. Так в седло вскакивает, что у мужчин от 15 до 60 сердце сладко замирает…

У отца – по-другому, чем у других. Но тоже сладко…

И он рычал, как может рычать только хищный зверь на пике наслаждения:

– Она, она… высший со-р-рт! Тумановская па-р-рода! А я не бракодел, не попо-р-р-тил…

– Занятный у вас пикничок! – пытался иронично улыбаться друг и жених дочери, Вячеслав. – Очень красивый… И такой этнографический…

Да не про пикничок хотел сказать этот сбитый, плотный, со здоровым румянцем зимней бодрости во всю щёку юноша. А про Наталку Имбирёву, которую сегодня впервые увидел в седле орловского, в крупное «яблоко», племенного рысака…

Она не скакала – летела над укосом, и даже было непонятно – что отбрасывает понизу шматы сырого снега, если конь по воздуху скользит… И такие же, как у матери, светлые длинные прямые волосы ветер ангельскими крыльями заводил за худенькие плечики под овчиной перетянутой портупейными ремнями бекеши…

Она держалась в седле игриво, под уклон, с элементом лёгкой кокетливой джигитовки: поводья совсем свободны, левая рука небрежно лежит на высокой луке седла, правая, с ногайкой, – крылом отведена на отлёте…

Понятно, что Вячеслав, друг, волочившийся за этой девчонкой со школы, – в осадок выпал. Имбирёв его как мужчина мужчину понимал: сам тридцать лет назад так же вот сомлел, и в таких же обстоятельствах…

– Ну, сознайся, хор-р-оша? – урчал довольным медведем Имбирёв, заткнув обе ладони за широкий наборный пояс.

– Лучше не придумаешь… – закивал Славик. Нижняя челюсть у восторженного парня всё время норовила отпасть, и ему стоило немалых усилий воли, чтобы не стоять как дураку с раскрытым ртом.

– Вот так и я когда-то смотрел на её мать! – приятельски сознался Иван, толкая Славика в бок. – Давно дело было… Но всё равно помню её на коне, в бекеше и папахе каракулевой… И никакому вашему кутюрье красивую блондинку лучше не одеть! Никогда в жизни!

Это казалось рекламным роликом или календарным снимком – пока Савва Имбирёв, которому этой зимой пошёл одиннадцатый годок, не слепил из отсыревшего наста большой снежок… Он, гадёныш, метнул его неожиданно точно, прямо сеструхе в голову… Смушковая папаха слетела, прекрасная всадница качнулась, дёрнула поводья, конь шарахнулся от неожиданного крена и чуть не сбросил её…

– Савва!!! – звонко возопила раскрасневшаяся от гнева девица, поднимая ногайку и корпусом разворачивая рысака в атаку. – Ах ты, гадёныш мелкий! Вот я тебе сейчас…

Савва ретировался за широкую спину отца и ещё подгаживал оттуда:

– Ничё, ничё, Натка! Тяжело в ученье, легко в бою! Правда, папа?!

Наталка остановилась, в шаге нависая над масляно-довольным ею отцом, рысак всхраписто вытанцовывал глухую, вязнущую в снегу чечётку, и в глазах белокурой бестии на его спине плясали чёртики…

– Пап! Выдай ка мне Савву Ивановича, я его проучу!

– Тебе нельзя детей учить! – верещал Савва из-за своего укрытия. – У тебя пока ещё диплома нет!

И доверительно гладил отцовский тулуп:

– Пап, а помнишь, ты говорил, что твоих детей никому нельзя бить, кроме тебя… В силе?!

Имбирёв думал не об этих актуальных проблемах подростковой педагогики, а совсем о другом: что вот, мол, Славик, ухажёр доченькин, пока суть да дело – пошёл за её папахой и принёс с широкой оладьевой улыбкой, старательно отряхнув от снега… И правильно, и сам Имбирёв сделал бы то же самое… Только тридцать лет тому назад…

– Иван! – подходя, пристаёт Ольга в белом полушубке, опутанном целой паутиной «милитари»-ремешков. – Застегни петловицу[10] … Только помирал, лежал, а теперь нате: гуляет нараспашку…

Как же дочь похожа на неё! Как же она похожа на дочь! – восторженно думает Иван Сергеевич, обнимая супругу. Вот если в чём жизнь и удалась – то с ней!

Изловив Савву за ухо, Ольга перекидывается на него:

– Ты зачем, мелочь пузатая, в сестру кидался? А если бы она с коня упала?!

– Она уже с Луны свалилась и с дуба рухнула, был бы полный комплект… – отбивается мелкий пакостник, привыкший во всеобщей любви к вседозволенности.

– Да застегни же ты ворот! – лезет Ольга снова к Ивану, и тонкими пальчиками в вязаных перчатках поправляет шарф. – Ну ведь простынешь, опять сляжешь…

– Не-е, Оленёнок! – радостно тискал её муж, ухватив и не давая выскользнуть. – Это лучшее лекарство – свежий воздух и конные прогулки… Да и зима нынче сиротская – около ноля… Тут захочешь – не простынешь…

 

***

Обновлённый и сверкающий новым оборудованием магазин «Трактовый» на въезде в Куву со стороны Баклёво открывался пышно и музыкально.

Поучаствовали в открытии магазина и творческие коллективы конкурса русских частушек, опекаемые тем же самым спонсором – Имбирёвым. Девчата в ярких нарядах встречали первых гостей магазина весёлыми, задорными куплетами, из которых, правда, спонсор удалил по возможности похабщину…

А разрезать красную ленточку было поручено лучшей из школьных выпускниц Баклёво. Правда, училась она в Куве, поскольку в посёлке собственную школу давно закрыли… Зато жила, безусловно, именно здесь…

Именно для неё и её родителей заполнились здесь прилавки, теснились на них ряды мясных и рыбных полуфабрикатов, молочной продукции…

Завлекал и рекламный плакат: «АКЦИЯ: купившему 1 л водки в подарок 0,5 л томатного сока».

– Ты знаешь, – говорили баклёвские мужья своим жёнам, – невозможно, как сильно томатного сока хочется!

На праздник собралось очень много людей: не только самого воскрешаемого села, но и проезжавших мимо по трассе туристов и водителей – как в старые добрые годы.

Ольга Имбирёва на правах «мамы-хозяйки» лично разливала кофе из термопота по пластиковым стаканчикам.

– Я хотел было отсюда валить! – сознался ей конферансье этой презентации «из местных». – Но теперь, смотрю, магазин открыли, кафе возродили, может, и что другое открывать будут… Я подумал и решил остаться…

– А вы можете повторить это Ивану Сергеевичу? – улыбнулась Имбирёва.

– Зачем ему это? – искренне недоумевал деревенский конферансье, бывший клубный массовик-затейник.

– О! – покачала Ольга головой. – Вы даже не представляете, как для него это важно!

 

 

 

---

[1] Сурими – однородная масса из минтая, сельди иваси, скумбрии. Не обладает сильно выраженными запахом и вкусом, и потому часто используется для имитации крабовых консервов.

[2] «Клан Сопрано» – культовый американский криминально-драматический телесериал о жизни мафии. В России сериал показывали телеканалы НТВ и ТВ-3.

[3] Иоанн Мерикурский – малоизвестный средневековый схоласт XIV-го века, номиналист, один из учеников Оккама. Он проповедовал детерминизм и согласно этому утверждал, что даже грех зависит от воли Божией. Больше о нём почти ничего не известно…

[4] Городской округ в провинции Хэйлунцзян КНР на реке Муданьцзян. Расположен в 381 км от Владивостока.

[5] Первые в мире бумажные деньги, которые появились в Китае при династии Сун.

[6] Оренбургское, диалектное, казачье – «встретились». Очевидно от «пересеклись стременами» во времена всаднические.

[7] Оренбургское, казачье – неофициальная заключительная часть линейных войсковых смотров.

[8] Оренбургский говор: вода поверх речного льда. В «Толковом словаре живого великорусского языка» Владимира Даля находим отпечаток: наслуд, наслуз — «наледь, вода, выступившая по реке сверх льду».

[9] «Рука» — казачья столовая единица, пять человек (как пять пальцев руки), обычно на один казан (котёл) полевых станов.

[10] Петловица, петлявка – верхняя застёжка у бекеши или тулупа, заворачивающая воротник на плечо.