Елена КРЮКОВА. НА ПЛОЩАДИ ШИРОКОЙ. Стихи

 

Елена КРЮКОВА

НА ПЛОЩАДИ ШИРОКОЙ

 

Иди же и не бойся. На людей не огорчайся, за обиды не сердись.

                                         Ф.М. Достоевский, «Братья Карамазовы»

 

БЕЛАЯ ПЛОЩАДЬ

Триптих

Без конца да без края –

Вратами зимнего рая.

И радость и беда

Не оставят следа.

фреска первая

Над голубиной белой колокольней

Сияет белизна небесных слег...

На вольной площади стоять мне больно:

Ступни зачуют кровь чрез яркий снег.

Русь выла, хохотала и ярилась!

Но все ж несла царевен и больных

Юродивых,

И вместо казней – милость

На площадях – подносах расписных.

Водя медведя, плакали цыгане!

Сиротка подбирала жемчуга...

Мечтал пацан о братнином нагане,

Когда мела военная пурга!

Кто – на морозе разломивши воблу,

Не мог очистить раненой рукой...

Кто – в песне синий бинт слепящей Волги

Разматывал на памяти людской!

Мы целовались... Снег летел в печали...

В престольной белизне сладка морковь

Румяных щек... Из Космоса встречали

Здесь космонавтов в толчее веков!

Здесь тень креста ложится на сугробы,

Но взорван и сожжен великий храм.

Сверкают реставраторские робы

Известкой звезд в пустых глазницах рам!

Здесь гул восстаний, зарево пожаров

В косе салюта лентою горят!

Здесь на метели ягоды базаров –

На белом теле вышитый наряд!

И площадь так кругла и так красива,

Как лик Любавы, любящей Садка!

А перейти ее – достанет силы?

 

...И льется снег – теплее молока.

 

фреска вторая

...Выходи, померяемся силой!

Бойко я умею торговать!

Хохломскою радугой застылой

Хрусткую капусту поддевать!

 

Плат цыганский на снегу расстелем.

Глянь, расцветка – картою Земли!

Здесь детей рассадим и расселим –

В складках, розах, снеговой пыли.

 

Колокольня в лебедином звоне...

Слезная горчинка огурца...

Площадь, подержи меня в ладони

Близ огня – морозного лица!

 

Только и другое я умею:

Речь держать с высокого крыльца.

Ничего, что губы занемеют.

В темноте – сокровища ларца.

 

И сейчас, когда приспело время

На столе – хозяйкину ножу,

Площадь, подними меня над всеми!

Хоть на Лобном – я свое скажу.

 

фреска третья

...Всю чернь и злато русских кос,

Поземку, что печальней слез,

Старуху в пламени морщин,

Чей в похоронку впаян сын,

Подростка с впадинами щек –

Как колокольня, он высок! –

И двух кочанчиков-близнят,

Чьи скулы лампами горят,

В рассоле – сладость помидор,

И рынка стоголосый хор,

И белой площади простор,

И Вечного Огня костер,

И девочку, что, как зверек,

Глядит из полночи серег,

Овчинный запахнув тулуп

Пред тьмой иконописных губ,

И храм, на облако похож,

На скифский мех из белых кож –

В златые крынки-купола

Зима всю музыку влила!.. –

И темно-синий самолет,

Плывущий небом, будто плот,

Гудящий в небе, как орган, –

И снег, что ластится к ногам,

И лед, в котором отражусь –

Как плачу, мучаюсь, тружусь! –

И черный площадной гранит,

Где на изломах кровь горит,

Где бедным золотом имен

Хоть кто-то от зимы спасен,

Вся разноцветная толпа,

Сурова, зряча и слепа,

В мехах вчера живых зверей,

В стеклянном зареве дверей,

Где магазины, толчея,

Где колкий шлягер – жизнь моя,

Все щеки, лица, рукава,

В морозе – жаркие слова,

Все рук ручьи, вулканы ног,

Огромный звездный потолок,

Где штукатурку роспись жжет:

Там в ангелах – большой народ,

А Матерь Бога козий пух

Прядет для двух слепых старух,

А нимбы-каски у святых

Ржавеют в памяти живых

И светят из последних сил –

Кто б из забвенья воскресил! –

Всю Площадь Белую мою,

По коей, будто по жнивью,

Иду, и в сумерках лица –

Прищур царя! прищур стрельца! –

Всю правду площадных речей,

Всю горечь храмовых свечей,

Всю боль революцьонных пуль,

Весь рыночный продажный куль,

Все лица, что сгорят дотла,

Что жадно обнимает мгла, –

 

Все это смертно я люблю

И об одном судьбу молю:

Ни за понюх, ни за пятак

Не дай пропасть!..

 

                    ...Огромный мрак.

И вспышка белая – крестом.

И нет Сейчас.

И нет Потом.

 

ПОКУПКА ТКАНИ НА РАБОЧУЮ РОБУ

И ПОШИВ ЕЯ

Ты отмерь мне ткани… да не той, поплоше!

Чтобы ту рубаху отодрали с кожей.

Эх, сельмаг заштатный, прилавок дубовый!

Дверь раскрыта настежь, снег летит половой:

В синий глаз Байкала небо звезды мечет –

То ли стрелы свищут, то ль дымятся свечи?..

В срубовой столовке – водка да брусника.

Продавец холстины! Мне в глаза взгляни-ка:

Не для ушлой моды, не в прельщенье тая –

Я для целой жизни робу покупаю!

Все здесь уместится: свадебное платье –

Порву на пеленки, коль буду рожать я!.. –

Та ли затрапезка, в коей режу сало,

Тот ли свет небесный – погребальный саван…

Бабе дайте волю – жизнюшку проходит

В ливнях да в метелях, при любой погоде –

Все в одной да той же стираной холстине,

Всё молясь трудами об Отце и Сыне… 

 

Так отмерь мне ткани, ты, чалдон усатый!

Может, в той тряпице буду я – распятой.

Может, что содею, неугодно Богу,

Крест на плечи взложат, повлекут в дорогу?!

И пойду я в этом рубище истлевшем

Пахотами, снегом, полем ошалевшим,

Рыжею тайгою – мокрою лисою,

Заберегом-яшмой, кварцевой косою,

Мохнатым отрогом, ножами-хребтами,

Что стесали сердце, высекая пламя,

Горбами увалов, грязями оврагов,

Зеркалом Байкала в славе звездных стягов,

По Мунку-Сардыку, по Хамардабану,

Вдоль по рыбам-рельсам, по мерзлотам пьяным!

И на всех разъездах, да на станционных

Водочных буфетах, на стогнах каленых,

Там, где рыщут танки, там, где жгут кострища, 

На чугунных вечах, на злых пепелищах –

Как народ сбежится, на меня глазея,

Пальцами затычут в меня ротозеи,

Матери младенцев поднимут повыше –

Это Лунный Холод в затылок задышит! –

Я ж – сбивая ноги – дальше, выше, мимо,

Мимо всех объятий, мимо всех любимых,

Не тылом ладонным утирая слезы –

Северным Сияньем, запястьем мороза!

Замычат коровы, заклекочут куры,

Пацанье освищет холщовую дуру,

А на Крест, спорхнувши, сядет с неба птичка,

А мой лоб украсит снеговая кичка!..

И когда дойду я до своей Голгофы –

В слезах не упомню лика дорогого,

Опущу Крест наземь, и меня растащат –

Щиколки-лодыжки!.. из ступней пропащих,

Пятерней дрожащих, из-под ребер тощих –

Кровь моя живая бьется и полощет!..

Эту ржавь по шляпку в плоть мою вогнали?! –

Нет! не гвозди – реки в алмаз-одеяле!

Чехонями – рельсы! Нимбы – над церквами!

Да костров рыбацких на излуках – пламя!

И лечу, раскинув кровавые руки,

Пронзена землею нестяжальной муки,

В той седой холстине, что я покупала

В мышином сельмаге на бреге Байкала,

Да и сарма крутит горевую робу,

Да и сыплет Космос волглые сугробы,

Да и плачут люди по распятой дуре,

Да Господь над нею звездным дымом курит,

Да брусника – щедро – с ладоней – на платье,

Да рот – в холод:

                    люди… что хочу… сказать я…

 

ХОЖДЕНИЕ ПО ВОДАМ

Едва застыл байкальский плес, глазастая вода, –

Как по воде пошел Христос, по нежной кромке льда.

 

Как самородок-изумруд, озерной глуби гладь…

И так Он рек: – Здесь берег крут, другого – не видать…

 

Карбас качало вдалеке. Курили рыбари…

Мороз – аж слезы по щеке… Андрей сказал: – Смотри!

 

Смотри, Он по водам идет! По глади ледяной!

И так прекрасен этот ход, что под Его ступней

 

Поет зеленая вода! И омуль бьет об лед!..

Петр выдохнул: – Душа всегда жива. И не умрет.

 

Гляди, лед под Его пятой то алый, будто кровь,

То розовый, то золотой, то – изумрудный вновь!..

 

Гляди – Он чудо сотворил, прошел Он по водам

Затем, что верил и любил: сюда, Учитель, к нам!..

 

Раскинув руки, Он летел над пастью синей мглы,

И сотни омулевых тел под ним вились, светлы!

 

Искрили жабры, плавники, все рыбье естество

Вкруг отражения ноги натруженной Его!

 

Вихрились волны, как ковыль! Летела из-под ног

Сибирских звезд епитрахиль, свиваяся в клубок!

 

А Он вдоль по Байкалу шел с улыбкой на устах.

Холщовый плащ Его, тяжел, весь рыбою пропах.

 

И вот ступил Он на карбас ногой в укусах ран.

И на Него тулуп тотчас накинул Иоанн.

 

– Поранил ноги Я об лед, но говорю Я вам:

Никто на свете не умрет, коль верит в это сам.

 

О, дайте водки Мне глоток, брусникой закусить

Моченой!.. Омуля кусок – и нечего просить.

 

Согреюсь, на сетях усну. Горячий сон сойдет.

И по волнам Свой вспомяну непобедимый ход.

 

Так на Вселенском холоду, в виду угрюмых скал,

Я твердо верил, что пройду, и шел, и ликовал!

 

И кедр, сверкающий, гудел!..

 

И рек Андрей: – Спаситель спит.

О, тише, тише… Пусть поспит…

Он сделал, что хотел.

 

КСЕНИЯ БЛАЖЕННАЯ (ПЕТЕРБУРГСКАЯ)

                    …Ох, ласточка, Ксеничка,

                    Дам Тебе я денежку –

                    Не смети-ка веничком,

                    Куда ж оно денется,

                    Траченное времячко,

                    Куда задевается –

                    Милостынька, лептушка:

                    Ксеньей прозывается –

                    Тише!.. – наша смертушка…

…Я не знаю, сколь мне назначено – сдюжить.

Сколь нацежено – стыть.

Как в платок после бани, увязываюсь во стужу

И во тьму шагаю: гореть и любить.

 

От Земли Чудской до Земли Даурской

Линзой слезной меряла гать...

Ан как вышло: Ксенькою Петербургской

На кладбище чухонском внезапно – стать.

 

Спать в болезных платках под глухим забором.

Хором выплакать – бред

Одинокий. И пить самогонку с вором,

Ему счастья желая и много лет!

 

И везде – ах, охальница, Охта, стужа,

Плащаница чернаго Суднаго Дня!.. –

Появляться в залатанном платье мужа,

Да не мертваго, а – убившаго мя.

 

Помню, как хрипела. Как вырывалась –

Языками огня –

Из клещей, не знавших, что Божья Жалость

Воскресит, охраня.

 

И когда... очухалась, – вся в кровище!..

Доски пола в разводах струй... –

Поняла: о, каждый живущий – нищий,

Всякая милостыня – поцелуй.

 

И с тех пор как бы не в себе я стала.

Вся пронзенная грудь.

Завернула в верблюжье отцовое одеяло

Кружку, ложку, ножик, – и в путь.

 

Посекает мя снег. Поливают воды

Поднебесных морей.

Мне копейку грязные тычут народы.

Вижу храмы, чертоги царей.

 

От Земли Чудской до Земли Даурской

Вижу – несыть, наледь и глад.

Вот я – в старых мужских штанах!..

                                                 Петербургской

Ксеньи – меньше росточком!.. а тот же взгляд...

 

Та же стать! И тот же кулак угрюмый.

Так же нету попятной мне.

Так же мстится ночьми: брада батюшки Аввакума –

Вся в огне, и лицо – в огне.

 

Мстится смерть – крестьянской скуластой бабою

                                                                         в белом,

Словно заячьи уши, белом платке...

А мое ли живое, утлое тело –

Воровская наколка на Божьей руке.

 

И все пью, все пью из руки Сей – снеги

Да дожди; как слезы людския, пью.

А когда увезут меня на скрипучей телеге –

Я сама об том с колокольни пробью

 

В дикий колокол, бедный язык богатаго храма

Богородицы, что близ зимней Волги – убитый медведь...

 

И в гробу мои губы разлепятся: “Мама, мама,

Божья Мать, я намерзлась в мiру, как тепло умереть”.

 

И нетленныя кости мои

                               под камнем

                                     все, кому выпало лютой зимой занедужить,

Будут так целовать,

                           обливать слезами,        

                                                   любить!..

 

…Я не знаю, сколь мне назначено – сдюжить.

Сколь нацежено – стыть.

 

ГРАД-ПРЯНИК

Ох, Град-Пряник, я дошла к тебе, дошла.

Перед телом белым расступилась мгла:

Паровозы загудели славу мне,

Даль еловая раскинулась в огне!

И сквозь лузганья вокзальных всех семян,

Через визги, через песню под баян,

Через все скрещенья православных рельс,

Через месяц мусульманский, через крест

То ли римский, то ль мальтийский, Боже, то ль –

Через всю тебя, слезы Байкальской боль!.. –

Через гулы самолетов над башкой,

Чрез объятия, черненые тоской –

Через пепел Родин, выжженных дотла –

Ох, Град-Пряник, золотые купола,

Стены-радуги искристые твои!

Деревянные сараи – на любви,

Будто храмы на Крови! и пристаней

Вдоль по Ангаре – не сосчитать огней!

А зеленая ангарская вода

Глазом ведьминым сверкает изо льда.

А в Казармах Красных не сочту солдат.

Окна льдистые очьми в ночи горят.

И на пряничных наличниках резных –

Куржака узоры в иглах золотых,

А на проводах сидящий воробей –

Лишь мороз взорвется!.. – канет меж ветвей…

Ох, Град-Пряник, – а далече, между скал,

Меж мехов тайги – лежит Бурхан-Байкал,

Сабля синяя, монгольский белый нож –

Косу зимнюю отрежет – не уйдешь…

Синий глаз глядит в отверженный зенит:

Марсом рыбка-голомянка в нем летит,

Омуль – Месяцем плывет или звездой –

В нежной радужке, под индиго-водой!..

Да нерпенок – круглоглазый, ввысь усы –

Брюхо греет среди ледяной красы,

Ибо Солнце так торосы дико жжет,

Что до дна Байкала льется желтый мед!..

 

Ох, Град-Пряник!.. Я дошла: тебе мой стон.

С Крестовоздвиженской церкви – зимний звон.

Лязг трамваев. Голубиный громкий грай.

Может, Град мой, ты и есть – Господень Рай?!

Я работницей в любой горячий цех

Твой – пойду! – лишь из груди сорвется смех,

Поварихою – под сводами казарм,

Повитухою – тут волю дам слезам…

А на пряничных, резных твоих стенах

Нарисую краской масляной в сердцах

Горемычную, простую жизнь свою:

Всех зверей в лесах, кого кормлю-пою,

Всех детей, которых я не родила,

Все дома мои, сожженные дотла,

Все созвездья – коромыслом на плечах –

Как объятия в несбывшихся ночах,

Как мужских – на миг блеснувших – тяжких рук

За спиной во тьме всходящий Лунный круг,

То зерцало Оборотной Стороны,

Где смолою – до рожденья – стыли сны…

 

ПОЦЕЛУЙ ИУДЫ

Иуда целует – тряпки сгорают на мне.

Голой рыбой в толпе, людском море, одиноко плыву.

Иуда лобзает – его лягушьи губы в вине,

Сладостью заслоняют колдовскую халву,

                                                царскую пахлаву.

Угрюмые воины обступают меня, медные лбы.

Сейчас на меня, как в цирке, накинут сеть.

Иуда целует, и не уйдешь от судьбы-ворожбы.

И не ты выбираешь, жить или умереть.

 

Иуда целует. И – шаг назад. Он свое получил.

Вчера он – баба. Нынче – дитя. А завтра – старик.

Чего ты ждешь? Губы горят. Народ меня бил

И еще будет бить. А потом убьет. Я уже привык.

Колышется площадь густой ухой. Вспышками – ночь.

Ударяет прямо в лицо слепая сила огня.

Целует блудница и вяжет слова: "Я сестра твоя, дочь!".

Она все врет. Она ненавидит меня.

 

Еще шаг в толпе. Еще резко плеснуть хвостом.

Я крупный осетр. Я порву ячеи и зарницей ударю, уйду.

Я выживу и на этом свете, и на том, и даже на том,

Меднолобым солдатам скалюсь, смеюсь в лютой ночи, в бреду.

Стена дома дверцей старого сундука скрипит под рукой...

Пребуду на Кресте молодым, морщины меня не сожрут...

Слова, что за трапезой бормотал, польются красной рекой,

Обращая года и века в подобье комариных минут.

Скинув хитон, валялся на горячем приречном песке...

Путал себя с бешеным солнцем во дреме, во сне...

Рыбою на кукане висел – у жизни на волоске...

У гибели на узелке... ужо беспечному мне.

Трубачи и тимпаны! Варганы, дудки, гудки!

До целованья того я бархатом-махаоном летел из мглы.

Иуда целует – и ржавой солью тоски

Подернулись вервия вен, пьяных пальцев узлы.

До поцелуя Иудина я, музыкант, рокотал

Литаврами грома,

                    гуслями водопадов,

                                                 струями камыша!

Мир мой, гигантский киннор,

                               стонать и звенеть, биться устал

Под моими руками, губами, от счастья едва дыша.

Иуда целует – и музыка обрывается, летит вниз.

Оглох. Онемел. Беззвездный, черный прогал.

Будто, шатаясь, хмельной, я встал на карниз,

Чтобы шагнуть, куда никто не шагал.

Ты, Иуда, мой ученик. Я тебя ветру и морю учил.

Учил бездонному, бездомному небу,

                                          куда камнем канем все мы.

Учил, как душою – не глоткой! – петь,

                                         как глядеть без глаз,

                                                      как лететь без крыл,

Как ничего, никогда не брать у смерти взаймы.

Видать, я худо учил! Целуешь меня –

Будто плюешь мне в лицо. На камнях, босой,

Стою. Молчу. Толпа сжата в кольцо. Языки огня.

А я по всем грязным, румяным, орущим лицам – теку слезой.

По всем лицам любимым – я так люблю мой народ!

И буду любить! хоть распните меня стократ! –

И снова кричу: никто! никогда! не умрет! –

А ты повторяешь это сквозь гниль зубов, не в склад, не в лад.

Да, ты, Иуда, твердишь все мои слова,

Нижешь бусой на нить, в рогожу драную вьешь,

Но из них исчезают мои реки, звезды, земля, трава,

Гаснет мой снег,

                    жабьей кровью хлещет

                                 нежный, жемчужный мой дождь!

Поздно я догадался: да ты ж просто вор,

Воровских морщин волчья мета у тебя на щеках, на лбу...

Ты позорный вор! Быстрее швырни в костер,

Сборщик податей,

                     жадный свой ящик,

                                   где монеты – глазами – в гробу.

Ты след в след за мной хищно ступал. Ты меня украл

У меня самого. Хохотал я: хозяйствуй! тащи! бери! –

Ведь Господь всем и каждому в торбу заплечную дал

Целый Мiр, грозою сверкающий изнутри!

Мощны кедры ливанские!.. выстрел охотника в лис,

В соболей – драгоценность зверьей любви прервет...

А фалернское слаще дамасского!.. а в ночи – молись

На созвездий

                      над морем расколотый, голый лед...

Что ж позарился?.. Жизнь мою захотел украсть?..

Удалось – лишь славу?.. Ну да, ты славы взалкал,

Ибо видел: имею я над живыми душами власть, –

Захотелось такой же!.. – наплевать, что сердчишком щенячьим мал.

Разум хлипок. Грядущее на ладони ты не сочтешь.

Серебром купили беглую ласку изогнутых уст –

Гнутых сладкою ложью.

                 ...предавая, гнется хребет...

                         ...хоть бы стеною встал ливень, дождь

В ночь, когда я, лоб в колючках, жалок и пуст,

На Кресте висеть буду, высоко!.. не украдешь...

Второй раз не убьешь... не всадишь копье под ребро...

Ты, Иуда, сам себе петля и сам себе нож.

Ты своруй себя – у себя. Запусти руку себе в нутро.

Может, там алмазы Голконды!

                              Птичьей лапой – древние письмена!

Может, там в крови чешуею горят рыбьи сребреники твои!

Мою жизнь не своруешь. Она у меня одна.

...ты своруй мне чужую...

                                 в кулаке – утаи...

...ты своруй мне – свою...

                           ну, слушай, Иуда, свою – отдай...

Жить хочу... ну зачем твоя-то – тебе...

                                    ты и так втоптан в грязь...

А я твою – проживу... рыдай не рыдай...

Буду печь топить... буду рыбу варить, беззубо смеясь...

...ты своруй мне – смерть!

                         Только чтоб не мучиться, нет.

Чтоб – легко: слюдой стрекозы,

                                  тенью ласточкина крыла...

Чтоб вдохнуть – и не выдохнуть...

                                      говорят, на севере снег

Так танцует с небес... под звон ледяного стекла...

...все гнильца, пыльца.

                       Зажги свечу.

                                     Держи под моим лицом

Ее светлый столбик... как дрожит искривленный рот...

...ты своруй мне бессмертье!

                             Не будешь тогда подлецом.

Тогда нас с тобой, ученик,

                               навек запомнит народ.

А все же ты, ученик, научился чему-то! Тебе исполать!

Научился святым притворяться!

                       На торжищах – о войне вопить,

                                                о любви истошно кричать!

 

Да только не научился ты истинно целовать –

Не ртом, а сердцем ставя на лбу печать.

На дрожащей руке.

                              На впалой щеке.

                                             На родных устах.

Вон она, тень Распятия, – среди звезд я вижу его.

 

Иуда целует – из меня навек излетает страх.

И со мной только солнце.

                   Небо.

                           Любовь.

                                    Воскресение!

                                                           Торжество.

 

ПРОЩАНИЕ

Собирались, вещи толкали, пекли в дорогу встревоженно

со смородиной пирожки, целовали губами поздними,

а потом на часы, на лицо мое смотрели так настороженно

и хотели, чтоб их навеки запомнили.

А потом на вокзал несли чемодан простуженный,

Перевязанный крест-накрест, как окно военное,

и поезд стоял весь как новенький, как наутюженный,

и все прощание было – как слово одно откровенное.

Слово это кричали, шептали, лелеяли губами морозными,

совали его напоследок в мешок игрушкою деревянною,

а поезд тускло блестел всеми окнами беззвездными,

и я держала в руке своей руку родную, как рюмку стеклянную.

А вокруг! – плакало дождями, утиралось ветрами,

украшалось бедными снегами лицо народа столикое,

и жгла живот старухи, уткнувшись, девочка – свечкою,

и прямо на горький Восток уходила дорога великая.

И я стояла на лютом морозе, смеялась, себя не помнила,

сыпала наспех слова, чтоб склевали родные голуби,

ломала себя прощальным пирогом, слепо делила поровну,

чтоб напоследок хоть раз никто не чувствовал голода...

 

А вокруг! – люди сыпались хвоей седой, Москву рубили к празднику,

чтоб с собой увезти детишкам в свои города сибирские,

и в горькой, соленой толпе торчали изюмные лица праздные,

и покрытые сажей вагонные трубы пахли, как пряники имбирные...

И ложилась страна, развязавши у горла платки, в одну постель дорожную,

и, вздыхая, инвалиды бережно, будто гранили алмаз, жесткую воблу чистили,

и стояла я у вагона, как у края судьбы невозможного,

и только плакала, а за меня во тьме полушарья извилины рельсов

                                                                                   жизнь мою мыслили.

 

ЗЕМЛЯ

Ты Бог, земля. Лопатой вскапывать тебя – грешно?

Земное море – у руля стоять – переплыви; и разорви рядно

Мешка, где клубни боли, где гремят монахов черепа

И кости всех безвинных, чья губа молитвою слепа.

Ты Бог, великий вождь. Ишь, на тебя молились столько лет!

Глядел со флагов, а хоругви те сожгли – их нет.

Да нет и вас, молитвенников постных; только крик и стон,

Петля и пуля, сожжена изба, овин сожжен,

Землисты лица – батька с маткою вопят и лбами бьют:

Не убивай! – а над Кремлем кровавый, ягодный салют,

О нет, не огнь, ведь это елка в Рождество –

Какая разница – Рожденье, Смерть – да плюнь, не отмолить всего...

Все верят! все! поспорь попробуй! все –

И пуще всех, кто Бога плетью бьет на снежной полосе,

На стыках рельс, на досках эшафотов золотых –

Кто кулаком Ему – в скулу, в ключицу и под дых,

И в печень, и везде, где плоть болит –

Пусть за сугробом баба воет и ревет навзрыд,

И громко молится – да молится, болезная, кому?!

Ее Великий Вождь, Могучий Бог ушел во тьму.

И обездолена. И только смерти ждать,

И домовину ладить, и лопату в чернь вонзать,

В тяжелую и вязкую, густую черноту –

Найдешь ли адамант?! прибьешь ли птицу ко кресту?!

Животное, живое хочет жить –

Живому все равно, где голову сложить:

Колючим терном напоследок лоб обвить

И процедить: народ, не надо... эй, не бейте... пить...

Не слушают. И бьют. Молитвой не спастись.

И все равно теперь, когда ушел – лонись, надысь... –

Великий Бог, весь в красном, царском, бархатном дыму, –

Не дал Себе, железно зубы сжав, молиться никому...

Так что ж, народ! Кому петь славу? и кому кричать?

Поставь, родимый, на себе горящую печать,

Боль раскаленную вдвинь в кожу кругляшом –

Узнают по клейму, коль прянешь нагишом...

Железо раскалят на площадном огне.

Знамена новые – из темноты – вовне.

Ты целый век, голодный, к небу руки простирал –

А за сараями твой Бог белье тюремное стирал...

А за камнями море Белое молилось в тыщу волн!

А за горами море Черное мычало, будто вол!

Кричали лес, поля, пустыни, камни и вода –

О том, что Бога нет, не будет больше никогда!

Хрипели! Страждали!

 

                                    ...а Он-то – вот Он, есть.

С лопатою стоит. Не в силах глаз отвесть

От своего народа. Так с лопатою стоит Он. Хоронить –

Народ распятый, снятый со Креста: порвалась нить

Великой веры – в небо, звезды, снег.

В слезу, плывущую молитвой из-под медных век.

В землицу под ногами, что, худая, как Кощей,

Благоухает духом тысячи мощей;

Ее лопатою и Божьей не разрыть.

А только плакать, и любить, и умирать, – и жить.

 

БОЯРЫНЯ МОРОЗОВА

…И розвальни! И снег, голуба, липнет сапфирами – к перстам…

Гудит жерло толпы. А в горле – хрипнет: “Исуса – не предам”.

 

Как зимний щит, над нею снег вознесся – и дышит, и валит.

Телега впереди – страшны колеса. В санях – лицо горит.

 

Орут проклятья! И встает, немая, над полозом саней –

Боярыня, двуперстье воздымая днесь: до скончанья дней.

 

Все, кто вопит, кто брызгает слюною, – сгниют в земле, умрут…

Так, звери, что ж тропою ледяною везете вы на суд

 

Ту, что в огонь переплавляла речи! и мысли! и слова!

И ругань вашу! что была Предтечей, звездою Покрова!

 

Одна, в снегах Исуса защищая, по-старому крестясь,

Среди скелетов пела ты, живая, горячий Осмоглас.

 

Везут на смерть. И синий снег струится на рясу, на персты,

На пятки сбитенщиков, лбы стрельцов, на лица монашек, чьи черты

 

Мерцают ландышем, качаются ольхою и тают, как свеча, –

Гляди, толпа, мехами снег укроет иссохшие плеча!

 

Снег бьет из пушек! стелется дорогой с небес – отвес –

На руку, исхудавшую убого – с перстнями?!.. без?!.. –

 

Так льется синью, мглой, молочной сластью в солому на санях…

Худая пигалица, что же Божьей властью ты не в венце-огнях,

 

А на соломе, ржавой да вонючей, в чугунных кандалах, –

И наползает золотою тучей собора жгучий страх?!..

 

И ты одна, боярыня Федосья Морозова – в миру

В палачьих розвальнях – пребудешь вечно гостья у Бога на пиру!

 

Затем, что ты Завет Его читала всей кровью – до конца.

Что толкованьем-грязью не марала чистейшего Лица.

 

Затем, что, строго соблюдя обряды, молитвы и посты,

Просфоре черствой ты бывала рада, смеялась громко ты!

 

Затем, что мужа своего любила. И синий снег

Струился так над женскою могилой из-под мужицких век.

 

И в той толпе, где рыбника два пьяных ломают воблу – в пол-руки!.. –

Вы, розвальни, катитесь неустанно, жемчужный снег, теки,

 

Стекай на веки, волосы, на щеки всем самоцветом слез –

Ведь будет яма; небосвод высокий; под рясою – Христос.

 

И, высохшая, косточки да кожа, от голода светясь,

Своей фамилией, холодною до дрожи, уже в бреду гордясь,

 

Прося охранника лишь корочку, лишь кроху ей в яму скинуть, в прах, –

Внезапно встанет ослепительным сполохом – в погибельных мирах.

 

И отшатнутся мужички в шубенках драных, ладонью заслоня

Глаза, сочащиеся кровью, будто раны, от вольного огня,

 

От вставшего из трещины кострища – ввысь! до Чагирь-Звезды!.. –

Из сердца бабы – эвон, Бог не взыщет,

Во рву лежащей, сгибнувшей без пищи, без хлеба и воды.

 

Горит, ревет, гудит седое пламя. Стоит, зажмурясь, тать.

Но огнь – он меж перстами, меж устами. Его не затоптать.

 

Из ямы вверх отвесно бьет!

                                           А с неба, наперерез ему,

Светлей любви, теплей и слаще хлеба, снег – в яму и тюрьму,

 

На розвальни… – на рыбу в мешковине… – на попика в парче… –

Снег, как молитва об Отце и Сыне, как птица – на плече…

Как поцелуй… как нежный, неутешный степной волчицы вой… –

Струится снег, твой белый нимб безгрешный, расшитый саван твой,

Твоя развышитая сканью плащаница, где: лед ручья,

                                                                           Распятье над бугром…

 

И – катят розвальни. И – лица, лица, лица

Засыпаны

Сребром.

 

СВАДЬБА В ДЕРЕВНЕ

…Мы тонули в огнях. Сивый батюшка, прах

Отряся с яркой ризы, с бородки хмельной,

Бормотал в изумленьи, и стыл Божий страх

Золоченым венцом – над тобой, надо мной.

 

И когда нас одних призамкнули в избе,

И раскутал меня, развернул из тряпья,

Из пелен – так пошла я к тебе по судьбе,

По одной половице: о воля Твоя.

 

Вот ладони копье. Губ сухая игла.

Стынет медь живота. Пламенеет мангал.

Эта жизнь нам, любимый, для счастья мала.

Так давай переступим простора прогал.

 

Древний выпьешь ли яд, душу корчащий вхруст,

Запущу ль нож кухонный под ребра, во тьму, –

Лишь с тобой, лишь с тобой смерти я не боюсь,

И ее красоту не отдам никому.

 

Так сухая метель выпьет душу до дна,

Процарапает когтем офорт на меди

Живота и груди... Видишь, плачет жена.

В желтых окнах рассвет. Погоди. Пощади.

 

Ты мне в валенки тяжкие ноги запрячь.

Я в сиротстве жила. Я в сиротстве живу.

И сиротский, прощальный, посконный мой плач

Адамантом стекает в сухую траву.

 

Благодарствую, Бог, что на свет родились,

Что в миру жгли канатные руки смолой –

Перевились, слюбились, скрутились. Молись,

Ты, кормилица, за погребальной иглой.

 

Что я, что я!.. Зачем святотаткой пустой

Все брешу, как собака, о том, что не зна...

...У художников так: у мольберта постой,

А потом – перед Тьмою – глоточек вина...

 

И пьянели, пьянели святые отцы,

Малых ангелов хор ликовал и рыдал,

И держали над нами златые венцы 

Руки мучениц нежных, что ты рисовал…

 

ЗВЕЗДЫ

Афганские звезды, русские, полярные ли, якутские...

То вдруг на взлете взрываются... то вышивкою искусною...

над нашими, над всехными, над головами – падают...

над крышами и безлюдием...

                                          над жизнию и над падалью...

Наставь телескоп и мучайся, лови в окуляр ускользающий

ночной дозор со знаменами, возлюбленной рот рыдающий...

Денеб, Альтаир, жар Лебедя... погоны его генеральские...

ах, звезды эти хинганские... кабульские... и – уральские...

Металл ожжет тебе веко... век лови, ускользает золото

любимой звезды, военное... пустыня зимнего холода...

На борт вертолета спящего – метельной крупкой – под выхлестом

чужого ветра – так сыплются: последнего страха выплеском...

Вы, звезды... вы гвозди смертные!.. бессмертье ваше все лживое...

Вы вместе с нами уходите туда, где больше не живы мы...

Не жили мы... только пелись мы... губами чужими, чудными...

где выстрел – крестом под рубахою... а взрыв – звездою нагрудною...

Твой орден! – в шкафу, за стеклами, за пахнущей смолкой ватою...

Ты годен! – к службе пожизненной, а это небо – лишь мятое

хэбэ, брезент продырявленный... шасси – костыли для Господа

шального, войной отравленного, простреленного всеми звездами...

Следи: Капелла и Сириус, и Ригель – хвощи морозные...

И линзой живой и слезною крести времена беззвездные!

Ни сын в колыбели, ни – пламенем – жена за плечом бессонная –

не знают, как вспыхнут – в будущем – бензинные баки бездонные

на той войне необъявленной, под теми звездами синими,

пустынными и полынными, жесточе горного инея,

железней ракет и "стингеров", острее крика любовного –

под Марсом, кровавым орденом, – больнее, роднее кровного...

А я... лишь плакать, молиться ли... лишь праздновать – рюмка холодная...

Любить эти звезды красные, погибшие и свободные;

Любить, ничего не требовать взамен, и солено-влажное

лицо поднимать в ночи к огням: родные мои... отважные...

Родные мои... мальчишечки... таджики, киргизы, русские...

ефрейторы... лейтенанты ли... амурские ли, якутские...

По шляпку серебряну вбитые в гроб неба, черный, сияющий,

огромным миром забытые... Мицар, Бенетнаш рыдающий...

 

УКРОЩЕНИЕ БУРИ

Ой ты, буря-непогода – люта снежная тоска!..

Нету в белом поле брода. Плачет подо льдом река.

 

Ветры во поле скрестились, на прощанье обнялись.

Звезды с неба покатились. Распахнула крылья высь.

 

Раскололась, как бочонок, – звезд посыпалось зерно!

И завыл в ночи волчонок беззащитно и темно…

 

И во церкви деревенской на ракитовом бугре

Тихий плач зажегся женский близ иконы в серебре…

 

А снаружи все плясало, билось, выло и рвалось –

Снеговое одеяло, пряди иглистых волос.

 

И по этой дикой вьюге, по распятым тем полям

Шли, держася друг за друга, люди в деревенский храм.

 

– Эй, держись, – Христос воскликнул, – ученик мой Иоанн!

Ты еще не пообвыкнул, проклинаешь ты буран…

 

Ты, Андрей мой Первозванный, крепче в руку мне вцепись!..

Мир метельный, мир буранный – вся такая наша жизнь…

 

Не кляните, не браните, не сцепляйте в горе рук –

Эту вьюгу полюбите: гляньте, Красота вокруг!..

 

Гляньте, вьюга-то, как щука, прямо в звезды бьет хвостом!..

Гляньте – две речных излуки ледяным лежат Крестом…

 

Свет в избе на косогоре обжигает кипятком –

Может, там людское горе золотым глядит лицом…

 

Крепче, крепче – друг за друга!.. Буря – это Красота!

Так же биться будет вьюга у подножия Креста…

 

Не корите, не хулите, не рыдайте вы во мгле:

Это горе полюбите, ибо горе – на Земле.

 

Ибо все земное – наше. Ибо жизнь у нас – одна.

Пейте снеговую чашу, пейте, милые, до дна!..

 

Навалился ветер камнем. В грудь идущим ударял

Иссеченными губами Петр молитву повторял.

 

Шли и шли по злой метели, сбившись в кучу, лбы склоня, –

А сердца о жизни пели средь холодного огня.

 

БУФЕТЧИЦА

Эта мрачная буфетчица приходит ко мне.

Кружевная наколка в ее рыжих кудрях.

Ее крашеные губы в позорном вине,

Пьяный воздух ненависти в раздутых ноздрях.

Она мою землю на подносе несет.

Она бойко торгует моей землей.

Она подзывает к буфетной стойке мой народ

И вопит ему: «Налетай! Хватай! Эй, не стой!».

Этот вой я слышу издалека.

Этот хохот – он у меня в ушах.

Эта морда моськи злей кулака,

Под метельным фартуком – сытый шаг.

Она режет мою землю на жирные куски,

Нарумяненная дура, а хитрая, как черт,

А под красными завитками у ней седые виски, –

Уж старуха, а корчит из себя первый сорт!

Вопит во всю глотку: «Подходи! Не зевай!

Поля с пылу-с жару!

                        Моря – синее молоко!

                                               Слитки хлебов!

Селедки рек! Гроздья городов!».

                                                 И сучий лай

Рвется из помадного – сердечком – рта,

                         из-под бандитских золотых зубов.

«Возьмите кусочек!..».

                                     Тарелка – фарфор.

Снеговая наколка падает со лба.

Вопит буфетчица, продавая простор,

Выхваляясь моею землей; хрипит трахеи труба.

Дымится мясо у вилок в плену.

Огнем занимается сухое жнивье.

Крашеная буфетчица продает войну

На моей земле, не понюхав ее!

Изолгалась вся: лишь бы продать!

Искокетничалась за стойкой!

                                            И я подхожу.

Бью наотмашь.

                       Поднос летит – костей не собрать

Фарфоровых. И кровь заката течет по ножу.

Кричу, рыдая, и летит голос мой

Над жалкой посуденкой,

                              над бутылками,

                                                       над

Россыпью ценников:

                              не смей торговать моей землей!

Перебью рюмки-склянки! Прочь! Назад!

Толку-то, что ты родилась на ней?!

Не смей ее в печь, на противень, класть!

Не украшай себя болью ее огней!

Не твоя, рыжая выдра, на земле моей власть!

Не твой, лисья лапа, земной окоем.

Твое место у винной стойки. И – монеты считать.

А мы с моей землей обнимемся вдвоем:

Ведь я ей – дочь, и она мне – мать.

Все порезы срастутся! Все раны заживут!

Затянутся ожоги зеленой кожей трав!

И наши, земля, соленые губы новую песню споют –

О любви из любовей,

                                о славе из слав.

А ты, хна-лиса, еще на шаг отойди!

Выручкой в сальном кармане звени!

Не по тебе плачут серебро-дожди!

Не о тебе молитв золото: спаси-сохрани!

Пошла вон! Чем иным из-под полы торгуй,

Да лишь не святым:

                              святое – под пятой,

И бурей – в груди,

                               и солнцем – поцелуй,

И полымем – мрак –

                                 в могиле святой!

А на моей земле чужачка – ты.

Что толстыми пальцами щиплешь серьгу

Близ морщинистой рожи? Сдоба красоты

Вся искрошена, выпита – на бегу.

И соли не соли, и в сахарной пыли

Топи не топи пирогов еcтво,

А мы с моей землей далёко ушли

От засиженного мухами буфета твоего!

А ты, торговка, валяй, манатки собирай.

В дорожные мешки суй дешевый свой буфет.

Я люблю мою землю,

                                   люблю ее Ад и Рай,

А у тебя такой любви отродясь не было и нет.

Поди, мрачная буфетчица, доходы сочти!

Жалких, жадных расплат вздымается рать.

Да только не стой у меня на пути:

Никогда больше тебе, кукла, не поторговать

Ни Урала увалами,

                              ни Амура волной,

Ни небесным, каспийским слепым осетром,

Ни донскими плавнями, ни свадьбой хмельной –

Посреди деревни – молния-гром! –

Ни дымами несчастной, полынной войны,

Бродом брат на брата в бреду идет… –

Ни водкой мужика,

                                 ни наливкой жены,

Ни кагором батюшки – изо лжицы – да в рот!

Ни дрожащей Венерой над озерцом.

Ни громадной, в затмении, алой Луной,

Цвета знамени – красного, перед концом,

С золотыми кистями –

                                  и ликом Вождя –

                                             перед старой войной…

Все в буфете твоем да было в ходу!

Обо всем ты орала: хватай! жри! купи! –

Да твой вышел срок. Люстра гаснет во льду.

Все разбиты бутылки. И буран в степи.

И дрожит рука: не попадешь

Ты ключом в железную прорезь замка.

Я ногой твою дверь закрыла, как ложь

Несусветную, наглую – на века.

И вопи не вопи,

                        и кричи не кричи

Ты мне в спину отборные матюги,

Мрачная буфетчица, канешь в ночи,

Черная человечица, не увидишь ни зги!

И заплачешь, ослепши, на землю сев,

И заплатишь слезами за эту грязь –

Не за звон бокалов, коньячный хлев,

Где душонка твоя на огонь продралась!

 

А я крепче обнимусь с родимой землей.

Мы в буфете твоем выпили? Двинем туда,

Где облачные ризы горят над головой,

Где гвоздем Распятия жжет звезда!

Земля моя! Воскресла!

                                Я тебя не отдам.

Не продам – на последней нищеты рубеже.

 

…Крашеная буфетчица

                                в слезах бежит

                                            по нашим следам.

Да не догнать ей!

                           Мы далёко уже.

 

ПЛЯСКА СКОМОРОШЬЯ

Кувырк, врастопырк, пробей пяткой сотню дыр’к! –

Летит ракша, кряхтит квакша,

А на пятках у тебя выжжено по кресту,

А и прикинули тебя жареной лопаткой ко посту,

Швырк, дзиньк, брямк, сверк!.. – стой:

Лезвие – под пятой:

Из распаханной надвое ступни –

Брусника, малина, рябина, – огни:

Глотни!.. – и усни… обними – не обмани…

Пляши, скоморохи, – остатние дни!.. 

Ты, дядька-радушник, багряный сафьян!.. –

Загашник, домушник, заржавелый наган:

В зубах – перо павлинье, сердчишко – на спине:

Вышито брусникой, шелковье в огне!

Бузи саламату в чугунном чану,

Да ложкой оботри с усов серебряну слюну:

Ущерою скалься, стерлядкой сигай –

Из синей печи неба дернут зимний каравай!

Кусочек те отрежут! Оттяпают – на! –

Вот, скоморох, те хрюшка, с кольцом в носу жена,

Вот, скоморох, подушка – для посля гулянки – сна,

Вот, скоморох, мирушка, а вот те и война!

Гнись-ломись, утрудись, – разбрюхнешь, неровен

Час, среди мохнатых, с кистями, знамен!

Венецьянский бархат! Зелен иссиня!

Зимородки, инородки, красная мотня!

Красен нож в жире кож! Красен ледолом!

А стожар красен тож, обнятый огнем!

Лисенята, из корыта багрец-баланду – пей!

Рудую романею – из шей на снег – лей!

Хлещет, блея, пузырясь, красное вино!

Блеск – хрясь! Рыба язь! Карасю – грешно!

А вольно – хайрузам! Царям-осетрам!

Глазам-бирюзам! Золотым кострам!

Мы ножи! Лезвия! Пляшем-режем-рвем

Шелк гробов! Родов бязь! Свадеб душный ком!

Ком камчатный, кружевной… а в нем – визга нить:

Замотали щенка, чтобы утопить…

Ах, ломака, гаер, шут, – ты, гудошник, дуй!

А сопельщика убьют – он-ить не холуй!

А волынщика пришьют к дубу, и каюк:

Гвозди рыбами вплывут в красные реки рук…

Ах, потешник, гусляр! Пусть казнят! – шалишь:

Из сороги – теши ты ввек не закоптишь!

Хрен свеклой закрась! Пляши – от винта!

Бьется знамя – красный язь – горькая хита!

Красная рыба над тобой бьется в дегте тьмы:

Что, попалися в мережу косяками – мы?!

Напрягай рамена, чересла и лбы –

Крепко сеть сплетена, не встанешь на дыбы!

Не гундеть те псалом! Кичигу не гнуть!

Пляшет тело – веслом, а воды – по грудь…

Пляшет галл! Пляшет гунн! Пляшу я – без ног!

Что для немца – карачун, русскому – пирог!

А вы чо, пирогами-ти обожрались?!..

А по лысине – слега: на свете зажились?!..

Заждались, рыжаки, лиса-вожака:

Нам без крови деньки – без орла деньга!

 

…пирогами, берегами, буераками, бараками, хищными собаками,

Банями, глухоманями, услонами-казанями,

Погаными пытками, пьяными свитками,

Вашими богатыми выручками, вашими заплатами-дырочками,

Кишмишами, мышами, поддельными мощами,

Учеными помощами, копчеными лещами,

Ледяными лесами, красными волосами,

Сукровью меж мехами, горячими цехами,

Чугунными цепями, цыплячьими когтями,

Вашими – и нашими – общими – смертями, –

Сыты – по горло!

                               Биты – по грудь!

 

...а умрешь – упадешь – зубов не разомкнуть:

Крепко сцеплена подкова, сварена сребром –

Ни ударить молотом, ни разбить серпом,

Ни – в скоморошью – рожу – кирпичом:

Из-под век – кровь на снег,

                                          Ангел – за плечом.

 

ВАСИЛИЙ   БЛАЖЕННЫЙ

                                                              Захару Прилепину

Напиться бы, ах, напиться бы,

                                      напиться бы – из горсти...

В отрепьях иду столицею. Устала митру нести.

Задохлась!.. – лимон с клубникою?!.. – железо, ржу, чугуны –

Тащить поклажей великою на бешеной пляске спины.

Я выкряхтела роженочка – снежок, слежал и кровав.

Я вынянчила ребеночка – седую славу из слав.

Какие все нынче бедные! Все крючат пальцы: подай!..

Все небо залижут бельмами!.. – но всех не пропустят в Рай.

 

А я?.. Наливаю силою кандальный, каленый взгляд.

Как бы над моей могилою, в выси купола горят.

Нет!.. – головы это! Яблоки! Вот дыня!.. А вот – лимон!..

Горят последнею яростью всех свадеб и похорон.

Пылают, вещие головы, – власы – серебро да медь,

Чернеющие – от голода, глядящие – прямо в смерть!

Шальные башки вы русские, – зачем да на вас – тюрбан?!..

Зачем глаза, яшмы узкие, подбил мороз-хулиган?!..

Вы срублены иль не срублены?!..

 

..................Ох, Васька Блаженный, – ты?!..

Все умерли. Все отлюблены. Все спать легли под кресты.

А ты, мой Блаженный Васенька, – босой – вдоль черных могил!

Меня целовал! Мне варежки поярковые подарил!

Бежишь голяком!.. – над воблою смоленых ребер – креста

Наживка, блесна!.. Надолго ли Крестом я в тебя влита?!

Сорви меня, сумасшедшенький! Плюнь! Кинь во грязь! Растопчи!

Узрят Второе Пришествие, кто с нами горел в ночи.

Кто с нами беззубо скалился. Катился бревном во рвы.

Кто распял. И кто – распялился в безумии синевы.

 

А ты всех любил неистово. Молился за стыд и срам.

Ступни в снегу твои выстыли. Я грошик тебе подам.

Тугую, рыбой блеснувшую последнюю из монет.

Бутыль, на груди уснувшую: там водки в помине нет.

Там горло все пересохшее. Безлюбье и нищета.

Лишь капля, на дне усопшая, – безвидна тьма и пуста.

А день такой синеглазенький! У ног твоих, Васька, грязь!

Дай, выпьем еще по разику – смеясь, крестясь, матерясь –

Еще один шкалик синего, презревшего торжество,

Великого,

                злого,

                         сильного

                                 безумия

                                           твоего.

 

МОЛИТВА О ЛЕГКОЙ СМЕРТИ

…Вороны – маком на крестах рассыпанным: на золотых!

Прищепки Солнца – на холстах тех площадей, где грязи жмых,

Застиранных слепым дождем, избеленных известкой вьюг, –

Огромный чан, кипящий дом, и запах варева вокруг

Людского! Зеркало-сугроб, Царицы ты Небесной лик

Нам отрази! – меж кепок, роб, чтоб на морозе счастья крик

Слепящим голубем – в сапфир, в густой, полдневный синий мед!

…Тебя люблю, подлунный мир. Тем паче – зная: всяк умрет.

 

Да, Господи, я, уперев в морозный щит – да две ноги –

Средь грозных, в куржаке, дерев, среди хурмы и кураги

На промороженных лотках, средь псов – в сосульки сбилась шерсть! –

Стою, как будто бы в веках не умереть мне, а процвесть!

Процарствовать! – на сундуке вокзала – стоя сапогом

Сафьянной радуги, в руке зажав зимы слежалый ком,

Вобравший запах стуж и саж, слезящийся лучом ручья, –

О Господи, из скольких чаш Благословенная – Твоя!

 

Ее придет пора испить. Ладонью губы утереть.

Ее придет пора разбить – на Солнце прямо посмотреть.

Под выхлестом широким встать – что синий лебедь! синий флаг! –

Ветров январских: умирать – неведомо, незнамо как.

 

И здесь, в виду повозок-крыш, сараев (Царских тех возков

С гербами голубей!..) – услышь молитву уст, провал зрачков:

Я не боюсь о жизни петь, и даже – в глотке – со свинцом

Расплавленным… – но даруй смерть мне легкую – седым венцом!

 

Да, мир для певчей птицы – клеть. Безмерна площадь, холодна.

О, даруй легкую мне смерть стаканом зимнего вина.

Стаканом синего вина в январском горьком хрустале –

И я спою Тебе – одна – на всей земле, по всей земле!

 

Облепят ли морщины пчел – гудящих и казнящих лет;

Иль будет снеговой престол парчою младости согрет;

Белеса ли, сорвется прядь в ночь – тяжек лисий малахай!.. –

Вот здесь желала бы стоять, вдыхая снежный каравай,

Метельной соли на зубах да звезд соленых слыша скрип,

Подругой тех, кто во гробах восстанет, слыша Судный хрип

Трубы, пронзившей круговерть, горючий северный сполох, –

О, даруй легкую мне смерть, как детский выдох или вдох!

 

И закует меня мороз во каторжные кандалы,

Да иней – козий пух берез – сверкнет топазами из мглы

Преднощной, и польют из глаз татарских стрел потоки… слез!.. –

На зимнего заката Спас, на подвенечья мерзлых роз,

На бельма окон, кости крыш, на Кремль – морковные зубцы,

Да на ворон, которым: кыш!.. – летят, галдят во все концы… –

На девок – греют в рукаве патрон помады: мазать лик! –

На купол в мощной синеве, как чудотворный белый бык,

На тех, с оружием, парней – приклады больно спину бьют,

На площадь – до скончанья дней дневной базар!.. ночной салют…

 

И, холодея, я щепоть ко лбу закину, будто: «Пить!..» 

Шепчу: спасибо, мой Господь, за праздник: жить, любить, застыть.

 

СОРОКА

Облипает пестрядный, сорочий наряд

Эту старую плоть с обвисающей грудью.

Ты – сорока. Щебечешь. Из клюва твой яд –

Все равно, куда литься: в толпу, на безлюдье.

Понемножку, по блестке, чуть-чуть, понарошку

Ты тащила сверкавшие ярче стилета:

Ложки, брошки, колечки, алмазную крошку

Чужих образов, ритмов, распятий, сюжетов.

Утянув себе в гнездышко, так любовалась

Всем, что люди в слезах и в поту добывали!

Потихоньку вживалась,

                                       в ночи наживалась

И чирикала утром: узнают едва ли!.. –

Все чужие иконы тончайшей работы.

Все чужие, в отчаянной скани, оклады.

Соловьиные песни – большого полета:

Знай, сорока, трещи! Платить кровью не надо!

Громко хлопала крыльями. Громко хрипела,

По-сорочьи рулады все перевирая.

Вырвав небо чужое, всадив себе в тело,

Притворялась певицей павлиньего Рая!

Только в цвиканье этом поддельном, захлебном,

От успеха сорочьего наглом и пьяном

Узнавал бедный люд – в изумленье сугробном –

Ножевые, живые попевки обмана.

Вместо плача – свисток. Вместо вопля – хрипенье.

И бутылки стекло – вместо моря-сапфира.

Ни ожога объятья в украденном пенье,

Ни огня половодья – зарей – на полмира.

Если страсть или боль утащили на память,

Как же страшно, присвоив, ее прочирикать!

Когти красить? Да юбку, всю в блестках, напялить?

Обвернуть шею низкой орлиного крика?

Ах, сорока! Гляжу на тебя, дура-птица.

Ты бы рада меня лицезреть да в могиле.

Мне во сне не мечталось такое присниться –

Чтоб за мною не песни – вдох-выдох твердили!

Чтоб за мною след в след, как за волком, дорожка.

Чтоб желали мне спиться. От горя изныться.

Клекотали: «Испелась!.. нет глотки молиться –

Вся иссохла!.. мяукаешь, драная кошка!..».

А с изморщенных мочек свисают сережки, 

С подоконника слямзенные у царицы…

И на сцену опять вылетает сорока,

Белобока, блестя оголенной спиною,

И на облачном гребне, до смертного срока,

Одурев, щебеча, притворяется – мною!

Ах, сорока!

              Куда рвешься, перья теряя?

Ты общипана вся, хоть косишь так умильно.

На алмазные звезды – от края до края

Небосвода – лишь клюв разеваешь бессильно.

О войне ты лепечешь враньево, воровка.

О любви рассыпаешься, старая птица.

Хоть хитришь и крадешь ты теперь уже ловко,

А из песни твоей – в лютый зной – не напиться!

А над песней той ни ликовать, ни заплакать.

А поет соловей – лица мокрые прячут…

Веселись! Пока можешь стекляшками брякать,

Нежный шепот в ночи – превращать в лай собачий.

Ах, сорока…

                      Я глажу тебя по крылу.

У меня много музыки. С ней нету сладу.

Я тону в ней. Я в ней уплыву. С ней во мглу

Я уйду. В радость ярко горящего сада –

Светлым золотом сладких тяжелых плодов,

Ожерельями слез, мощью грома и гула…

С нею в вечность уйду и в людскую любовь,

Что волною меня на земле захлестнула!

И опять соловей затрепещет в ночи,

Зазвенит, задрожит… счастье вынет из тела…

Что, изгнанье из рая?! Сорока, молчи.

Я навеки вернулась. В мой Рай прилетела.

Из него не исчезнуть уже никуда.

Босиком здесь гуляют цари и пророки,

Льются солнцем и медом века и года.

И пою, и сияю на ветке, звезда,

Плачу Райскою песней

                                   по старой сороке.

 

РУССКАЯ РУЛЕТКА

Пули – бусы!

Пули – серьги!

Брюшки – что креветки!..

 

Яркой я зимой играю в русскую рулетку.

 

Револьвер такой тяжелый… ах, по мне поминки?!..

Я стою средь мерзлой снеди на Иркутском рынке.

 

Пули – клячи!..

Пули – дуры!..

Револьвер – в охапку.

Пот течет по скулам дядьки с-под бараньей шапки.

 

Револьвер – такое дело. Я стреляю метко.

Что ж ладонь вспотела солью, русская рулетка?!..

 

Стынет глаз бурятки медом. Стынут глыбы сливок.

Стынет в царских ведрах омуль. Кажет ель загривок.

 

Янтарями – облепиха!

Кровью – помидоры!

Ах, оружье, ласка, лихо русского задора!

 

Гомонят подтало бабы, щелкая орешки.

Я для публики – монетка: орел или решка?..

 

Жму костями плоть железа. Руку тянет холод.

“Ну, стреляй!..” – вопят мальчишки. Крик стучит как молот!

 

И, к виску подбросив руку, пред вратами Рая

Я на вечную разлуку так курок спускаю,

 

Как целую зиму в губы! В яблоко вгрызаюсь!

Как – из бани – в снег – нагая – Солнцем умываюсь!

 

Жизнь ли, смерть – мне все едино!.. Молода, безумка!..

Упаду на снег родимый – ракушкой-беззубкой…

 

Это – выстрел?!..

                       Я – живая?!..

                                    Дайте омуль-рыбу!..

Дайте откусить от сливок, от округлой глыбы!..

 

Дайте, бабы, облепихи, – ягодой забью я

Рот!..

 

            Как звонко. Страшно. Тихо.

Шепот: “Молодую…”.

 

На снегу лежу искристом, молнией слепящем.

Умерла я, молодая, смертью настоящей.

 

Из виска текут потоки. Чистый снег пятнают.

Револьвер лежит жестокий. Настоящий, знаю.

 

А душа моя, под небом в плаче сотрясаясь,

Видит все, летит воздушно, чуть крылом касаясь

 

Тела мертвого и раны, баб с мешком орехов,

Мужиков, от горя пьяных – в ватнике прореха,

 

С запахом машинных масел пьяного шофера,

С запахом лисы и волка пьяного Простора… –

 

Вот так девка поигралась! Вот так угостилась!..

Наклонитесь над ней, жалость, радость, юность, милость…

 

Наклонись, дедок с сушеной рыбкой-чебаками:

На твою похожа внучку – волосом, руками…

 

Гомон! Визг вонзают в небо! Голосят, кликуши!

Я играла с револьвером – а попала в душу.

 

И кто все это содеял, весь дрожит и плачет,

На руки меня хватает во бреду горячем,

 

Рвет шубейку, в грудь целует, – а ему на руки

Сыплются с небес рубины несказанной муки;

 

Градом сыплются – брусника, Боже, облепиха –

На снега мои родные, на родное лихо,

 

Да на револьвер тяжелый, на слепое дуло,

Что с улыбкою веселой я к виску тянула.

 

Это смерть моя выходит, буйной кровью бьется,

Это жизнь моя – в народе – кровью остается.

 

НАРОД

Они шли прямо на меня, и я видала их –

В шинелях серого сукна, в онучах записных,

И в зимних формах – песий мех! – и зрячи, и без глаз –

На сотни газовых атак – всего один приказ! –

Крестьяне с вилами; петух, ты красный мой петух,

На сто спаленных деревень – один горящий Дух!

На сто растоптанных усадьб – один мальчонка, что

В окладе Спаса – хлещет дождь!.. – ховает под пальто...

Матросы – тельник и бушлат, и ледовитый звон

Зубов о кружку: кончен бал, и кончен бой времен,

И торпедирован корабль, на коем боцман – Бог,

А штурман – нежный Серафим с огнями вместо ног…

И пацанва, что ела крыс, и девочки, что на

Вокзалах продавали жизнь да дешевей вина;

Они шли рядом – беспризор с винтовкой-десять-пуль

И с волчьей пастью сука-вор; пахан; продажный куль;

И мать, чьи ребра вбились внутрь голодным молотком,

Чей сын остался лишь молитвою под языком;

Все надвигались на меня – кто нищ, кто гол и бос,

Кто без рубахи – на мороз, кто мертвым – под откос,

Кто в офицерьем золотье, в витушках эполет –

На царских рек зеленый лед, крича: “Да будет свет!” –

Неловко падал, как мешок, угрюмо, тяжело,

Кровяня снег, струя с-под век горячее стекло...

Бок о бок шли – струмент несли обходчики путей,

И бабы шли, как корабли, неся немых детей

В кромешных трюмах белых брюх – навзрыд, белуга, вой,

Реви за трех, живи за двух, бей в землю головой!..

В мерлушках, в хромах сапогов, в лаптях и кирзачах,    

В намордниках от комаров, в фуфайках на плечах,

В болотниках и кителях, в папахах набекрень –

За валом – вал, за рядом – ряд, за ночью – белый день,

Все шли и шли, все на меня, сметя с лица земли

Игрушки жалкие, и сны, и пляски все мои;

И я узрела мой народ – я, лишь плясун-юрод,

Я, лишь отверженный урод, раскрыв для крика рот,

А крика было не слыхать, меня волна смела,

Вогналась длань по рукоять, свеча до дна сожгла,

Толпа подмяла под себя, пройдяся по крылам,

И перья хрустнули в снегу, и надломился храм,

Мне в спину голая ступня впечаталась огнем,

И ребра в землю проросли, и кровь лилась вином,

И стала кость от кости я, от плоти стала плоть,

И стала в голодуху я голодному – ломоть,

И кто такая – поняла, и кто такие – мы,

И кто за нами вслед идет из сумасшедшей тьмы.

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Все, что было, пусть исчезнет, как слепящий снеговей.

Я стою в конце дороги среди Родины моей.

Путь окончен мой железный. Радость дивно велика –

Та, что рот мне зажимает комом снятого платка.

 

Отзвенят вагонов звоны. Отгорчит грузинский чай.

На разъездах енисейских отворчит собачий лай.

Всю на станциях заштатных бабы снедь распродадут...

А в вареную картошку черемшу они кладут!..

 

Выхожу я из вагона. Дым курится в вышине.

Вы, попутчики, – бессонно вспомяните обо мне!

Дорогие, золотые, – то в картишки, то молчком,

То признания ночные торопливым шепотком...

 

Долго ехала я с вами. Обжигаясь, чай пила –

Горькое глотала пламя, плача, на краю стола.

Перестук колес, и тряско, станции держу свечу...

Мой народ, тебе за ласку – страшной болью заплачу!

 

Прохожу перроном. Люди веселятся, слезы льют.

На вокзальном дымном блюде сон дорожный – пять минут.

Прохожу вокзал навылет. Мощную толкаю дверь.

Не идущий – не осилит ни дороги, ни потерь!

 

А на площади широкой – все товары на лотках –

Лица в кепках пропыленных, лица в расписных платках,

Лица, словно снег холодный, в жизнь летящие мою –

Поименно, принародно вас, любимых, узнаю!

 

Я стою на Комсомольской, весь пройдя в короткий срок

Путь, которым эшелоны шли на Запад и Восток.

И, от счастья прозревая, от рыданья став слепой,

Я лицом одним сливаюсь с беспредельною толпой.