Юрий СЕРБ. ДЕНЬ КАК В ЛИМЕ СОРОК ЛЕТ НАЗАД. Рассказ

 

Юрий СЕРБ

ДЕНЬ КАК В ЛИМЕ СОРОК ЛЕТ НАЗАД

Рассказ

 

Августовский день, вчера было тридцать один, сегодня – двадцать пять. Азербайджанское кафе «Восточная сказка». На террасе опохмеляются пивом трое закадычных друзей, хотя у каждого припасена еще «маленькая». Это, конечно, против правил заведения, но служители кафе смотрят сквозь пальцы, по-соседски. Они знают завсегдатаев как облупленных, а те, кажется, всё уже знают друг о друге.

Виктор выучился в Калининграде на механика рыболовного флота и много лет бороздил океаны в погоне за косяками рыбы. Олег учился в университете и стал, согласно диплому, преподавателем философии, но ни в одном учебном заведении его не терпели более двух лет, потому что он отказывался вступать в тогдашнюю правящую партию. Поэтому он вышел на пенсию с должности дежурного швейцара в Мариинском театре, куда его взяли за аристократическую внешность и спортивное телосложение, и ещё благодаря знанию английского языка.

Третий в этой компании, Василий, уступает первым двум в своей образованности: в мебельном цехе он потерял слух, худо-бедно пользуется слуховым аппаратом и к сотрапезникам, точнее – собутыльникам, относится с уважением и признательностью.

Этим утром Олег позвонил Виктору и спросил, какой сегодня день.

– Десятое, пятница.

– Не может быть! Это, что же, я за два дня – два литра водой развёл и оба осушил?!

Он нашел у жены в запасниках два литра медицинского спирта для всяких ягодных настоек (жена у него лесная добытчица, а сейчас гостит у сестры в тверской глуши).

После этого восклицания Олег задумался и стал мыслить вслух:

– Гм... хотя и говорят, что ум не пропьешь, но...

– Талант не пропьёшь. Про ум я такого не слышал.

– Гм... Ум, талант, одно и то же...

– Олег, не спорь! Кто ближе к народу, ты или я?

– Это как сказать! Талант... или талан... Судьбу, значит, не пропьешь... Ладно, убедил!

Олег продолжает мыслить:

– …Вообще-то я не алкоголик, могу три недели не пить, а потом – сколько возьму, столько за раз и выпью: маленькую – так маленькую, больше не надо, а литр – так литр.

Но Виктор вспоминает, как два месяца назад Олег честно, мимоходом, назвался алкоголиком и поэтому говорит себе: недаром человек, пока не сошел с ума, никого не уверяет в том, что он не сумасшедший, не алкоголик – а, скажем, Наполеон.

Кстати, в начале рассказа мы чуть не оклеветали Виктора: на самом деле он пива в рот не берет, потому что всю жизнь занимался тяжёлым физическим трудом и борьбой со штормом, а если принимал спиртное, то только в виде узаконенного советской властью, медициной и профсоюзами «тропического сухого вина». Теперь, на берегу, он скорее стопку опрокинет, чем пивной бокал высосет.

Кафе «Восточная сказка» – рядовое, не самое популярное место на окраине города, но самое удобное для встреч нашей троицы, потому что Василий имеет обыкновение торчать  в той точке, где сходятся утренние пути Олега и Виктора, глазеть на пожилых прохожих и читать по лицам их воспоминания.

 

День стоит такой, про какие женщины говорят «погода шепчет»: безветрие – и никакого палящего солнца; природа держит над людьми, от горизонта до горизонта, белёсое покрывало, и Виктору чудится в природе мудрость и волшебство. Что-то драгоценное, полузабытое пробуждается в нём, и он говорит товарищам:

– Сегодня день – как в Лиме сорок лет назад!.. Когда я прилетел со сменным экипажем на траулер, БМРТ...

– Лим, это где? – спрашивает Вася.

– Это Лима, столица Перу. А рядом тихоокеанский порт Кальяо. И над Лимой и над Кальяо всегда молочное небо, солнца нету... Болтают, что это проклятие шамана индейцев конкистадорам за их вероломство.

– Коньки… – что?.. – наставляет ухо Василий.

– Конкистадоры – значит, завоеватели, – пускается в объяснения Олег. – Это по-испански.

– Я теперь по телевизору ничего не понимаю... – как бы оправдываясь, начинает Вася, а Виктору становится неловко за провинность перед Васей и русским языком.

– А что пьют в Лиме? – через минуту спрашивает Василий.

Виктор на миг задумывается.

– Писко.

– Так ты ещё не ругался! – отвечает Василий. – Что ещё за писко?

– Вроде нашей чачи.

– Нашей? – сомневается Олег. – Или грузинской?

– Это всё равно.

– Наверное, ты прав.

Василий с восторгом слушает диалог товарищей.

– Ещё в Лиме, в аэропорту, играет такая чудесная музыка, с переливами, это чистый гипноз... И там был представитель «Аэрофлота» Педро, он занимался нами... и курил наши «Столичные», потому что учился в Москве...

«Наверное, не потому что учился...» – думает Василий.

Тем временем день переваливает за полдень и стучится в сознание Олега.

– Какой сегодня день? – спрашивает он.

– Пятница.

– Иди ты! – не верит тот. – Ты же мне вчера это говорил!

Начинает сомневаться Виктор:

– Мм… Нет, сегодня!

– А мы официанта спросим, – решает Василий и делает жест рукой.

Всё правильно: пятница.

Олег задумался...

Виктор шутя хлопает его по плечу и поднимает стопку, где водки всего на палец:

– Друзья, прекрасен наш союз! Прекрасные вы люди!

– И даже я? – будто ёрничая, спрашивает Василий.

– Ты-то, может, даже лучше нас! – отвечает Олег. – Меня, во всяком случае!

Василий с сомнением качает головой. Но Олег чувствует, что разговор приобретает желанную для философа категорийность, и не отстаёт:

– Вот скажите, что, по-вашему, самое трудное для христианина?

Виктор задумывается. Василий смиренно выжидает.

– Молитва, конечно, это труд... – в раздумьи произносит Виктор.

– Уже тепло... – подхватывает Олег. – Есть в молитве к Целителю Пантелеимону такие слова: «приими недостойное моление грешнейшаго паче всех человек...». Вот тут-то главнейшая трудность для христианина. Как это я могу себя вообразить грешнейшим?!. Это как для атеиста признать себя рабом Божьим! Вася, прости: атеист – это безбожник!

– Да это мне известно, – бормочет Василий.

– А ведь молитва должна быть искренней, иначе грош ей цена! Так вот:  не вообразить себя грешнейшим, а ощутить себя грешнейшим паче всех человек – вот задача, дорогие мои!

– Грешнее Чубайса? – недоверчиво протянул Василий. – Как так?

– Чувствую, что без схоластики не обойтись... – говорит Олег. – Чубайс – он за пределами парадигмы... Опять извиняюсь: по-гречески это модель, образец, сфера рассмотрения или пример... Короче: этот персонаж – воплощённое зло.  Я – грешнейший всякого первого встречного, тогда как Чубайса, слава Богу, я никогда не встречу... И это чувство мне уже доступно.

– Тебе? – удивился Василий, глядя во все глаза.

– Может, это всё самонадеянно звучит, но я стараюсь...

– Выходит, что Чубайс – не человек? – спросил Василий.

– Ты меня правильно понял.

– А кто тогда Путин?

Виктор фыркнул:

– Кто, кто!.. Конь в пальто!

– Тогда уж – пони! – ухмыльнулся Олег.

– Погодь, вот проведёт он эту пенсионную рехворму – и покажется слоном Ганнибала! – возразил ему Виктор.

По тротуару прошли парень с девчонкой, с виду старшеклассники.

– Жалко мне их, – сказал Василий, глядя вслед.

– Ты что – услыхал?!. – с недоверием посмотрел на Василия Виктор.

– Ты о чём?

– Девчонка ему сказала: «...я охренела, даже испугалась!».

– Нет. Я не про то... У них побольше цацок, но они несчастливее нас.

– Ну?..

– Да какое у них будущее? Ты подумай! И кто у них пример для подражания? Они балдеют от телеведущих, которым деньги некуда девать... Я не завидую телешлюхам, нет, мне пока пенсии хватает, но дурочек жалко.

Никто не спросил Василия о его пенсии, все знали: девять восемьсот; месяц назад это было 155 долларей.

– До сих пор хватает? – осведомился Виктор.

– Электричество я экономлю, смотрю только «Вести». Воду трачу на суп, на умывание, стирка ручная... бреюсь через день... и с бабами не вожусь...

– Вот, кстати, о бабах, – вступил в беседу Олег. – У меня в семье ни жена, ни дочь не матерятся. А на улицах – так совпало, наверное, но в первый раз услыхал матерщину от какой-то тётки, когда уже был Горбачёв.

– Старуха была? – спросил Василий.

– Нет, ещё вполне бальзаковского возраста. Потому-то я, как выразилась школьница, тогда и охренел. И тоже испугался.

– Как не испугаться, – поднял руки Василий, – это ж конец света!

– Братцы, да что там женщины! – возвысил голос Олег. – Даже офицеры царской армии считали для себя зазорным идти по улице с сигаретой в зубах.

– Откуда это знаешь?

– Знаю, – сухо ответил Олег. – Офицерский кодекс – моя тема.

– И где ж они курили?

– У себя в кабинете. В казарме. В бильярдной. В курилке. Мало ли где – но не улице.

– Так они что – не матерились даже? – предположил Василий.

– А ты можешь себе такое представить?

– Раз ты не можешь, то и я не могу, – ответил Олегу Василий.

–Хотя, – несколько тише заговорил Олег, – к семнадцатому году офицер уже был не тот. Обученных, воспитанных – повыбили. А ты, Вася, рассказал бы, что там, как в Донбассе!

Василий густо краснеет. Он моложе двух других, внимание Олега ему льстит.

– Ничего я не успел увидеть, – глухо отвечает он. – Меня сурковцы обратно выставили в Ростовскую область.

– Древние укры – серьёзные люди, – кивает Олег.

– А сурковцы кто?

– Менее древние.

Виктор думает о том, что он мог бы сам рассказать о древних украх, только стоит ли...

А Олег вспоминает о своём:

– Был у нас на философском такой Полищук – ты уж извини, Вася, но твой тёзка... Как-то его спросили, жила ли бы его Украина без России. «Ещё как бы жила!» – ответил он. Но кончил плохо. Попал на зону, как их Янукович.

– И за что?

– Да за то же самое... Вообще, в мои годы наш философский был факультет интересный. Другой интересный был – это физики, только мы и они – это небо и земля. Те всё время шебутились, не давали скучать ректорату и парткому, сочиняли политические концепции, хотели совершенствовать систему, а философы, на них глядя, пожимали плечами: надо баб любить, пока горячо, а не отвлекаться на мелиорацию общественного строя. И тот, кто это мнение высказал, стал потом деканом у философов. Конечно, Васька Полищук на женском фронте тоже не отставал...

– Да... – тянет неопределённо Виктор, думая о своём. – Вот смотрю я на свою Ульянку, хожу по ней в пляжных шлёпанцах – и кажется мне глупостью на отдых ездить за границу...

Он говорит как в полусне.

– Смотрю – и слышится мне песня Николая Рыбникова, помните?.. «Но ты мне, улица родная, и в непогоду до-ро-га...».

Он замолкает, потом говорит:

– Но вдруг это кончится...

– Это как? Ты о чём? – притворно спрашивает Василий.

– А так!.. Пока я тут, пока всё это – здесь...

Он с трудом поворачивает шею и смотрит за спину, где горит закат в конце проспекта, потом в другой конец...

– Мне нравится думать об Ульянке как о деревне... Тут в каждом магазине найдётся с кем поговорить.

– Гм... – отвечает Олег. – Ты читаешь мои мысли и чувства! То же самое со мной у меня в Усть-Славянке!

И глаза у Олега подозрительно блестят.

 

Когда Виктор был в Калининграде третьекурсником, они с товарищем повстречали в городской столовой двух самодеятельных туристок из Киева, своих ровесниц: брюнетку и блондинку... Звучит пошловато, как в анекдоте, – ну, ничего. Девицы прямо с чемоданами явились пообедать – благо, что в столовой были официанты; а то с чемоданом в очередь не сунешься. Эти чемоданы и помогли завести разговор и познакомиться. И вскоре Виктор с товарищем уже устраивали киевлянок в своём общежитии на ночлег – на женском этаже.

Виктора занозила брюнетка, которую он мысленно назвал знойной креолкой. Но креолка вскоре перебазировалась в город к своему знакомому, который и был одной из причин явления киевлянок городу Калининграду. В первый же вечер креолка прибыла за своим чемоданом на такси, к немалому огорчению Виктора.

А за Виктора принялась беленькая Оксана. Виктор показывал ей город, и Оксана, казалось ему, преувеличенно ахала перед немецкими древностями, будь то руина или что-то целое. Отец её был в Киеве профессором в технических науках, и Оксана важно сообщила Виктору, как её папу представили на международной конференции, предоставляя ему слово: профессор Олександер Власенко, Юкрейн.

Погуляв с Виктором по магазинам Калининграда, она объявила этот балтийский город чисто пролетарским, которому Киев не чета: у них там в продаже испанская, немецкая мебля, богемские люстры и бокалы.

– На то вы и столица! – ответил Виктор, чем вызвал восторг у Оксаны и готовность его расцеловать, но до этого, впрочем, не дошло.

В день отбытия киевлянок домой Оксана попросила Виктора взять её чемодан на хранение к себе в комнату, и далеко не сразу он увидел в этом умысел. Возможно, дело было в том, что все его товарищи по комнате были в море на практике.

Из Киева Оксана писала ему... на украинском языке. Как теперь он сказал бы – на мове.

Почему-то она обращалась к нему в третьем лице – писала «з шаною до нього». Эту мову он хорошо понимал. Оксану же, тогда – не вполне.

Последнее письмо Оксаны было о том, как они с подругой побывали в столице Латвии, которую она, будучи любительницей старины, назвала Ревелем, хотя живописала именно рижские злачные места и Домский собор.

Их переписка оборвалась, когда неделикатный Виктор сообщил Оксане, что Ревель – это старое название Таллина.

Вот это и вспомнилось Виктору, но об этом он рассказывать не стал – и не потому, что его подняли бы на смех, а потому что это был бы рассказ об ангеле-хранителе Виктора.

 

– ...болельщики разделились, – говорит Олег, – половина за Францию, половина – за Хорватию.

Это он о недавнем чемпионате мира, или, как сказала вероятно бы Оксана, мундиале.

Олег повышает голос:

– Я не знаю, каким же моральным уродом надо быть, чтобы поддерживать Хорватию!  Когда партизаны Югославии попадали  в лапы гитлеровцев, то просили сразу отдавать их в гестапо – только бы не оказаться добычей хорватских усташей. Те-то мучили пленных сербов прямо со сладострастием...

– Может, они теперь не такие? – подаёт робкий вопрос Василий.

– Как бы не так! – восклицает Олег. – А что они творили восемнадцать лет назад? Мостар, Тузла, Брчко... Младенцев хватали за ножки – и головой о стену... Как это забыть?!

Василий стиснул кулак и беззвучно опустил его на стол. В глазах его, обращенных к Олегу, немой вопрос.

– Им папа римский разрешил – даже не скрываясь...

 

После этого выступления Олег замолчал, а к завершению вечера – и заметно ослабел.

– Витя, ну куда ему ехать на кулички, пусть у меня ночует! – вызвался Василий.

Но Виктор не согласился:

– У меня ему ухода больше. Дочка в свадебном путешествии, мы постелим ему в отдельном номере, а утром – кофе прямо в постель.

Василий уважительно взял «под козырёк».

Обняв Олега с двух сторон, они довели его до Витиного дома. В тесном лифте доехали без обид.

– Опять нагрузились как траулеры? – хозяйка встретила их в прихожей.

– Манечка, почему «опять»? – возразил ей муж. – Давно это было. Ты всё знаешь и про БМРТ, и про меня, и какая жена у меня чудесная...

Олег поднял голову и утвердительно кивнул:

– Здрасте! В Академию Платона вход не-геометрам воспрещён! Я – геометр.

– Олег, честнейший философ в Питере, а может – и во всей России! – отрекомендовал его Виктор.

Оглянувшись, он обнаружил, что Василия след простыл...

Вдвоём с женой они усадили Олега в кресло и, пока Маняша стелила ему постель, Виктор взялся готовить вечерний чай на сон грядущий.

Жена оставила друзей одних, а муж показал Олегу, после чая вновь обретшему себя, расположение мест общего пользования.

Когда Олег улёгся, Виктор погасил свет, и синяя питерская ночь повисла над Лимой и Кальяо.

 

– Насколько я могу судить и насколько ты мне можешь верить, Олег действительно серьезный философ. Как преподаватель – уж точно!

Виктор с Маняшей собирают всё для завтрака.

За завтраком Олег смущённо молчит, потом смущённо благодарит хозяйку за её доброту.

– Она просто уродилась мне такой! – поясняет Виктор.

Потом он провожает друга до метро.

– У меня душа не на месте, – внезапно говорит Олег.

– Да ладно тебе! – примирительно отвечает Виктор.

– ...оттого что вчера я рассуждал о Боге, а при этом пиво глотал. Среди ночи проснулся – и ни в одном глазу!

– Понимаю! – отвечает Виктор. – В церковь пойди.

– Пойду.

В метро Виктор смотрит вслед Олегу, ушедшему за турникеты, и соображает, был ли у них вчера разговор о Боге – но вспомнить не может.

Вот о Телепутине – был. О пенсионной «реформе». О вашингтонском заговоре над Москвой. О челяди, играющей президента, которого в натуре нет.

И ему кажется, что он запечатан в машине времени, а её оболочка – это Анды, Кордильеры, Лефортово, Бутырка и некто Бастрыкин – но, к счастью, сорок лет назад.

 

«Пока я тут... Пока всё это тут...».