Валентин КУРБАТОВ. НЕБЕСКОНЕЧНАЯ ВЕЧНАЯ ЖИЗНЬ. К 65-летию поэта Виктора Кирюшина

 

Валентин КУРБАТОВ

НЕБЕСКОНЕЧНАЯ ВЕЧНАЯ ЖИЗНЬ

К 65-летию поэта Виктора Кирюшина

 

Разбейте интернет о камень! Он вам наговорит…

Откроете «Виктор Кирюшин» и чего только не узнаете: и редактор молодежной газеты, и коридоры ЦК комсомола, и главный редактор издательств «Молодая гвардия» и «Сельская новь». До поэзии ли в таких кабинетах? Читай чужое да капризничай или благословляй – в зависимости от настроения и характера. Но мы нет-нет да виделись и в «коридорах», и в Михайловском, и всякий раз во мне что-то на минуту сбивалось. Из-под очков глядело русским-русское лицо, построенное тишиной и любовью.

А всё до времени не читал.

Пока вот на днях не уцепился взглядом на библиотечной полке за название «Ангелы тревоги и надежды», потому что эти ангелы (и чаще ангел тревоги) навещают и меня в последние годы. А там и имя увидел – Виктор Кирюшин. Ну, здравствуйте, Виктор Фёдорович! Вот тут в интернет-то и заглянул – одно ли лицо? Ну, вот и получил эти «коридоры» и «главности». А как же ангел? Открыл книжку с некоторой тревогой, но уже через пять страниц был спокоен и счастлив.

 Тот, тот ангел, который еще к Александру Сергеевичу летал в Михайловском посреди изгнания (а мы сегодня, вглядитесь-ка: не в том же ли изгнании из родного дома – на каком-то бездушном чужом сквозняке в чистом поле?). Помните у Александра Сергеича «Поэзия, как ангел-утешитель, спасла меня…». Вот и Виктора Фёдоровича она спасла от «коридоров», которые могут затянуть – не вырвешься. Да и нас сегодня спасает этим крылом любви и единства.

Читал с жадностью, словно искупая вину за прежнее невнимание. И опять мучился, как всегда при чтении поэзии. Надобно ли писать какие-то вступительные слова, когда хочется хватать читателя за рукав и, торопясь, читать вслух, перебивая себя, не докончив строки, потому что душа уже летит к следующей: а это! а это!

Ну, и тем более обрадуешься привету, что в своей критической работе отведал всех видов нынешнего постмодернизма в поэзии, всей тонкости изощренной образности и парадокса. И уже сдался было – куда денешься от века? А душа-то, оказывается, всё дитя родного неба, слепого дождя и леса, вечерней реки и заката, нечаянной любви и печали – всё пушкинская, тютчевская, фетовская, рубцовская. Оказывается, Музы, как ангелы, не стареют, а разве нет-нет да меняют платья, чтобы не бросаться в глаза новому времени, а душа всё та же – вечная и родная:

Антоновкой пропахшая и сеном

Округа дремлет, вечностью дыша.

Но исподволь готовы к переменам

Созревшая природа и душа.

 

И оттого порой перемену-то не сразу и увидишь, что «исподволь» и с антоновкой и сеном. Природа-матушка врачует его и нас из стихотворения в стихотворение, словно Москвы-то и нет, а только «полутона и штрихи, и оттенки» Божьего мира, где «Мальчик спит в зеленой зыбке травы… И ходят молнии и тучи почти на цыпочках вдали». 

Не отдельная она – природа-то, не там, а тут, в сердце поэта и он слышит, как растет трава и молится дерево, и сердце прозревает, что

С дымкой предутренней млечною

И лебедой у межи

Кажется ясной и вечною

Небесконечная жизнь.

 

И оттого он и пишет не «пейзаж», а человеческое сердце:

Права, как облако и ливень.

Я без тебя не стал счастливей,

Живу непоправимо прав,

Сам у себя любовь украв.

 

Как мы с пушкинского времени зависим от неба, от этих облака и ливня, реки и земли («и скатилась капля дождевая/ по земле, горячей, как щека»). Оттого и любовная его лирика тоже вся как рассвет и полдень, как улыбчивый вечер:

О женщина! Автор и зритель

Спектакля, что создан шутя.

Пусть думает: Он – победитель!

Охотник наивный. Дитя.

 

Временами это почти больно читать, потому что и ты знал эти невозвратные часы, и только обернёшься с тоской, как в его пронзительном стихотворении о нечаянной любви, оставленной где-то на полустанке, куда ещё можно примчаться, но нельзя вернуться:

Случайная и лучшая из жён…

Потом минует день и вскрикнет электричка

И я тебе шепну: «Любимая, держись!».

Платок твой вдалеке погаснет, будто спичка,

А, может быть, свеча, а, может быть, и жизнь…

 

У самого себя украденная любовь, та самая, что «права, как облако и ливень». Как жалованная однажды единственная подлинность, которую ты утратил уже не по своей воле, а потому что жизнь как-то на глазах, прямо в сборнике от прежних к нынешним стихам начала кособочиться и терять себя. И цельность любви и света пошла загораживаться агрессивно беспамятным днём. Ни за каким лесом и ни за какой рекой, ни за какой любовью не спрячешься от «свободы», в которой «не обязан никто никому»:

Снова о власти спорят обух и плеть

Тьма высылает в дозоры за ратью рать.

Можно смириться с этим и бросить петь,

Чтобы стареть и медленно умирать…

 

Можно, но не хочется, но и деться некуда:

На рынке, у Божьего храма,

И в бане, и в детском саду

Охрана, охрана, охрана

Повсюду, куда ни пойду.

 

Поневоле потемнеешь душой – никуда глаза не спрятать:

Таджики долбят лёд

В Армянском переулке….

С утра метет узбек

У хмурой синагоги.

 

Я бы и цитировать не стал – чего себя раздражать, если бы поэт сдался и глядел чужими глазами судьи. Но он из русских же мальчиков, которые со времен Достоевского от ответственности не бегали и с себя вины не снимали: «А мы не судьи, мы – ответчики…». И

…Хоть порой ко мне холодна страна,

Но в её вине и моя вина.

Как себе ни лги, а расклад такой:

Стану я другим, и она – другой…

 

Тоже ведь старый рецепт («стану я другим»), как бессознательное, генетическое воспоминание о Серафиме Саровском и его завете «Спаси себя сам и вокруг тебя спасутся тысячи».

Но одним сознанием вины не спасешься. Надо ухватываться за что-то понадежнее. Можно, конечно, утешиться вековым опытом, давно доказавшим, что «медленно мельница времени мелет…// рушась и заново соединяясь, мир изменяется, не изменяясь…». Но душа-то живая, её одной философской мыслью не ободришь, даже такой глубокой, как вот эта: «России всё дано на вырост – земля, история, судьба».

 И поэт всё чаще, как все мы в поздней зрелости, оборачивается на прошедшее, хоть в снах вдыхая

Аромат иной эпохи,

Той, где все любили всех.

И пускай неправда это,

Были ссоры и беда,

Почему-то больше света

В приснопамятном всегда.

 

И правда ведь – больше света! И не только потому, что тогда были молоды, но и потому что «ссоры и беда» были рождены жизнью, а не провокацией и ложью, как часто рождаются они сейчас. И оттого для нас всё чаще «всё грядущее неважно» (потому что вера в него подорвана ненадежностью и однодневностью настоящего), а «все ушедшее – дороже. / И одна осталась вера и одна надежда – Слово». И ведь подлинно – это оно, Слово, полное долгой исторической жизни, спасало нас и в горе, и «во дни сомнений, во дни горестных раздумий о судьбах нашей Родины» (Тургенев), потому что в Нём, если держать его чистым и не подменять смыслы, как мы навострились сейчас, всё, как в евангельской дали, живёт Бог. И это с Ним, когда уже «жизнь прожита, грехи неискупимы», можно держать сердце открытым и не уступать неправде дня. Только

…Суди себя по самой высшей мерке

И на краю тебя убережет

Тот дивный свет, что никогда не меркнет,

И та любовь, что никогда не лжет.  

 

Я выхожу из книги укрепленным и благодарным поэту, потому что прожил эту жизнь рядом и видел след общей мысли, и ангел тревоги и надежды (надежды! надежды!) не оставлял меня в пору чтения, как не оставит он теперь читателя. И хоть нет-нет еще в долгих русских сумерках зайдется сердце от горечи («По глупости однажды оглянулся/ И жить не жил, а поле перешел…»), но переможешься, дождешься рассвета и русская Муза опять удержит от последнего сомнения обнадеживающим «Когда-нибудь легко забудут нас, /Но все-таки мы были, были, были…».

И опять как встарь, как при Александре Сергеиче, «поэзия, как ангел-утешитель» спасёт нас для света и жизни.