Сергей КОТЬКАЛО. ВАНЬКУ ЖАЛКО. Из повести «Сладкая черемуха»

 

Сергей КОТЬКАЛО

ВАНЬКУ ЖАЛКО

Из повести «Сладкая черемуха»

 

Памяти событий

октября 1993 года

Не убили

«...И ты не жди долго, — сказал Ваня, — перегоришь напрасно», — и спешно пошел прочь от дома, а вслед ему кричала мать и Нюра, но он их не слушал, а думал наперед. Паромщик Антон Поликарпыч, пока перебирались на город через Дон, без слов выпил с Ваней одну-другую кружку ядовитого квасу, перекурил дым и уже на пристани толкнул в спину: прощай-де, пропащая твоя душа.

«...И что, дя, — говорил в поезде Ваня, будучи легким от выпитого с паромщиком квасу на язык, — ну, разве можно здоровому мужику прятаться у бабы под юбкой, а, дя? — И, не дожидаясь ответа, продолжал о другом: — Хлеба выдались нынче хорошие... И буряк... Холодная будет зимовка, дя, а?» — помолчал минуту-другую и лег на брезент спать.

...Москва встретила Ваню угрюмо и грязно. Не понравилась Ване Москва, чувствовалась в Москве безобразность: люди стихшие, хмурые, безрадостные какие-то...

— Красавец, — окликнула цыганка, красивая и добротно одетая, с мальчишкой в руке, — дай закурить, а я тебе погадаю.

— Возьми, — по-свойски предложился Ваня, — только гадать зачем? — но рука, освободившись, уже была у цыганки.

— Ты лихой и счастливый, — быстро сказала цыганка, — и тебя не убьют... — и в эту минуту из ниоткуда на дорогу стали вылетать танки и волонтеры. Цыганка с мальчиком оставили Ваню.

Он, тревожась, мало понимал грозу неба. Он шел по следу за танками к депутации. Он прошел шум бронемашин и крики разорванных окон пылающего дома Родины. Он таскал одного за другим подстреленных из пожара. Волонтеры его раз за разом били прикладом по голове, но он её не жалел, потому как в колхозе работал руками, а Нюру и мать любил весь без ума...

...Ночью молчаливая скорбная Москва выпроводила белого Ваню в деревню с Курского вокзала, где он успел повстречать цыганку еще:

— Ну, вот видишь, — стала она ему говорить, но Ваня прервал её сказ:

— Молчи, безродная. Лучше бы ты мне сразу за всю Россию сказала, — и ушел, нестеснительно рыдая, и уехал, и детям заказал никогда не ездить в Москву 1993 года.

 

Иван-воин

— ...Не в силе Бог, а в правде, — сказал командир вооруженных тяжело артиллерией волонтеров, когда сгорело последнее окно депутации, стоявшему поодаль от него молодому раввину, — или, может, ты хочешь оспорить?

— Нет, — не очень весело отказал слушатель грома орудий, — сегодня вы делали нашу общую правду, а завтра, завтра еще посчитаемся, — что несколько насторожило уверенного в правости командира, и он, несколько времени подержав брови в мысли, небрежительно застрелил из табельного пистолета молодого крохотного рыжебородого раввинчика, сказав в досыл смерти:

— Пусть так, чем он меня завтра.

Густые черные дымы закрыли на долгие времена солнце от мира. Грубо работали по дворам убийства волонтеры. Редко уходили из депутации жить жизнь казаки. Ваня тоже был казак первого призыва и потому торопился впереди жизни три раза. Два из них его почти убили, но он продолжался. Когда стемнело совсем и волонтеры стреляли без прицела, Ваня лег плотно к земле и пополз, чтобы не дать убивать себя по третьему разу. Ваня полз медленно. Весь его скорбный путь он полил живой кровью от первых убийств. Скоро, вблизи белого своего жилища, Ваня попал под горячую кованую ногу волонтера и тот дважды больно сломал ребра под рубахою, однако ему уже и голоса не осталось, чтобы подтвердить себя в жизни, отчего наемник спешно бежал прочь...

 

* * *

Третьего дня солнце вышло из тумана проверяться и увидело Ваню, мир и движение. Солнце минуло мир и движение и остановило часть остаточного от света тепла на Ване, что трудно курил дым с кашлем.

— Что ж ты, — спросил Ваня солнце, — и того оружейного командира греешь таким вот теплом?

— Нет, — тихой грустью хрустнуло солнце, — он теперь греется правдой земли, Ваня, потому как недорогого стоила его правда: денег.

 

Ты не жди долго…

— …Любви хотелось каждый день и ночь, — тихо сказала она, чуточку наклонив к востренькому плечику серенькую гульку на краю крохотной головы, чем пропаузничала, не произнесла заглавных нежных слов и их как бы продолжил всполыхнувший костерок свечи на рояле, и она, сердешная, вздрогнула от ярости света и сказала еще: — Ну вот, я же говорила, что давно должно застраховать дорогой инструмент... Впрочем, что ж это я...

— Ничего, — ласково провел по гульке рукою он, — дорогая, пой себе на здоровье... Всякое бывает, и война не вечна, и я, должно быть, вернусь, как и вот эта противная мне с прошлой зимы стервозная синица, что хоть убей ее...

— Прилетела, — отвернувшись к окну, негромко и медлительно сказала она низко. — И ты какой-то ужасно жестокий, что, пожалуй, пойду, поплачу.

— Поплачь, — легко согласился он, — это бабам весьма полезно...

— Ну, и сволочь же ты! — взвизгнула сквозь потоки слез из другой комнаты, громко стукнув вместо прощания дверьми.

 

* * *

...Все это сотник увидел из памяти накануне смерти, будучи трижды прострелен в живот на Каменном мосту безусым солдатиком из пулемета БРДМ, и сказал, улыбаясь: «Как жаль, что ты меня сейчас не видишь», — когда пуля пистолета омоновца основательно уложила его в холодную грязь.

 

Ваньку жалко

— ...Никого не хотел убивать, — сказал боец бойцу, опуская обрыдший за день пистолет-пулемет долу. — Вот, а пришлось. Сублимация, такая, понимаешь, вышла.

— Это верно, — сказал бойцу боец, жадно зевая на луну, что торчала боком из травленого черным неба. — Умаялся я: с ранья в деле. По домам бы теперь, да в теплую постелю, да Дусю под бок...

— Крепко набили их сегодня...

— Оне — власть: разберутся, — сублимируют меж себя...

— Ты вот по нижнему этажу бил, — не унимался боец. — Ваню-то нашего не видал?

— Нет, — легко продолжал первый, — не видал: дыма много...

— И я не видал: жалко.

— А чё жалко… — подивился боец. — Зараз бы горяченьких щей; второй день на сухом пайке сидим...

— И Ваньку не видали… Нюрка станет плакать, если убили...

— Ей хорошо плакать: она дома, а мы тут с ея Ваней, а моя, между прочим, со вчерась одна свежие щи сварила... Ну, не обидно, а?

— Обидно, — согласился боец, — мы с ним за одной партой сидели, он сына мне крестил. Пойду, поспрошаю.

— Не ходи, — сказал боец, — я его убил.

...Дальше они сидели молча и слушали чужую пальбу.

 

Иван да солнце

...Нелепое и нежаркое солнце приходит и уходит только в октябре, в самом начале листопада, когда отлили свое дожди, когда жизнь обожгли первые грубые заморозки, загрубив отработавшую свое во времени труда землю. Люди выпрямлялись. Кто-то даже успел сделать первые ровные шаги. Она же сидела дома в теплой квартире и работала офорт рыбака Гаврилы. Он, после долгого молчания, — казаки любят длительно молчать в уединении, — вышел по солнцу. Она вздрогнула, когда открылась дверь, но без слов: такова была их правда отношений...

...Он тревожно радовался солнцу и ускорял ногу, надрывно ждал приближения поезда к станции его назначения. На площадь буквально ворвался вихрь восстания. Что-то такое раз за разом получил дубинкою по голове на Крымском мосту и даже, было, упал, но оглянулся на солнце, оправился от шума в разуме и побежал за ватагой...

— Вань, — говорил ему друг Колька, — неужели Победа? — и запнулся, потому как боязно самим верить в верное.

— Ты, Коль, ничего, трудись, — подбодрил он для скорости. — Бог не выдаст, свинья — не съест... — и тоже спекся, и в сердце его что-то тотчас далось.

 

* * *

...Братание под нелепым и нежарким солнцем в ожидании победы на своей земле, музыка, слезы, выстрелы по собранию инсургентов отступающими волонтерами, строительство добровольческой армии, безоружной, дележ табака, указания сверху...

...Солнце реяло белое над ликующими улицами и площадями. Колонна с инсургентами минула золотой в солнце взлет ракеты Циолковского и остановилась перед башней Останкино, и ее спешно окружили нагруженные волонтерами угрюмые бронемашины...

— Вань, — тихо обиженно вдруг сказал Колька, — нас верно убьют.

— Не, — покойно и весело отвечал он другу, — на всех их недостанет, — и упал лицом в начальные, алые листья осени так, что даже Колька не всё сразу сообразил. После ровно весь повернулся на спину. Цепко и округло широко проводил изумленным взглядом падающее за горизонт солнце, умиротворенно улыбнулся сиявшему на куполе кресту и медленно, как бы говоря: «Дальше всё сам знаешь» — Кольке, опустил веки и крепко замкнул их.

...После солнца наступила черная без месяца ночь.

 

Пастораль

— ...Правда же, — несколько неожиданно спросила она, — вечно так продолжаться не может?!

— Я не знаю, — сказал ей правду, и мы торопливо минули место расстрела, где вполне могли убить и ее, и меня, и других, кто теперь оставался жить сам...

— Здорово он сказал: «У нас была Великая эпоха», — грустно улыбаясь, спросила она на пороге «Китайской кухни», скинув мне на руки пальто, мокрое и холодное, и, не дожидаясь ответа, присев к крайнему черному столу, продолжила, но уже к китайцу: — У вас есть настоящая русская водка? — печально и безнадежно, чем повергла того в смятение, и ему стоило труда, чтобы сказать: «У нас есть харосий водка китай», — заставив её стать строже: — Принеси нам с господином триста граммов настоящей русской водки, омары и мясо с грибами, и, пожалуйста, поскорее: мы очень озябли.  

Китаец внимательно и прилежно, как водится за ними, записал пожелания и спешно оставил нас.

— Он, верно,— оборотилась ко мне своею смирной белизною, — не знает нашего зябнуть, ну, да и шут с ними, с китайцами, мы тоже из их жизни многого не знаем — нам бы свое расхлебать.

— Погода не способна касаться твоей участи, — я сказал обратное, а китаец уже наливал нам водку в рюмки и затем что-то еще было старался, но она грубо сказала ему: «Ступай, милый, не мешай», — и дрожаще кивнула мне: «Помянем их. Вечная память!» — скоренько перекрестилась, заправски опрокинула, не кривясь, рюмку, снова перекрестилась, поклонилась долу и замерла.

Китаец подал горячее и снова разлил водку.

— Рассчитай нас, милый, — еще более резко велела ему, — пожалуйста, сразу, а то уж шибко тебя много. — Но, увидев, что я достаю деньги, — Можно я сама, — необыкновенно нежно и участливо испросила позволения.

— Но...

— Однако сегодня позволь: такие часы за человеком числятся редко, — говорила, подавая купюры китайцу, и после, когда он откланялся, сказала: — Давай еще раз помянем и уйдем отсюда: душно...

 

* * *

...На Киевском вокзале меня раз за разом проверил патруль. Она нервничала и плакала, но не взрывалась, чего, понятно, я боялся, потому как в любую минуту мог быть арестован службой безопасности.

— Они там тебя достанут, — совсем расклеилась она на перроне, — ты такой беззащитный казак, — говорила, плакала, целовала и гладила по спине своею крохотною тонкою белой рукой. — Ты меня совсем не любишь... И правильно...

Состав тронулся. Проводник заругался флажком. Я спешно поцеловал её в белые скукоженные губы и забежал на подножку вагона, и уже вдогонку услышал ее громкое стальное: «До Победы!».