Александр КАЗИНЦЕВ. ВСЁ ОМЫТО ВОДОЙ МОЛОДОЮ. Стихи

 

Александр КАЗИНЦЕВ

ВСЁ ОМЫТО ВОДОЙ МОЛОДОЮ

 

* * *

Удивительно пахнет дождём —

воздух соткан из влаги и воли,

жадно дышишь и веришь с трудом,

что сугробы мы перебороли.

 

А зима бесконечной была,

опостылело это убранство —

как посмертная маска бела

затвердевшая маска пространства.

 

Девять месяцев — гипсовый гнёт,

воздух в струнку, деревья ни шагу,

и казалось, что кончится год,

и земля под снегами умрёт,

не всосав животворную влагу.

 

А теперь — до ростка, до комка

глинозёма — всё дышит весною,

И течёт, как ночная река,

в отраженьях асфальт подо мною.

 

И безумный, казённый, любимый,

город, вырванный из-подо льда,

и машины, летящие мимо,

одуревши, не зная куда,

в гром, в жару, где сирени в пыли, —

всё омыто прозрачной водою,

всё омыто водой молодою,

властным запахом мокрой земли.

 

* * *

Сколько тут домов снесли

под один замах,

лишь проплешины земли —

память о домах.

 

Взялся поздний снегопад

выбелить дотла

пустоту, где год назад

жизнь своя текла.

 

Паром дверь заволокло —

вход по одному —

застоялое тепло

плещется в дому.

 

Газовых конфорок пыл,

жар кухонных ссор.

А какой тут запах плыл

за окно во двор!

 

Коридорной лампы свет

жалко оголён.

На стене велосипед

косо закреплён.

 

В белом воздухе пустом

в двадцать пять венцов

высится снесённый дом

без своих жильцов.

 

Словно струи сквозь золу,

в землю, в корни трав,

все они ушли во мглу,

слова не сказав.

 

* * *

Сумерки на землю налегли,

даже небо отдано удушью,

зарево зелёное вдали

реет над асфальтовою сушью.

 

В темноте они ещё светлей —

ожиданье тягостной недели —

прутья на обрубках тополей

уплотнились и позеленели.

 

И уже гуляет над Москвой

среди туч, насупленных зловеще, —

лёгкою косынкой грозовой

эта зелень светлая трепещет.

 

Входит лето в каменный мешок,

опоздав и перепутав числа.

Тут любой не то что одинок,

а с самим собою разлучился.

 

Капли света бьются о стекло,

небо дышит духотой сырою.

На Москве обвисло тяжело

лето довоенного покроя.

 

Что же сердце полое щемит,

будто в пустоте его щербинка,

что же в небо тусклое летит

зелени прозрачная косынка?

 

* * *

Сразу после чёрных льдин в апреле

или в майской пене надувной —

каждый раз в конце Страстной недели

землю странный обжигает зной.

 

Это к нам доносится доныне

и над нами властвует тогда

прокалённый над песком пустыни

алчный воздух Страшного Суда.

 

И на глаз дряхлеют мостовые,

и пугает выпуклость земли —

будто бы наросты вековые

с грунта первозданного сползли.

 

Мы по кремню мощному шагаем,

кубы света обтекаем мы,

как холмы в долине за Синаем,

вздыблены московские холмы.

 

Всё пространство в Иудею сжато

и таким в столетья внедрено —

двое суток с ночи до заката

ничего иного не дано.

 

...Дверь во тьму нагретую открыта,

гомон посетителей ночных.

И служанка сонная сердито

говорит: а вон один из них!

 

Вот ходи, а ноги загудели,

сторонись от памятливых глаз.

Не к кому стучаться в Иудее,

вся Москва безлюдна в этот час.

 

* * *

Я не могу остановить ресницы,

глаза и волосы. Но я могу

запрятать вглубь исписанной страницы

дрожащий талый воздух на снегу.

 

Я запихну весь разворот пространства,

деревьев щётки и полёты птиц,

чтоб сохранить навеки постоянство

застывших в этом воздухе ресниц.

 

Ты так далёко, ты за город целый,

за жизнь — свою, которая родней,

за провода троллейбусов, за белый

предсмертный снег с газонов площадей.

 

Жизнь подступает чёрною весною,

и даль перегоревшая грустна.

И вот она стоит передо мною,

как чудеса тревожная, весна.

 

* * *

Холодный снег и белое вино.

Огромное раздетое окно

отчёркнуто прозрачной занавеской.

И свет в кафе большой, холодный, резкий.

 

«Онегина старинная тоска».

Чужая сигарета у виска

чужого. И так страшно одинок

карабкается в высоту дымок.

 

Ну что же, так вот в немоте сидеть,

в пролом в стене через стакан глядеть,

где напоролась на февраль зима,

где корчатся горбатые дома.

 

* * *

Я впущу в себя звуки дождя,

тёплого, шепелявящего по пыли...

Лето оглядывается, уходя —

были ли дни эти долгие? Были.

 

Были без края и без конца,

сотканы из белоснежной вискозы,

дни, славословящие Творца,

где на осоке повисли стрекозы,

 

где над рекою завесою ив

стлалась прохладная зелень урёмы,

где за деревней, как дальний разрыв, —

грохот белоголового грома.

 

Там, где в испарине блещущих тел,

в острых песчинках слепящего кварца

полдень июльский грозою кипел,

с ширью земной не хотел расставаться.

 

* * *

                                                             Моей жене

День стоит за окном, словно куб световой,

к сердцевине мутнея от тяжести света.

Медногорло, надсадно сияя листвой,

проплывает бульваром московское лето.

 

Громоздятся дома за открытым окном

в синеве, опустевшей без птичьего свиста.

Крутогорбые липы в чаду выхлопном

напоследок мерцают корой золотистой.

 

Воздух выпит дождями — нет, всё впереди,

ничего, ничего ещё не изменилось —

где-то к северу землю полощут дожди

и метут под подошвы древесную гнилость.

 

Ничего не изменится, слово даю,

не пойдёт под уклон равноденствие это —

будет света с избытком в полдневном раю —

целый город из камня, деревьев и света.

 

СКАЗАНИЕ О КОЛОВРАТЕ

                     Историки утверждают, что Коловрат —

                                                       фигура вымышленная.

Серебряной стала твоя голова,

не пора ли тебе назад —

татарские кони не год и не два

на этой земле стоят.

 

Не третий год, не десятый год,

столько стоят на ней,

что, пузо похлопав, татарин зовёт

землю твою — своей.

 

Давным-давно неврастеник Ингварь

оплакал родные тела.

В церкви великой черная гарь

от стольких дождей сошла.

 

Жители новенькой крепостцы

сказать бы тебе не смогли,

где удальцы, где резвецы

рязанские полегли.

 

Столько было удач и бед —

работа, кровь, маята —

только вороны с выслугой лет

помнят про те места.

 

В каком же ты пропадал краю,

за чей ты садился стол?

А летописец в повесть свою

с горя тебя приплёл.

 

Должен же кто-то, выхватив меч,

доспехом дивно звеня,

мурзу настичь, до седла рассечь

и сбросить его с коня.

 

Хватаясь за сердце, писал чернец,

криком сводило рот...

И он изверился наконец,

что Коловрат придёт.

 

...Вот на границе круглой земли

выросло войско в тёплой пыли.

Перед конями простор луговой,

чёрные вороны над головой.

Луг загудел от тяжёлых подков —

рвётся к Рязани отряд стариков.

 

И соразмерив конский наскок,

доспехом дивно звеня,

Евпатий мурзу до седла рассёк

и сбросил его с коня.

 

Чудною властью властны слова,

кремня слова прочней.

Эту землю не раз и не два

считали враги своей.

 

Но снова и снова от дальних могил,

с неведомых берегов

отряд Коловрата домой спешил

мечами посечь врагов.

 

Земля моя мне навек дана

в память родных имён.

А земля врага — это та страна,

в которой истлеет он.