Александр ЛЕОНИДОВ. НОМЕР С ВИДОМ НА ГРОЗУ. Повесть

 

Александр ЛЕОНИДОВ

НОМЕР С ВИДОМ НА ГРОЗУ

Повесть

 

Здесь раньше вставала земля на дыбы,

А ныне гранитные плиты…

Здесь нет ни одной персональной судьбы,

Все судьбы в единую слиты…

Владимир Высоцкий

 

Докипал с пузыристым шипением на донышке огромного «котла» войны апрель 1945 года. Капитан-артиллерист Егор Туманов в состав 6-ой гвардейской механизированной Волновахской Краснознаменной ордена Суворова бригады поливал осколочными городской парк имени Шиллера в австрийском городке Ла-ан-дер-Тайя. Немцы и власовцы пытались бежать на ту сторону широкого, отделанного серым замшелым камнем, похожим на бастион городского канала…

Вдоль канала визжали и чиркали шрапнельные дробинки, щербили камень в тёплый весенний денёк, ленивая вода, обычно спокойная и мутная, похожая на кое-где «зацветающее» как сыр-рокфор зеркало, бурлила стальной крупой…

К полудню немцы сбежали, а власовцев бросили: капитан Туманов из своего «флагманского» орудия, утирая казачьей круглой каракулевой сиверкой мокрое и грязное лицо, разбил переправу-времянку, сложенную из каких-то тарных ящиков и контейнерных поддонов.

В итоге в парке имени Шиллера, прямо под чугунным памятником поэту, сбилось несколько сотен власовцев. Некоторые пытались преодолеть холодный канала Лаа вплавь, но на открытой воде, даже если тело не скручивало судорогой, далеко не купального сезона – становились отличными мишенями…

Поэтому большинство из «РОА» бесплодно расстреляли все патроны до последнего о равнодушную к стрелковому оружию танковую броню, а в рукопашную уже переходить не стали: сдались.

Куда девать свыше пятисот пленных передовой ударной группе, у которой острейшая нехватка пехоты? Где взять конвоиров, чтобы отправлять пленных в тыл? В итоге командир принял решение, врезавшееся красавцу-капитану Туманову в память на всю жизнь…

Комбат решил, что возиться с таким количеством пленных, превышающим численность его сильно подтаявшего в боях батальона, – не ко времени. Отобрал около двадцати из набыченной и мрачной толпы с шевронами «РОА», а потом танковыми пулемётами буквально покрошил всех остальных.

«Счастливая двадцатка» сперва не понимала, зачем она комбату. Но вскоре поняла: её сделали грузчиками. Чтобы не рисковать своими людьми под занавес войны, комбат приказал «счастливой двадцатке» таскать мертвецов к каналу и сбрасывать в воду. С той стороны могли шмальнуть немцы, но попади они во власовца – не жалко…

Расстрел пленных – даже власовцев – грозил комбату по меркам 1945 года военным трибуналом. И бывалый хитрец справедливо рассудил, что ленивое течение канала Лаа утащит полтысячи тел чёрт-ти куда, в хозяйство, может быть, даже другого фронта, а там пусть разбираются…

Оно и потащило… Рискуя получить под казачью папаху снайперскую пулю, капитан Туманов завороженно, вытянув шею, смотрел, как люди в чёрных мундирах плывут, словно осенние листья по рекам в листопад…

На другой стороне канала, в ласковом апреле 1945-го года, сидели австрийские мобилизованные. С пруссаками такой номер, конечно бы, не прошёл… Но австрийцы, сыновья вальсов… Увидев ледоход из рваной кровавой плоти, увидев, как сотни тел толкают друг друга в странном смертном нетерпении – австрияки на том берегу городского канала Лаа, бетонированные берега которого казались крепостной стеной, – выбросили белый флаг.

Так кончилась война в городке Лаа-ан-дер-Тайя… Но ведь мы же знаем, что на самом деле война никогда не заканчивается?

 

* * *

Ольга Анатольевна Имбирёва, в девичестве Туманова, внучка заслуженного энергетика Кувинского края Егора Туманова – знала, чего мужчинам нравится больше всего. Им больше всего нравится уважение, особенно в форме восхищения. Поэтому когда в венском международном аэропорту её муж, Иван Сергеевич Имбирёв, ловил такси до Лаа-ан-дер-Тайи, она теребила его за локоток и просила ехать на поезде. И не потому, что любила ездить на электричках, даже ухоженных австрийских, а потому, что электричка значительно дешевле. Денег Ольге тоже не было жалко – она расставалась с ними легко, благо, что они легко к ней и приходили.

Смысл в другом: муж должен чувствовать себя очень щедрым и поражающим свою женщину роскошью поступков. Плевать, что такси на час езды в Австрии обходится примерно в 8 тысяч российских рублей – зато сколько гордости у мужа, предложение которого превышает запросы подруги жизни!

Конечно, если бы Ольга прилетела сюда одна или с детьми – она бы тоже, не задумываясь, предпочла такси… Но женские хитрости по формуле «ты такой могущественный» всегда действуют безотказно!

От Вены до Лаа – по прямой линии чуть больше 50 километров. Но, учитывая извивы автобана, дорога составляет около 70 километров на спидометре (или таксисты так накручивают?!).

В обоих случаях, по уральским меркам – пешеходная прогулка, хоть в тапочках иди! Что Ольга и не преминула мудро подчеркнуть:

– Ваня, я другого такого не знаю, кто за пару кварталов езды выложил бы десять «кусков».

Восемь тысяч рублей по евро-курсу волшебным образом превратились уже в десять, и, поверьте, не потому, что у Ольги слабо с математикой.

Из Вены в Лаа они оказались за час с небольшим. И то только потому, что таксист, пунктуальный немец, строго соблюдал ограничения скорости по всей дороге. На центральной площади Stadtplatz Иван тыкал в лицо таксисту бумажкой со стилизованно изображённым немецкой фразой Golf Garni, что означало забронированный парочкой отель. Но Ольга уговорила свернуть, глянуть памятный по рассказам деда в детстве городской канал…

Иван согласился, что Golf Garni подождёт, и они с полчаса, под тиканье неумолимого таксосчётчика, пытались с каменного берега вообразить, как плыли тут, толкая друг друга, сотни расстрелянных трупов – опавших листьев большой войны.

Хоть Имбирёвы и напоминали всем видом самых обычных туристов – явились они сюда с «миссией памяти», с целым ворохом заданий от поисковых клубов России. Семье Тумановых писали очень многие – пытаясь выяснить судьбу тех, кто в разное время служил или ещё как-то пересекался с Егором Тумановым, дошедшим на той войне до Вены…

Но, как не крути, ехать прямо с самолёта по кладбищам – даже кощунственно. Нужно где-то передохнуть, принять душ и распаковать по-советски пузатые багажные сумки на молниях…

Так Иван и Ольга оказались у ресепшена отеля Golf Garni…

 

* * *

Как и в войну, пройденную капитаном Егором Тумановым от первого до последнего дня, границ государств тут не было. Часть строений отеля Golf Garni располагалось в Австрии, часть – в Чехии.

Условная граница была одной из достопримечательностей для постояльцев, красовалась поперёк холла с крикливым паясничеством. Не один, и не десять туристов стояли над ней в раскоряку, одной ногой у «фрицев», другой у славян…

Ольга Имбирёва тоже не удержалась от соблазна – благо, ноги длинные, и в джинсах: стояла одним каблучком в Моравии, другим в «Остмарке», игриво зачитывала взятую со стойки глянцевую рекламку:

– Представляешь, Ваня, «всего в 17 километрах отсюда находится легендарный гольф-клуб Poysdorf...».

– «Всего»… – передразнивал рекламу Имбирёв, заполняя карту гостя, любезно предложенную на английском языке. – Да у них и Вена с Прагой не дальше… Игрушечная страна, «всего» было бы, если бы он был в 17 сантиметрах… Кстати, чем он «легендарен»?

– Ну, видимо, тем, что оплатил эту рекламу! – хихикала Ольга, расставляя ноги на две страны, как можно шире, отчего рушились и комические и эротические шаблоны восприятия. – Также у них тут возле отеля предлагается бесплатная парковка… Вань, давай разобьём там палатку, и скажем, что мы два транспортных средства, дешевле выйдет…

– Не жадничай! – посоветовал Иван Сергеевич. – Мне этот отель хвалили, говорят, самое место для парочек… Вроде нас… Ты же не хочешь пропустить «роскошный моравский завтрак», на котором будет предложено изысканное местное вино из собственных погребов?

– Завтрак-то я хочу! – созналась Имбирёва. – Мне платить за него не хочется… Погреба-то у них, может, и собственные, а деньги-то европейские, по нынешнему грабительскому курсу… – снова глянула в рекламу и переключилась на другое – Смотри-ка, мы всего за 15 минут можем доехать до средневекового замка… Там тоже дегустация лучших вин Австрии, но уже по вечерам… Не, Вань, тут мы сопьёмся…

– Не успеем… – легкомысленно махнул рукой Имбирёв. – У нас отпуск короткий… Всё, Оленёнок, я закончил бюрократию, пошли номер проверять… Что они там про номера пишут?

– «Уютные и просторные номера для молодожёнов… – старательно артикулируя, зачитала Ольга, – с кондиционерами, минеральными ваннами и баром, в каждом телевизоры и бесплатный Wi-Fi» и… о, и «собственный бар»! Они, Ваня, справедливо полагают, что лучший клиент – пьяный клиент…

Этот диалог супруги вели в одиночестве. Холл отеля был пуст, на полукруглом, отделанном под мрамор ресепшене – всего одна девушка в форменной одежде, конечно же, не понимающая русского языка, и, судя по каменному равнодушию лица, – явно не стремившаяся его понимать. Немного пугала с дороги своей стерильной безвкусностью хвалёная немецкая чистота.

Приняв формуляры с корявым почерком Ивана Сергеевича, администратор не стала их читать, что было даже обидно: зачем тогда пыхтел, писал? Сунула в виолончельно-изогнутый ящик бюро и передала через зеркальную стойку пластиковую карточку-ключ с надписью «на арабском» (арабскими цифрами): «204».

Иван, поскольку «русские не сдаются», своим плохим английским, парадоксально сочетавшим лапотный акцент и шекспировские закидоны (а чего ещё ждать от выпускника спецшколы с «углублённым изучением» из советской глубинки?) пытал каменноликую шатенку на предмет работы бара и ресторана, по поводу распорядка завтраков и обедов, прочих услугах, полагающихся постояльцам.

Шатенка усталым, и тоже плохим английским разъяснила ему, что в «204» будет тихо, поскольку окна во двор, что кодовый номер к сейфу в номере он волен подобрать сам, в гардеробе их с Олей ждут двенадцать вешалок для одежды, выход на балкончик – «по вкусу», отопление в комнате можно регулировать…

– Какое отопление?! – злился Иван на эту дежурную куклу. – Лето!

А шатенка-администраторша не думала о сезонах, она просто заученно бормотала, что положено. Пояснила, что Имбирёвы вправе не включать отопления (они и не собирались), но рольставни с электроуправлением, а за поломку пульта платится штраф. Видимо, тут пульт от рольставней так часто ломали, что штраф за него стал чуть ли не обязательной доплатой и особой статьёй доходов отеля.

Потом всплыло и кое-что похуже: оказывается, завтрак не входит в стоимость номера! Хитрые владельцы, завлекая «турьё», вообще не включили в стоимость номера ничего, кроме самого номера, и завтрак обойдётся в 10 евро. Равно как платный и мини-бар в номере, но там без таксы, уж сколько выпьешь…

Ольга с русской основательностью успокоила готового взорваться мужа: она присмотрела магазинчик SPAR на первом этаже здания, сбоку, и пообещала там купить всё необходимое на обед и ужин. Ей не привыкать, и Ваня будет себя чувствовать, как дома!

Пытаясь исправить впечатление клиента, девушка с ресепшна «порадовала» на чешский манер ломаным английским:

– We can accommodate in the room of pets!

– Спасибо! – сардонически ухмыльнулся Имбирёв. – Всю жизнь мечтал!

– Вань, это они на тот случай, если ты всё-таки напьёшься… – довесила Ольга.

 

* * *

А следующую фразу произнесла уже в номере, зажигая свет:

– Так вот ты какое, наше австрийское семейное гнёздышко!

Земля умеет затягивать свои раны. Может быть, прямо вот на этом месте, надрывая жилы, вытаскивали на руках застрявшую пушку артиллеристы капитана Туманова – а теперь над старым буераком несколько этажей, и номер «204», стильный, задиристо-модернистый, по-немецки угловатый, но роскошный, выдержанный в салатных тонах. Диван и два разлапистых кресла обтянуты светло-зелёной кожей, у стульев светло-зелёный шёлк обивки, портьеры – в салатно-золотую полоску. Даже внутренний подрамник у альпийского пейзажа на стене – тоже в тон общему настроению комнаты.

Четыре стула заговорщицки сгрудились вокруг круглого стола с буковым тоном отделки, ещё один – караулит у стены туалетный столик с большим зеркалом над ним. Весь пол затянут ковровым покрытием, ласковым, бежевого цвета, разлинованный ромбами: в каждом, с аристократической неброскостью тонов, изображена по ворсу корона кремового цвета…

В целом интерьер немного бездушный, словно в витрине салона элитной мебели, но… разве не таковы все гостиничные номера на свете? Ведь в них так часто меняются хозяева, и так тщательно затирают все следы их пребывания…

Шокируя Ольгу, успешно имитирующую восторг перед щедростью своего мужчины (и тем обеспечивающую ему подлинный восторг), Иван поднял трубку блиновидного телефона на журнальном столике, рядом с вазой для цветов, и заказал ужин в номер:

– Сейчас я покажу тебе, Солнышко, как должны чествовать австрияки внучку своего победителя!

– Да ладно, не напрягай их! – хохотала Ольга – Тем более что наше крыло – на чешской территории! Да и вообще обрати внимание, тут весь чернорабочий персонал – чехи да словаки… У австрийцев, видать, Arbeitstag закончился!

– Ну, тогда мы их завтра наклоним! – пообещал Имибрёв. – А пока пусть пшеки кланяются…

– Так, Вань, вроде как союзники были… – притворно изумилась Оля.

– Тебе… – подчеркнул Иван слово «тебе», – заставлю кланяться всех!

Умилившись его неугасимой (хоть и «готической» на привкус) любви, Ольга пошла разведать санузел. Как и следовало ожидать – оказалась в безупречно чистой, очень просторной, сверкающей хромом и кафелем от десятка потолочных светильников, элегантной ванной комнате. Унитаз, как почему-то всюду у австрияков, вырастал из стены, полочкой, и вызывал обманчивое опасение обвала – если на такой сядет по-медвежьи массивный Иван Сергеевич. Но Ольга уже встречала такие унитазы-полочки в венских отелях, и теперь боялась за них (и Ваню) меньше…

Гостья Golf Garni распаковала рекламную пластиковую упаковку-корзину, и стала выставлять рядами на белое трюмо многочисленные «мыльно-рыльные» принадлежности: зубная щетка, мыло, гель, бальзам , фен… Тут, как в музее будущего, был полный набор средств для душа и гигиены «начала XXI века», обнаружилось три комплекта полотенец, и вдогонку – особое полотенце для ног.

В боковом шкафчике висели халаты с логотипом Golf Garni, а под ними, как маленькие пушистые собачки, – две пары тапочек с таким же лейблом… В этот быт проваливаешься, как в огромное плюшевое кресло, мягкое и тёплое, удобное и мирное, навевающее сон сытости. Проваливаешься с ногами, и забываешь, что была война, и то, что война никогда не заканчивается…

 

* * *

Рольставни подняли без приключений, хотя Ольга и подозревала, что они – ловушка для выкачки денег из ломающих их туристов. Выглянув на небольшой балкон, подмигивающий бликами на никелированных перилах, остолбенели оба…

Окна номера «выходили во двор» только в том смысле, что не выходили на фасадную сторону огромного строения. Никакого двора не было: прямо за перилами начинался склон, заросший бересклетом, буколические фермерские домики-игрушки, а вдали, насколько хватало глаз – знаменитые австрийские «голубые холмы», усеянные разноцветными звёздочками электрических огней, кое-где сливавшимися в пульсирующие полосы.

Миром, покоем, уютом и обустроенностью смотрела мириадами световых зрачков Австрия на Имбирёвых. Это те самые «голубые холмы», о которых рассказывал Ольге дедушка (особенно когда подвыпьет), – но они неузнаваемы. Война-обманщица притворилась законченной. Она ушла в археологические слои, она пыталась всей роскошью опрокинутого на землю звёздного моря огней доказать, что её больше нет…

– Земля – это мясной пирог с человечиной, залитый сверху глазурью гламура… – высказался глубоко вдыхавший вечернюю свежесть Имбирёв. Видимо, его обуревали чувства, похожие на Ольгины.

Печальные раздумья пресёк еле слышный с балкона деликатный стук в дверь: обслуживание в номерах, заказ von Herrn Imbirev!

В этом отеле не было круглосуточной подачи блюд и напитков постояльцам, но по вечерам, до известного времени, они работали.

В номер, сразу же оживив его, въехала сверкающая хромированная тележка, скрывавшая под блестящими металлическими и стеклянными колпаками напитки, закуски, ведерки для льда, фигурные бокалы богемского стекла и разнообразные фрукты, казавшиеся музейными экспонатами под стеклянным куполом. Горячие блюда заказа прятались, как тут принято, в одноразовых термобоксах. Скатерть, салфетки и прочее «столовое бельё» были безукоризненно белыми, и, казалось, светились отражённым светом.

Подбор блюд, сделанный на скорую руку, сразу же показывал в Иване Сергеевиче опытого сервиратора: радовали глаз и греческая тарамасалата из икры, и тосканский паштет из гусиной печени. Манили скромным обаянием закуски на рыбной тарелке – малосольная сёмга и более круто посоленная форель, разделённые фаршированными шампиньончиками.

Две порции основного блюда: традиционная австрийская сладкая свиная грудинка в медовой глазури, обложенная ананасами в сиропе, сорбетом из клубники, с маскарпоне и мороженым, дополнялась широкими коническими вазонами, в которых плескались груши в красном вине.

Между дразнящей вкуснотищей стояли хромированные до зеркальности, причудливо отражавшие лица гостей, приборы со специями, похожая на серебряную мыльницу маслёнка, хлебница и ведёрко со льдом для шампанского.

– Добрый вечер, герр Имибрёв, фрау Имбирёва! – презентовал всю эту чуть дребезжащую на ковролине роскошь вислоусый чех-стюарт. – Куда прикажете поставить тележку?

– К дивану! – быстро сообразила Ольга.

Вислоусый славянин в малиновой жилетке с золотыми пуговицами и непременными логотипами отеля во всех мыслимых и немыслимых местах, откатил ужин к левому подлокотнику большого дивана модернистско-салатной, вызывающей кожи, и попросил минутку внимания:

– Герр Имбирёв, фрау Имбирёва, у вас большой заказ, он размещён на трёх уровнях Servierung… Прошу обратить внимание, что у разных блюд заложен разный температурный режим, поэтому используются разные подогреватели для тарелок! На верхнем уровне – настольные подогреватели-свечи, на среднем – клоши, а внизу – шафиндиши. Прошу учесть, господа, что подогреватель и кофейник сейчас очень горячие… В сервировке на двоих есть свеча, зажечь её вам, или вы сами?

– Сами, сами… – выпроваживал чеха Имбирёв.

– Не желаете ли чего-то ещё? – приставал прилипчивый стюарт.

– Пока нет…

– Fraulein Имбирёва разобралась с паролем от «вай-фая»? – повернулся служитель к Ольге.

– Знаете, даже не пыталась… – смущённо созналась Имбирёва, как будто тест провалила.

Но служитель, наоборот, зауважал её:

– Приятно слышать! А то, знаете, мечта современных молодых – чтобы их посадили в тюрьму с «вай-фаем», и родственников на свидания не пускали…

Ольга очень молодо выглядела. Очевидно, чех-стюарт принял её за дочь пего-седого Ивана Сергеевича. Самым приятным в его комплименте для Ольги были слова «современных молодых». Но чех тут же подгорчил пилюлю, довесив уже не от души, но по службе:

– Ещё, простите, моя обязанность… Кто из вас, господа, подпишет счёт?

Ольга схватила жёлтый квиток счёта, лежавший на передвижном столике рядом с ламинированным красочным меню отеля, заглянула туда и изобразила ужас на лице:

– Ваня, это немыслимо…

– Дай сюда! – Имбирёв, полный самодовольства, продолжал шокировать жену щедростью. Не глядя, расчеркнулся в узенькой бумажке.

– Господа, – склонился стюарт в полупоклоне, отчего стала видна его кругленькая, капуцинская лысинка. – Когда тележка вам больше будет не нужна – просто выставите её за дверь, в коридор...

И после вежливой церемонии прощания покинул, наконец, номер…

Да, несомненно, он чех из соседнего Микулова! Может быть, внук или родственник того чеха, которого…

 

* * *

…Которого встретил дождливым утром последнего фашистского контрудара капитан Егор Туманов именно в этих, но тогда совсем других краях… Нацистов уже оставалось мало – но оставшиеся дрались упорно: нечего терять! В основном это был смешанный сброд из эсэсовцев, карателей, идейного фольксштурма, пехотинцев и танкистов из отдельных разрозненных частей.

Был у них и вполне себе яркий идеологический мотив – не пустить русских в Остмарк. Дрались как черти, и даже умудрились устроить наступление, продвинуться на четыре километра в Чехию…

Советские ударные части были обескровлены, отступали, чтобы не загреметь в позорный к концу войны «мешок» – и батарея Туманова поневоле из тыловой полосы выдвинулась на передовую: прикрывать отход.

– Где-то вот здесь, именно здесь… – указывала Ольга на синие горы за перилами балкона, смакуя шампанское и закусывая тосканским гусиным паштетом на хрустящем тосте. – Между Лаа и Микуловым…

Шёл стеной и потоком, словно бы прикрывая Австрию, ледяной собачий ливень. Артиллеристы Туманова, проклиная всё на свете, вымокли до самых костей. Из штаба поступали путанные команды – то туда шарахнуть, то сюда, то влево, то вправо, и в итоге, конечно, немцы засекли батарею, врезали контрбатарейным огнём. А делать они это умели!

Один вражеский снаряд, к счастью бронебойный (видимо, других у нацистов не оставалось – иначе с чего бы им палить бронебойными по пихтовой опушке?), упал совсем рядом с капитаном Тумановым, глубоко ввинтившись в землю, словно буровой снаряд… Был бы осколочным – не прийти бы Туманову домой с войны!

Егора сразу и оглушило и завалило сырой вонючей глинистой землёй, кислой с ливня, с щелочным привкусом. Одно из орудий взрывной волной завалило поверху, чуть не похоронило…

Вылез Туманов из своей могилки живой и злой, весь грязный, глиной, как калом, облепленный, и обругал смеющихся подчинённых:

– Мне-то не до смеха, дураки!

Им тоже было не до смеха. Они ржали истерически, потому что чудесное спасение уже занесённого в поминание отца-командира – не слезами же встречать, право слово!

Немцы и вправду поверили, что ещё могут наступать, и самые отчаянные из них показались метрах в двухстах, срезанные автоматными очередями дивизиона.

Примерно через час за спину к Туманову прошагали последние рваные части ударной группы: между щитками орудий и немцами не осталось ни одного советского воина…

И тогда, пока орудийные команды заряжали стволы «ружейным пулемётом» (так они звали осколочные), – к Туманову и привели этого злосчастного чеха.

– Подпиши, командир! – сунули мятую бумажку. – Шёл к немцам, в плен сдаваться, гад! Еле догнали! Быстро бегает, и всё на Запад бежит…

– Какого ещё чёрта?! – взорвался капитан, глядя на чеха в форме чешского добровольческого легиона. Не верил он, что в апреле 1945 года кто-то будет бежать немцам сдаваться: куда? У них, считай, и земли-то никакой не осталось, кроме как для могилок…

– Не тяни, капитан! – просили патрульные под жаркое шкворчание артиллерийской дуэли. – По законам военного времени!

– Погодите, разобраться надо! – сказал рассудительный Олин дедушка. – Ты кто такой? Куда шёл?

Оказалось, что чех – наводчик соседней миномётной бригады, при отступлении оставил «под ёлкой» свой прицел. Командир, видимо, самодур какой-то, приказал дураку «вернуть инвентарь любой ценой». И пояснил, что «без прицела миномёт – как слепой».

– Ну и куда ты пошёл? – недоумевал Туманов. – Там же немцы уже…

– А мне прицел… Любой ценой…

У чеха нашли трофейный пистолет и две гранаты в карманах. Ходят ли так сдаваться?

– Под какой ёлкой ты прицел забыл? – напустил строгости Егор.

– Вон под той… – лепетал чех. – Я ж свой, товарищ капитан… Я местный, я наводчик вашей батареи 281 миномётного полка «Валгинский»… Вон под той ёлкой… Сплоховал: ночь, дождь, положил, и забыл… Ну, когда внезапно команда на отход – забыл. Мне бы только забрать…

– Как ты заберёшь, баранья голова, там уже немцы под твоей ёлкой!

– Да я бы бочком, бочком… Они и не заметят… Он в хвое лежит, прикрытый, они его не найдут, если не присматриваться… Да какой – темень вон, дождь, как из ведра, не найдут!

– Ну, так и молись, чтобы не нашли… Пока поступаешь под арест на нашу вахту! Выбьем немцев, если прицел найдётся – пойдёшь к своим… Не найдётся – значит, не твоё счастье…

– Да там он, там… Хвоей же… Не найдут! Как им найти в такую погоду?

Немцам явно было не до миномётных прицелов 281 миномётного, ордена Александра Невского, полка «Валгинский»… Через день прицел был найден под слоем сырой хвои, именно там, где чех и предсказал его наличие…

– И чех, забыл, как его звали, остался жив, – рассказывал маленькой внучке деда Егор. – И, кажется, даже орден потом получил! А если бы ёлки перепутал – к стенке… Но он местный был, он не мог перепутать, все ёлки знал в лицо…

– Давай за них! – поднял витой бокал Иван, обнимая Ольгу свободной рукой, и притягивая её гибкое жаркое тело к себе поплотнее. – За тех, кто пришёл, и тех, кто остался в этих вот синих холмах…

Она тоже обняла мужа левой рукой, долгий и страстный поцелуй со вкусом шампанского на губах обжёг обоих неугасимой страстью. Тихая-тихая местность шептала цикадами об отпуске и лете, о том, что стоит забыть о смерти и думать только о любви…

Война очень хотела, чтобы влюблённые друг в друга Имбирёвы думали, будто она однажды закончилась…

 

* * *

На следующее утро, пробудившись, по привычке делового человека рано, Иван Имбирёв не хотел открывать глаз: так тепло, мягко и уютно ему было на большой двуспальной кровати. Ольга бочком прилежала на нём, из всего оставив на себе только свою особенную, «гранёную» особо чёткими линиями классического силуэта, женскую красоту: головушка на широком плече мужа, льняные роскошные волосы щекочут нос…

Уже потом Имбирёв узнал, что педантичная чета немецких пенсионеров снизу подала на них жалобу, уверяя, что в номере 204 «всю ночь дрались» – тогда как, конечно же, речь шла о противоположном драке и вражде действии.

Но зазвонил блинообразный, как пластиковая лепёшка, телефон, и пришлось аккуратно высвободить правую руку из сладкого плена своей половинки…

– Du wirst aus der Stadt gerufen… – залаяла баклажанных форм трубка, словно в фильмах про войну. – …Bezahlen Sie den Anruf auf eigene Kosten…

– Ершиссен! – ответил баклажану в руке Имбирёв. Это единственное вспомнившееся ему немецкое слово он употребил из хулиганских побуждений. И добился своего. Портье на линии, пытавшийся развести клиента на оплату звонка по городской линии, через мини-АТС Golf Garni, растерялся, кашлянул, охнул и щёлкнул переключателем. В традиционном советском жанре «кино и немцы» слово «ершиссен» звучало перед расстрелами. Что оно означало, и как понял его утренний портье – Имбирёву узнать было так и не суждено…

– Здравствуйте! – вклинился городской абонент на ломаном, но хорошем русском языке. – Меня зовут Вальтер Тизлер, я договаривался о встрече с вашей женой!

– Почему я об этом ничего не знаю? – взревновал спросонья Иван.

– Наверное, потому, что я сорок первого года рождения, и давным-давно на пенсии! – показал незнакомец покладистое чувство юмора. – Я председатель попечительного совета русского кладбища в Лаа, на общественных началах… Но, несмотря на возраст, друзья зовут меня просто Вальти, я, как говорят в России, «свой парень», he-hе-hе…

– Это Тизлер? – обворожительно сонно вынырнула из объятий морфея Ольга, пока лишь наполовину.

– Да, Оль…

– Он председатель…

– Я знаю. Уже.

Иван, комично играя бровями и в подозрительного ревнивца, – передал трубку. Из всего разговора Ольги свет Анатольевны, в девичестве Тумановой, он слышал, по большей части, отрывистые «да» и «да-да», разбавляемые иной раз «это было бы замечательно».

Когда трубка легла обратно в лепёшку корпуса с кнопками, выяснилось, что герр Тизлер до пенсии лет сорок работал в газовой промышленности, закрывал подряды советским газовикам на австрийском узле, много раз бывал в СССР, прекрасно владеет русским языком (это Иван и так уже понял). А теперь, поскольку ему, видимо, делать нечего, заботится о советских могилах родного городишки Лаа. Далее: герр Тизлер сейчас не занят (кто бы сомневался!) и лично отвезёт чету Имбирёвых на военное кладбище, охотно ответит на все вопросы, которые Ольге передали поисковые клубы и безутешные родственники павших. Дочь герра Тизлера, Грета, владеет небольшой компанией перевозок, и готова за скромную сумму предоставить легковушку на всё время пребывания Имбирёвых в Остмарке.

Всё это было правдой, за исключением, пожалуй, «скромности суммы» фрахта. Впрочем, у европейцев свои понятия о дешевизне и дороговизне… Оказавшись в «оппеле» удлинённой модели, Иван гадал, почему за рулём сама фрау Грета: то ли от большого уважения, то ли потому что транспортная компания очень уж «небольшая»?

Но спрашивать не стал: и невежливо, и общество ещё одной симпатичной блондинки отнюдь не претило взыскательному вкусу уральского кулинара…

– В Лаа живёт небольшая, но дружная русская община, – рассказывал разговорчивый старик Тизлер. – Мы вместе занимаемся памятью, есть очень интересные люди! Один много лет провёл в Африке, теперь купил «плюшевый дом» возле Pfarrkirche St-Vitus, у него частный музей африканских редкостей. Если желаете, могу познакомить…

Имбирёв промолчал. Он не хотел знакомиться с эмигрантами, весьма эмоционально и неразборчиво считая их всех предателями.

У Ольги на этот счёт была совсем другая точка зрения, ей очень хотелось бы пообщаться с соплеменниками за тридевять земель, – но Ольга молчала, как всегда в случаях, когда есть риск задеть болезненные струны супруга.

На этот случай была «женская школа» семьи Тумановых. Как говорила мать Ольге, а потом сама Ольга – подросшей дочери:

– Если ты хочешь удержать себя, тогда делай то, что нужно тебе; но если ты хочешь удержать своего мужчину – делай то, что нужно твоему мужчине!

Зерно женского ума падало на подготовленную почву. Даже маленькая Оля уже знала, что вокруг есть много дур, обставивших отношения тысячью самолюбивых детских условий – и добившихся только одного: остались за бортом, никому не нужными…

– Ты же всегда помни, что жизнь – война, на которой трудно выиграть и очень легко проиграть! Если твой мужчина пьёт кофе, а ты чай, то в доме может не быть чая, но кофе должен быть. Если ты пьёшь чай с лимоном, а он с сахаром – можно забыть купить лимоны, но нельзя забывать купить сахар…

И Оля никогда не забывала: кофе, так кофе; сахар, так сахар; сигары, так сигары; предатели Родины – так предатели Родины… Оля гордилась, что в поговорке мужа «все женщины – агенты мирового империализма» имела почётный статус исключения из правил. Конечно, и она, со своей томной ленью, страстью к шопингу, нарядам, светской тусовке и жеманству – тоже была немножко «агентом мирового империализма». Но десятилетиями умело скрывала это от Ивана. Те, кто знали его бдительность – понимали, насколько это трудно…

 

* * *

– Ну, раз уж вы у нас, – подмигнул седовласый и местами сморщенный старик Вальти при личной встрече, – наверное, одним кладбищем дело не ограничится? Предлагаю такую программу, Kameraden: завтракаем все вместе, здесь, в подвальчике отеля, тут средневековые своды из дикого камня и вместо стульев бочки, очень экзотично! Не забывайте, вы в самом сердце винного региона Вайнфритель, такое нельзя пропустить мимо уст… Потом разбираемся с захоронениями, вы… – он игриво, не по-стариковски посмотрел на Ольгу, – как договаривались, записываете и фотографируете, что хотели!

Вздохнув грустно – видимо, самокритично осознав, что не по возрасту уже такая игривость глаз, продолжил:

– Обедаем у нас, мой дом недалеко от Neues Rathaus, обещаю приготовить русские блюда! Поговорим, поближе познакомимся, а потом мы с Гретой отвезём вас посмотреть главную достопримечательность, Therme Laa! Знаете, уникальные термальные источники, минеральные воды, просто уникальные, со всей Европы едут, даже из Китая, и такие римские… как бы сказать… римские термы, комплекс довольно недорогой, если сравнивать с другими!

«Знаем мы ваше «недорогой!»» – подумал Имбирёв.

Но вслух не сказал: уральская суровая мама научила его быть вежливым мальчиком; причём учила далеко не самыми вежливыми способами.

Завтрак в отеле не понравился Ивану Сергеевичу, и не только потому, что он выложил за завтрак сложившейся четвёрки сорок евро. Основу составляли йогурты и всякие мюсли, баночки, как на аэрорейсе, и чувствовал себя Имбирёв, словно в «Макдональдсе». После вечернего пиршества от «сервиса обслуживания номеров» это казалось особенно странным и нелепым, хотя объяснялось европейскими «загонами» насчёт здорового и лёгкого питания…

Кладбище советских воинов в Лаа понравилось гораздо больше, если, конечно, о кладбище можно сказать «понравилось». Далеко от города, затерянное в буколике тисовых перелесков, тихое и безлюдное, оно было неожиданно-ухоженным. Большинство могил родственники не посещали ни разу с самого 45-го года. Тем не менее, с немецкой педантичностью кладбище чистили и озеленяли, однообразные ряды белых обелисков под красными звёздами регулярно подкрашивали и реставрировали.

Пока Ольга, сверяясь с растрёпанным блокнотом, на котором красовался герб и логотип семейного бизнеса, «Имбiрный хлебъ», фотографировала на телефон и оправляла на ей одной известные номера «вацапа» таблички с фамилиями, Вальти и Иван прогуливались по кленовой аллее посреди кладбища, разговаривали на темы, навеянные вечностью.

– Живу здесь всю жизнь! – сознался старенький Тизлер в рубашке-поло, из нагрудного кармашка которой вместо платочка выглядывал сотовый телефон. – Но так и не могу поверить, что здесь… вот здесь, в Лаа! такое творилось… Война ужасна, Иван Сергеевич, немыслима, и самое страшное: когда она кончается, никто потом не верит в её возможность! Я ребёнок войны, герр Имбирёв, и самые мои ранние воспоминания – самые тёмные. Я сознательно пошёл и выбрал в 60-е годы работу с советскими компаньонами: бороться с военной угрозой, чтобы наши народы лучше понимали друг друга! Может, это прозвучит напыщенно, но я искренне хотел бы, чтобы больше никогда не было войны…

– Не могу разделить вашего оптимизма… – грустно сознался Иван Сергеевич, вышагивая аистом, по-хозяйски, заложив руки за спину. – Война омерзительна, согласен, но что мы можем поделать? Пока богатые в этом мире стремятся отобрать у бедных последнее… Пока бедные, наоборот, стремятся стать богатыми – войны неизбежны. Поверьте, самой войны никто никогда не хочет, даже Гитлер её не хотел! Просто все хотят хапнуть побольше, и когда это получается без войны – все просто счастливы. Беда в том, что если всё время хапать и хапать – непременно «прилетит ответочка»…

– Такая, как «Крым-наш»? – остановился Тизлер, пристально вглядываясь в глаза нового знакомого из таинственной российской глубины.

– Да, например, такая, – выдержал Имбирёв этот испытующий взгляд. – Ну, и много ещё каких… Жертва не может согласиться, чтобы её скушали до костей без всякого сопротивления… После нескольких укусов даже тупая и покорная корова начинает брыкаться…

– Очень жаль, очень жаль…

– И мне, поверьте…

– Тогда, герр Имбирёв… – заговорщицки понизил голос старина Вальти, – может, сузим задачу? Если войн нельзя избежать совсем – тогда пусть их хотя бы не будет между нашими великими народами?

– Вот за это, – засмеялся Иван, – я охотно подниму тост на любой дегустации вин в вашем «сердце винного района Вайнфритель», или как он там называется! Русско-немецкая вражда противоестественна, это, может быть, самая большая проблема человеческой цивилизации, отдающая ключи от планеты торгашам и атлантическим подонкам… И теперь нам легче понять друг друга – двум побеждённым, двум разорённым и расчленённым странам…

– Золотые слова! – вдохновился Вальти. – На такой тост, бронирую, вино – за мой счёт!

– Нет уж позвольте за мой! – не уступал Иван.

– Хорошо, пусть будет два тоста на общий счёт! – рассмеялся Тизлер, Имбирёв подхватил, а белокурые женщины, Ольга и Грета, укоризненно обернулись на них: не стыдно ли, ржать жеребцами на кладбище, среди обелисков?!

 

* * *

Но первый тост в ресторане аквапарка Therme Laa Вальти Тизлер поднял вовсе не за геополитику. Он поднял бокал мозельского за «прекрасную идею прекрасной женщины», имея в виду кокетливо склонившую голову Ольгу.

– Сейчас много русских влюбляется в нашу Австрию! – сказал Вальти, покачивая хрусталь в руке. – Но в основном едут сюда просто туристами, банально отдыхать… Это не плохо и не предосудительно, но… То, что придумала Ольга Анатольевна Имбирёва, – лучше во сто крат! Совместить отпуск семьи с важным и священным делом…

– Извините, но меня много лет пилят семьи сослуживцев деда! – шутливо созналась Оля, подняв два пальца, как на суде. – Вначале письма писали на бумаге, а как появились интернеты всякие – у меня уж и выбора не осталось! Дедушка Егор – который «из-за леса, из-за гор» – нянчил меня всё моё детство, не отходя ни на шаг, и передал одну важную вещь: живые ветераны в долгу перед теми, кто не вернулся…

Да, как вспомнишь: он всю жизнь считал себя виноватым, бедный Ольгин дедушка Егор! И всё только потому, что вернулся живым! Он прошёл всю войну от Бреста до Вены, а когда жаркими летними сезонами, которыми врезались в память 80-е, купал Олечку в Сараидели или в Бире – шрамы на его торсе казались девочке замысловатой пиратской картой сокровищ! Он погибал раз десять, если не больше, и как не погиб – сам не знал.

Но ему до самой смерти писали и звонили: «где такой-то и такой-то, вы ведь там рядом проходили, может быть, краем уха слышали»… В большой и продолговатой комнате деда, наполненной витиеватой старинной мебелью из цельного дерева, разрывался угловатый чёрный виниловый аппарат – который Оля с детским испугом звала «рогатый телефон». Он и вправду имел форму «рогоносца», выпирая углами, а трубка соединялась с корпусом прямым шнуром, без привычных советским пионерам пружинок-завитушек телефонного провода…

А когда дедушка умер, оплаканный всем городом, но особенно – энергетиками, как-то само собой так получилось, что последнее земное дело Егора Туманова легло на Ольгу Туманову… В тёмном гардеробе с зеркалами упокоился дедушкин тяжёлый от наград выходной пиджак, а письма и звонки принимала уже внучка без орденов и медалей…

– Я бесконечно уважаю мотив вашего приезда, фрау Ольга! – закончил тост Тизлер и одним махом выпил свой бокал. Все поддержали его.

Ресторан Therme Laa замечателен тем, что расположен под крышей, но на берегу рукотворных озёр огромного зала аквапарка. Тизлеры уже с утра предупредили Имбирёвых, чтобы брали с собой на ужин купальные костюмы: отсюда, из-под стилизованной тростниковой кровли бара, можно с разбегу прыгнуть в термальный бассейн, хочешь, с пузырьками, как в джакузи, хочешь – без…

Дальше, под общими кондиционируемыми сводами – расположились многочисленные горячие и холодные, соляные и массажные бассейны. Есть просто купальная зона, она частично выходит на открытый воздух, сбоку от неё – детская водная игровая зона с горками и бассейном.

Из колоссальной гидрозалы – много дверей, ведущих в разные стороны: одна в барную тропическую оранжерею-бар «Джунгли Лаа», другие – в сауны и парные, устройство которых позаимствовано у разных народов мира.

Таблички на немецком продублированы и по-английски. Читать – и то душа радуется: «Ледяной домик», «Солярная комната-парная», «Травяные отвары, фитобаня». Кроме разнообразных водных процедур Имбирёвым наперебой предлагали специальные спа-услуги, массаж, обертывания, фитнес-зал и бассейн с инструктором аква-аэробики. Сулили за скромную плату «восточные методики восстановления работы мышц и организма», «акупунктуру» – как обещали рекламные щиты, «вплоть до полной релаксации».

– И представляете! – восхищался добровольный гид, герр Тизлер. – Всё это построено совсем недавно! Я тут живу всю жизнь, и всегда тут был сельский район, этнотуризм помаленьку… А примерно с 2005 года началось: вспомнили вдруг, что тут бьют горячие ключи, что местные бауэры славятся здоровьем и долголетием…

– …И началось! – подхватила Грета, обнаружив отцовскую способность к языкам. – Один комплекс, другой, со счёта сбились! И солярий, и ледяные иглы, и соляные и минеральные, и винные, и сырные подвалы… Народу значительно прибавилось! Но, в основном, отдыхающие бездельники, таких, как вы – мало, очень мало… Люди совсем потеряли память…

– А когда люди теряют память, – нравоучительно вставил старый австрияк, – следом они теряют и совесть…

 

* * *

Накупавшись вдоволь, дождавшись, пока в бассейне дадут «морскую волну» (её включали с немецкой педантичностью каждые полчаса), следопыты-любители взгромоздились на табуретки бара, стилизованные под первобытность грубо сколоченные седалища. Мужчины в плавках, женщины – в купальниках, мокрые и довольные.

Изрядно выпили – и продолжили сокровенный разговор, начатый ещё у обелисков советского кладбища.

– Я понимаю одно! – настаивал Тизлер, которому, по старости лет, и нескольких бокалов лёгкого вина хватило, чтобы пустить голову по кругу. – Наши великие нации должны править миром! Жизнь всё расставляет на свои места, Ivan! Что мы видим сегодня, вот хотя бы на австрийских и чешских курортах? Много появилось русских хозяев, скупающих целые кварталы… Русский господин, немец господин. А все поляки и чехи, и прочее славянство, кроме русов – там, где оно и должно быть: на подхвате. Обратил внимание, кто вас в отеле обслуживает? Ни одного немца! Русская нация должна понимать своё предназначение! Трагедия – когда рус идёт на германца! Это трагедия! А когда рус берёт Крым – он берёт своё… Это я понимайт! Польшу тоже делить… ик… надо…

– Господин Тизлер, закусывайте «Тильзитером», – играла Ольга созвучиями, подсовывая старине Вальти сыр-тёзку. – Вы не Риббентроп, да и мой муж не Молотов… – подумала, и добавила, как мама учила: – Помасштабнее будет!

Имбирёв разулыбался: стрела Купидона снова в цель! Ольге казалось странным, что на её глазах уже много раз представители самых разных народов, подвыпив, предлагали Ивану делить землю именно с их этносом – «и больше ни с чьим». Ведь для жены, знавшей Ивана лучше всех, лучше даже, чем родная мать, – Имбирёв был живым символом миролюбия и отвращения ко всякому насилию. Может быть, пьяненьких геополитиков обманывала идущая от него медвежья, основательная и кряжистая, не вполне понятная, но осязаемая сила?

– Я всегда старался жёстко отделять разумное стремление к миру от слабоумного пацифизма, – сознался Тизлеру Иван. – Тем не менее, ваши слова представляются мне в этой обстановке несколько странными, Вальти!

– По-другому думать человек моей судьбы и не может! – рассмеялся Вальтер Тизлер, понимая, что перегнул, и несколько сдав назад. – Мой папаша Франк Гюнтер Тизлер стрелял в меня из «люгера», когда мне было три годика, но рука отцовская дрогнула, слеза глаза ему замутила, не добил…

– Как такое может быть?! – изломил бровь углом изумлённый Имбирёв.

– Моя история необычная… – с готовностью закивал старый Вальти. – Франк Гюнтер Тизлер был убеждённый «наци», служил в войсках SS с самого их основания. Другие сделали карьеру, а он был честный, до самого конца ходил в малом чине… В апреле 1945-го он пришёл с фронта сюда, домой… Точнее сказать, пришёл сюда вместе с фронтом, русские пушки вовсю уже били по Лаа, когда он, в совершенно невменяемом состоянии, появился у нас на подворье…

У гауптштурмфюрера Тизлера была арийская жена, похожая на вас, – Вальт скосил масляный глаз на Ольгу, думая, что делает ей комплимент. – И четверо ребятишек… Самый младший из них – я. Мы прятались от русских снарядов в Keller’ах… Ну, это такая обычная деталь немецкого фольварка, закопанный в землю сарай…

– По-нашему – погреб, – расширила собеседника в понятиях Ольга Имбирёва.

– Нет, погреб я знаю! У погреба есть Luke… Люк, сверху… А у Keller’ов дверь сбоку! Только у нашего Keller двери уже не было. От взрыва рядом её сорвало с петель. Прямо у входа стоял горящий русский танк, поодаль я запомнил другие подбитые танки… Мы, обнимаясь с мамой, впервые услышали русское «хурра!», весь наш Майерхоф пылал. Громче русских ревели только наши коровы – они горели заживо, пятьдесят коров, целое стадо – некому было выпустить их из Viehstall’а… Вы не поверите, что трёхлетний мальчик может запомнить столько деталей, но… Поймите, важно – каковы детали! Есть такое, чего не забудет даже младенец!

– У меня есть одно воспоминание с трёхлетнего возраста, – почему-то смущённо сознался Иван Сергеевич. – Помню утро, нашу кухню, солнце играет с белым кафелем, и бабка мне печёное яблоко сделала… Такое сладкое, а в самой сердцевинке – тёмный густой сироп…

– Такое воспоминание делает честь вашей памяти! – совершенно серьёзно сказал Тизлер. – Мои же воспоминания детства чести не делают – не запомнить, как папа убивает всю семью просто невозможно…

 

* * *

Простой и бесхитростный гауптштурмфюрер Франк Гюнтер Тизлер явился к жене Эльзе, когда бои в районе Майерхофа, пригорода Лаа, немного стихли, ближе к вечеру. Маленький Вальти запомнил его в красивой чёрной форме SS, потрёпанной и пыльной.

Вот он целует мать. Целует белоголовых ребятишек. Он явно не в себе. Может быть, под воздействием наркотиков, потому что резкого шнапсового духа нет и в помине…

Франк Тизлер плачет. У Франка Тизлера дрожат веснушчатые, с рыжеватым пушком, широкие гроссбауэровы руки.

– Всё кончено! – констатирует он, и золотой значок НСДАП хищно посверкивает с лацкана траченого окопами мундира. – Всё кончено, Эльза… Русские идут…

А это и без него ясно, русские уже заняли половину Майерхофа, танки бьют в район костёла прямой наводкой. Жирный запах пригоревшего мяса, коровьего, свиного и человеческого, коптит лёгкие даже в укрытии.

– Русские идут… – расстёгивает кобуру гауптштурмфюрер Тизлер, и слёзы прокладывают светлые тропки через грязные скулы. – Если они будут делать здесь то, что мы делали у них… Эльза, Эльза… Уж лучше я сам… Лучше я сам…

И потом, очень быстро, как и всё в жизни, не облагороженной приёмами кинематографа, случается последний акт его жизненной драмы, драмы очень послушного и усидчивого ученика, всегда честно и бездумно выполнявшего всё, чему учили. Это, может быть, единственное, что гауптштурмфюрер Тизлер придумал сам, без подсказки старших партайгеноссе…

Он хотел застрелить первой старшую дочь, Луизу. Но мать бросилась наперерез, и первая пуля из «парабеллума» вошла между роскошных грудей фрау Тизлер… Луиза умерла второй. Вальти, младшенький, трёхлетка, – должен был умереть последним, но от выстрела к выстрелу, оглушавшим в замкнутом пространстве погребка с домашними заготовками, стрелок становился всё более зыбким, невменяемым, слепым…

Самый маленький из Тизлеров был тяжело ранен (пуля прошла насквозь, над сердцем, но пониже ключицы) – от болевого шока и ужаса потерял сознание, так, что и покойная мать не отличила бы его от мёртвого…

А уж тем более «съехавший с катушек» отец, мало что соображающий в дымной от пороховой гари полутьме импровизированного «бомбоубежища»…

Последнее, что запомнил маленький Вальти – угловатую крестьянскую спину папы, растворяющуюся в ярком квадрате дверного проёма. Гауптштурмфюрер Франк Гюнтер Тизлер поспешил, скрипя хромовыми сапогами, на свой последний бой. Много позже соседи рассказали подросшему Вальти, что Франк широко мерил шагами центральную улицу, прямой, как аршин проглотивший, и стрелял перед собой в никуда. В этот момент русская полевая батарея дала залп осколочными, и неведомый русский артиллерист, словно бритвой, разорвал Франка Гюнтера на несколько ассиметричных кровавых кусков.

– Я, конечно, не знаю имени этого офицера, – сознавался Имибрёвым Вальти. – Но до сих пор благодарен ему. Он нанёс то, что у рыцарей называется coup de grâce, «удар милости» – удар, которым рыцари пресекают мучения поверженного противника…

– Могу подсказать вам имя командира батареи! – задумчиво сказала Ольга. – Судя по описанному вами расположению, сомнений быть не может: это был мой дед, капитан, а после заслуженный энергетик Кувинского края, Егор Туманов! Дедушка умер не так давно, и рассказывал мне эту же историю, но «с другой стороны»…

– Жаль, что я так поздно узнал! – огорчился Вальти и покачал брыльями старческих обвислых щёк. – Я хотел бы пожать руку этого мужественного и благородного воина… Но позвольте мне поцеловать изящные пальчики его очаровательной Enkelin…

Исполнив ритуал не без присущей старым европейцам грации, Вальти закруглил свою обыденную семейную историю:

– В Лаа и окрестностях все зовут меня Russewalther… – он дробно, дряхло рассмеялся-раскашлялся. – И неспроста! Ваши солдаты, может быть, даже ваш дедушка Jegor – нашли мою расстрелянную семью в погребке и как-то опознали во мне ещё живого… Может быть, я напомнил вашему полевому хирургу его собственного мальчонку, но ваш военврач Kamerad Родословлев совершил чудо! В полевых условиях мне перелили кровь русского донора, кого – не знаю до сих пор, безымянного советского солдата… Она и теперь в моих жилах… Так я выжил, и стал «Russewalther’ом»…

Ну, а потом я много лет, до самого выхода на пенсию работал на советско-австрийском газовом хабе, почему и могу разговаривать с вами по-русски… Это мощнейший газовый хаб в Европе, скажу не без гордости, он связал наши народы – как связала их и кровь, бегущая в моих жилах! На пенсию у нас выходят поздно, увы, это не ваша Россия… Завидовал, конечно: все мои советские коллеги, с которыми монтировали хаб, – уже вышли на пенсию, а я всё работал… Но, наконец, списали и меня в утиль! Появилось время, и я стал искать доктора Родословлева. Нашёл его бедствующим, на грани голода, в маленьком городке Тутаеве… Это были 90-е годы…

– Наш несмываемый позор! – помрачнел Иван Имбирёв и хрустнул сжатыми в бессильной ярости зубами.

– Я разными способами пытался помочь ветерану, предлагал валюту, но он отказался… Он был гордый человек, Gott Schütze seine Seele. Он считал, что победитель не может принять денег от побеждённого! Вы, русские, всегда остаётесь для меня загадкой: в Европе только для того и побеждают, чтобы потом брать деньги от побеждённых!

 

* * *

Все сидели молча – «тихий ангел пролетел».

– Ну… Что мы всё, обо мне да обо мне? – спохватился радушный Вальти Тизлер. – Расскажите что-нибудь о себе…

– Обо мне чего говорить? – всполошился, и нахохлился, как воробей, Иван. – Я был юношей, подававшим надежды… На этом всё и кончилось! Жизнь не удалась, и теперь я леплю пельмени… Смешно и трагично, правда: свести человека к пельменю…

– Ну, я надеюсь, это profitabel… прибыльно?

– Как вам сказать… – откровенничал Имбирёв. – Было бы убыточно, до Австрии бы не долетел… Но дело это тоскливое, сами понимаете… Цеха, как застенки… Воруют… Я ловлю… Если по мелочи, то прощаю! А если… ну, тогда приходится карать… Думаете, это приятно? Думаете, мне нравится наказывать нищих бедолаг, для которых полкило фарша в штанах – серьёзный приработок? Такой, что ради него рискуют… Думаете, мне в удовольствие их карать? А иначе нельзя, герр Тизлер: вынесут всё! Наждачного камня, нож подточить, и того не оставят…

Герр Тизлер рассказал в ответ поучительную историю о поволжском немце-фольксдойче, который в 90-е вырвался на «историческую родину» по тогдашним законам ФРГ.

– Этот немец устроился в пекарню… Хорошую пекарню, с именем, наверное, такую же, как у вас, герр Имибрёв! А поскольку за плечами у него был опыт – он стал там воровать изюм и муку… И никто не замечал – потому что у нас преступники грабят банки, а не банку с мукой… Потом фольксдойче замучила совесть, и он от чистого сердца пошёл к своему хозяину, учить того жить по-рыночному. Дал хозяину две булочки, и попросил найти разницу. Хозяин разницы не нашёл. Торжествуя, репатриант воскликнул: «Вот видите! В одну я положил изюм по вашей норме, в другую – поменьше… Никто не заметит, говорю я вам! Экономика должна быть экономной!». Ну, и в итоге репатрианта выгнали с позором…

– Так сказать, – гоготал герр Тизлер, – пострадал человек за правду! Хотел хозяину помочь – а вон как обернулось!

– Вот, Вальти, мы говорили с вами о войне, – начал задетый за живое пекарь Имибрёв, владелец целой сети пекарен. – Война отсюда и начинается, дружище… У меня тоже воруют, всё время, но когда понемногу – я терплю. Знаю – и терплю… Только не наглей, такой принцип… И вот какая штука: не воровать им нельзя! Концы с концами не сведут, зарплата такая…

Имбирёв охватил ладонью шею, как будто его что-то душило. Так он обозначил капкан, рыночный капкан «хищник или жертва», в который угодил ещё смолоду. Парадокс заключался в том, что Олин муж воплощал тот строй, который сам же от всей души ненавидел. А был ли у него выбор? Став вместо хищника жертвой, чего бы он добился? Обелиска и по-немецки пунктуального ухода за могилкой? И то сомнительно, не говоря уж о большем…

– И не потому, – почти закричал Иван, – что я не хочу платить нормальную зарплату! Я просто не могу, понимаешь, Вальти? Никакой капиталист не выдержит, если будет платить больше, чем у конкурентов, ферштейн? Когда сложилась система узаконенной нищеты – всё, аллес капут! Я не могу за государство сделать его работу. Скажу, как экономист, Вальти: поднимать зарплату можно только всем сразу – или никому…

– А почему у нас не так? – скромно, боясь ранить, поинтересовался Тизлер.

– А потому что вы победили в 90-е! – развёл руками экономист Имбирёв, видевший траекторию каждой копейки, словно беркут мышей из поднебесья. – Не вы, конкретно, Австрия, а коллективный Запад. И вы сделали такие правила игры, в которых хорошо вам, и только вам… И это можно называть капитализмом, а можно – началом, прологом войны.

Ольга вспомнила Вену, летнюю Вену, камень которой вальсирует в зное, Вену, которая кажется то одним большим музеем, то одним большим торговым центром. Вену, в которой Ольга кружилась в ритме «культурного досуга», убеждая мужа, что венская опера – «слишком дорого», окрыляя его своими скромными запросами… А на самом деле технично уклоняясь от скучного занятия прослушивания опер, которого ей за глаза хватило в музыкальной школе.

Вена, в которой так легко забыть о вечности войны человеческой – когда карман набит фиолетовыми купюрами… Зачем война, когда всё так хорошо, светло и ярко вокруг?

А ведь хорошо-то, светло и ярко только у тебя! Кто бы спорил: сорить валютой по европейским кабакам – хорошо. Весело. Комфортно. Беда в том, что большинство тех, кто сорят, не задумываются – откуда взялись их евро, из чьего пота, крови, костной муки слепились в «счастливый пельмень», уложенный, по-булгаковски, «непосредственно в карман»…

Что ты можешь думать о миролюбии, о блаженстве мирной жизни под соляным куполом термальных аквапарков с фужером экзотического коктейля в руке, ты, девочка-удача, одна из тысяч землячек, вытащившая длинный жребий?

Девочка-удача, мчащаяся в серебристом вагоне-ресторане по рельсам жизни, мимо тысяч и тысяч проржавевших судеб-тупиков, обрывающих рваные рельсы в жухлом бурьяне? Помогаешь мёртвым и родственникам мёртвых – а кто и как поможет живым?

 

* * *

В свой отель Иван и Ольга вернулись далеко за полночь, выслушав претензии от соседей снизу на «подозрительные шумы», и не слишком успешно попытавшись быть в этот раз потише.

Пока они шатались по геотермальному аквапарку, плескаясь в минеральных водах, в номере невидимые горничные аккуратно перестелили кровать, заменили все использованные и разбросанные в порыве страсти как попало полотенца, добавили средств для душа, аккуратнейшим образом вынесли весь обильный после «романтического вечера» мусор.

А утром – снова разноцветные, похожие на детское питание баночки с йогуртами и джемами, кладбищенские работы, часок в городском архиве – для установки утраченных имён, и винный погреб «большой дегустации» – со множеством вин, перебиваемых кусочками сыра на шпажках.

– Если у бутылки вина пластиковая крышка, – пояснял сомелье, – то такое вино ненастоящее… Только пробковое дерево, друзья, только пробковое дерево – или перед вами винный напиток…

В городке Лаа проживает всего 6 тысяч жителей, Иван сказал Ольге, что городок размером с их приусадебный участок, где тесть с тёщей с бессмысленным упорством разводят огурцы с помидорами и луком. Обойти Лаа – всё равно, что сторожу гаражного кооператива обойти охраняемый объект!

Правда, исторических памятников в Лаа Оля обнаружила несколько больше, чем на примыкающем к их коттеджу на кувинской улице Травной огороде. На огороде, строго говоря, было только три «исторических памятника», с гордостью демонстрируемых гостям дома, когда их выводили через двойные двери на внутреннюю террасу, под сливовые деревья. Первый – это бюст Ленина, который где-то выбросили, и который Иван, одержимый ностальгическим недугом, притащил к себе на участок вместе с постаментом. Он додумался поставить Ильича с помойки прямо под сдвоенные стрельчатые готические окна супружеской спальни, откуда Ольга любила смотреть на Луну и звёзды, предаваясь романтическим мечтам. Плохо, видимо, для колхоза, отлитый Ленин смотрелся среди романтических грёз утончённой и чувственной белокурой голубоглазой красавицы – как «Доширак», заваренный посреди банкетного стола…

Ольга очень тяжело переживала соседство с Лениным, и даже собиралась устроить истерику, чего с ней никогда не бывало. Но потом, взяв себя в тонкие холёные руки музыкантши, решила, что навидалась с раннего детства немало Ильичей, и не один из них не кусался. В конце концов, говорила она себе, есть ведь и это окно – две узкие, разделённые маленькой, но изящной колонной витражные арки… И есть эта спальня, большая-пребольшая, больше всей квартиры, в которой она родилась… Не говоря уже о двухэтажном доме с мраморным камином, смотровой башенкой, прислугой и двумя, извиняюсь, санузлами… А кроме того – есть семья, трое детей, и это – главное! А Ленин, словно бы задумавший спеть серенаду под окном здешней принцессы, – ну… как бы помягче… Не нравится – не смотри…

Вторым историческим памятником прилегающего к коттеджу на Травной «оазиса плодородия» была уродливая, но огромная теплица из поликарбоната, которую купила (точнее, уговорила купить сына) свекровь. Теплицу тоже демонстрировали всякому, кто заглянет на огонёк к Имбирёвым, хотя она явно не блистала ни формами, ни агрономическими результатами.

Третьим историческим памятником при коттедже Ольга считала своих «предков» и сверкруху, сведя их в один жужжащий, докучливый, и по своему милый, жаляще-медоносный комплекс, оберегаемый со всем реставраторским пылом-жаром.

Что касается австрийского Лаа, с которым палисадник Имбирёвых опрометчиво вступил в конкуренцию по части культурного наследия, – то тут было на что посмотреть!

У города имеются сразу две ратуши – Старая и Новая. При этом новая старше большинства зданий в Куве, потому что построена в 1898 году; а про старую и говорить страшно!

По поводу каждой чумы суеверные предки лаандертальцев ставили чумные столбы, которые теперь напоминают о мрачном прошлом городка, пугая гулким чёрным колодцем дат, вроде «1680» – и тому подобные глубины времён.

А церковь Святого Вита вообще стоит на земле с 1240 года, и ничего её не берёт, даже Вторая мировая война!

– Какие прекрасные фрески! – сказала Ольга из вежливости, очутившись в нижней подклети собора.

– Пройдёмте дальше, – смутился гид, – это от сырости...

От неё два шага (как от чугунного Ильича к поликарбонатной колбе теплицы) – и туристы оказываются у стен крепости Лаа. Это такая раковина, сложенная из серых и выщербленных временем больших камней, в самом центре которой – центральный Донжон, формами напоминающий кадку, в которой Олина свекровь (да чего греха таить, и мать порой) квасит капусту на зиму…

Крепость, – выкупленная горсоветом у владельцев, – сегодня главный символ города. Под защитой её мощных рвов и бойниц – первый австрийский музей пива.

– Вообще-то пиво не герой нашего романа… – смущённо сознавались Имибрёвым Тизлеры. – Это северяне нас портят! Когда тут проходит пивной фестиваль – стыдно сказать, сборы от био-туалетов как от Венской оперы!

– А за… – начал было Имбирёв, но Тизлер, десятилетиями общаясь с советскими людьми, телепатически прочитал его мысль:

– Предупреждая вопрос всех русских: «просто за угол» мы не можем! Мы всё-таки немцы! Но мы южные немцы, австрийцы. У нас и диалект свой, и вино раньше нам пиво заменяло… А пиво было уделом пруссаков, швабов…

– А вы не швабы? – иронично осведомился Иван.

– Мы – остмарк!

– С ума сойдёшь, различая ваши сорта немчуры! – сознался Имбирёв чистосердечно. – То ли дело у нас: русские от Ключевской сопки до могилы Канта! Есть, правда, хохлы – но это не «другие русские», это испорченные русские… Ну, вроде как бывает колбаса, а бывает подтухшая колбаса…

– Хорошо вам!

– Да не жалуемся…

Компашка заглянула в музей пива, продегустировала основанное в 1454 году пиво Hubertus Bräu, под аккомпанемент разговоров, что Австрия – это всё-таки больше вино… Правда, выпили Тизлеры в два раза больше Имбирёвых…

От пивной цитадели – вслед за гидом гости нырнули в тоннель через «зеленый дом», весь укутанный плющом, и оттуда вышли к игрушечной водяной мельнице. Здесь одетая в средневековое платье и чепец миловидная женщина продавала билеты городской «водяной лотереи».

– Дамы, купите наши благотворительные билеты! – предложила она с фальшивой маркетинговой улыбкой (а Грета переводила Ольге). – Если выиграете, то купите себе новую шубку!

– А если не выиграю? — усомнилась Ольга со столь красившей её наивностью.

– Тогда я тебе её куплю! – утешил муж. И продолжил мрачной философской сентенцией: – Бывают в жизни состояния безнадёжности, когда уже неважно – выиграл или проиграл твой лотерейный билетик….

В парке Шиллера Ольга зябко передёрнула плечами, несмотря на жару: дедушкино место, призраками проступают лужи крови из его рассказов за семейным столом…

Утешила экскурсия на самое большое предприятие в мире по производству лимонной кислоты, фирму Jungbunzlauer. Оттуда двинулись посмотреть руины городской стены на северо-западе города – точнее, неуклюжую имитацию руин, слишком уж упорядоченную и чистенькую для настоящей разрухи. В «Вытянутой башне» Имбирёвым показали «шведское ядро», якобы со времен шведской осады. На Ольгу оно не произвело особого впечатления, ядро как ядро, такое же чугунное, как бюст Ленина под её спальным окном…

Поинтереснее глянулись на женский взгляд колонна Роланда напротив Старой ратуши, позорный столб 1575 года, и место паломничества туристов – музей карет…

 

* * *

Когда ноги уже побаливают от бесчисленных шагов, а глаза – от бесчисленных экспонатов, уютная австрийская кофейня, в которой тихо плывёт над столиками музыка, – это молчаливое «сердечное согласие». Никто и не спрашивает друг друга – присесть ли на увитую лозами террасу, а спрашивают, что за произведение звучит?

– «Кофейная кантата» Баха… – без промедления, устыдив гидов, сообщает Ольга Имбирёва. У неё с детства абсолютный музыкальный слух и советское, качественное музыкальное образование.

– Чтобы попробовать Австрию на вкус, – с ложной многозначительностью сообщает герр Тизлер (а глаза смеются), – нужно попробовать кофе по-венски…

И получается как в сказке про «три корочки хлеба»: продолговатые кофейные чашки белого фарфора отнюдь не одиноки на столе. «Австрию пробуют» сразу со всех сторон, и хозяева – с аппетитом не худшим, чем их гости.

Появляются порции венского шницеля – в золотящейся панировке, по легенде, заменившей на этом королевском блюде изначальную золотую пудру. Дополняет его нежный «тапельшпиц», отварная телятина с пышной свитой гарниров, радуют глаз драгоценные бутылки местных сортов: Хадрес, Маутерн, Гамлитц с розовой, бежевой, зелёной наклейками.

– Ну что? – возглашает Тизлер, разливая по бокалам-флюте, с молнией изогнутыми ножками, традиционную для вина «Гамлитц» шутку. – Быть или не быть? Вот в чём вопрос!

Только культурные люди поймут, какая связь между маркой винных погребов «Гамлитц» и шекспировским вопросом; Имбирёвы сдержанно улыбнулись.

– Мой «Хадрес» не дом и не улица, мой «Хадрес» Советский Союз! – парировал Иван Сергеевич, но Вальти с дочерью игры слов не распознали. Всё же их знание русского языка имело свои, вполне понятные, пределы.

А где вино – там и сырная тарелка, верный, проверенный веками альянс! Но тут подавали даже не тарелку, а большое изящное блюдо сыра: чеддер из козьего молока, подкопченая гауда, овечий сыр, гран падано, фьоре сардо, пекорино, манчего, ночерино, бри, каламбер… Имена сыров тают во рту, как и их волнисто нарезанные ломтики! Вся Европа сошлась в одну сервировку, как в наполеоновской армии…

Поскольку Имбирёвы и Тизлеры общаются уже несколько дней – Иван Сергеевич стал более откровенным, больше рассказывал о себе – вопреки первоначальному «чего обо мне говорить?».

– Я подавал такие большие надежды… – хвастливо ностальгирует он, попивая явно сверх нормы свой крепкий, насыщенный, сельской домашней выдержки «Хедрес-Советский Союз».

Дальше душевные, обрусевшие много лет назад иностранцы с изумлением слушают хорошо знакомые Ольге пьяные излияния про университет и средневековых схоластов, большинство которых – немцы (а в России вообще «немец» – любой, кто не говорит по-русски, от слова «немой»).

– … Но меня подводила латынь! Латынь у меня была слабоватая… Ну, Кувинский университет, какие там преподаватели латыни?! – откровенничал Имбирёв. – Но я знал нечто большее! Я их душу понял, философию их языка… Я открыл семантические созвучия… Ну, знаете, как русское «мышление – мышь», латинское «rat» – «рациональность»… Вы можете, конечно, подумать, что это бред! – подозрительно покосился Имбирёв, будто он, пекарь и пельменный лепщик, снова подаёт надежды в высоком смысле. Тизлеры заверили его, что и предполагать не смели, но несколько поспешно, на Олин взгляд…

– …Но лучший в России специалист по средневековому номинализму, профессор ЛГУ Мавританов, сказал о моей рукописи: «Новое слово»…

Ольга Анатольевна, у которой и сын уже жених, и дочка на выданье, давно уже не удивлялась присутствию в их счастливой семейной жизни тени загадочного профессора Мавританова. Профессор Мавританов из Ленинградского государственного университета был такой же неотъемлемой частью причудливого ландшафта Иванова мышления, как «синие холмы» – австрийского вечернего пейзажа.

За давностью лет и нелепостью предмета Ольге трудно было определить, что в завиральных историях об отправке рукописи в Ленинград правда, а в чём Имбирёв, по свойственной ему манере, приукрашивает события.

Хотя профессор Мавританов давно стал частью её семейной жизни, и семейного хмелька, но Ольга понятия не имела – кто он такой. Даже Гугл с Яндексом в определении подозрительной личности не помогали. Видимо, профессор жил в эпоху до интернета, а после смерти уже никого не интересовал, в силу причудливой узости научных интересов. В это «хотелось верить», как Малдеру и Скали, потому что иначе пришлось бы признать, что Иван просто выдумал «лучшего специалиста по средневековому номинализму»!

В силу очевидной нелепости фамилии, Мавританов рисовался озорному воображению Оли персонажем мистерии-буфф, «Бани» и «Клопа».

– Мне была открыта дорога в аспирантуру ЛГУ, и профессор Мавританов… – восклицал Имбирёв, словно бы государственную тайну раскрывал, и дальше следовал набор малопонятных терминов истории философии.

Немцы, скорее всего, из вежливости и европейского такта слишком активно поддакивали Ивану, и это сыграло с ними дурную шутку. Иван решил, что наконец-то история о его переписке с Мавритановым кому-то интересна, и по мере того, как раз за разом пустел его волнистый бокал-флюте, распалялся с азартом. Перешёл от личных неудач и сломанной карьеры учёного ко вселенской скорби:

– Боже мой, я родился в стране, где человек мог заниматься тем, чем ему хочется… Можно было писать статьи в газеты, я за это получал отличные гонорары! А можно было издавать томики стихов! Можно было поехать с археологами, а можно было, как я и делал, отправить свои соображения о семантической философии средневековой латыни номиналистов профессору Мавританову… И быть уверенным, что профессор Мавританов тебе ответит!

– И быть уверенным, что планету эту примут по учебнику… – вспомнила Ольга Анатольевна прикол своих студенческих лет, когда они с подружками, хохоча, гоняли пластинку-приложение к «Медицинской энциклопедии» на квартире Элинки, дочки профессора хирургии. На пластинке были записаны речи психбольных, одна смешнее другой. Был там и некий бывший экономист, который собирался стать «воздушной планетой», и довольно основательно доказывал лечащему врачу неизбежный, как коммунизм, приём «по учебнику» этой планеты…

Однако Имбирёв – жена всегда восхищалась им, хоть и подсмеивалась, – был чертовски убедителен.

– А теперь, чёрт побери, – что теперь? – хватил он могучей, как медвежья лапа, ладонью по столешнице так, что тарелки запрыгали, а австрийцы за соседними столиками всполошились. – Ты хватаешься за то, что в руку даётся, не глядя, что это – лишь бы тянуло тебя из трясины… Кулинария какая-то, пельмени какие-то, Господи! Меня хоть раз, хоть кто-нибудь, хоть из простой вежливости спросил – а хочу ли я открывать пельменные?! «Они приносят деньги» – вот и весь аргумент. И крыть нечем. Не нравится – добро пожаловать в бомжи…

«В сущности, он прав… – думала Оля. – Просто не ко времени шарманку свою завёл… Тут, понимаешь, красное, белое, пармезан, бри – а он со своим Мавритановым…».

Новых знакомых, Тизлеров, градус эмоциональности Имбирёва тоже распалил, лишний раз доказывая, что это – заразно…

– Поверьте, в 46-м нам было хуже, чем вам в 92-м! – почти прокричал проникнувшийся малопонятными смыслами тёмных Ивановых речей старина Вальти. – Нас объединяет позор поражения!

 

* * *

И он сумбурно рассказывал про 1946 год, жизнь в приюте, про первое послевоенное правительство с его "альпийским долларом" и килограммом эрзац-хлеба на четверых в неделю.

И о том, как выделили бочку чечевицы, а там оказались черви, освоившие чечевицу раньше сирот. И о том, как они догадались «замочить» конкурентов-червяков, опустив крупу в воду на целую ночь – а «потом она уже была чистой».

По плану Маршалла австрийцам поставляли американские консервные банки с надписью «только для собак», но и этих собачьих консервов отчаянно не хватало… Девушки продавали себя, чтобы кормить семьи: за пудинговый порошок, за упаковку сухого молока, за шоколадки.

– Похожие внешне на вас, Ольга… Старшие девушки, рослые блондинки… Делились с нами, малышами, тем, чем им платили союзники…

Тут уже не трагедией непопадания в аспирантуру ЛГУ пахло, держи выше: с третьей бутылки Имибрёва потянуло в геополитику.

– Господи, как глупо человечество! – кивал Тизлер морщинистым подбородком. – Мы едим оленину с ризотто, и при этом снова сползаем в окопы, как будто нельзя без войны…

– Счас начнётся! – понимающе цокнула языком Ольга.

Иван стянул волоком по лбу свою белую бейсболку с красным двуглавым орлом и не менее кумачовой надписью «СОЧИ», уткнулся ей в ничку, как делают спортсмены, утирая пот.

А когда отнял её – немцы со страхом увидели неподдельно-плачущее лицо, искажённое судорогой страдания:

– Всё мне это знакомо… А я вот не вытащил страну… Хотя меня, по сути, именно этому учили… А я плохой ученик оказался, страну не вытащил… Себя вот вытащил, а на большее меня не хватило…

Ольга, уже привыкшая к таким внезапным переходам за много лет совместной жизни с Иваном, реагировала гораздо спокойнее, чем немцы. Она, сама университетская выпускница, убей – не могла представить, как выглядел предмет «Спасение Отечества» на экономическом факультете заштатного и не особо престижного Кувинского госуниверситета. И кто должен был читать такой предмет курсу Ивана Имбирёва – Козьма Минин? Князь Пожарский? Как звали князя Пожарского, Оля не помнила, да и сомневалась, что преподавательские ставки в КГУ устроили бы князя-рюриковича…

Иван, собрав на себя завороженное внимание даже соседних столиков, изумлённые бюргерские взгляды – понёс какую-то околесицу про «Фуд-Корт», принадлежавший ему ресторанный этаж в торговом центре, подкову из множества кулинарных марок, которую он замкнул фанерной сценой «Приют клоунов». Городские клоуны туда приходили, развлекали кушавшую за столиками публику, и никто не спрашивал у них диплома…

«Господи, какой диплом можно спросить у клоуна?!» – лихорадочно соображала Оля, пытаясь угадать по приметам мимики, куда кривая вынесет эту забористую аллегорию супруга.

– Любой клоун может там развлекать гостей торгового центра, показывать свои репризы, сцена, кулисы, всё что есть… Потому что я и сам в определённом смысле клоун… – вывернул Иван Сергеевич, продолжая пьяно плакать, и объяснив, наконец, свою отеческую заботливость к городским лицедеям – профессионалам и любителям.

Фуд-Корт существовал в «торгушнике» уже несколько лет, был записан на Ольгу, и номинальная владелица всегда считала, что площадка аниматоров перед ним – одно из средств привлечения клиентов. Никогда ей и близко не подходило к голове, что Иван каким-то образом связывает эту площадку детских праздников с собой и собственным статусом…

 

* * *

Посреди душной ночи на самой макушке лета Ольга проснулась в номере «204» от болезненного, словно бы раненого медвежьего урчания под самым боком. То ли с похмелья, то ли от полноты чувств Ивана Сергеевича Имбирёва мучили кошмары.

В них не было мохнатых лап или кровавых клыков, трупного движения или русалочьего плеска: только нелепость, сильнее всего пугающая нелепость…

В этих снах, скомканных простынями невыносимой духоты, он почему-то должен был убивать таких понятливых и радушных, таких свойских и приветливых Тизлеров – отца и дочь… Тех самых Тизлеров, с которыми успел подружиться, ощущая самую искреннюю симпатию и родство душ, так, что даже свою тайну насчёт профессора Мавританова успел им разболтать. А он чужим и посторонним про Мавританова никогда не рассказывает…

Более того, и Тизлеры, отец и дочь, должны были почему-то убить Ивана Имбирёва, а им не хотелось, как «рабам лампы» в отношении Алладина, они хотели бы улизнуть от такой неприятной миссии. Но что-то во сне, могущественнее их всех, – не давало им отвертеться, толкало к убийству человека, к которому они не чувствовали никакой неприязни…

Ольга немного отстранилась от жаркого большого тела мужа и, приподняв голову от подушки, разведала обстановку. В темноте болотными призраками зеленовато и гнилостно мерцали кнопки пульта от кондиционера. Оля нажала на пусковую – холодный ветер мёртвого воздуха освежил взмокшее тело, устремившись из продолговатого белого ящика «LG» под самым натяжным потолком…

В полумраке буквы «LG», такие знакомые, подмигивающие смайликом товарного знака, – мистически преломлялись в «SS», а озорной смайлик – в череп и кости.

– Надо закрыть балкон! – сказала сама себе Ольга – Кондиционер бесполезен, когда помещение раскрыто…

Подошла к пластиковой балконной раме – и остолбенела: над синими горками, типичным австрийским горизонтом, разливалась густая атмосферная краснота, пульсирующая облачным строем на всю необозримость видимого небосвода…

Где-то с сухим треском расколовшегося столпа мира ударило предгрозовым разрядом. Шла гроза, шла издалека – и потому залегли в окопы и ветерок и цикады – ни звука, ни дуновения, только ржавой охрой вымазанное небо, куда хватает глаз, и дальше…

Что-то неумолимое и нечеловеческое надвигалось на муравьиный уют человеческих жилищ и торжищ, на все геотермальные аквапарки и музейные пыльные стёкла, на застольную роскошь, трепещущую перед нисходящим ужасом атласными скатертями и салфетками, на птичьи трели и насекомый треск…

– Ничего, это только гроза! – постаралась успокоить себя Ольга. – Перед грозой всегда невыносимая духота и звон в ушах… Это только приближение грозового фронта, суть – атмосферного электричества, и боле ничего…

И вспомнились слова старой песни, знакомой по дедовским посиделкам с ветеранами:

…Просыпаемся мы, и грохочет над полночью,

То ли гроза, то ли эхо прошедшей войны…

 

Да полно, прошедшей ли? Разве всё поделено навсегда? Пусть не думает Иван, сейчас разметавшийся стонущим раненым зверем по большой кровати, что Оля – захребетник, который сел на шею ему, и ничего не понимает…

Она-то понимает, и получше других. И Ивана, и вообще…

Лакомо лопать – это приятно и совсем нетрудно. А вот отвоевать себе право так лопать у всего движимого и недвижимого мира, который не прочь всё сладкое схарчить ВМЕСТО тебя, – другое дело.

И те, кто остались за гранью, – однажды непременно попытаются прийти. Война – мохнатый чёрный каннибал-морлок, который приходит снизу, из машинного ада, за кровавой данью к блаженствующим элоям…

Заклинанием от этого ночного упыря всех эпох служит только память – трезвая, крепкая и долгая память.