Николай ПОДГУРСКИЙ. НЕПРЕРВАННЫЙ ПОЛЁТ. Роман для настольного чтения (фрагмент)

 

Николай ПОДГУРСКИЙ

НЕПРЕРВАННЫЙ ПОЛЁТ

Роман для настольного чтения (фрагмент)

 

 

Памяти деда моего,

Каверина Павла Матвеевича,

русского крестьянина,

солдата и мученика,

посвящаю.

 

              Пролог

 

Каверин сел за стол, устало ссутулил плечи. Вытащил из кармана куртки и аккуратно, стараясь не повредить, разгладил сгибы сложенных вчетверо листков бумаги. Внимательно, в который уже раз, всмотрелся в ксерокопию не очень качественно сделанной фотографии.

На снимке – белая скала, на её отвесной стене – идущий человек в чёрном, с крестообразно раскинутыми руками. Опущенная кисть правой руки и склонённая голова выражали смирение. Старик шёл по земле, к Истине, и он был прав.

В который уже раз вспомнил слова Николая Васильевича: «Смысл жизни, который от Бога, – в Пути. В смиренном движении по Прави».

«Да… Многомерна и многомасштабна Вселенная… Сколько ни охватывай её взглядом, с любой точки – результат всегда один: даже самый острый взгляд не может уйти за горизонт. Так что же делать? Довольствоваться тем, что доступно рукам и, как поступает наука, не замечать того, что нельзя объяснить с помощью логики? А может, настроившись в резонанс тонким энергетическим колебаниям, уйти в Природу, раствориться в ней, чтоб потом, после возвращения, иметь иные, не только материальные горизонты? «Истина бесстрастна, – говорят мудрецы. – Она есть, и всё». Но как остаться беспристрастным защитнику носителя Истины, своего народа, если народ на глазах погибает под ударами врага? Как? Велико стремление познать, но нет на свете тяжелее ноши, чем ноша Знаний. И взяв однажды, не сбросишь её с плеч никогда. Да и не каждому она по силам; не потому ли даётся она не всем и не сразу?..»

Вздохнув, Каверин положил перед собой следующий лист и начал вчитываться в текст, который давно уже знал наизусть.

 

                Плевелы

 

Посеял Творец семя, чтоб повторить Себя. И были всходы. Хранить же их от губительного случая ниспослал Первого ангела своего. Но искусил тот себя нечистым помыслом. Подумал же так: «Когда не позволю на земле плодам Творца вызреть, то Он умрёт и стану я. Я не повторю Его ошибок и всё сделаю лучше». После обрезал иным, избранным, всходам крайнюю плоть их, сказав, что так, обрезывать сердце их, повелел Творец. И стали они плевелы. Соткалась тогда завеса для них из вожделений и похотей их же, и не увидели обрезанные за завесой Света. Нечистый же сказал, что Свет за завесой – есть Таинства. Но когда не увидели плевелы Свет и Путь свой, встали они у Стены и в плаче великом прокляли судьбу свою. На то сказал, усмехаясь, нечистый: «Зачем вам Свет? Вот вам Книга. В ней – Заповеди. Чтите их и множиться будете. Там – Закон, им каждый взвешен, подсчитан и оценён. Деньги – вот ваша мера и свет. Что мне пользы, когда вы видите Путь и по нему уйдёте к Свету? Польза мне здесь, в движении и слепых стремлениях ваших. Не ищите жизни в земле, она темна, напитана соками мёртвых и в ней страдания. Уйдите из неё и корнями войдите в тела, стоящие рядом. Там соки живые». Послушались плевелы, но, изойдя из земли своей, не стали различать добро и зло. Напившись же соков живых, которые были кровью, отяжелели в грехе и падали вниз, увлекая за собой многих, и не обрезанных. И стала Тьма. Нечистый же, обратившись ко всем, и не падшим, лукаво сказал: «Кайтесь! Ибо то, что вы зачаты и рождены – грех». И стали каяться все, потому что во Тьме слепы и зрячие. Тогда нечистый, не пряча уже лица и имени своего, сказал: «Иного ни вам, ни детям вашим нет и уже не будет. Вы забудете любовь и совесть. Нет вам ни Креста, ни Пути, вы канете и не уйдёте в Свет. Кровь и ужас – вот ваш бог! Тьма и Ничто – вот вам награда!»

Он не был Богом и в гордыне его неведомо было ему, что плевелы уже собраны в снопы для предания огню, что не все всходы ослепли и пали. Что окрепли иные, сподобились благодати и через Свет Духа пройдя, не убоявшись Тьмы, возвысились до Творца. Там увидели они, что конец Времени, Тьма и Ничто, ставшие наградой для падших, обратились для них новым рождением и новым Светом. Ибо нет ничего, более великого и священного, что может упрятать или исказить нечистый, чем Истина. Тогда завеса над различением, сотканная нечистым, разодралась надвое, сверху донизу. И открылась Истина Чистым Всходам, ибо нет ничего более великого и более священного, из того, что может дать Творец сынам своим, чем Истина. Отозвался тогда Творец Словом на молитву в сердцах их и повторил Себя.

 

В который уже раз Каверин вернулся в мыслях к тому памятному разговору у Николая Васильевича, когда старый учитель, отвечая своим ученикам на главный вопрос в жизни, отдал сокровенное: «Зачем, для каких целей живёт человек? Человек, который создан Творцом по образу и подобию своему? А ответ простой: человек создан Творцом для самоповторения. Всё живое создаёт себе подобное и через самоповторение идёт в Вечность. Творец смертен, как и всё сотворённое, что нас окружает, как смертна вся Вселенная, но вечен в самовоспроизведении, самоповторении. Умопостигаемость Творца для земного человека недоступна. Принять Его долженствование можно только смирением сердца.

А вы, пилоты, должны всегда помнить: народ, его земля и та невидимая, единящая их сила, что зовётся Духом народа – есть неразрывное тело. Язык же, словесная речь – это видимая, осязательная связь между народом, землёй и Духом, самое важное между ними звено».

Вспомнил тот вечер, когда пришёл Лёшка с рассказом о своём видении и слова Коротыша: «Выходит, чтоб увидеть высшую цель в жизни и дорогу к ней, достаточно сверять свои поступки и мысли со своей совестью. Уж она-то, посланница Бога-Духа, различит, к добру или к злу очередной поворот пошёл. Кто слышит свою совесть и следует её голосу, никогда не ошибётся...».

 

За окном – сумеречный октябрьский полдень. Тихо, редкими лохмотьями, падает снег. Несколько часов отдыха, последний полёт – и в отпуск.

За последние полгода Каверин устал невероятно. Каких-то полгода…

 

                Соловьёв

       

                            Математическое мышление есть только

                              вполне определённая в предметном

                              отношении совершенно пустая

                                          форма мышления.

                                                  М.Хайдеггер

 

Все страны граничат друг с другом и только

Россия граничит с Богом.

Райнер Мария Рильке

                          

…А теперь, со стороны противника, мы испытаем на себе, что такое режим «Д»… Особенно попрошу обратить внимание на радары ближнего, дальнего и космического обнаружения. Именно в такой последовательности установлены терминалы, – подполковник Соловьёв микрофоном указал на мерцающие мониторы в открытых дверях автомобильных кузовов.

Только что в безоблачном апрельском небе над группой офицеров – преподавателей и курсантов лётного училища, прошла контрольная, в обычном режиме, пара машин «Гроза-2м» – многоцелевых боевых самолетов. Двухмесячные курсы переподготовки лётного состава подходили к концу, и перед сдачей экзаменов пилоты-наставники на испытательном полигоне демонстрировали возможности новой техники.

С западной стороны снова появилась пара машин. Они летели на малой скорости и не высоко – около двух тысяч метров.

– Внимание! – Соловьев зажал в кулак переговорное устройство, – режим номер один… Пуск!

Каверин помнил из лекции, что их станет много – больше двух с половиной сотен, но не ожидал, что эффект будет таким впечатляющим. Чернокрылая пара самолетов вдруг раздробилась вширь и неровной, от горизонта до горизонта, лавиной навалилась на людей. Каверин знал, что из них только два были реальными целями, а остальные, ложные, возникли за счёт эффекта виртуального дробления и аудио-голограммы. Однако, как он ни напрягал зрение, отличить реальные цели от ложных не смог.

Пикирующая армада многоголосым рёвом, как демонстрацией могучей силы, угрожающе прижимала всё живое к земле. Казалось, ещё миг – и всё, что внизу, будет раздавлено, искорёжено, просто перестанет быть. Рукотворные монстры, умноженные гением обмана в сотни раз, убивали всякую волю к сопротивлению. Многоголосый рёв исходил, казалось, отовсюду: ревело небо, ревела земля, ревел кузов стоящего рядом грузовика, ревели, не раскрывая ртов, люди. Рёв и гуд сквозь кожу проникали в тело, леденили кровь, судорогой стягивали мышцы и, казалось, размягчали кости. Остались только вылезающие из орбит глаза, скованные неотвратимым ужасом последней предсмертной мысли: «Сейчас они врежут залп – и всё!» Каверину казалось, что он отчётливо видит отверстия на ракетных кассетах и чёрные эти отверстия, хищно рассыпанные на сотнях машин, все до одного, нацелились в него. Кроме ожидающей смерть последней мысли в сознании ничего не осталось. Рёв и гуд выдавили всё и на свободное место загнали страх, всеохватный и неуправляемый: «Сейчас будет залп!»

Невероятным усилием воли Каверин переломил животный ужас, что мутью поднимался у него откуда-то изнутри, и вот – сверкнула ликующая радость: «Это же наша, моя техника! Мне летать на этих машинах, мне!».

– Обратите внимание на экраны, – стараясь перекричать многосотенный рёв двигателей, настоящих и виртуальных, Соловьёв пальцем указывал на мониторы: там было то же, что офицеры наблюдали с земли.

– Режим номер четыре! Пуск! – голос Соловьёва, усиленный мощными динамиками, с трудом пробивался до слуха Каверина.

Ушедшая с набором высоты, уже достаточно далеко, цепь самолётов синхронно мигнула красно-жёлтыми точками форсажа. Машины, видимые из-за большого расстояния только по следу инверсии, пошли вверх с резким набором скорости. Через минуту по ушам наблюдателей больно хлестнул громовой раскат: самолёты ушли в сверхзвук.

Неожиданно, как и возникли, рёв и гуд схлынули и стихающим прибойным рокотом, вслед за ушедшими самолётами, растаяли за горизонтом.

Как вы убедились сами, эффект виртуального дробления достаточно сильный, а если режим номер четыре использовать над населённым пунктом, то, сами видите, его можно и не бомбить, – спокойным, как ни в чём ни бывало, голосом, подполковник Соловьёв продолжал экскурсию, – действует как шумовое оружие… сопутствующий, так сказать, эффект.

Великое дело – цифра! То, что вы сейчас видели и слышали, – Соловьёв сделал паузу, неторопливо прохаживаясь перед грузовиками с радиолокационными станциями, – есть простейший обман. Мы элементарно вывели оцифрованную информацию за предел различимости. Нами был взят за основу метод магического использования чисел натурального ряда, который противник использует в качестве денежных единиц. Согласно последним достижениям науки человек представляет из себя симбиоз многомерных и многомасштабных вращающихся в Ничто информационно-торсионных и энергетических полей. Как, впрочем, и всё материальное, что человек воспринимает… Уровень восприятия – это то, что мы фиксируем органами чувств и регистрируем приборами.

Всё сделано очень просто. Вначале мы приняли различимость органов чувств за точки отсчёта и относительно их оцифровали реальные ощущения. Манипулируя цифрой, мы научились искажать любую реальность. Но это было только начало. Теперь, как вы видите, мы создаём виртуальные фантомы и используем их как оружие. Заметьте, не самое слабое. Ощутили на себе? – Соловьёв откровенно веселился над потрясением, которое только что пережили офицеры. – Как видите, цифрой всё это – восприятия человека и показания приборов – легко обманывается… Но какой эффект! Таким образом, владея цифрой за пределами различимости, можно сконструировать убедительный подлог в любом измерении… Да… Его действие вы только что испытали на себе, – Соловьев заслуженно гордился разработками своего НИИ.

Товарищ подполковник! – один из курсантов звенящим от возбуждения вопросом решился разобраться в непонятном. – А если противник расшифрует цифровые потоки?

Объясняю. Нынешний противник переводит все аспекты человеческой деятельности в цифру. Причина проста: с помощью цифры, выведенной за предел различения, легче всего сконструировать матрицу любого подлога и манипулировать поведением людей. А мы говорим: пожалуйста! И создали более мощное контроружие. В чём наше преимущество? Мы решили бить врага на его идеологической территории. Противник принимает скорость света максимально допустимой. И для него быстрее ничего нет. Скорость света – высшая тактовая частота в их компьютере. Человек не может увидеть то, что лежит за пределами скорости света. Компьютер не может производить операции со скоростью, превышающей его тактовую частоту. А скорость опорного генератора бортового компьютера «Гроза-М» в режиме виртуального дробления на два порядка, в сто раз, превышает и всегда будет превышать скорости самых новейших образцов противника.

Наука противника сама себя ограничила рамками, забором теории относительности. И забор этот – конечная величина скорости света. Прошу обратить внимание: это величина считаемая! Вся их наука вне этого забора существовать не может, потому что не может допустить вечную бесконечность Вселенной! А мы именно туда – в недосягаемую противником область – вывели точку отсчёта своей системы – опорную частоту бортового компьютера. И они теперь просто не сумеют отличить нашу виртуаль от реальности. И никогда не научатся! Потому, что они стоят на мировоззрении, в основе которого находится цифра. Они не допускают даже вероятности субстанций, где числа, цифры нет. А мы цифрой вывели ложь за предел различения и заставили её служить нам. Понятно? А почему так получилось, позвольте пока не рассказывать! Понятно? – Соловьёв добродушно-насмешливо посмотрел на курсантов.

 «Какая техника!» – в мыслях Каверин склонил голову перед гением инженеров. Тогда он даже не догадывался, что магические законы, положенные в основу нового оружия, работали только в присутствии посвящённых. Но и собой был тоже доволен: он, в числе первых двух экипажей Таёжного кольца, прошёл курсы переобучения на новых машинах.

 

Зачёты, экзамены, волнения – «как бы не срезаться» – всё позади. По случаю успешного окончания курсов в офицерской столовой училища, как обычно, организовали торжественный вечер. Праздник получился двойной: накануне хорватская компания «Интернейшл Технолодженс» сдала комиссии училища в постоянную эксплуатацию тренажный комплекс «Гроза-2м». На памяти Каверина такое было впервые – чтоб частная, да ещё иностранная, фирма поставила в войска защитной авиации тренажер для самого современного стратегического оружия?.. Преподаватели и курсанты рассматривали данный факт как неприкрытое предательство командования, однако из опасения быть уволенными, открыто не высказывались, роптали глухо.  

В конце вечера, как это часто случается в многолюдых официальных застольях, где нет танцев, общее течение праздника разбилось по небольшим, в несколько человек, группам. В одной из них по воле случая, оказались Каверин со своим ведомым Алексеем Блаженовым, ведущий конструктор Соловьев и Марьян Шошкич, один из руководителей группы наладки тренажного комплекса. Невысокого роста, с округлой широкозадой фигурой, одноглазый, со слащаво приклеенной к лицу улыбочкой, Шошкич вызывал у Каверина только одно чувство – презрение и брезгливость, однако терпел его, раз уж случилось быть за одним столом.

Трёп подвыпивших офицеров, как обычно, плавно перекатывался с военной техники к женщинам и обратно. Необычным в их кружке было присутствие хорвата, на котором, в конце концов, и сошлось всё внимание.

Приезжайте отдыхать ко мне на Адриатику, все приезжайте, с семьями приезжайте, я буду рад вас видеть, – лебезил Шошкич. По-русски он говорил свободно, с чуть заметным акцентом.

А денег на дорогу дадите, Марьян? – недобрым, серо-свинцовым от выпитого взглядом Лёшка, казалось, готов был просверлить хорвата насквозь. О том, что лётному составу выезжать за границу для отдыха запрещено, Шошкич похоже не знал, и перспектива оплачивать дорогу приглашённым его не устраивала.

– О! Деньги? Конечно же… О деньгах поговорим… Потом, – увиливал он от конкретики.

Подполковник Соловьёв, скупо говоривший в течение вечера, решительно попросил слова.

– Я о серьёзном, Марьян… – Соловьёв тяжело вздохнул и медленно перевёл взгляд на сидящего напротив Шошкича.

Единственный буро-коричневый глаз хорвата от напряжения стал огромным.

– Я слушаю, слушаю вас, Евгений Михайлович, – подбодрил он Соловьёва.

– Извините, если скажу не гладко, слишком о серьёзном нужно говорить… – неожиданное и непонятное волнение могучего мужика начало передаваться и остальным. – Вчера состоялся комиссионный прием тренажного комплекса и мы, здесь сидящие, знаем, что тренажер прекрасный, сбоев в работе практически нет… Потому мы и находимся здесь, а не машинном зале. Дело решённое, чего там…

– Спасибо, большое спасибо, вы так оценили нашу работу, я передам нашему руководству, что вы так довольны, вам большое спасибо, – не выдержав напряжения, рассыпался бисером Шошкич.

– Я не об этом… Мы для создания тренажёра отдали вам программное обеспечение всех систем нашей «Грозы», а вы программное обеспечение тренажёра нам не отдали. Даже если ноу-хау, они по значимости несравнимы. Не я, к сожалению, принимал решение… Сейчас я могу только вас просить…

– Говорите, что делать и мы очень внимательно, очень внимательно будем думать, – снова перебил Шошкич.

– Вы, Марьян, уважаемый человек. Вас могут допустить к себе и выслушать большие люди там, у вас на родине. Пожалуйста, передайте им… Вы же знаете, Марьян… Русский человек может жить и умирать ради бессмертного и вечного… Русский человек самопожертвованием делает и себя и свой народ бессмертным и вечным. Россия – последняя страна, и русский народ – последний на планете народ, из которого может родиться Бог. Бог никогда не родится в народе рабов и стране разврата… Передайте им, если не родится Бог, тогда умрут все. И русские и нерусские. Попросите их… Не убивайте Россию… Вот… – Соловьёв растерянно оглядел всех сидящих – казалось, сейчас расплачется. Спохватился, увидев, что стакан с водкой так и держит в руке. Совсем упавшим голосом попросил-предложил:

– Ну, так… выпьем?

– Можно алаверды, господа? – опять перебил Шошкич и, не дожидаясь согласия, снова ввинтился взглядом в переносицу Соловьёва. – Мы знаем этот закон, мы живем в цивилизованном мире, мы верующие, мы будем делать всё, чтоб вам было хорошо и чтоб долго сотрудничать, сейчас с вами выпьем за ваше здоровье, за здоровье всех присутствующих, – деланно-бодрым голосом закончил тост, потянулся своим стаканом к остальным.

Каверин нехотя, следуя лишь этикету, подставил ему свой стакан. Чокнулись, выпили. Молча начали закусывать.

Чуть позже, стоя на крыльце перед тем, как разойтись, Лёшка, втягивая сигаретный дым, раздражённо ухватил Соловьёва за рукав:

– На хрена ты перед этим козлом кверху лапками развалился? Надеешься, что они одумаются? Да они сейчас, если и захотели бы, всё равно не остановятся! Мочить их, гадов, надо, а не на брюхе перед ними ползать! Закон они знают!.. Какой закон? Как тебя, лоха, обобрать? Жалости от них ждешь? Так её в нём нет, жалости! Хорват… Ты посмотри на его рожу – он же чистопородный пятичувственник! Ты, русский офицер, носитель и хранитель Бога, у этой дряни пощады просишь, ты в своём уме? Бить их надо! «Грозой», цифрой, деньгой! А жить по-своему, в своём Боге, в своей вере. Нам целомудрие жён наших спасать надо, девочек, которые сыновей нам рожать будут, защитников! Ты обратил внимание, как этот козёл смотрел на тебя, когда ты говорил?

– Да как-то не до того было, – вконец смутился Лёшкиной отповеди Соловьёв.

– А я вот понаблюдал! Его же трясло от страха! Как нечистого перед крестным знамением!.. Не ожидал я от тебя, Евгений Михайлович, простоты такой, хуже ребёнка. Р-распустил сопли… перед кем? Не проси у них ничего, не проси, понял? А то руки больше не подам!

– Ладно, не вешай нос, всё наладится, – Каверин примирительно положил руку на плечо Соловьёву. – И тебе хватит, остынь, – взяв Лёшку за локоть, потащил его в сторону общежития, – разошёлся… Пойдем мы, спокойной ночи, товарищ подполковник, всё нормально будет…

 

 

                                        Домой

 

Обратно решили ехать поездом. Решили, не сговариваясь, как один. На всех сказалась усталость напряжённых учебных будней, и каждый надеялся за трое суток пути хоть немного отдохнуть. С трудом выпросили в кассе отдельное купе; сразу же после посадки, под копчёную курицу выпили 0,7 «Кубанской» и начали культурно, в «дурака по ушам», отдыхать. Собственно, «отдыхали» втроём: майор Коротков – Санька Коротыш, прозванный так за его без малого двухметровый рост, со своим ведомым – капитаном Сидоровым, в миру просто Сидором, и капитаном Блаженовым, Лёшкой, который ходил ведомым в экипаже майора Каверина.

Они – полковые товарищи Каверина, его друзья. В бою за каждого из них он без раздумий отдаст жизнь. И у него не было сомнений: случись что – каждый из них поступит также. А причина их единомыслия была простая: каждый из них посвятил свою жизнь самому чистому и благородному мужскому делу – защите своей земли. Их, правда, смущали мутные дела «перестройки с реформами», но не очень. Пока ещё они держали в своих руках самое мощное в мире оружие и имели право его применить. Пилоты защитной авиации. Элита.

Балагуристый Сидор, здоровый, как про таких говорят, до безобразия, с бочкоподобной грудью и несокрушимым спокойствием, раз за разом проигрывал. Уши его, распухшие до величины чебуреков, постепенно наливались угрожающей синевой.

Каверин, с верхней полки в полуотрешённом состоянии созерцающий заоконные пейзажи, после очередной экзекуции не выдержал:

– Кончайте, парни, у него ж гангрена скоро начнется!

– А вы, Пал Матвеич, не нерничайте, не нерничайте… Я и то не нервничаю, хоть мне и надо бы… Щас вот я их, – торопливо сдавая карты, подкатил глаза кверху Сидор, – щ-щас, ох и высплюсь я на ихних ушах…

– А-а, – махнув рукой, отвернул голову в сторону окна Каверин.

Смотрел на проплывающие полустанки, деревни, дороги, весенние лужи, ручьи, одетые в свежую изумрудную зелень поляны и березовые рощи. «А у нас только-только, да и то не везде, снег сошёл… А у нас…». Как-то незаметно для себя Каверин ушёл памятью в детство, в то незабываемое весеннее утро… Тогда дед его, десятилетнего Пашку, взял с собой посмотреть покос. Очистить его, пока не выросла трава, от веток, валежин и прочего мусора…

 

 

                                                     Дед

 

                                   Русская идея? Искать Её следует

                                      не в изТорыи, куда нагибают, 

                                              а там, где потеряли.

 

…Кобыла Карька, смахивая хвостом надоедливых мух со взмокшего крупа, вытянула, наконец, телегу из длиннющего сумрачного оврага. Дальше дорога пошла ровно, по краю широкого, до горизонта, вспаханного ещё по осени, поля.

– Тпру-у, – натянув вожжи, дед остановил телегу, – погоди-ка… вот, – приложил сильную теплую ладонь к спине внука, призывая его к вниманию.

В невидимой высоте звенели жаворонки. Их было так много, что, казалось, их голосами из синего поднебесья струится, переливается, колышется ласковым ветерком яростный свет весеннего солнца. А навстречу свету трепетным прогретым маревом, влажностью, обнажённой от снежных одежд тянется земля. Тянется стыдливо, ненавязчиво, словно девственница, влекомая непонятной истомой, неизведанным доселе чувством, в ожидании его властного животворящего прикосновения. Солнечные лучи радостно и свободно пронизывают своей ярью восходящие земные струи, и земля, готовая стать матерью, нежно принимает их, утоляя жажду любви.

– Заневестилась землица-то, – дрогнувшим голосом произнес дед. Лицо спокойное, как всегда, чуть прищуренные от яркого солнца глаза, и только вздрагивающие ноздри выдавали крайнее волнение. Какая-то неизъяснимая, захватывающая теплота исходила от простых его слов.

К запаху деда, лошади, ранней листвы примешалось ещё что-то. Оно, незнакомое, непознанное никогда раньше, будто бы и не пахло. Оно, от телеги и до самого края, до далека, где поле сливалось с небом, колыхалось, струилось неуловимо-радужным многоцветьем, светилось прозрачно-медовым, влекло, волновало, и с каждым вдохом расширяло грудь. Волей случая он оказался свидетелем торжества взаиможертвенной любви ЗЕМЛИ и НЕБА, свидетелем божественного прикосновения, их первого весеннего поцелуя…

Поддавшись чувству подсмотренного таинства природы, Пашка отрешился на миг, и вдруг с ним случилось что-то непонятное, необъяснимое. От горла до паха туго натянулась струна, зазвучала переливом, сердчишко в его груди колотнулось и ухнуло куда-то вниз, отозвавшись оттуда острой нотой, блаженством щемящей боли… Боли, не покинувшей его после уже никогда.

 Спохватился, заметив на себе внимательный, чуть искоса, взгляд деда.

– Ну что, сынок, принял в сердце своё землю нашу? Видишь как – невелико сердце, а вся земля уместилась… Вся боль её – теперь твоя боль. Не прогонишь её, боль-то, и не убежишь от неё. Ты уж от земли не отрывайся, сынок, и не обмани её… И всегда… всегда слушай. Через сердце своё слушай. – Затих ненадолго, потирая лоб, чтоб завершить трудную для себя речь. – Землю, Павлуша, как и жизнь свою, человек не сам себе получил. Даром дадено, да не деньгами и спрос будет…

– А чем, деда? – не выдержал паузы взбудораженный Пашка.

– Чем… Делами вот, что на земле оставишь, да верностью. Не предал, да не продал чтоб. Вот и спрос весь. Всего-то и ничего, вроде… Так-то… люби её, Павлуша, землю нашу. Гляди – она ведь живая. Ты её береги, обиходь, да люби... Люби по-разному, как время придёт. Как земля весной заневестится – вспаши и семя посей, – она женой тебе станет. А к осени, как уродит землица, накормит тебя, да приголубит – она тебе родней матери, уж она-то на любовь твою всегда больше отдаст… Без земли ни тебе, ни детям твоим жизни нет. Ты сын ей и муж, и отец, и воин, и свет. И без тебя земля, что сиротка малая, беззащитная... Так-то... Береги её, да учись у неё, она всему научит…

– Деда, а всему земля научит, это как? – не совсем ещё опомнившись от пережитого чуда, спросил Пашка.

– Как?.. – помолчав, переспросил дед. – А вот так и научит… Как всё на земле, так везде всё и есть.

– А всё на земле – это как, деда? Расскажи!

– Расскажи, – дед усмехнулся, погладил внука по голове, – просто слово сказать, да не просто понять…

– А ты всё равно расскажи! Я и не пойму если, так запомню… Ну, деда, пожалуйста!

– Всё, что на земле живет, Павлуша, после себя потомство и место под солнцем оставляет. Вот и человек также должен… детей вырастить да землю свою сберечь…

– Деда, а потом что, зачем все люди живут?

– Зачем? – неторопливо переспросил дед. – Человек – он зерно Божье. В нём начало всему, что есть. А уж чему вырасти придётся – от самого зависит…

– Деда, а что, человек может в себе и букашку, и любого зверя вырастить?

– Да Бог его знает… наверное, может…

– А Бог всё знает?

– Бог-то? Конечно, всё.

– Деда, а что, человек так и Бога в себе может вырастить? – сам не понимая толком своих вопросов, не отступал Пашка.

– Наверное, может, кто знает… Ишь чего восхотел, – дед, удивлённо приподняв брови, покосился на внука.

– А если может, то как? Расскажи!

– Расскажи-и… Бог – есть Истина… Словом Бога не изъяснишь, Его можно лишь сердцем принять… Истину, сынок, тебе никто не подскажет. Если кто и научать станет, да ещё без спросу, не слушай. Слово без спросу – оно что улово. Закрутит, замутит, да обратно к берегу прибьёт… Истина? Что в естестве – то от Бога, то и есть Истина. Каждая травинка или букашка – она и в человеке есть. Только и делов – присмотреться в себя да вслушаться…Ты Бога-то не в стороне, в себе ищи и расти Его, да себя-то с сердцем своим сверяй, в нём и есть голос Божий, оно не обманет, одно оно тебе и повелит, как дОлжно быть. Вот и учись чувствовать всё, что Богом тебе подарено, принимай в себя всё, до чего только дотянуться сможешь. Тогда сам себя и осудишь, что от Бога в тебе, что так, пустышка, перекати-поле… И нету на свете ничего сильней, чем из сердца правда. А услышать как… Всё, что растёт, да живёт, намекнёт, да и земля сама подскажет… Только и всего-то, что примечай да слушай. Откроешь ей сердце, она и научит – всё, что знает, отдаст. У неё, у землицы милой, на всяк твой вопрос – подсказок воз. Ясно?

– Ясно, деда…

Хотя ничего ясного для мальца Пашки Каверина тогда не стало, даже наоборот, то немногое, что было ясным, стало непонятным и запутанным на многие годы. Но с той поры Каверин начал вглядываться в себя, в людей, учился различать, что от Бога, а что от иного. И хоть не переставала изумлять грандиозная многоликость и переменчивость увиденного, но именно с того памятного утра Пашке начал открываться Творец – как безличный, непостижимо великий и могучий долженствующий императив, идеал естественноповелительности – «Так дОлжно быть!» Чувственность развивалась в нём, как если бы он тренировал в себе память или мускулы…

Давно уже не было среди живых деда. Но вот то весеннее утро хранилось в памяти чётко и ясно. Как будто было вчера…

 

 

                                          В вагоне

 

…В вагон Каверина вернули шлепающие звуки очередной расправы над Сидором.

– Саша любит… ы-ых! бананы, Лёша любит… ы-ых! бананы, а бананы никого… ы-ых! не любят!

– Карты давай, карты давай, – Сидор с багровым от злости лицом возбужденно вырывал из Лёшкиных рук карты. – Уши свои готовь, уши свои готовь, – тарахтел он обычной своей скороговорочкой, – щас я вам, щас я вам!

Однако его собственные, нахлопанные до синяков, уши на кончиках уже потемнели и, как показалось Каверину, подвисли безжизненно, наподобие прихваченных первым морозом огуречных листьев.

– Всё! Хорош! Потом доиграете! Пошли на ужин, – коршуном спрыгнул он на игроков, сгрёб со стола карты, сунул их себе в карман. – Ж-ж-иводёры, становись в строй!

Подчинились охотно: изуверская эта игра утомила Коротыша с Лёшкой не меньше Сидора.

Ужинали, благо – идти недалеко, в вагоне-ресторане. Но вагон есть вагон, хоть и ресторан… Только рассиделись – пора уходить: в вагонном ресторане расписание, как в столовой. Пришлось взять с собой и продолжить в купе. Закончили ужин поздно, когда рассветное окно уже пересилило тусклые вагонные светильники. Шустрый Сидор, безо всяких признаков опьянения, в три минуты ликвидировал последствия пиршества:

– Спать, спать… нам, по программе отдыха, к открытию ресторана нужно хорошо выглядеть, – легко запрыгнул на верхнюю полку и захрапел, лишь только голова коснулась подушки.

– …Блаженов! Ты или валяться будешь, или одно из двух! Пал Матвеич, ты совсем запустил воспитательную работу с подчиненным! – Свежий подворотничок, выскобленный подбородок – Сидор выглядел как огурчик и деланным шумом, направленным на Лёшку, устраивал для всех подъём к открытию вагона-ресторана.

– Толик, отвяжись, а, – Лёшка, отвернувшись к стене, натягивал на голову одеяло. – Я имею право хоть раз в жизни побыть вне строя? По болезни…

 – Не трогай его, пусть поспит, – всклокоченные волосы, пухлые, как у хомячка, щёки и полуприжмуренные спросонья глаза Коротыша выражали само добродушие. Разбуженный активностью Сидора он уже сидел, опустив огромные, с мосластыми пальцами ноги на коврик. – Потом подойдёт, если захочет…

…В ресторан Лёшка пришёл, когда друзья наливали уже по четвёртой. Сидор, мгновенно оценив унылость друга, пружинисто подскочил, уступая ему место у открытого окна, затараторил, хлопоча, своё:

– На-ка вот, на-ка вот, к ветерку поближе, а то морда лица взбледнулась чего-то, давно придти-то надо было, чего там вылёживал… – быстро налил водки в стакан, томатного сока – в другой, пододвинул к нему свою тарелку с недоеденным винегретом, ткнув своей вилкой в тарелку Коротыша, вытянул оттуда откушенную половинку солёного огурчика и, как есть, на вилке, приложил Лёшке на тарелку. Окинув взглядом сервировку, завершил её кусочком ржаного хлеба. – Лечить же надо человека, лечить, а то чо же…

Каверин, со снисходительным поощрением наблюдавший милую его сердцу картину, вдруг насторожился: полутупой Лёшкин взгляд зацепился за что-то, что мгновенно вбросило его в боевую стойку. Губы сжались в нитку, брови сдвинулись, цепкий и внимательный, словно перед стрельбой, взгляд упёрся в какую-то цель. Медленно приподнимаясь, захрипел:

– Тормози! Быстрей к стоп-крану! Там пропасть!

– Щас! – с готовностью отозвался Сидор, обхватывая правой рукой Лёшкину шею, а левой подставляя ему ко рту стакан с водкой. – На-ка вот, быренько, быренько, ну вот, выпили… вот и хорошо, – будто над ребёнком заворковал, усаживая на место плавно отмякающего Лёшку. – Какие тормоза, не надо нам тормозов, не надо ведь, правда?

– Не надо, – сипло подтвердил Лёшка.

– Пьянственное недоумение, – под одобрительное ржание Коротыша поставил диагноз Сидор.

Дальше – как обычно. Сидор в очередной раз объяснил лечебное свойство своевременного похмелья – и покатилось: о бабах, самолетах, наших и не наших, самодурах-генералах…

 

…Недели через две после приезда в часть, возвращаясь с полигона, Каверин резко свернул на проселок и, заглушив мотор своей «Нивы» под разлапистой сосной, жёстко повернулся к Лёшке:

– Ну, стопкранщик, рассказывай…

– Да я уж истомился весь… как под приговором… жду, жду… долго так…

– Случая подходящего не было. Не у комполка же в кабинете, или в воспитательном отделе разборки с тобой учинять, – неохотно обронил Каверин. Он не исключал, что услышанное объяснение может повлечь увольнение Блаженова из защитной авиации и подсознательно сам уходил от разговора.

А сейчас он, склонив голову, уставился во что-то на тормозной педали и с никаким выражением на лице выжидающе тянул паузу.

 

 

                                Бездна

 

Жизнь – без начала и конца.

Нас всех – подстерегает случай.

Над нами – сумрак неминучий,

Иль ясность Божьего лица.

А.Блок. «Возмездие»

 

– Там с поворота дорога на мост выходила, – глухо начал покаяние Лёшка, – а я когда глянул, другого берега-то нет…

– Как это – нет? – Каверин внимательно, стараясь предугадать дальнейший рассказ, посмотрел на него.

– Там бездна была, серо-черное Ничто… И мост никуда не шёл.

– Да? А что с ним случилось?

– Растворился, растаял… И река растаяла… От первого быка, который не на берегу, а в воде стоял, вместо гранита… куча розовато-туманной глины – и всё. И фермы моста полурастаянные… На берегу всё целое, а как пролёт начинался, так всё и таяло, сначала мелкие детали, а потом большие. В конце несколько узлов от ферм висели в воздухе, и всё. Самые последние – рельсы, будто культи обглоданные, неровно так… и поблёскивают… и контактный провод над ними… светится. Состав, – Лёшка тяжело вздохнул, продолжая, – медленно-медленно почему-то въезжает на мост и растворяется… на моих глазах. С электровоза корпус клочьями сполз; кабина… рамы нет, колёс нет; а двигатели, какие-то светлые, – едут, вагоны чуть дальше, следом… Всё запомнил, картина, вот словно сейчас, перед глазами… А в ушах музыка гремит, помнишь, на площади Революции на демонстрациях играла: «Наш паровоз вперёд лети, в коммуне остановка, другого нет у нас пути, в руках у нас винтовка!» А я будто зритель в нешуточном балагане. Какой путь? В бездну? Какая там коммуна, какая там может быть остановка? Мне почему-то сразу понятно стало, что коммуна вовсе не великая цель, а путь в распад, в Никуда. Смотрю, а оттуда холодом как напахнёт, даже не холодом, а какой-то стужей леденящей… Пытаюсь встать, а колен уже и не чувствую, только в ногах жилы замороженные хрустят, ломаются… Ужас почти всё сознание сковал, руки сами топыриться начали, будто кто арбузы под локти вставляет… Вот тут, Паша, я и закричал, мне показалось, что я с ума схожу…

– Не одному тебе показалось, – слушая сбивчивое Лёшкино повествование, Каверин усмехнулся про себя: «Да уж, действительно, в вагоне, который называется жизнь, далеко не многие пассажиры понимают, куда они едут, сколько им осталось пути и где конечная станция…» – А потом, когда водку выпил?

– А потом прошло, – растерянно пожал плечами. – Ты знаешь, Паша, у меня временами такое чувство появляется, будто судьба уготовила для меня страшное испытание… Я мог бы отказаться от него, но изнутри какая-то подсказка идет: «Пусть будет так, как не тобой задумано…» Я уж согласие сам себе дал… Но такая в душе тоска, – Лёшка глянул на Каверина беспомощным взглядом, полным невыразимой боли обречённого на мученическую смерть.

– Да минует тебя чаша сия, – дурашливо подытожил Каверин.

– Я же тебе, как другу, – обиженно заморгал Лёшка.

– Ладно тебе, я пошутил, – Каверин примирительно положил ему руку на плечо. – Ты вот что… Я с ребятами поговорил, они про тот случай молчать обещали, а ты – больше никому, выброси из головы и не вспоминай больше, понял?

– Да понял я всё, – обречённо отозвался Лёшка.

Но больше понял, конечно, не Лёшка, понял Каверин, что забыть видение бездны выше Лёшкиных сил и возможностей. Ни один человек не сможет забыть по своей воле то, что однажды ярко врезалось в сознание. Не сможет забыть потому, что такое ему не дано забывать, от природы. Человека можно заставить молчать об увиденном, но заставить забыть нельзя. А это не одно и то же.

Надо было ехать, но Каверин, придавленный неимоверной тяжестью Лёшкиного рассказа, медленно ворочая мыслями, делал выводы: «Да, похоже, Лёшка сумел увидеть то, что люди полагают бессмертным – смерть вечной души. И сравнить этот ужас распада в Ничто можно, наверное, с ужасом тонущего в омуте человека: вот он уже окончательно захлебнулся и идёт ко дну, но в последний миг земного ещё сознания перед его внутренним взором проходит вся его жизнь, от раннего детства до падения в воду. Именно здесь вся его жизнь, с хорошими и плохими делами выставляется на высший суд. Суд Бога. Беспредельный, всеохватный страх в душе утопающего от близкой смерти, он, конечно же, есть одно из самых мощных чувственных переживаний. Но сколько он длится? Какой-то короткий миг, после которого наступает или спасение, или смерть. Смерть, где душа принимается Богом или отдаётся дьяволу в преисподнюю на распад. А вот здесь, в энтропии, распаде души в Ничто, в Безвременье, всё гораздо мощнее и длительнее: вечные мучения. Здесь заканчивается разрушение, энтропия сотворённого, здесь властвует Ничто, враг, не имеющий ни содержания, ни формы, ни творящей воли… Это и есть то, куда сталкивает людей дьявол. Дьявол не может подарить жизнь – это не в его возможностях; дьявол не может подарить бессмертия – это не в его власти; дьявол не может подарить вечного блаженства – это не его епархия. Дьявол может только обречь душу на вечные муки, и он это делает, нарядившись в одежды Бога. «Ну что ж, теперь будем знать, чего следует избегать и чего нельзя делать: предупреждён, значит вооружён.»

Каверин не помнил, когда, при каких обстоятельствах к нему самому пришло понимание граничности бытия: он, с его способностями различать, а также всё то, что он различает, промыслены и созданы Творцом. Созданы в Ничто, там, где не было Пространства, Материи и Времени. И если кто-то говорил, что мир бытия вот-вот погибнет или рассказывал, как сейчас Лёшка, о видении бездны, то для Каверина это означало примерно одно и то же: человек подсмотрел то, что есть за границей различимости, установленной Творцом для всех обычных людей. Каверин был убеждён, что в лапы дьявола он не попадёт и, в отличие от Лёшки, существование бездны у него ужаса не вызывало. Он даже не вдумывался глубоко: ну, есть бездна и есть… естественная, как смерть. Не биться же в истерике от того, что есть? Однако сегодня через Лёшкин рассказ и его переживания стало более понятно то, что в религиях называют адом, вечными посмертными муками: распадение в Ничто собственной души на собственных глазах. При полном осознании неотвратимости происходящего и безо всякой возможности что-либо изменить по одной лишь причине: тело было уже мертво.

Когда тело мертво, душу падающего в бездну человека уже не спасёт никакой мессия и спаситель. Спасение каждого человека – в руках самого человека до тех пор, пока живо его тело.

Каверин ещё более утвердился в мысли, что для выбора пути после смерти возможность есть только одна: при живом теле, при жизни на земле. И в сознании ещё более чётко и явственно закрепилось убеждение: с дьяволом никаких компромиссов совершаться не должно; спасение своей жизни или жизни своих близких путём предательства, сделки с врагом – это самообман, это путь к самоубийству, это путь в Ничто.

Передёрнул плечами, промысливая Лёшкин рассказ. Но содрогнула Каверина последняя мысль:

Предавшего Землю не примет Небо!

 

 

                             Праздник

 

…Но это было потом. А сейчас, 12 апреля, был праздник. День защитной авиации.

– Горбатились, горбатились всей дивизией, а досталось всё какому-то цукерманчику, – раздражённо бурчал Лёшка, узнав, что гарнизонную базу отдыха втихушку, пока они были на курсах, приватизировал племянник начальника штаба Таёжного Кольца защитной авиации генерал-майора Цукермина. – Воры… И законы напринимали воровские. Они украли – это, значит, законно, а если у них ворованное отобрать – это грабёж, незаконно. Понять не могут и слушать не хотят, что ворованное ненадолго, сгинет, как и появилось… химера.

Однако юридически всё было обставлено чисто: документов на аренду земли и сооружений, построенных «хапспособом из цельностянутых материалов» предусмотрительно не было. Да и кому в голову могло придти такое: построенное обществом на общей земле из общих материалов станет достоянием какого-то вёрткого дельца?

 

Выручила всех весёлая певунья Песегова Светка, планшетистка полковой спецчасти. С осени, похоронив свою бабушку, она жила в большом добротном доме на краю Николаевской слободы одна.

Зал, хоть и просторный, всех желающих вместил с трудом.

Водка, несколько бутылок вина для малопьющих женщин, немудрёная закуска, из «кто чего принесёт», расставленная на сдвинутых, неодинаковых по высоте столах, – вот и весь сервис.

– Ничо, в тесноте, да не в обиде, – подытожил обстановку, втискиваясь в угол, чтоб занимать меньше места, Коротыш.

Официальная часть шла по откатанному ритуалу. Первая – всех с праздником и «может станет лучше» – за нас; «между первой и второй – перерывчик небольшой, чтоб пуля не пролетела», – за тех, кто в небе и на боевом посту.

– Танькя, дай я тебе красной рыбки подложу, – Лёшка решил поухаживать за Сидоровской Татьяной.

«Опять рядом!» – изумился-восхитился Каверин: между Татьяной и Лёшкой бушевал извечный, не стихающий ни на минуту, антагонизм, но какая-то непонятная сила снова и снова сводила их вместе.

– Чо привязался-то, я чо, рыбы никогда не ела? – Татьяна демонстративно полуотвернула от Лёшки плечо.

– Сукамурамудрахера, – отпарировал и сразу же осёкся под её презрительным взглядом, – это не моё… в переводе с древнеяпонского означает «красивая благовоспитанная женщина»…

– Да как токо у тебя язык на этакие мерзости проворачивается!

– Гы-гы-гы, – Коротыш по достоинству оценил показную Татьянину свирепость.

– А третий тост за любовь! – Это Светка, пунцовая от выпитого вина и собственной смелости, с горящими шалыми глазами, подняла свой звонкий голос над застольем. – И мужчины пьют стоя!

– А за любовь это как? Розы нюхать… или вот пельмени… я тоже, например, люблю, – вызывающе-ехидно, не отошедший от нанесённой ему Татьяной обиды, справился Лёшка. – И стоя, конечно, какой же он мужчина, если это… не стоя?

– А ты хоть раз, чтоб не подъелдыкнуть, можешь? В каждой ж… затычка! – с полной убеждённостью в собственной правоте Татьяна кинулась выручать сошедшую с лица Светку.

– Уважаемые дамы, товарищи офицеры! – рокочущим басом прервал перепалку и глыбой, с торца стола надо всеми, навис полковник Працук. Одним движением он решил выручить Светку, осадить Татьяну с Лёшкой и вообще, направить и объяснить. – Сегодня, несмотря на финансовые и прочие трудности, мы всё равно собрались с нашими семьями по случаю нашего профессионального праздника, Дня защитной авиации… И вот, о любви. Любовь по сути своей жертвенна… Жертвенна для нас, защитников своей земли, своих жён и своих детей. Жертвенна для тех, кто уходит в небо и готов к смертельному бою, и для тех, кто в любую погоду, часто с героическим напряжением, готовит к полёту машины и оружие. Но крайне, жизненно важно, что дома нас самоотверженно ждут наши жёны и подруги. Ждут и любят, потому что без вашей любви, дорогие наши женщины, без вас, как надёжного тыла, наша служба теряет всякий смысл. Да, сегодня трудно…

Я обращаюсь к вам, наши боевые подруги, к вам, товарищи офицеры…

Что такое деньги? Пыль…

Разве есть на свете деньги, за которые можно поднять из могилы, воскресить любимого человека?

Разве есть на свете деньги, в которые мать оценит жизнь любимой дочери?

Разве есть на свете деньги, за которые можно выкупить проданную за деньги Родину или преданного за деньги друга?

А любовь? За деньги можно купить женщину. Но разве есть на свете деньги, за которые можно купить любовь?

Я желаю вам любви, чтоб вы так любили, что одна только мысль о потере любимого приносила вам больше страданий, чем угроза потерять свою жизнь.

Я желаю вам, чтоб каждое ваше прикосновение к любимому человеку было для вас счастливым, ярким и незабвенным, как многоцветная вспышка горячего света.

Я желаю, чтоб ваша любовь была взаимной и бесконечной!

За любовь! Офицеры пьют стоя, милые дамы до дна!

 

Выпили. Шум двигаемых стульев и бряканье вилок перекрылись музыкой: Светка в соседней комнате включила магнитофон.

 

– …Паша, сымпровизируем? – тронула Каверина за плечо Оксана, жена оружейного техника Семёна Ковальского. Оксана – яркоглазая, красивая женщина. Высокая, статная, с густо-соболиными бровями, она была в той поре, когда ни один мужской взгляд просто не мог проскользнуть мимо, не зацепившись.

– Давай, – согласно кивнул Каверин, пристраивая сброшенный с себя китель на спинку стула.

Она вынула из высокой причёски незаметную шпильку и роскошный, отливающий медью, водопад волос скользнул, буквально обрушился к её поясу.

Черные глаза Оксаны горели невероятной силой. Каверину казалось, что ему внутрь из её безотрывного взгляда вливается неведомая энергия, сжигающая своим глубинным огнём рассудок, оставляя только танец. Голос гениальной чернокожей певицы вверг их обоих в архаичное – в мир перволюдей. Две-три пары кинулись было в танец следом, но быстро смекнули, что происходит необычное действо и, стушевавшись, примкнули к зрителям.

Так Каверин не танцевал никогда. Ему казалось, что вовсе не он, а какой-то древний получеловек-полуживотное в его теле плясал со своей женщиной у костра после удачной охоты. Он делал сальто, ходил колесом, вертелся вокруг партнёрши как одержимый. И Оксана, казалось, забыла, где она есть. Она извивалась, дрожала, качалась, но все эротически естественные, идущие из её глубины движения, были до безумия магически красивыми, вовлекающими в себя. Волосы её то летели сказочной птицей, то прокатывались речной рябью, то вскипали, вскидываясь фонтаном из тысяч змей, и Каверину не приходило в голову, что он мог танцевать иначе, чем хотели сжигающие его волю, дико горящие её глаза…

…Мелодия закончилась и Каверин, удивлённо озираясь, увидел, что в кругу они были вдвоём. Остальные, заворожённые, стояли и смотрели.

– Мо-лод-цы! Мо-лод-цы! Дружные крики и аплодисменты окончательно вернули его в праздник.

Что это было? Словно ангел и демон сплелись над ними в противоречивом взрывном объятье, пролетели вихрем страстной игры, ослепили вспышкой разряда – и разлетелись – каждый в своё, как ни в чём ни бывало.

Пододвигая под Оксаной её стул, краем уха уловил сдержано-шипящий голос Семена:

– Ты у меня сёдня допляшесся, ведьма!

…Веселье шло своим чередом. Кто танцевал, кто, собравшись в небольшие кучки, под рюмочку вёл беспредметное, как всегда, толковище. Праздник разгорячил людей, и в доме стало душно. Но даже прохлада наступающей ночи через распахнутое окошко не приносила облегчения. Каверина потянуло на улицу, на воздух. Пройдя, чуть ли не на ощупь, через неосвещённые сени и шагнув на крыльцо, остановился, поражённый жуткой картиной.

Роскошные волосы Оксаны были так туго намотаны на Семёнову руку, что голова её задралась кверху. В свете полной луны виднелись лишь её широко распахнутые глаза и белые зубы в страшном оскале стиснутых челюстей. В тишине слышались только хряские ритмичные удары, вроде полена по сырому мясу, Семёнова кулака по женскому телу. Семён не бил по лицу, но, попадая Оксане в живот, не давал ей согнуться от боли, вытягивая её вверх за волосы. Она не кричала, не пыталась освободиться, только, помимо её воли, что-то ёкало, будто обрываясь, у неё внутри.

– Может, хватит? – пришёл в себя Каверин.

– Я тоже думаю, что хватит, – спокойно согласился Семён. Похлопал ладонями, будто перед тем держал мешок из-под муки, а не жену, и с видом победителя, выполнившего трудную тяжёлую работу, прошёл мимо Каверина.

– У-у, ведьма! – с ненавистью бросил он, закрывая за собой дверь. 

Оксана, держась обеими руками за поручень крыльца, стояла без движения, лицом к луне, глаза её были закрыты и только под сомкнутыми губами то появлялась, то пряталась жуткая нечеловеческая улыбка. Волосы, спутанные Семёновой лапищей, беспорядочно валялись на лице, плечах, руках. Красивая грудь её вздымалась толчками, выравнивая дыхание.

– Принеси мне плащ, Паша, – чужим незнакомым голосом попросила она.

Вернулся не сразу: нетрезвая Светка с трудом вспомнила, в чём и с чем приходила Оксана, а с ещё большим трудом нашла её вещи.

Оксана стояла там же, только волосы её были убраны, как в начале вечера.

– Вот… – подавая ей плащ и сумочку, виновато проговорил Каверин. – Ты прости меня, Оксанка, если б я знал…

– Да что ты, Паша, мальчик… Ничего ты не понимаешь… Да ты и не виноват ни в чём, – добавила она для убедительности, предупреждая вопросы.

– Я провожу тебя, подожди секунду, скажу только, чтоб не искали меня.

– Не надо, Паша, меня дома дети ждут, – со стоном, как бы обрывая что-то очень ей дорогое, выдохнула Оксана. – Не доводи до греха, сама дойду, недалеко…

С гордо поднятой головой, только чуть медленнее, чем обычно, Оксана прошла через полураспахнутую калитку и растворилась в тенях Николаевской ночи. Чуткий слух Каверина какое-то время отслеживал её шаги, но пропали и они.

Женщина… Олицетворение целомудрия, любви и жертвенности. Хранительница семейного очага. Мать. И женщина – исчадие зла, лжи и похоти… Кто и когда найдёт в себе силы и смелости, какой доблестный муж сумеет провести в женщине, в её глубоко интимном и недоступно женском, разделительную границу: «Вот, глядите, это – от Бога, а это – от иного!» Только сейчас, с уходом Оксаны, Каверин понял: чепуха всё это. Женщина есть женщина. И в любом случае судить её нельзя. Нельзя потому, что большей глупости, чем судить женщину, в природе нет.

…Семён сидел в одиночестве. Между его огромными клешнявыми руками стоял стакан с водкой и, за недостатком тарелок, чайное блюдце с закусью.

Желание ударить сходу приутихло: через стол – неудобно; опять же при людях – не принято; да и вид у него – не задиристый. Помаргивая на Каверина голубовато-водянистыми глазами, о которых в народе говорят «буркалы», спросил с удивлением:

– Ты чего с ней не пошёл?

– Не пошёл да и не пошёл, – уклонился от ответа Каверин.

– Не пошёл… У меня от неё, ведьмы, двое пацанов… Мне без неё здесь оставаться и вовсе не с руки. Кабы не ты, а другой кто, я б сейчас не сидел здесь…

– Спасибо, учту, – Каверин уже успокаивался.

– Ну давай тогда… – Семён, подводя итог заключённому, по его мнению, миру, поднял свой стакан.

– Давай, – соглашаясь, плеснул водки в чью-то пустую рюмку. Чокнулись, выпили. Зажевали чем-то, для приличия.

– Я, Паша, – Семен доверительно наклонился к Каверину через стол, – кузнец потомственный. Фамилия наша, Ковальские, от ремесла пошла. Дед меня сколько раз научал на кузне: «Чтоб род наш в мастерстве и почёте остался, бери жену от земли, крестьянку. Мы сами дьявола по скольку раз в день за хвост из огня таскаем? Да если ещё и жену ведьмачку возьмём, этак род свой быстро в распыл пустим». Думаешь, она не знает? Всё она знает… и старается, чтоб лучше было. Ну а я, если где она и сорвётся, помогаю, не чужая ведь, сынов мне родила… Как отбуцкаю, покуда синяки не сойдут – нормальная баба.

– Ну и зачем ты её, да себя тоже, мучаешь?

– А куда деваться, ребятишки-то маленькие, не бросать же…

Семёна с неполного стакана растащило подозрительно быстро, язык его начал заплетаться и Каверин обрадовался, когда почувствовал на плече Сонину руку:

– Поехали домой, Паша, поздно уже…  

Соня. Добрая, чуткая, всепонимающе-мудрая, милая жена Соня, подарок судьбы. Как же давно это случилось…

 

 

                                    Соня

 

                           Творец смертен, но вечен в самоповторении.

 

                         Падёт семенем Дух Сына Человеческого

в чёрную дыру Бездны

и силой жертвенной любви возжжёт

Сверхновую.

                           Улыбнётся тогда Вселенная и возрадуется

Новорождению.

Главный (магический) Закон термодинамики.

 

…В девятом часу вечера выполз на остановку. Честолюбивый, как скаковая лошадь, с утра и до состояния мочалки отрабатывал на тренажере посадку самолёта вслепую. На последнем курсе училища отлично успевающим курсантам разрешали ночевать не в казарме, но Каверин использовал эту привилегию для того, чтоб вместо ужина прихватить ещё два-три часа занятий после положенной самоподготовки. Жил на квартире у двоюродного брата своего деда. Сгорбатился. – «Замёрз, что ли?», – чуть живенький, голодный… «Сейчас доеду до дома, опрокину стопарик, закушу картошкой с салом – аж сомлел от предвкушения – и спать, спать…» Вдруг, будто током изнутри тряхнуло, легонько так… Дева… Медленный полуоборот налево и медленно, взглядом, поехал снизу вверх: сильные стройные ноги в сапожках на каблуке, строгая юбка до колен, подчеркнутая поясом куртки узкая талия над крепкими бедрами, высокая грудь, царственно развёрнутые плечи… В цветастом платочке – мягкий овал русского лица, пухлые расслабленные губы… И глаза… Да они впрямую на Каверина и не смотрели. Они вообще никуда не смотрели. Они были Ничто. В фонарном свете сквозь редкие снежинки в него падали, неслись две пропасти, две Чёрные Дыры. До этого мига уверенный в себе Каверин считал себя абсолютно контролируемым человеком, и тормоза на похоть – будь здоров… но здесь эрос, его третье «я» безо всякого спроса полез вперед. Ему наплевать, что его хозяин устал и голоден. Он захватил в Каверине власть и нагло скомандовал:

Вперёд! Она должна быть твоей! В этом броске и есть твой смысл и цель, вперёд! И пропади всё пропадом!

Но нельзя же так, надо всё взвесить! Мало ли что… – привычно одернул рассудок.

Ий-яй-яй, не надо, не лезь, – проснулось и в унисон рассудку придавленной кошкой заорало его второе «я».

   Замер окаменелым столбом, раздираемый изнутри на части, кровь в виски метрономом бьет: «Дук…дук…дук…».

...Вперёд!!.

…Нельзя, назад!!.

…Стойте же вы, дайте одуматься!!

И никто не видит, что нутро у статного молодого курсанта ядерным пожаром выгорает.

…Подошёл «Икарус». Жиденькая струйка пассажиров затянула встрепенувшуюся стыдливо, будто её невзначай подсмотрели, Деву в ярко освещённый проем. Лязгнули-чавкнули дверные створки, отдулись с шипом – и всё. Каверин остался на остановке один и догорали в нём головешки только что оконченной гражданской войны. Эти двое внутри, второе и третье «я», утихли, будто их и не было.

В тот миг соскочила на замкнутый круг его судьба, словно игла на заезженной патефонной пластинке, заиграла мелодию, что звучала уже миллионы раз до него, да и после будет звучать…

Сказать, что Каверин к тому времени был девственником, – неправда. Он, набравший мужскую силу в казарме военного училища, где с «младых ногтей» подвиги на интимных фронтах ценились не ниже, чем подвиги боевые, к середине последнего курса имел если не впечатляющий, но вполне «приличный послужной список» общения с женщинами. На танцах в Доме Офицеров во время увольнений он безошибочно выделял девушек, которые понимали, что в двадцать три ноль-ноль он должен быть на вечерней поверке, а поэтому…

Но в тот вечер Каверин по наивной юности не понял: глаза, что устроили у него внутри пожар, были не просто так. Тогда он, утомлённый тренажёром, просто потерял бдительность и был элементарно отловлен женскими чарами. Да и откуда ему с казарменным лексиконом упрощённо-грубых чувств было знать, что существует на свете самое неотразимое оружие – женские чары? Откуда ему, в своей самоуверенности, было знать, что любовь и смерть – сёстры-близнецы в своей беспощадности, что у них одинаково нет ни жалости, ни сострадания к своим жертвам. И если смерть иногда приносит мучения, телесные и обычно недолгие, то любовь коварна, беспощадна и обманчива беспредельно. Ослеплённую и уловленную в свои сети добычу она с садистским наслаждением мучает всю оставшуюся жизнь, оставляя жертве только воспоминания того сладостного мига, когда отнимала её разум. Ведь только лишённый разума человек может увидеть в земной женщине идеал!

В тот вечер ему даже на секунду не пришло в голову, что любовь к женщине – подарок в земной жизни – всего лишь подсказка. Подсказка в стремлении к самопожертвованию. Именно к само-жертвованию, себя, а не чего-то или кого-то.

Именно в этом, непередаваемо-чарующем состоянии нисходящей Божественной благодати, любовь, не спрашивая разрешения, творит в сердце безграничный произвол: любовь готова подменить реальность любимой женщины совершенно иной реальностью. Любовь создана, чтоб реализовать звездой своё духовное дитя в далёком бездонном Космосе. Любовь лучом вырывается из созревшего мужского сердца в безвременную бесконечность Творца. Из сердца, Творцом же и посеянного. Именно сердце любящего мужа и есть то звено, что замыкает в круг вечность Бытия и Духа Вселенной. Именно в миг сопряжения с безвременной бесконечностью, в соитии с ней, и случается ураган буйного оргазма, дикого сладострастия и чувственных переживаний неизмеримо более сильный, чем тот, что способна вызвать в мужчине-Творце земная женщина. Но насколько же тяжела эта вневременная мучительно-сладострастная боль: сжигая себя, сеять Семя!

 «Бог есть любовь», «Ищи Бога в себе». Когда, у какого любящего мужчины хватит дерзновения помыслить эти слова буквально: он, земной человек, в своей всепроникновенной любви и есть Бог, Бог-Творец?

Но в тот вечер Каверину было не до осмысления и объяснений себе, что с ним случилось. В тот вечер Каверин просто попался. Многие мужья думают, что в свое время они сами выбрали себе жену. Чепуха полнейшая! И стопарик в тот вечер – такой был гадостью, тьфу!

«Где потерял, там и ищи», – азбучную истину из курса тактики поисковых операций решил применить на деле. Но разве думал он, промеряющий взад-вперёд автобусную остановку на своих самоназначенных дежурствах, что вовсе не его зоркий взгляд выхватил из толпы яркую девушку? Да нет же! Это она высмотрела симпатичного стройного курсанта, поглощённого какими-то заботами (значит самостоятельный!). Это она собрала и залпом бросила в него все свои женские чары. И попала. После, даже спустя годы, она, руководимая своей женской мудростью, не расскажет ему правды: «А зачем? Пусть думает, что он меня сам нашёл и победил».

После нескольких недель вечерних бдений на остановке подкараулил, наконец. В этот раз она была с подружкой. Возбуждённо-весёлые, прерывая себя смехом, оживлённо обсуждали что-то недавно происшедшее.

«Ну, уж здесь-то я не промахнусь…».

– Позвольте представиться: курсант Каверин Павел Матвеевич, – глядя на свою избранницу, поднёс ладонь к виску.

– Соня, – подала ему руку в зелёной, с узорами, рукавичке.

– Наташа, – кокетливо, со смехом шевельнула плечами подружка.

– Сонечка, только очень серьёзно, сколько у нас будет детей? – Не выпуская её руки, настороженно-ожидающе, как перед первым прыжком с парашютом смотрел в её бездонные глаза.

В своём волнении, за подготовленной заранее фразой, он не заметил, какая восторженная буря прокатилась у неё в груди: «Он мой! Сладостный, сладостный миг!»

Долго, как ему показалось, бесконечно долго, она держала паузу.

– Двое. Мальчик и девочка, – тоже, как перед прыжком, ответила, набрав в грудь воздуха.

Каверин успел только отметить боковым зрением, как потускневшая Наташа заскочила в подошедший автобус. Поняла, что им сейчас не до неё.

«Мальчик и девочка…». Девочки, Вера и Надя, с разницей в два года, ну, с кем не бывает… Зато в третий раз всё происходило согласно научным расчётам и астрологическим таблицам. Но, наперекор всем научным суевериям, получилась дочь Люба.

Даже много после, когда подросли дети, Каверин не понимал, – ему и в голову не могло такое прийти, – что его Соня, милая доброжелательная жена, считала его самого своей собственностью. Она была убеждена, причём безоговорочно, что её муж – это её раб. Она, правда, делила мужа ещё с одной собственницей – со службой, но полагала это злом неотвратимым и мирилась с ним… Зато в остальное время!.. Но откуда Каверин мог такое знать, если ему об этом никто не рассказывал? Превосходство, с которым Соня его опекала, было мягким и беспрекословным, матерински-покровительственным и обтекаемо-ненавязчивым. Он был её собственностью, четвертым ребёнком. Вся её любовь проявилась именно в материнстве.

Особенно Каверина изумляло, что и дочери относились к нему так же, по-матерински. Воодушевлённые примером матери, они и себя так же готовили к материнству. Для Софьи и дочерей цель продолжения рода была очевидно главной и непререкаемой. При этом они не желали ни знать, ни думать, что мужчина по сути своей совершенно иное существо: что он вектор, изошедший из её, женщины, лона, энергетический луч, что его главная задача – безошибочно выбрать направление, чтоб не промахнуться в Ничто и Никуда, а попасть именно в точку, где своей жертвой он продолжит Вселенную. «Да ладно тебе, – однажды оборвала она его откровения, – забыл разве, что Бога родила земная женщина?».

Магия Бытия и Духа… Мужская неразборчивость часто не в состоянии понять, что привлекает в женщине: неодолимая сила похоти, исходящая жаром половой чакры, или излучаемый из её глаз неизреченный свет чистоты, целомудрия и непорочности. Мужчина не знает, что его тянет к женщине. Не знает, а часто и знать не желает!

В каждой молодой девушке есть зачаток великой матери и великой любовницы. Каждая девушка, сознательно или нет, мечтает принадлежать мужчине, быть чьей-то женщиной. По той лишь причине, что она является частью Вселенной. Важной, необходимой, но частью. Женщина – неактивное начало. Она не способна творить, она способна лишь сохранить и воспроизвести собой через многие поколения то, что было вложено в неё до её рождения. Причём обязательно: ведь чей ребёнок будет выношен и выкормлен, для женщины не вопрос. Она в слепоте своей материнской любви будет защищать своего ребёнка любой ценой, даже если зачала его от самого дьявола. Не каждая девушка становится матерью, не каждая девушка становится любовницей. И уж совсем немного тех счастливых, с многочисленным потомством, женщин, которые, одаряя ласками своего мужчину, получали ещё и своё сладострастное любовное счастье.

Софья оказалась умной, расчетливой, с холодным рассудком и прекрасно развитым чутьём женой. Каверину порой казалось, что она, беспредельная собственница, использует его по жизни не просто как инструмент для решения своих женских задач, но её поступками руководит ещё что-то настолько бездонно-древнее, чему и она сама никогда не даст разумного объяснения. Но и это, глядя по сторонам, он принимал как должное: у других дела обстояли почти также. Софья так и не стала ему любовницей. Все его уговоры к тому, чтобы она с ним вела себя свободнее и раскованнее, натыкались на её убийственную женскую логику:

– Да, я женщина. Но я могу любить только тогда, когда хочу это делать и ничто мне не мешает! А если я от тебя в полной зависимости, как я могу тебя свободно любить? Как? Ты, если хочешь дать мне свободу, дай её мне! Или уже не хочешь?

Дать жене какую-то непонятную свободу Каверин не хотел. Да и Софья её особо не жаждала. Только за все годы супружеской жизни она так ни разу и не отдалась мужу вся. Обычно она, допуская к себе, позволяла Каверину близость, словно выполняла обязанность. Что её сдерживало? Тяготы быта, стыд, древняя, как и сама женщина, узда целомудрия? В редкие же минуты, когда ею овладевала страсть, она срывалась и насиловала Каверина. А он, по непонятным ему причинам, покорно подчинялся каким-то тёмным, исходящим из её глубины силам и, не придавая значения тонкостям интимной жизни, принимал происходящее в порядке вещей. Только потом, почему-то ослабленный, два-три дня вяло болел, приходил в себя и также полагал, что это тоже в порядке вещей, предусмотренных супружеством. Ему и голову не приходило, что любящая женщина только в искренней, взаимочувственной страсти своей делает любимого сильнее, а не ослабляет его. 

Тогда он ещё не понимал, что всё, исходящее от человека, со временем иссякает, слабеет, теряет остроту и силу. Всё, за исключением любви. Человек, бескорыстно сжигающий себя в жертвенной любви, согревающий теплом любви плоды своей любви, получает больше, чем отдаёт. И чем сильнее его любовь, тем больше он получает.

И лишь потом, много позже, чувственная непосредственность Каверина нашла для него своё объяснение: Человек создан Творцом для самоповторения. Вселенная, многомерная, многомасштабная и многовременная Вселенная – многосвязна. Именно многосвязностью и объясняется изречение древнего мудреца: «Эта сущность восходит от земли к небу и вновь нисходит на землю, воспринимая силу высшего и низшего». Всё самое малое и самое большое во Вселенной взаимоувязано этой сущностью, Правью. Во всех измерениях, во всех масштабах, во всех временах. Промыслить её умом земному человеку с его способностями невозможно. Можно лишь прочувствовать. А без обострённой чувственности невозможна и способность сопереживать Вселенную.

В нём, в Каверине, существовал зачаток Вселенского Духа. Он мог при особом настрое, ни с чем не сравнимом восторге духовного вознесения, ласково обнять и прижать к себе облако, поздороваться с ветром, а потом улететь с ним, он мог взять лучи солнца и гладить ими себя по лицу, мог, сорадуясь движению звенящих струй, слиться с течением реки. Он мог тихой зимней ночью скользнуть в небо и там, пересыпая в ладонях мириады звёзд, упоённо слушать их доверчивый шёпот. Он много чего мог. Чувство Вселенной было для него настолько очевидным, что он, считая себя таким, как все, совершенно естественно полагал, что и другие именно так всё и чувствуют. Даже более, он был настолько убеждён, что чувство, временами мощно вырывающее истину из его души, есть и у других, но подойти к кому-то и спросить об этом для него представлялось совершенной глупостью, вроде: «А у тебя две руки?» Чего спрашивать, когда и так видно, что две? Как же он удивился, что его мироощущение, оказывается, большинству людей недоступно вовсе, некоторые же, только прикоснувшись самым краешком к умопостижению Вселенной, тут же бегут в паническом ужасе: «Я с ума схожу!» Каверин на это только плечами пожимал. Он знал: Вселенная нигде не начинается и нигде не кончается. Вселенная бесконечна. Вселенная была всегда, она никогда не начиналась с какого-то «Большого взрыва» и у неё не будет конца.

Мысль о том, что Вселенная конечна, доказательной логикой вбита в головы людям нравственными пигмеями-пятичувственниками, которые своим трехмерным мировосприятием и одномерным временем могут считать только конечные числа. Пигмеи присвоили и воспитали под себя науку. Теперь любая наука, прежде чем таковой назваться, выгораживает в вечной и бесконечной Вселенной для себя загон. Затем, воображая, что за созданным ею забором ничего нет и не может быть, начинает измерять, взвешивать, оценивать и продавать захваченный участок. Кому эта наука, ещё до создания себя, начинает служить? Ясно, – хозяевам! Но ведь и спорить с ними трудно – однажды рождённому и обречённому умереть, обладающему считаемой днями и годами земной жизнью человеку непросто признать, что Вселенная была всегда. Границы Вселенной – есть результат достижимости разума и чувственности. Ведь было же представление, что вся Вселенная вращалась вокруг Земли, стоящей на трёх китах! Пигмеи не принадлежат Вселенной, понять и охватить её они не могут, они в ней и на ней паразитируют. Выменивают, воруют и скупают её частички и тут же их разрушают. То, что при таких операциях теряется Истина, их не беспокоит. Эта боль остаётся за пределом их чувственности. Они понимают, что Вселенную им не разрушить никогда и за это ненавидят её лютой ненавистью. Взвесить, измерить, посчитать и продать! – Вот откуда растут лапы этой идеи! Когда Каверин понял эту причинность, он успокоился. Любое, даже очень большое конечное число может быть увеличено прибавлением к нему другого. А бесконечность и вечность Вселенной делает из магии конечных цифр пшик! Конечность скорости света – вот где приговор, жуткий конец считающим пигмеям!

Духовные же качества – самоотверженность, вдохновение, любовь, – они не считаемы. К ним нельзя ни прибавить, ни отнять какое-то конечное число.

Пигмеев, при всей их олигархической земной власти, Каверин презирал, как сознательно калечащих себя скопцов. Кто они? Так, никто, паразиты, служащие своему искусственно придуманному кровожадному богу. Да и причинность их усматривалась без труда: потреблять, потреблять, потреблять… «Всё во всём, – начертал на скрижали древний мудрец, – то, что находится внизу, аналогично тому, что находится вверху и то, что находится вверху, аналогично тому, что находится внизу, и таким образом производятся чудеса единой вещи».

Чёрная дыра – олицетворение прожорливого, неразборчивого, безответственного паразитирующего потребления – самого страшного, маниакального зла во Вселенной. Потребления того, что сотворено. Пигмеи на глазах Каверина сжирали Землю. Беда была в том, что они никогда не откажутся от того, что делают, даже если планета будет погибать. Не откажутся потому, что не смогут этого сделать, как не сможет змея выплюнуть из своей пасти заглоченный собственный хвост.

Купаясь среди звёздных россыпей, Каверин воочию убедился и обратной связи закона Бытия и Сущего: там, где замедляется и исчезает время, там исчезают свет и материя. Погружая ладони в галактики, он убеждался: внутри черных дыр никакой сверхплотной материи нет. Там было Ничто. Черные дыры, алчно и похотливо сглатывающие всех, кто их видел, слышал, помнил и мог спасти, всё, до чего могли дотянуться искусственно придуманной скоростью света, в результате оказывались в пустоте и, сжирая сами себя, схлопывались без остатка, излучая при этом ужас неотвратимого конца. Каверин сторонился их, без желания и возможности помочь, как если бы он пожелал изменить судьбу умирающей бездетной старухи, в юности прельщённой обманом, сознательно отказавшейся от материнства и прожившей всю жизнь «для себя». Могла бы в молодости начать жить по-другому, но тогда о смерти не думала и думать не захотела… А сейчас чем ей можно помочь?

Там, в безвременье, где одномоментно присутствовали прошлое, настоящее и разновероятностные варианты будущего, однажды прострелили его сердце слова деда, произнесённые им на краю весеннего поля: «Как земля весной заневестится, – вспаши и семя посей – она женой тебе станет. А к осени, как уродит землица, накормит тебя, да приголубит – она тебе родней матери, уж она-то на любовь твою всегда больше отдаст… Без земли ни тебе, ни детям твоим, жизни нет». Тогда и пришла страшная догадка: чёрная дыра – это возможный вариант будущего его матери – Земли, развращённой пигмеями, алчной, похотливой, обманом «жизни для себя» превращённой во Вселенского вампира, а затем сброшенной в Ничто.

Но ещё больший удар Каверин получил, когда почувствовал злорадное торжество паразитов-пигмеев: устроив из Земли жертвенник, они успели переселиться на другие планетные системы…

Нет!!! – только и смог себе сказать.

Легко сказать, а как сделать, – если он оставался в одиночестве своего мироощущения, почти непосильного счастья вершины человеческого бытия.

У кого спросить, как нужно сделать, если и в эти, бесконечно счастливые для него минуты, простираясь чувствами в бесконечность, Каверин ни насколько не становился ближе к Создателю, Творцу; он не мог ни промыслить, ни прочувствовать Его. Даже в невыразимо восхищенном состоянии, наступающем при нисхождении на него Божественной благодати, там, в малодоступных земным людям надмирных высотах безвременья, он с благоговейным ужасом воочию убеждался в грандиозности Его промысла и непостижимости. Он был так далёк до осмысления Его своим человеческим умом, требующим наглядности, что смирившись, принял Его своим сердцем в форме долженствующего императива «Так дОлжно быть!» и понял, что самое большее, что может он, человек, живущий в трёхмерном пространстве, достичь в жизни – это следовать Сущности Творца, которая и есть Правь, голосу своего сердца, смиренно выполняя Его волю. Творец для него стал безличен, но удивительное дело – вера Каверина от этого стала ещё крепче.

«Мы полагаем Создателя как первоначально не в материальном смысле, но в смысле производящей причины», – писал великий средневековый святой и все адепты тогда с ним согласились. Согласился и Каверин, но сам себе удивлялся: в нём безо всяких конфликтов уживались боевой офицер и великодушно смиренный праведник.

Он не сомневался, что весь его жизненный опыт и память будут определять его место Там, после ухода Туда. Он также не сомневался, что всё, сделанное против совести, будет ухудшать его положение Там. Не сомневался, потому что был убеждён собственной верой. Но не знал, что будет Там. Это изредка вызывало досаду и сомнение по простой причине – он не был Там после своей смерти – она ещё не состоялась.

Сопереживание родства всему во Вселенной приводило его в состояние спокойной радости. Спрашивая себя о том, когда к нему пришло это мироощущение, он не находил ответа. Хоть это было и не совсем так, но ему казалось, что таким, терпеливым и снисходительным ко всему вокруг, он был всегда. Будто всему, что происходило с ним, он одновременно был сторонним и независимым наблюдателем. Хоть смейся, хоть плачь, но что поделаешь, если это было? Это раздвоение временами нарастало с такой силой, что людская суета не замечалась вовсе и с огромной силой подступало искушение уйти Туда, особенно при игре в гляделки с чёрным зрачком заряжённого пистолета. Тогда из детства на память приходили однажды сказанные спасительные слова деда: «Ты жизнью-то не балуй! Ты её не сам себе дал, не тебе и забирать! Крест из жизни и духа человека сложен. Тебе помнить о нём нужно и нести! И рушить его в себе не смей! Не ты его строил… В небо как хошь высоко прыгай, но одной ногой будь на земле! Понял?»

Когда, по какой причине, у Каверина появился этот дар, сам себе он объяснить не мог. Развился незаметно и неторопливо, как вырастают усы у юноши… Зато теперь, с высоты своего чувственного опыта он видел, насколько были неуклюжи и беспомощны попытки науки загнать понятие всесовершенства Вселенной в огороженный загон – канон сухих и плоскостопых цифровых определений, причём с «благой» целью: «Для последующего извлечения пользы всем без исключения», совсем как правила дорожного движения. Каверину эти попытки представлялись преступлениями дьявольских сил: кошмарными по масштабности и почему-то безнаказанными…

Да, человечество – это система, в которой самовоспроизводство есть первая, самая обязательная задача. Но задача не единственная и, во всяком случае, не должная уничтожать среду своего существования. Инстинкт выживания безусловен только для животных и людей, загнанных в животные условия. Для познавших беспредельность Духа физическое выживание не является конечной целью. Так же, как духовное зарождается только в живущем материальном теле, так и Божественное зарождается только в живущем духовном теле. Материальное, духовное и Божественное – всё есть единое неразрывное целое, а планета Земля – источник воспроизводства Вселенной.

Пытался пересказать свои мысли и чувства Софье, за что и получал от неё женскую мудрость:

– Мне бы твои проблемы! Какая Вселенная? Я ж тебя, как якорь, к земле тяну, а ты в небеса рвёшься. Да если бы не я, ты бы давно уже пропал, и все твои полёты вместе с тобой!

Пропал бы со своими полётами!». Каверин и сам давно уже понял, что логика и чувственность должны быть в гармонии. Приведи жизнь только к рацио-бухгалтерскому учёту, как это делает наука, или сентиментальным воздыханиям – в любом случае будет плохо. Неизвестно, что хуже, но плохо. Поэтому он поступил просто. Он научился терпеливо ждать прихода вдохновения и в эти мгновения подключал к нему логику. Прикасаясь к самым высшим духовным мирам, купаясь в них, он в то же время оставался на земле. Испытывал при этом непередаваемое состояние блаженства. А смерть?

Смерти Каверин не боялся. Не то, чтоб он её искал, вовсе нет! Смерть в его понимании была не самым страшным на земле злом. Она была естественным и неизбежным событием, как и всё в Природе. Смерть представлялась ему как тяжёлый, но естественный переход в иное состояние. Единственно, что его беспокоило – вероятность умереть духовно недозрелым. Он чувствовал волю Творца, смирено следовал ей, спешил, раскачивал свою волю для решающего броска своего духа в Небо. Чтоб там, уже звездой, влиться в коловрат Вечности. Он настолько твёрдо был убеждён в правоте своего понимания жизни и смерти, что ему не требовалась никакая, придуманная людьми, духовная опора в виде религии или философского учения. Он просто знал – и всё!

Софья была женщиной. Ей по её природе была недоступна умопостигаемость всеединства мироздания. Но она не желала мириться со своей участью и, руководствуясь формальностями быта, требовала от мужа полнейшего семейного равноправия. Каверин же, понимая всю грандиозность их неравенства, к стервозным выходкам жены относился снисходительно и терпеливо, с деланной покорностью: что поделаешь, если Творец, создавая мир, требовал от своих чад покорности?

Искал что-то похожее на своё в древних книгах. «Вселенная – есть дыхание Атмана. Миллиарды лет идёт вдох, затем миллиарды лет – выдох.» Книги писали древние мудрецы, люди. Дыхание Атмана – самое дальнее из доступных им вращений Природы, как, наверное, для мотылька-однодневки самое дальнее из доступного понимания – земные день и ночь. Каверин же, бывавший там, среди звёзд, ощущал Вселенную Звёздным Собором, где каждая звезда дышала отдельно, как дышит бегущий в стаде олень. О каком одновременном дыхании стада можно говорить? О какой тепловой смерти Вселенной можно говорить, если люди будут возжигаться звёздами и галактиками всегда? Говорить о тепловой смерти Вселенной для Каверина было также неуместно, как и о том, что прекратится непрерывное общее дыхание стада оленей. Если всем понятно, отчего дыхание стада непрерывно, то почему не понять, от чего никогда не иссякнет энергия звезд? Идею тепловой смерти Вселенной Каверин понимал как страшилку, придуманную пигмеями для своих жертв.

С годами Каверин всё больше принадлежал Вселенной и не противился этому. Внутри его всё более укреплялось убеждение, что его земное всебытие и духовность, уносящая его в надмирные выси – всё это и есть многосвязное гармоничное единение. Он соприкасался с ним, пропитывался им и в нём, в этом единении, ему было хорошо.

Он сам, широтой своей души, заполнил разрыв внутренней тождественности со Вселенной, тот разрыв, который много лет не позволял мыслителям ответить на простой вопрос: «А зачем я живу?»

Да, для себя Каверин ответ нашёл. Но найденный им ответ заключался в таком беспримерном симбиозе материального и духовно-нравственного, что он, из опасения быть непонятым, не спешил делиться своими открытиями ни с кем. Он просто искал единомышленников…