Елена КРЮКОВА. ДОМ БУЛГАКОВА. Песнь души

 

Елена КРЮКОВА

ДОМ БУЛГАКОВА

 

Жизнь сплетает дороги. Распахивает занавесы.

Чтобы лететь в ней – и над ней, так бывает, – ты распахиваешь – крылья.

У поэта они всегда за спиной. Кто бы эти крылья ни пытался обломать, оборвать. Сжечь.

А Москва – родная, сияющая: даже в пасмурный день – золотая, даже в ветреный – знаешь: там, над ее густыми рваными тучами, индигово-синее, широкое русское небо, – пей его взахлеб, молись на лик Вседержителя в нем, высоко в зените, под куполом.

Лазуритовым этим небом Москва улыбнулась мне, когда выходила я с Ярославского вокзала на широкую мою площадь – на Комсомольскую, сколько раз воспетую, наново рожденную в стихах...

Улыбка Бога. А приду сейчас в такой дом, которого иные – почти наизусть выучив "Мастера и Маргариту" – опасаются; недаром? напрасно?..

Свой концерт я назвала – "Небо". В честь вот этого синего чистого неба и золотого московского солнца.

Синь и золото – святые цвета Руси.

Программа готова; моя музыка, мои стихи и песни со мной; какие люди придут, кто будет глядеть мне в глаза, слушать меня? Полюбят? отторгнут? возненавидят? заплачут? ослепнут от боли? прозреют от счастья?..

Ничего не знаю и переступаю порог.

Я здесь выступала уже два раза в жизни: презентовала роман "Серафим" и читала свои тексты в театральном зале, на большом вечере, посвященном выходу сборника рассказов русских писателей "Крым, я люблю тебя". И вот третий раз: своеобразный юбилей.

Зал, старенькое пианино, великолепная, царственная Лола Звонарева, в черном платье и серебряных бусах стоящая рядом с инструментом; и сбоку от нас обеих – громадное, в потолок, зеркало: там отражается жизнь, там медленно, исподлобья, прищурясь, пристально глядя на нас, беспечных, живых, проходит Время.

И, чудится, сейчас выйдет из-за пианино огромный черный кот... грациозно пройдет, презрительно мяукнув... а следом за ним, с трубкой в зубах, пиджак расстегнут, светлые волосы небрежно откинуты на лоб, светлые, ледяно-прозрачные глаза зимне, холодно горят подо лбом, и первые морщины, и галстук-бабочка, и трубка дымит, – Михаил Афанасьич, стойте, куда вы...

Это мистическое зеркало, я видела, отражало не только мою живую фигуру и живые лица публики. Поверхность его дрожала, серебряная амальгама плыла перед глазами, как под теплой рукой, зеркало становилось зыбкой водой, оно становилось войной и любовью, оно звало войти в себя и навек остаться там. Но я пока была по эту его сторону. Там, где слышны были голоса. Аплодисменты. Возгласы. Смех. Плач. Где обжигали, ярко и живо, улыбки и слезы.

Друзья и литературные питомцы Лолы Звонаревой. Незнакомцы. Мои товарищи – и еще по Литературному институту, и друзья недавних лет. Редакторы знаменитых московских изданий. Лауреаты конкурсов. Художники. Люди кино: продюсеры, режиссеры, сценаристы. Обвожу их глазами и думаю: нет, мне точно везет на людей! И всегда везло. Я счастливейший человек. Мне все равно, где жить: в Москве, в Нижнем, в Неаполе, в Токио, в Иркутске, на Таймыре. Любить землю и людей можно везде. И творить, пребыть художником на земле – тоже везде. Современность сняла с нас клеймо географической тоски, привязки к местоположению. Я люблю Нижний, в котором живу.

И я до боли, до слез люблю Москву, где прожила без малого пятнадцать лет: именно Москва, ее безумная, насыщенная событиями круговерть, а затем мощнейшая Сибирь дали мне необходимую силу писать – ибо невозможно стать полновесным, искренним художником без воздействия могучей земли, без ее излучения; и без кипения громадного Города, Москвы белокаменной, краснокирпичной, краснозвездной, златоглавой, как в песне, – именно Москва подарила мне – меня: вскормила своею великой культурой, музыкой, поэзией, гениями, славой и бесславьем, трагедиями и праздниками на полмира.

И вот – читаю. И люди – слушают.

И это – моя жизнь.

Не безоблачная. Не сладко-сиропная. В ней – свои трагедии и драмы. Но я-то, как Бетховен, все равно иду через ночь – через снег и дождь – через страдания – к Радости. Через тьму и ветер, как Есенин, – к моей широкой площади. Наперерез этой вечной и страшной Зимней Войне.

 

УЛЫБКА БОГА

                                   Живый в помощи Вышняго, в крове Бога небеснаго водворится.

                                                 Речет Господеви: заступник мой еси и прибежище мое,

                                                                                               Бог мой, и уповаю на Него… 

                                                                                                                                 Молитва  

Вы все живые, убитые, в Боге.

Вы все в крови Его течете.

Он ваш заступник при пыльной дороге.

Уповайте на кров Его в истоке, в излете.

Он разорвет сеть, что на вас накинут.

Он отведет кровавых словес канонаду.

Его нежные пальцы у вас из сердца вынут

Иглу-отраву – а втиснут – отраду.

Вы под крылом Его все – лежите.

Правда Его щетинится оружьем

Вокруг вас. Прядутся ночные нити.

Но никогда уже

                      ничего

                             вам бояться не нужно.

Пуля летящая свистит над вами.

Бес хохочущий – у ног, обугленный, в корчах.

Тысяча падет – тьмы тем мощное пламя

За вашими спинами – вашу войну окончит.

Глядите, мертвецы, очами своими!

Богом прощены смертельные раны.

Богом повторено каждое имя –

Груз двести уйдет в больные бураны.

Богом отпущены, раскрошены ситным –

Военным голубям – все грехи ваши:

Все грезы о жизни пред адской битвой,

Весь хлебный запах апрельских пашен.

Парни! Вы же так мало жили!

Прожили на свете лишь света кусочек.

В атаку бежали, в поту, в соли-мыле,

Сапогом давя морзянку тире и точек…

Сапогами прожигая землю чужую,

Сапогами сбивая кандалы и оковы…

Уповаю на вас! К вам прихожу я,

Как на исповедь к батюшке в ризе парчовой!

Не придет к вам зло. Не разрежет рана

На куски – тело, на ломти – сердце.

Вы, ребята, вы сгибли слишком рано,

И от вашей смерти нам некуда деться!

Бог на вас невесомых Ангелов спустит.

На руки они вас, убитых, подхватят.

И вас снова мамаши найдут в капусте,

И принесет в клюве аист 

                      к родильной кровати.

И ни аспид, ни василиск не страшен.

И ни лев, ни змей…

                           ...не солгу… не отрину…

Вы стоите крепче кремлевских башен,

Хоть лежите в тесных глухих домовинах.

И ваш сон зорче любого дозора.

И ваш стон слышат по всей земле человеки.

И наш Бог,

                   во избежанье тоски и позора,

Вас в улыбку Свою ясную

                                         обращает

                                                         навеки.

 

...все войны когда-нибудь закончатся. Не факт, что не начнутся опять! Таково устройство мира; и мы, поэты, выпускаем наши голоса на волю, чтобы они полетели, как птицы; чтобы их далеко увидели – услышали – в небесах – за горизонтом; и эти крылья вразмах, мои, еще не перебитые, – сильнее, мощнее распахнуть, развернуть...

 

РУССКАЯ РУЛЕТКА

Пули – бусы!

Пули – серьги!

Брошки – что креветки!..

 

Яркой я зимой играю в русскую рулетку.

 

Револьвер такой тяжелый... ах, по мне поминки?!.. –

Я стою средь мерзлой снеди на Иркутском рынке.

 

Пули – клячи!..

Пули – дуры!..

Мир сгребу в охапку.

Пот течет по скулам дядьки с-под бараньей шапки.

 

Револьвер – такое дело. Я стреляю метко.

Что ж ладонь вспотела солью, русская рулетка?!..

 

Стынет глаз бурятки медом. Стынут глыбы сливок.

Стынет в царских ведрах омуль. Кажет ель загривок.

 

Янтарями – облепиха!

Кровью – помидоры!

Ах, оружье, ласка, лихо русского задора!

 

Гомонят подтало бабы, щелкая орешки.

Я для публики – монетка: орел или решка?..

 

Жму костями плоть железа. Руку тянет холод.

"Ну, стреляй!.." – вопят мальчишки. Крик стучит как молот!

 

И, к виску подбросив руку, пред вратами Рая

Я на вечную разлуку так курок спускаю,

 

Как целую зиму в зубы! В яблоко вгрызаюсь!

Как – из бани – в снег – нагая – Солнцем умываюсь!

 

Жизнь ли, смерть – мне все едино!.. Молода, безумка!..

Упаду на снег родимый – ракушкой-беззубкой...

 

Это – выстрел?!..

                         Я – живая?!..

                                    Дайте омуль-рыбу!..

Дайте откусить от сливок, от округлой глыбы!..

 

Дайте, бабы, облепихи, – ягодой забью я

Рот!..

                      ...как звонко. Страшно. Тихо.

Шепот: "Молодую..."

 

На снегу лежу искристом, молнией слепящем.

Умерла я, молодая, смертью настоящей.

 

Из виска текут потоки. Чистый снег пятнают.

Револьвер лежит жестокий. Настоящий, знаю.

 

А душа моя, под небом в плаче сотрясаясь,

Видит все, летит воздушно, чуть крылом касаясь

 

Тела мертвого и раны, баб с мешком орехов,

Мужиков, от горя пьяных – в ватнике прореха,

 

С запахом машинных масел пьяного шофера,

С запахом лисы и волка пьяного Простора... –

 

Вот так девка поигралась! Вот так угостилась!..

Наклонитесь над ней, жалость, радость, юность, милость...

 

Наклонись, дедок с сушеной рыбкой-чебаками:

На твою похожа внучку – волосом, руками...

 

Гомон! Визг вонзают в небо! Голосят, кликуши!

Я играла с револьвером – а попала в душу.

 

И кто все это содеял, весь дрожит и плачет,

На руки меня хватает во бреду горячем,

 

Рвет шубейку, в грудь целует, – а ему на руки

Сыплются с виска рубины несказанной муки;

 

Градом сыплются – брусника, Боже, облепиха –

На снега мои родные, на родное лихо,

 

Да на револьвер тяжелый, на слепое дуло,

Что с улыбкою веселой я к виску тянула.

 

Это смерть моя выходит, буйной кровью бьется,

Это жизнь моя – в народе – кровью остается.

 

...я еще приеду. Я – не прощаюсь!..

Я вас люблю, люди.

Я знаю, вы меня поймете.

Я все еще в полете.

 

Мои книги, четыре новые книги стихов – "Небо", "Память", "Время", "Ветер", новые романы "Евразия", "Побег", "Земля", и "Беллона", которой уже больше трех лет... и это мои тайно лелеемые птицы; мои снежные, нежные голуби; я выпустила их из рукава над Москвой – летите, милые, летите...

И великолепная лебедь белая, царица русской литературы Лола Звонарева – меня – в лицо – узнала; и, верю, узнала натруженные, обожженные крылья мои: сколько раз горела птица Феникс в огне времен и войн – столько раз восставала и оживала, и столько раз передо мною распахивалась Москва – моя Москва, любимая, неповторимая, – вечная.

 

ВАВИЛОН

О, коли Время можно загасить

Одной ладонью голой,

                                  как свечу!..

 

Здесь, в Вавилоне, не протянут пить.

Сорвут с плечей рогожу и парчу.

Здесь Вавилон. Его оскал зубаст.

Его глаза звериные красны.

Он слямзит, выжрет, оболжет, продаст.

Он маску мира вздел на рык войны.

По улицам его трусят, трясясь,

Людишки. Морды лошадины их.

И бьется нежное лицо, как белый язь,

В дегтярных топях кабаков ночных.

Я вижу ангелов. Всех херувимов зрю.

Всех серафимов я в анналы лба

Запхала. Вавилонскую зарю

С натуры малевала я, слепа.

 

Заплеванный мой, каменный мешок,

Любимый город может спать споко... –

Ну, выпьем, Вавилон, на посошок.

Простимся. Разрываться нелегко.

Я дочь твоя. Я дырь твоя и брешь.

Церковная – в За-русско-речье – мышь.

Ты тесаком мне пуповину режь,

Свиным ножом!

Я заплачу барыш.

 

От улиц блестких, хлестких, дождевых;

От красных башен – зубья чеснока,

Моркови ли, где колокольный дых;

От кусов снега – белого швырка

Купецкого; от ночек, где подвал

Ворочался всем брюхом мне навстречь,

Бутылью, койкой, куревом мигал,

Чтоб закавыкой заплеталась речь,

Чтоб лечь живее, чтоб обнять тесней,

Чтобы мертвей – метлой в ночи!.. – уснуть...

От воплей Вавилонских матерей,

Чей за сынов гробами – зимний путь;

От следа той  Боярыни саней –

Двуперстье – ввысь! – на горностай-снегу;

От подземельных, воющих огней,

Что розвальни железны на бегу

Рассыплют... – от разряженных цариц,

От нищенки, кудлатой, как щенок, –

Иду я прочь от лучшей из столиц,

Эх, розвальни мои – лишь пара ног!

 

Я ухожу навек, мой Вавилон.

Москвища ты, Москвишечка, Москва –

Тоска; Москва – Молва; Иван спален

Великий – почернела голова.

Пророчу велий в будущем пожар.

Тебе ли сажи, мать, не занимать?!..

Пророчу огненный, над грузным снегом, шар –

Он все сожжет. Он будет век летать.

 

И дядьки пьяные, бутылки ввысь подъяв

С-подмышек, из-за пазухи, крича:

- Гори, блудница!.. Смертью смерть поправ!.. –

В меня как дунут, будто я – свеча!

Весь люд мой Вавилонский заорет!

Костер пожрет и жемчуг и мешок!

Я ухожу навек, о мой народ.

Кто крикнет вам, что жив на небе Бог?!

За все грехи. За крупяную мышь

Зашкафной лжи. За сердце, ног промеж –

Костер Московский, весело горишь,

Огнь Вавилонский, души живы ешь!

И, мразь и князь, калека и юрод,

По стогнам,

               по соборам,

                                   под землей –

Пребудут все в огне – святой народ,

И – мученства  венец – над головой!

 

Сгорит мой Вавилон! Сгорит дотла.

Я так любила – в сердце нищеты,

В обломках досок, где жила-плыла, –

Кремль ненаглядной, женской красоты.

Я церкву каждую, как тетку во платках,

За шею обнимала, омоча

Слезами грудь ей... Ты живи в веках.

А я сгорю. Такая я свеча.

А я  сожгусь. Истлеет в пепел нить.

Развышьет сажа вьюжную парчу.

 

О, если б Время злое загасить

Всей жизнью бедной,

                                голой, –

                                          как свечу...

 

...дорогой, дражайший Михаил Афанасьич... ну появитесь в огромном зеркале в вашем доме на Садовой, между тьмой и светом... хоть на мгновенье... на миг... на кроху времени, быстро и жгуче текущему по румяному лицу, как слеза...

 

Октябрь 2018