Александр БАЛТИН. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЛЕСТНИЦЫ. Микроновеллы о литературе

 

Александр БАЛТИН

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЛЕСТНИЦЫ

 

ПОДВИГ СОЛУНСКИХ БРАТЬЕВ

 

Из массы графических начертаний, возможных и доступных человеку, из хрустальных пространств геометрических форм находить соответствие звуку – как постичь сие теперь, когда буквицы настолько родные, что и не думаешь о них?

Как рождался Аз – именно в таком – с заострённым кверху сужением и с перемычной посередке – виде?

Как радовались Солунские братья, добывая новое начертание, не думая, что совершают подвиг, но – творя заурядную для себе, келейную работу?

Праздник мысли представлял ясность речи, созидая порядок драгоценной азбуки через космические тайники смыслов: Аз буки ведаю глаголю добро есть жизнь…

Добро – корень бытия, мощный и незыблемый, забытый ныне, но оттого не ослабевший.

Ленты жизни – той, которая должна бы была быть, перевивают великолепную азбуку.

И гипотетическая радость Кирилла и Медофия – радость-радуга, полноцветье сияния – была такой малостью перед бездной открывавшейся мудрости: простой, так и не понятой…

 

СЛОВО И ВЕРА АВВАКУМА

 

Вера Аввакума больше двуперстного крещенья и распрей о нём: она вогнана буквально физически в плоть и рёбра, она гнездится в самом сердце его сердца: в таинственной, почти неизвестной человеку глубине.

Огненные свитки его Жития полыхают по сей день: столь талантливо и ярко собраны в них каменья слов.

Но – договор между Богом и человеком для Аввакума не камень твёрдый, не крест, означенный в облаках, а скорее цветы: пусть и смерти.

Ярость и нежность рвутся со страниц, скоробленных от горя и страданий, прошитых золотыми молниями радостей...

Неистово обрушивается на "римскую блудню" мятежный протопоп – так Лютер ругал врагов не иначе, как "ослиное дерьмо"...

А как поёт Байкал древлерусский страдалец-скиталец! Как сочно и смачно перечисляет рыб и птиц, обитающих в/и вокруг великого озера-моря; как сладко-молочен язык, кисельные берега...

Всё живое чутко воспринимаемо им, и, непроизвольно приходит на ум выражение человека совершенно другого культурного пласта и инакого времени – Альберта Швейцера: «Благоговение перед всем живым».

Но самым живым была для протопопа вера: то, что не понятно современному человеку, не способному к таковому пламени...

И пламя закрутило тяжёлую плоть Аввакума, охватило тело, надоевшее ему, и дух его рвался выше дыма; и оставались гореть, пламенеть, кружиться великолепные слова выдающегося Жития.

 

ДОСТОЕВСКИЙ И ДОСТОЕВЩИНА

 

Достоевский, чья проза вобрала в себя столько скорбей и боли, что кажется, выход к свету невозможен, проводя читателя кровоточащими лабиринтами своих романов, непременно выводил их к осветлению: финал Карамазовых с речью на могиле Илюшеньки тому подтверждение.

Откуда же негатив понятия «достоевщина», выплеснутый в реальность чёрным цветом?

Достоевщина, как копание в чьей-либо, или своей душе? Но оно необходимо для роста внутреннего роста каждого.

Или – нагромождение страстей, напластование чрезмерности, череда образов с кривой психикой?

Интерес к суициду?

«Достоевщина» – есть ложный, устоявшийся стереотип, следствие верхоглядства и желания не заглядывать в бездны (в том числе – в бездну себя), в какие необходимо заглядывать.

Цветовая гамма романов Достоевского кажется серо-чёрной, но – вглядитесь (вчитайтесь), и вы наверняка различите синие и золотые лучи, влекущие вверх, ибо для подъёма необходимо погружение.

Глыба Достоевского – всеобщего брата, всепонимающего провидца – отменяет искусственно выдуманное понятие «достоевщина» – пустое, и звучащее так отвратительно, будто царапает пространство.

 

МИХАИЛ ЗОЩЕНКО КАК МЕТАФИЗИК

 

Предположить возможность сугубо иронического изображения человека, значит, допустить вариант удаления из художественного образа онтологической, трагедийной составляющей – в сущности, важнейшей в человеке: следовательно, Михаил Зощенко метафизический писатель в такой же степени, что и сатирический, иронический.

В рассказе "Исповедь" (поразительно, как на пространстве двухстраничного текста мастер создаёт сразу двух живых людей: попа и пришедшую исповедоваться бабку Фёклу: настолько живых, что, кажется, вот-вот сойдут со страниц, отправятся странствовать между нами) – метафизика и вовсе превалирует над юмором: ибо сомнения попа в существование Бога есть не что иное, как провал в онтологическую бездну, в адово чернеющую пустоту себя.

Кто они – люди Зощенко?

Бесчисленные, забавные, хамоватые, малограмотные, нелепые, с кривыми, – так представляется, – душами...

А это те, ради которых и был затеян последний поход за всемирным счастьем – революция 17-го года, которую ныне принято именовать переворотом.

Это люди, оторванные от основ грамотности, культуры, лишённые элементарного достатка и достоинства.

 Это люди, которым предстоит перерасти хоть на чуть свою корявость, чтобы последующие поколения, их потомство, были иными – они и стали совершенно иными; в восьмидесятые, к примеру, ни речи, похожей на речь персонажей Зощенко, ни самих таких людей было уже не встретить...

Мелочность и мещанство живут в человеке всегда (в конце концов, жажда разбогатеть, что как ни мещанство, возведённое в огромную степень?), и то, как проступают они в людях Зощенко, не столько иронично, хотя, конечно, смешно, сколько трагично, подлежит исправлению – и исправлению не поддаётся.

Конечно, рассказы Михаила Михайловича очень смешны, больше того, они могут помогать от депрессии, но это – верхний слой, за которым много других, и эти другие возможно гораздо важнее внешнего.

...не говоря уж о том, что есть у него рассказы вовсе лишённые комической составляющей: "Беда", например, виртуозно выписанная трагедия мужика, жалко и жадно пропившего лошадёнку, на которую копил много лет...

Мы живём в ином мире, мы иные, среди нас практически нет персонажей, похожих на героев Зощенко, но тем, что мы пришли к такому миру, в какой-то мере мы обязаны и филигранному писательскому мастерству Михаила Зощенко.

 

МИСТИКА СТИЛЯ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

 

Все три романа Булгакова дают разные варианты языка – так, будто писал их не один автор; и это разноголосица точно определяет масштабы дарования: менее одарённый писатель на такое не способен.

Густой, хочется сказать мясной, вещный язык «Белой гвардии», где пласты городских описаний возникают великолепными холстами масляной живописи, и – несколько небрежный, шероховатый язык «Театрального романа», чудесная галерея персонажей которого вовсе не страдает от мнимого изъяна…

 И наконец, язык сакрального романа, который если уж определять – то в категориях чуда.

Интересно читать ранние варианты – как вылуплялись постепенно персонажи, как выкристаллизовывался подлинный стиль…

О! это стиль огня и поэзии, язык в высшей степени цветовой: роман дан в зелёных тонах – от нежного рассветного неба до насыщенного малахита, но иудейские главы текут песочным золотом: льются в перешеек песочных часов мысли – необыкновенной и необычайной.

Известный нам по сумме Евангелий Иисус (настолько, насколько термин «известный» применим к самому главному персонажу человеческой истории) предстаёт в инаком свете: очень человечный, без божественного отблеска, как будто…

Но – кто может поручиться, как было на самом деле? Ведь все Евангелия – это списки со списков со списков: а тёплая доброта и кроткая мудрость Иешуа так соответствуют фактору чуда – разумеется, превосходящему знания медицины.

Возможно, грандиозная махина чрезвычайно сложного романа явилась Булгакову в целостности: во сне, к примеру, но уточнялись линии, уяснялись персонажи, вспыхивали факелы языка постепенно, очень медленно.

…Бывают, особенно сейчас, люди, прочитавшие за жизнь 10-15 художественных книг, но о «Мастере и Маргарите» (часто ещё о «Мёртвых душах») и они будут говорить с теплотою.

Два романа, озарённых чудом; два романа, об устройстве которых хочется рассуждать, но все рассуждения бесплодны: ибо сделанное превосходит способности судящих.

Внешний, юмористический слой Мастера, конечно, наиболее легко считывается, он относительно прост; но подспудно разворачивающиеся драмы: от евангельских, по-своему трактуемых идей, до освещения вариантов расплаты, можно расшифровывать до бесконечности.

Глубоки спуски в бездны романа – но бездны эти световые, сколь бы ни рядили церковные люди – допустимы ли симпатичные изображения нечисти: роман светлый, от света, и ради его укрепления в этом мире написан.

Иначе бы – не читался так, ибо подспудно любой из нас – представителей конфликтного и жестоко вида – тяготеет к свету…

 

ФОРМУЛА ВЛАСТИ – ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ ИОСИФА БРОДСКОГО

 

Толстый жгут власти перетягивает горло маленького человека, не удушая, но давая иное дыхание.

Формулу власти не вывести, и почему некто, вроде бы не представляющий из себя ничего особенного, заходит в кафе, где когда-то бывал как носитель чёрной, страшной субстанции, – не истолковать, используя лестницы метафизики.

Маленький человек, зарабатывавший уличной живописью, становится партийным горлопаном с трагичными для мира последствиями.

Лотерея рока.

Загадочные выкрутасы кармы.

Стихотворение Иосифа Бродского «Одному тирану» показывает, как нельзя лучше, внезапное восхождение имярека – столь же крутое, сколь мастерски опущены в тексте звенья биографии: они и не нужны, ибо поэтическое произведение должно быть сгущено, и даже не уплотнено, а доведено до предельной плотности – того, что, в сущности, и отличает стихи от прозы.

Мощно сделанные строфы тяготеют к финалу, что следует из банальности земной логики, но появившиеся в финале мёртвые не воскреснут.

Однако точка в теме власти поставлена быть не может, и в поэтическом своде Бродского «Одному тирану» получает продолжение, развернувшись в «Резиденцию».

 Эта последняя отдаёт латиноамериканским романом, «Осенью патриарха» к примеру, хотя Бродский и не любил Маркеса.

Тут другой колорит – слишком подчёркнуто не европейский, хотя тиран, тихо обитающий в резиденции, и любит свою «европейскость»:

…И отсюда — тома Золя,

Бальзака, канделябры, балясины, капители

и вообще колоннада, в чьем стройном теле

размещены установки класса «земля-земля».

 

Тихий, маленький тиран – зауряднее любого заурядного подданного его страны; лаковый быт небольшого особняка, и окончание стихотворения, чьё острие вонзается в сознанье неумолимо:

…И ничто так не клонит в сон,

как восьмизначные цифры, составленные в колонку,

да предсмертные вопли сознавшегося во всем

сына, записанные на пленку.

 

Ибо тиран перестаёт быть человеком.

Ибо власть захлёстывает настолько, что ценности, в чьём золотистом цвете не приходится сомневаться, перестают быть значимыми.

Так, два стихотворения Иосифа Бродского, если и не расшифровывают сути власти вообще, то показывают блистательно, чем оборачивается власть для её носителя.

 

=====================================================================================

 

ГОРЬКАЯ ПРАВДА СРАВНЕНИЯ

 

Добросердечия, тепла, естественности было больше, или – было больше простоты?

Захочется в СССР, где прошло детство, где ездили в Таллин и к Чёрному морю, где шумели, играли, сияли солнцем и светом пышные пионерские лагеря…

Где, сбежав по железной лесенке в другой двор, заходил в булочную, покупал полоску с вареньем за три копейки, или рогалик за пять, где понятие заграница окутано было заманчивым туманом, а к милиционерам в сероватой (или синей?) форме не страшно было подойти, где…

…да, и дефицит, и многое из-под полы, и заидеологизированность такая, что лишний раз не пикнуть.

 Но – лучше идеология, рассчитанная на людей, чем идеология денег, рассчитанная на горстку миллионеров; лучше какие-то идеалы, чем смех над самим этим понятием, лучше высокие зарплаты профессоров и гонорары писателей, чем спекулянт и банкир в качестве основного героя жизни.

Послушайте (переслушайте!) советские песни – они серебристо звенят чистотой! И сравните их с каким-нибудь «Шансоном года»…

Сравните объём пошлости – бесконечные, отрицающие стыд и совесть, ток-шоу, бессмысленно-блескучие шоу музыкальные и якобы юмористические, сериальное мыло…

Сравните жизнь последних четверти века в Союзе с последующей – по всему спектру: от социальной защищённости до космических исследований, от спорта до поэзии, от кинематографа до агрономии, от людских взаимоотношений до музыки: всюду были достижения, и подчас очень значительные, всё было на высоком уровне… И назовите достижения последних 25 лет?

Так, что захочется назад – пусть с очередями, пусть дефицит, пусть кривая идеология.

Только и всего преимуществ ныне: свободный выезд. Однако, если я всю жизнь работаю, а денег толком не видал, – а таких случаев навалом, – не всё ли мне равно, что не увижу Франции или Англии не по причине железного занавеса, а из-за отсутствия собственных средств на путешествие?

Грустно, когда прошлое превосходит будущее, но в данном случае – факты налицо…