Геннадий РЯЗАНЦЕВ-СЕДОГИН. МИР КАК ЕДИНОЕ. Онтология прозы Ивана Переверзина на примере повести «Капитоновка»

 

Геннадий РЯЗАНЦЕВ-СЕДОГИН

МИР КАК ЕДИНОЕ

Онтология прозы Ивана Переверзина на примере повести «Капитоновка»

 

В мировой литературе есть три художественных произведения, которые по своему внутреннему содержанию соответствуют названию «Портрет художника в юности». Но только один автор осмелился впрямую приоткрыть содержание своего творения через название своего романа, – это ирландский писатель Джеймс Джойс. Двое других, не менее известных в мировой литературе, назвали свои бессмертные произведения именами главных героев, – это «Тонио Крёгер», повесть немецкого писателя Томаса Манна и роман «Жизнь Арсеньева» Ивана Бунина, русского классика и первого лауреата Нобелевской премии в области литературы из России.

Известного современного писателя Ивана Переверзина, создавшего удивительное по красоте и смыслам произведение в прозе – «Капитоновка», – на мой взгляд, можно поставить в ряд этих классиков мировой художественной литературы, и тоже условно назвать его повесть – «Портрет художника в юности».

Я не ставлю перед собой задачи сравнивать эти разные по форме, смыслам и стилистике книги, – на это потребовалось бы слишком много времени и места, но не могу обойти некоторые важные характеристики, делающие эти произведения схожими. В них приоткрывается тайна природы творчества таких разных, но таких великих писателей, объединённых темой созерцания и открытия жизни в ранней поре её существования – детстве. И как эта главная, на мой взгляд, пора жизни человека через чувственное восприятие мира формирует будущего большого художника.

Стивен Дедал, главный герой романа Джеймса Джойса «Портрет художника в юности», вспоминает, как отец рассказывал ему сказку про мальчика Бу-Бу и корову Му-Му, как мама играла ему на рояле матросский танец, а он плясал. В школе в приготовительном классе Стивен – один из лучших учеников. Детей удивляет его странное имя, третьеклассник Уэллс часто дразнит его, а однажды даже сталкивает в очко уборной за то, что Стивен не захотел обменять свою маленькую табакерку на его игральную кость, которой он сорок раз выиграл в бабки. Его отправляют в привилегированный Иезуитский колледж Клонгоуз, где он погружается в полное одиночество среди окружающих его сверстников.

«На больших спортивных площадках толпились мальчики. Все кричали, и воспитатели их громко поддерживали. Вечерний воздух был бледный и прохладный, после каждой атаки и удара футбольный лоснящийся кожаный шар, как тяжёлая птица, взлетал в сером свете. Он (Стивен, – прим. Автора) топтался в самом хвосте своей команды, подальше от воспитателя, подальше от грубых ног, и время от времени делал вид, что бегает. Он чувствовал себя маленьким и слабым среди толпы играющих, и глаза у него были слабые и слезились. Роди Кикем не такой: он будет капитаном третьей команды…».

Стивен Дедал не участвует в жизни, он её созерцает и анализирует. Он потом, став писателем, об этом напишет.

«Вокруг него началась свалка из-за меча и, страшась этих горящих глаз и грязных башмаков, он нагнулся и стал смотреть мальчикам под ноги. Они дрались, пыхтели, и ноги их топали, толкались и брыкались. Потом жёлтые ботинки Джека Льтена наподдали мяч и все другие ботинки и ноги ринулись за ним. Он пробежал немножко и остановился. Не стоило бежать…».

В будущем он будет стараться выразить себя в той или иной форме жизни или искусства так полно и свободно, как может, защищаясь лишь тем оружием, которое считает для себя возможным – молчанием, изгнанием и хитроумием.

«Искусство – это способность человека к рациональному или чувственному восприятию предмета с эстетической целью».

Стивену Дедалу близок термин Луиджи Гальвани – «завороженность сердца». И уже тогда в детстве, отрочестве и юности Джеймс Джойс через своего героя выражает судьбоносную мысль для всего своего последующего творчества: «Ему было горько сознавать себя, что он навсегда останется только робким гостем на празднике мировой культуры».

Потом Джойс напишет и опубликует роман «Улисс», принесший ему мировую известность и «Поминки по Финнегану». И мы не найдём ни одного человека в мире, который прочитал бы этот роман от начала и до конца.

Тонио Крёгер, главный герой повести Томаса Манна «Тонио Крёгер», потомок бюргерского рода, талантливый мастер стиха, однако, чувствующий себя неприкаянным и ненужным. Главная беда его не в том, что окружающий мир чужд ему, а в том, что он сам чужд окружающему миру. Маленький Тонио Крёгер судит Кнаака (персонаж повести, – прим. Автора) как художник, пристально заглядывая в глубину его простой, уродливо гримаснической натуры: «Его глаза не проникают вглубь вещей – там слишком много сложного и печального; они знают только одно, что они карие и красивые! Поэтому-то он и держится так горделиво. Конечно, не надо быть глупцом, чтобы выступать столь осанисто, но зато таких людей любят, а значит они достойны любви. Тонио прекрасно понимал, почему Инге, прелестная белокурая Инге (любя её он пришёл заниматься танцами, – прим. Автора), не сводит глаз с господина Кнаака».

Размышляя как маленький художник над природой человека, Тонио по рассеянности затесался в круг четырёх девушек и станцевал вместе с ними женскую фигуру «мулине для четырёх дам». Его подняли на смех, в том числе Инге… Тонио восторженно смотрит на Ганса, своего приятеля, «Статный, широкоплечий, узкобёдрый, с открытым и ясным взглядом серо-голубых глаз, он был очень хорош собою...

Рот и подбородок Тонио отличались необыкновенно мягкими очертаниями. Походка у него была небрежная и неровная, тогда как стройные ноги Ганса, обтянутые чёрными чулками, ступали упруго и чётко».

Заложено ли одиночество художника в самой природе искусства? Тонио Крёгер склонен думать, что это именно так. И Тонио обнаруживает «дух», который есть в нём самом и который заставляет его встать на путь искусства, в то время как в Гансе Гансене и в Ингеморе Хольм (Инге, – прим. Автора), он наблюдает и приветствует «жизнь», как раз то самое, чего лишён он сам – художник, созерцатель и сторонний наблюдатель жизни и людей.

Но ему в будущем хочется написать такое произведение, которое потрясло бы Ганса и Инге! Но художник пишет и говорит для одних, а его читателями станут другие – страдающие, как и он, робкие и чувствительные. Для решительных, жизнерадостных Ганса и Инге творчество Тонио Крёгера и его устремления к «духу» абсолютно ничего не значат. Ведь они и так живут полнокровной «жизнью», счастливой и радостной, им и так всего хватает.

Зачем в таком случае нужна ещё литература?

Русская художница Лизавета Ивановна (персонаж повести, – прим. Автора) полемизирует с Тонио Крёгером:

«По вашему, выходит, что целительное, освещающее воздействие литературы, преодоление страстей посредством познания и слова, литература как путь ко всепониманию, ко всепрощению и любви, что спасительная власть языка, дух писателя как высшее проявление человеческого духа вообще, литератор как совершенный человек, как святой – только фикция?..».

И, наконец, мы приблизились к третьему, из четырёх разбираемых нами произведений, к «Жизни Арсеньева» великого русского писателя Ивана Бунина, плотность изобразительного ряда этого романа такова, что поражает воображение своей детальной созерцательностью жизни и что мы в изобилии встретим также на страницах повести Ивана Переверзина «Капитоновка».

«Подражая подпаску, – размышляет герой автобиографического романа «Жизнь Арсеньева», – можно было запастись подсолёной коркой чёрного хлеба и есть длинные зелёные стручки лука с серыми зернистыми махорчиками на остриях, красную редиску, белую редьку, маленькие, шершавые и бугристые огурчики, которые так приятно было искать, шурша под бесконечными ползучими плетями, лежащими на рассыпчатых грядках… На что нам было всё это, разве голодны мы были? Нет, конечно, но мы за этой трапезой, сами того не сознавая, приобщались самой земли, всего того чувственного, из чего создан мир».

Как по-русски хорошо и по-родному пишет Иван Бунин, и как отличается его стилистика от западноевропейских художников?!

«О, как я уже чувствовал это божественное великолепие мира и Бога, над ним царящего и его создавшего с такой полнотой и силой величественности!».

«Потом мрак, огонь, ураган, обломанный ливень с трескучим градом, всё и всюду металось, трепетало, казалось гибнущим, в доме у нас закрывали и завесили окна, зажгли «страстную» восковую свечу перед чёрными иконами в старых серебряных ризах, крестились и повторяли: «Свят, Свят, Свят Господь Бог Саваоф!».

Современная литература, став плоской, давно испытывает онтологический голод. Скользя по поверхности жизни, она не погружается в существо её. Отсутствие в литературе метафизического измерения ощущает и читатель, уставший от праздного веселья и пошлой житейской «мудрости».

Бог первопричина – красоты всего мироздания. Русское искусство это знало всегда. Первое слово напечатанное для славянских народов было Слово Истины. Это запечатлелось в душе и сознании русского народа. Он впитал это и запомнил на все времена.

«Вначале было Слово, и Слово было у Бога…». Вот эта серьёзность и онтологичность Слова – определила нашу культуру как словообразующую, как смыслообразующую.

«Будьте как дети…», – говорит Христос. Ибо детство – это чистая, незамутнённая страстями–мучителями природа человека. Вера ребёнка чиста. «Зло созерцается не в естестве созданий, – пишет преподобный Максим Исповедник, – но в погрешительном и неразумном их движении».

В природе ребёнка нет зла. Зла и Бог не создавал. Оно явилось в свободной, тварно-конечной человеческой воле.

Наши исследуемые писатели понимали, что детство – это время невольного или, скорее, органичного самосознания, узнавания и понимания своего места в мире. О, как много зависит от переживаний, впечатлений, полученных в детстве! Особенно для судьбы художника!

Иван Переверзин возвращает русскую литературу, через непосредственные и живые переживания ребёнка, в лоно богоданного восприятия мира.

«А плавать на лодочке, любовно называемой «веточкой», мне сразу же понравилось настолько, что я всё больше и больше времени отдавал речке. Во-первых, гребя размеренно и попеременно двухлопастным веслом, упрямо поднимаясь вверх по течению я проявлял при этом огромное количество усилий, когда мышцы словно натянутые струны, звенят от напряжения, когда жарко хватаешь ртом раскалившийся за день от яркого солнца воздух, как пойманная и вытащенная на берег рыбина, когда не понять, какой уже по счёту солёный пот, как ливневые струи, напрочь застилает глаза, мне становилось так торжествующе радостно, что хотелось во весь голос петь. Во-вторых, поднявшись до самого большого в округе, – примерно километр в диаметре! – озера Круглого, полностью открытого человеческому взору извне, то есть как бы лежащего на ладони, ибо вокруг него, кроме вездесущих на севере камышей да обоюдоострой, как кинжал, осоки, никакой другой, более крупной растительности, к примеру, сосен или берёз, почему-то не росло, я оказывался в такой умиротворённой природной тишине, нарушаемой лишь всплесками воды от играющей рыбы, что невольно хотелось от охватившего душу покоя погрузиться в глубинное раздумье, словно предчувствовал, что, когда вырасту и стану писателем, это будет моим обычным природным состоянием».

Когда Иван Бунин пишет «…что сами того не сознавая, приобщались самой земли, всего того чувственного, из чего создан мир», он как бы говорит, повторяя за святыми отцами, что в тайне творения Своим замыслом присутствует и Сам Творец.

И детское переживание умиления от соприкосновения с живой природой у Ивана Переверзина воскрешает слова Великого отца Преподобного Исаака Сирина: «Умиление есть возгорание сердца о всём творении»…

Сложность, или, точнее, свыше данная богатая природа человека, говорит о божественном отпечатке на ней. Человек носит на себе начатки всей вселенной, он соотносится с ней, логосы всего бытия находят в нём своё отражение. Поэтому святитель Василий Великий говорит: «Нет нужды искать следов Зиждителя в устройстве вселенной, но в себе самом, как в малом каком мире, ты усмотришь великую премудрость своего Создателя».

В другом месте святитель Василий Великий прямо говорит, что «Душа есть подобие неба, так как в ней обитает Господь; плоть же составлена из земли, и в ней обитают смертные люди и бессловесные животные».

А раз есть смертные люди, по Василию Великому, стоящие в одном ряду с бессловесными животными, то значит есть и бессмертные! Из этого утверждения видно, что образ Божий в человеке не есть субстанциональное качество, что-то заложенное и уже готовое в дивном складе человека. Это есть как раз задача, необходимость, через творчество раскрыть в себе своё божественное начало.

Вот как описывает Иван Переверзин жизнь своей матери, которая уподобившись первым человекам, украшает, совершенно естественно, прикладывая к этому немало трудов и вовлекая всё семейство, райский сад, оставленный Творцом.

«Моя мать, Нина Петровна, была очень большой любительницей разнообразных, заботливо выращиваемых в домашних условиях цветов. Обычно сажала их в небольшие глиняные горшки и потом украшала ими все, сделанные плотниками специально широкими, подоконники. Самые же крупные и раскидистые, словно небольшие лесные деревья, высаживала в кадушки, которые отцом устанавливались на обычных табуретках возле гостиных и кухонных окон, через которые в летнее время видимым потоком чуть ли не до противоположной стены лился яркий солнечный свет, оставляя на крашеном дощатом полу сполоховое свечение… Каждое растение имело свой срок и окрас цветения. Поэтому даже суровой зимой, хоть в одной комнате, но наступала «весенняя» пора с нежным ароматом, исходящим от растений. Но этого влюблённой в растениеводство матери явно не хватало. Ближе к весне она на обыкновенной пустой бутылке крутила из газет своеобразные стаканчики, которые заполняла, ещё с осени запасённой и хранившейся в подполе перегнойной землёй, и сажала в неё семена сезонных цветов. В самом начале лета, когда можно было не бояться внезапных ночных заморозков, высаживала уже подросшие цветы в прямоугольные ровные грядки, которые я по её строгой просьбе старательно вскапывал в огороде. И даже на летней веранде, служившей с весны и до середины осени столовой, в сбитые отцом вдоль наружных стен узкие короба мать сеяла непокорный, непрерывно стремящийся вверх, к солнцу и дождевой влаге, вьюн. И он в течение месяца по натянутому шпагату вымахивал до самого потолка, надёжно защищая веранду от жгучих солнечных лучей, прогревавших вешний воздух до тридцати пяти градусов».

С «молоком матери» писатель впитывал это бережное отношение к окружающему миру, ибо Бог устроил этот мир, как некое отображение надмирной субстанции, чтобы нам через духовное созерцание его, как бы по некоей чудесной лестнице, достигнуть другого мира. «Всё от Бога имеет своё бытие и существование, – говорит преп. Симеон Новый Богослов, – и всё прежде бытия находится в Его творческом уме; первообразы всех вещей находятся там внутри», и внимательный взгляд ребёнка прозревает этот идеальный мир своим чистым зрением. Чтобы не внести порчи и зла в самый замысел Божий о мире и чтобы объяснить возможность тварно-свободной жизни в мире, надо для правильного решения космологической темы в творчестве признать существование «двойного лика в идеальной форме: есть идеальная сторона в космосе, принадлежащая ему и следовательно сотворённая, но есть идеальный образ мира и в Боге, сопринадлежащий Его трансцендентному бытию», – говорит святитель Григорий Палама. «Бог трансцендентен не только реальной, но и идеальной стороне космоса», – добавляет святитель.

Но писатель Иван Переверзин не останавливается только на созерцательном аспекте в восприятии мира, для него важно совместить свои духовные переживания, переживания красоты и гармонии жизни, а красота понятие духовное, она есть воспоминание о Рае, с самой жизнью, чтобы не оказаться в состоянии Стивена Дедала, впавшего в гордыню, или Тонио Крёгера, не находящего путей отождествления жизни и искусства.

И здесь важно отметить несколько аспектов в творчестве писателя Ивана Переверзина: постижение природы, её живых явлений; растворение и отождествление себя с ней в умилительном, созерцательном восторге… А также наблюдение за своими внутренними душевно-духовными и психофизическими состояниями; послушание отцам и дедам, принятие традиции народа и существование в ней, ибо традиция и есть сама жизнь, организованная, упорядоченная жизнь, противостоящая хаосу ложных представлений, и искажённой жизни…

 «Я, забившись в угол своей гостевой комнаты, где провёл столько счастливых дней, то немного успокаиваясь, то вновь, по-ребячески хлюпая сопливым носом, плакал. Плакал так горько, как можно только плакать при потере очень любимого и дорогого человека…

Когда я стал учиться в кангаласской школе, то дорога из дома в посёлке Капитоновка к школе проходила мимо кладбища, вдоль самого подножья могильной сопки. И я очень часто, особенно с ранней солнечной весны до дождливой осени, в глубоком одиночестве приходил навестить своего дядю. В грустной, тягостной тишине, нарушаемой лишь тихим пением сладкоголосых птиц, бережно клал на могильный холмик букет полевых цветов, сорванных по дороге на одном из многочисленных аласов. С сильной горечью и острой болью снова и снова переживал потерю родного человека – и мне неумолимо казалось, что после каждого посещения кладбища я становился взрослее»…

Маленький Ваня сталкивается с несправедливостью жизни и самой смертью, которая открывает ему совершенно другое, глубинное измерение человека и его призвания. Господь творит человека от преизбытка Своей Любви с целью сделать его участником божественных благ. После премудрого создания мира и выполнение всего творческого плана во всех деталях осталось увенчать это творение. Всё богатство твари было уже готово, но не было ещё, кому всем этим воспользоваться, и сотворён был человек…

Наш маленький герой видит через события жизни трагическое начало в человеческой судьбе, избравшей не доброе, исходящее от Бога, а злое, посеянное Диаволом в этом мире. Он чувствует, что человек не только принадлежит Богу, но в своей свободе может избрать зло.

«Уже в летящем над бескрайними таёжными просторами якутской земли пассажирском двухмоторном самолёте я держал на руках заботливо завёрнутого в пелёнки в тёплое одеяльце своего нежданного, но такого родного «братишку», с глубокой, не сразу проходящей грустью откровенно думал о превратностях жизни человеческой. В общем-то, ошеломляющая правда, неожиданно услышанная от отца о старшей сестре Тамаре, в один миг сделала меня не только взрослее, но и мудрее. О насильнике и бывшем зэке, отсидевшем за убийство на Крайнем Севере пятнадцать лет, я если и думал, то без мстительной обиды и жёсткой мести. Пусть сегодня он живёт счастливо, сумев назло судьбе создать семью, обзавестись дочками-красавицами. Пусть!.. Но как когда-то страшный карающий меч правосудия настиг его, так и за то, что он сделал с моей старшей сестрой, уверен, незримый меч Божий неотвратимо и жестоко покарает его! Иначе быть не может – по определению свыше»…

Ваня не судит насильника, а премудро оставляет этот Суд Создателю. Он чувствует всю сложность и трагичность взрослой человеческой природы, представляющей собой неразгаданную тайну. Насколько трудно определить то самое существенное и вместе с тем сокровенное, что есть в человеке, – есть божественный образ. «Кто уразумел свой собственный ум? – спрашивает святитель Григорий Нисский. – Уразумели ли люди себя самих?». Если нельзя познать Первообраз, то и образ этого Первообраза, то есть сам человек не доступен уразумению.

Тем не менее мы призываемся к внутреннему самоуглублению, к напряжению своего духовного взгляда, в сокровенный мир нашей души. Трудно постичь внутренний смысл, сокровенный замысел нашего создания, но, если углубиться в созерцание своей внутренней сущности, то нам не может не открыться «некое устроение страшное и неудобообъяснимое, содержащее в себе изображение многих сокровенных тайн Божиих» (Святитель Григорий Нисский).

Отсюда берёт своё начало переверзенский символический реализм! И ничто не должно служить запретом искать эти отображения бытия. Искать их надо в той стороне человеческого бытия, по которой они отличаются от природы, то есть в разумной сфере. Сказано же: «…душа есть подобие Божие, и поэтому всё чуждое Богу не входит в определение души, так как в вещах различных не может сохраняться подобное» (Святитель Григорий Нисский).

Здесь мы приблизились к третьему и главному аспекту спасительной для современного времени прозы писателя Ивана Переверзина, – послушание отцам и дедам, принятие традиций народа…

«В ста метрах от дома лесника начинался густо поросший мелколесьем и кустами разнообразных ягод глубокий распадок. Он на протяжении почти километра уходил к самой вершине сопки, на которой рос сосновый и лиственный лес… Со стародавних времён, ещё до приезда русских, местное население каждой ранней весной семьями на всю зиму заготавливало в этом смешанном лесу дрова. Деревья валили при помощи двуручных пил, ветки крон остро наточенными топорами обрубали и складывали в кучи, чтобы поздней осенью с выпадом первого постоянного снега сжечь. Стволы этими пилами распиливали на чурки определённой длины и, расколов их колуном на несколько частей, складывали в длинные, но не выше полутора метров поленницы. В течение короткого северного, но очень жаркого, порой даже знойного, как в азиатской пустыне, лета заготовленные дрова высыхали до такой степени, что при растопке печи вспыхивали как порох, а с весёлым треском разогревшись, выделяли огромное количество тепла. После того, как сильный мороз сковывал в кость суглинистую, а местами даже болотистую почву, а распадок заваливало большим снегом, к лесным делянкам для вывоза дров поселковые мужчины согласно торили конными санями дорогу»…

Без соборного сознания и без соборного труда на севере человеку не выжить. Не выжить и плохому человеку среди суровой природы. Этот общий труд, общенародное дело направлены на сбережение и сохранение жизни.

«Оглядываясь в памяти на тот период своей жизни, скажу честно, мне совсем не было обидно от того, что в то время, когда я под палящим солнцем, атакуемый со всех сторон проклятыми комарами и мошкарой, не разгибаясь, с утра до позднего вечера, а мои счастливые сверстники в это время рядом, за рекой – в каких-то двухстах шагах от меня играли в любимые игры: футбол, лапту, городки, купались с весёлым шумом, визгом в реке, загорали на тёплом, даже горячем береговом крупнозернистом, со слюдяными чешуйками, блестящими на солнце, как маленькие серебряные звёздочки, предусмотрительно укрывшись от комаров специальной лёгкой и мелкой сеткой. И сейчас, спустя более полувека, я об этом нисколько не сожалею… О той трудной, но, можно сказать, судьбоносной поре я спустя несколько лет написал… стихи:

Снова дождик прошёл стороной,

Не видать ни росинки нигде,

Каждый лист увядает больной,

Засыхает с мечтой о воде…

 

Это всё – у великой реки,

Это – рядом с фарватером дней…

Близки всходы, – но так далеки

От прибрежных зелёных камней.

 

Я с ведром упаду на меже,

Непосильной работой убит,

Точно ратник, чья кровь на ноже,

В нужный час, словно дождь, прошумит…

 

Всю свою человеческую и писательскую жизнь Иван Переверзин понимает загадочность человека и трагизм его природы, жертвы постоянных конфликтов и контрастов. Как естество глаз не может себя видеть, так и человеку себя не узнать и не разгадать. «Легче узнать небо, чем самого себя» – говорит святитель Григорий Палама. Настоящая и глубокая литература не может миновать эту иероглифичность человека. Это «познай самого себя» останется навсегда неразрешимой загадкой. Но ключ к разрешению этой загадки лежит в нашем младенчестве и отрочестве, когда рождается «портрет художника», который уподобляясь Творцу будет способен создавать новый мир, подобный образу преходящего мира, но отличающийся от него своим бессмертием, запечатлённым в слове…

«Так наша семья оказалась за сто километров… в старинном посёлке охотников, лесозаготовителей и сельхозников Нюя, вытянувшимся вдоль реки – могучей, величественной Лены, на её высоком, крутолобом песчаном берегу со своими рубленными «в лапу» из медных сосновых брёвен домами-пятистенками, с узорчатыми крашеными оконными рамами и ставнями, с побелёнными палисадниками, в которых росли берёзы и всевозможные ягодные кусты, а также рябина и черёмуха, особенно красивая в своём белом весеннем наряде из распустившихся с жаркими июньскими лучами, духмяных цветов. Мне бы радоваться новому месту жительства, новым друзьям, новой прекрасной школе… но я долгими вечерами, как заговорённый, всё вспоминал и вспоминал капитоновское житьё – слишком много и хорошего, и плохого было связано с ним, но главное – всё и хорошее и плохое оказалось для меня судьбоносно-определяющим и потому таким незабываемым, таким до сладкой боли дорогим по сей день. И, может быть, без родной Капитоновки я не стал бы тем, кем ныне стал, и, может, вообще не дожил бы до дней сегодняшних, пусть и не могу однозначно назвать их счастливыми... Незабвенная Капитоновка – изначалье вдохновенной жизни моей – и иной жизни мне не надо! Это великое, дорогое чувство я, назло убегающему времени став известным поэтом, постарался выразить во всю силу ниспосланного мне самим Господом таланта…».

Любовное и почтительное отношение к человеку, светлый взгляд на его вечное прославленное состояние и вообще на его высокое назначение характерны для Ивана Переверзина. Он концентрирует внимание современной литературы на теме разумности человеческой природы, божественности происхождении души человека и его конечной судьбе. К сожалению, этот символический реализм, как особое мировосприятие свойственное творчеству Ивана Переверзина, медленно принимается и усваивается современными писателями. Это мировоззрение раскрывается, опираясь на опыт классической русской литературы, в особенности девятнадцатого века, как совершенное и абсолютное откровение о мире, как Всеедином Целом, как о мировой гармонии, объединяемой и охватываемой Любовью.

В творчестве писателя этот божественный прекрасный космос, пронизанный лучами Божества, логосами, отражающими Божественный Логос, отражается в каждой части мироздания, в каждой капле этого мира, отражается весь, повторяется бесчисленное количество раз, воспринимается логосами человеческими, ему сообразными и объединёнными тоже силой любви. Особенное и чудное видение, которое можно охарактеризовать как космическое общее дело. Всё живое сливается в едином хоре оды «К радости».

Хрестоматийный взгляд привык говорить о человеке, как о «микрокосме», но у Ивана Переверзина, который в акте творческого познания «вскрывает» этот мир (слово Ивана Переверзина, – прим. Автора), в символико-реалистическом восприятии человека и мира это слово приобретает настоящий смысл. Всматриваясь в человека Иван Переверзин видит в нём весь мир, всё мировое Целое, всё предмирное, добытийственное, и проникает в то, что доступно художественности человеческого умозрения. Его не интересует натуралистическая психология всех времён от древних философов до школьных психологов наших дней. Писатель Иван Переверзин не придаёт этому никакого значения. Не вопросы памяти, внимания, восприятие, ассоциаций и прочее, волнуют его, он в движении своих героев исследует подлинное устроение человека, которое может быть воспринято только символически-реалистично. Это тот особый язык небесных откровений, который воспринимается не школьно, не теоретически, а внутренним ощущением, «онтологическим катарсисом» ума и души. (Вспомним слова Д.С. Лихачёва, говорившего, что сказки Пушкина влияют на душу ребёнка так, как вся педагогика вместе взятая.) Это художественный язык, понятный только людям, наделённым талантом прозрения, которые за видимыми вещами видят присутствие мира иррационального, бессмертного, говорящего об иной действительности, отражением которой в нашей душе и природе являются феномены детской психологии.

В высшем же смысле творчество Ивана Переверзина заключается в том, чтобы «вскрывать» эту жизнь, возвещая читателям о её неизмеримых глубинах. Святитель Григорий Палама прямо об этом говорит, словно определяя возвышенную задачу для писателя: «Разумная природа человека пришла в бытие, чтобы богатство божественных благ не осталась втуне».

Разрешение этой задачи служит средством внутреннего приближения к Богу и является одним из методов богопознания. Оно помогает внутреннему духовному опыту. Ибо человек остаётся криптограммой, которую рациональному сознанию не дано расшифровать…

Художественное слово Ивана Переверзина созидает живое существо, в котором приведены в единство невидимая и видимая природы. Творит некоторый второй мир, в малом великий…