ПРОЗА / Илья ГОРЯЧЕВ. АСМОДЕЯ. Рассказ
Илья ГОРЯЧЕВ

Илья ГОРЯЧЕВ. АСМОДЕЯ. Рассказ

14.10.2018
580
0

 

Илья ГОРЯЧЕВ

АСМОДЕЯ

Рассказ

 

Свинцовые капли глухо шлепались в темные маслянистые лужи. Извергавшие их тучи повисли прямо над Кирхой и спрятали, закутав в мглистую черноту, ее стройные, стремительные шпили. Тягучие потоки воды, разбиваясь о позеленевшую крышу, собирались вновь вместе в желобах и водопадом бросались вниз по стоку, извергаясь у самой земли из оскаленных пастей гротескных драконов.

Из боковой неприметной двери, аккуратно ступая, вышел маленький суховатый человек в черном. За спиной он оставил дурманяще-спертый воздух, напоенный благовониями и пронзаемый звоном колокольчиков. В одной руке у него трость, а другой он цепко сжимает жесткую рукоять, прикрепленную к ошейнику собаки-поводыря. Он слеп. Собака — лохматая дружелюбная хаски с умной мордой — пытается попробовать воду из лужи на вкус, но хозяин, угадав ее намерение, не дает этого сделать.

— Не надо, Макгул, — мягко говорит он, — это же грязная вода, вчера на фабрике снова был выброс, передавали по радио, потерпи до дома.

Пес согласно скулит в ответ.

Слепец — органист. Он играет в этом соборе по средам вот уже третий десяток лет. Среда здесь, а в субботу — крематорий на краю Города. Лишь там он выходит из тени и, практически незамеченный, уходит обратно в нее сразу же после последнего протяжного аккорда. Жалкий калека, он существует лишь для своего четвероного друга, для всех остальных он ирреальный, почти бесплотный призрак, отзвук далекого прошлого, почти растаявший в какофонии современности. Когда-то он был композитором, но, потеряв зрение, утратил и веру в себя, а немногочисленные оставшиеся знакомцы с грустью покачивали головами и с тихим вздохом приговаривали за спиной — "Его время прошло...". Эти слова звучали как приговор, они пригвождали к земле, не давали двигаться.

Слепой поднял голову, подставив морщинистое, бледное лицо дождю. Снял круглые черные очки, открыв пустые, потухшие глазницы. Обжигающие капли побежали по лбу, по щекам. Он слышал музыку дождя, наложенную на гул Города. Он слышал беззвучный, превращенный в камень рев драконов и крик горгулий, живущих в стенах собора. Он слышал...

— Да, да, ты прав, Макгул, — спохватился он, отвечая на движение пса, торопившего хозяина двинуться наконец в сторону дома.

Они медленно тронулись в обратный путь на свою далекую окраину. Навстречу им брели усталые, запыленные рабочие с окрестных заводов вперемешку с чумазыми шахтерами, поднявшимися из шахт и забоев. Шаркающая походка, померкшие взгляды. Тяжелый дух рабочего класса пропитал каждый камень в этом районе. Трудяги были похожи на больших механических кукол, чей завод пружины был уже на исходе. От них пахло натруженными мозолями, соленым потом и усталостью, приправленной щепотью безнадежности. По крайней мере, уж этот-то привкус слепой знал очень хорошо. Он старался жаться как можно ближе к стенам обшарпанных домов, но все равно то один, то другой работяга легонько пихал его локтем, приговаривая: «Не мешайся под ногами, отец!».

Постепенно дождь смолк. Над Городом повисла сырая, чуть затхлая влажность. До дома оставалось всего ничего — лишь пересечь старый пустынный парк. Вечерний шепот ветра, шелест листвы. Призрачные звуки, исходившие от деревьев с раскидистыми кронами, чьи стволы заросли омелой, и величавых руин, покрытых мхом, приветствовали слепца как доброго друга. Здесь он был своим. Только тут призрачная стена, отделявшая его от мира звуков, истончалась и из сопредельного измерения, наполненного неслышимой латентной музыкой, доносились освежающие, хрустально-хрупкие мелодии. Им аккомпанировал стрекот кузнечиков, уханье сов и щелкающие орешками белки. Клубок природных звуков освежал, омывал старого музыканта, вырывая из пелены индустриального белого шума. Ему вновь казалось, что он слышит глубокий изначальный звук.

Щёлк! Щёлк! Оцепенение было нарушено. И снова — щёлк! Щёлк! Миг окончательно упущен. Волшебство улетучилось. Слепой тряхнул головой. Он снова ничего не слышал. Тень досады промелькнула на его лице. Макгул навострил уши и принялся вертеть мордой в поисках того, что отвлекло хозяина от созерцания.

Под раскидистым платаном на цветастом одеяле рядом с плетеной корзиной для пикников устроилась парочка. Судя по говору — туристы с Севера. Девушка в ярком берете увлеченно что-то щебетала, а юноша в клетчатом шарфе стоял на одном колене и брал крупные планы новехоньким «Хассельбладом». Лист. Букашка. Травинка. Гриб. Послушная камера ритмично выгрызала объективом дыры в пространстве, а пленка скрупулезно замораживала вырванные куски мгновений. Путешественники питаются свежими впечатлениями, про запас консервируя их в фотоальбомах.

Макгул зарычал, но хозяин успокоил его, похлопав по спине.

— Не надо, Макгул. Все хорошо. Пойдем домой.

Выйдя из парка с другой стороны, они оказались точно напротив пятиэтажного доходного дома, знававшего куда как лучшие времена. У облупившейся двери в торце здания стоял однорукий тип в кожаной жилетке.

— Эй, Макгул! — крикнул он. — Тащи своего хозяина сюда, промочим глотки!

Паб "Секира и молот" был известен всей округе, а однорукий Беркович, лишившийся конечности на предпоследней большой войне, был его душой.

— Что, Старый, как всегда? — спросил Беркович, пододвигая слепому стакан черного рома. Тот согласно кивнул, сделал солидный глоток и, выдохнув, сказал:

— Хоть смыл этот слащавый налет в горле. Спасибо, дружище!

— Какой?

— Да плоти и крови же!

— А-а, — ухмыльнулся Беркович, — у тебя же сегодня среда. И как они на вкус?

— Смесь святого Роха с Мартином-исповедником.

— Тот еще коктейльчик, — понимающе кивнул бармен.— Ну а ты как, малыш? — Он перевел взгляд на сидящего у стойки Макгула, который сразу же завилял хвостом, услышав, что обращаются к нему. Однорукий потрепал пса между ушей и почесал под широким стальным ошейником с тускло выделяющимся тэгом посередине — там было выдавлено имя и адрес.

Погрузившись в мутную полудрему, слепой ощутил воспоминание — давнее, запылившееся, почти истершееся на камне памяти. Впервые он забрел в это заведение спустя пару лет после того, как потерял зрение. Его выжигала ненависть ко всему миру, оставляя за собой лишь пепел, она захлестывала и душила. Казалось, что последние предохранители вот-вот перегорят и безумие с искаженной гримасой вместо лица будет готово принять его в свои объятия. Его спас Беркович. Он подарил ему маленький пушистый комочек с голубыми глазами, ставший его другом и, со временем, поводырем. Макгул был внуком того первого пса.

— Эй, музыкант! — окликнул его кто-то из завсегдатаев. — Опиши-ка нам белый цвет, будь другом!

— Белый... — Слепой сделал еще глоток, потом затянулся сигаретой, стряхнул пепел, и медленно, словно нащупывая что-то, начал: — У белого цвета молочный привкус и кисловато-стерильный запах. Белый — прикоснись к нему рукой, и ощутишь скользяще-гладкую поверхность. Его мелодия холодна и призрачна... Он воздушен, прозрачен и парящ...

В углу зала кто-то захлопал, а юный девичий альт восхищенно пропел:

— Он ощущает цвета изнутри...

— Так и есть, детка, — раздался хриплый прокуренный голос Берковича из-за стойки. — Так и есть, черт побери! — Однорукий бармен стукнул кулаком по стойке. — Всем выпивка за счет заведения! — Зал наполнился одобрительным гулом. — Выпьем за нашего друга и его пса Макгула!

 

***

На следующий день слепой с Макгулом отправились на другой конец Города. Громыхающий трамвай катил сквозь кварталы, пропитанные дымом и лязгом. Фабричные и заводские гудки, заставлявшие вибрировать внутренности, рождали в его воображении образы металлических монстров, изгнавших из города всех людей. Эти чадящие трубы ему представлялись застывшими огнедышащими тварями. «Вот бы исполнить мелодию этого Города на органе...» — тяжело вздохнул. Он еще мог слышать окружающий мир, но вот воплотить образы в музыку давно уже даже и не пытался...

— Конечная!

Густой, насыщенный бас массивного усатого кондуктора в синем мундире с начищенными медными пуговицами, заставил вздрогнуть. Воздух был свеж, наполнен щебетом птиц и ароматом акации. Слепой полной грудью вдохнул запах северной окраины, где могли позволить себе жить лишь немногие. Макгул не раз бывал тут, а потому уверенно повел хозяина по липовой аллее мимо аккуратных особнячков к нужному дому.

Мелодичный звонок вызвал суету в доме. Наконец, дверь растворилась.

Слепой музыкант повел ноздрями и сказал:

— Здравствуйте, Эльза. Дома ли ваш батюшка — Рихард?

Девушка смущенно хихикнула.

— Это Марика. Младшая сестра Эльзы. Просто у нас одинаковые духи... А отца нет, но вы проходите, — она сделала шаг назад и деликатно дотронулась до рукава гостя. — Выпьете кофе с шоколадом?

Устроив гостя в гостиной на диване, девушка с ногами забралась в кресло. Старый органист нечасто появлялся в их доме, но она помнила его визиты с раннего детства. Вот только его имя... Оно совершенно стерлось из ее памяти. Гость прихлебывал кофе и молчал. Собака устроилась у его ног. Он был невозмутим и, казалось, совсем не ощущал сковывающей, гнетущей тишины.

— Отец в галерее Феофилактова, — робко решилась начать разговор Марика. — Он пишет рецензию на новую работу художника. Называется «Борьба с безумием», или что-то вроде того. В общем, что-то в духе Мунка. Видение совсем иное, но дух тот же, — тараторила она. — На полотне умалишенная девушка в психиатрической лечебнице. Бедняжка в смирительной рубашке. Очень мрачно. Феофилактов писал ее два года. Говорят… — тут Марика даже понизила голос, — что натурщица, позировавшая ему, сошла с ума... Такой ужас... — Девушка замолчала, не зная, что еще сказать.

Слепой невозмутимо пил кофе и ел шоколад, не забывая отламывать от плитки кусочки и для Макгула. Казалось, история не произвела на него ровно никакого впечатления.

— А над чем сейчас работаете вы?.. — попробовала она зайти с другой стороны.

— Пытаюсь выразить в музыке портрет младшей Лилит работы Иеронимуса Босха.

— Но вы же... — девушка запнулась и замолкла.

— Раньше я был зряч, — голос слепого был лишен эмоций. — Рихард приобрел эту картину за месяц до того, как я потерял зрение.

— И вы все эти годы... Но как?

— По памяти.

— И успешно?

— Пока нет.

— Зачем вам это? — Она была полна сострадания к старику. — Столь долго бередить старые раны?

— Картина, как и любой предмет искусства, заряжена энергией автора. Это камертон, позволяющий настроиться на волну мироздания. Я стремлюсь попасть в резонанс.

Девушка не нашлась, что сказать в ответ, а он сидел с прямой спиной и просто молчал. Марике было неуютно и даже немного зябко. В конце концов она пожала плечиками и спряталась за книгой. На обложке готическими литерами было оттеснено: Fritz Stege — Musik, magie, mystik.

Хозяин дома явился лишь после полудня. Попыхивая сигарой, он с шумом ввалился в гостиную и, заметив гостя, чуть изменился в лице, ощутив кожей всю накопившуюся в комнате неловкость.

— Ах, простите меня, мой добрый друг, я совершенно забыл, что сегодня пятнадцатое... Подождите минуту, — с этими словами он поспешно скрылся у себя в кабинете и появился вновь спустя миг с голубоватым конвертом в руке. Приняв конверт как должное, слепой с достоинством убрал его во внутренний карман пиджака и, чуть заметно кивнув головой, также без слов удалился.

— Он такой странный, отец, — Марика встала из кресла и прижалась щекой к плечу родителя, — мне было даже немного страшно. Как он ослеп?

— Работал над музыкальным сопровождением одной выставки, — голос Рихарда был тих и задумчив. — Там должна была быть представлена публике ранее неизвестная картина Босха. Мы торопились, он же вообще был одержим этой работой. Оставался даже ночами. Но в мастерской случился пожар. Что-то не так было с газовыми рожками, как сказали потом пожарные. Никто толком не знает, что там случилось, но его глаза выгорели, хотя он сам почти не пострадал... Мы толком и не разговаривали после того случая... Он замкнулся и ушел в себя...

Марика прикусила губы и в задумчивости ушла к себе наверх.

 

***

Резкий стук в дверь заставил слепого выбраться из постели раньше обычного.

— Иду же, иду! — недовольно бурчал он, накидывая на ощупь истертый, в прорехах, атласный темно-вишневый халат. — Кого принесло в эдакую рань? — не унимался он, открывая хлипкую, плохо смазанную дверь.

За дверью оказался почтальон с резким запахом лука изо рта и кожаной сумкой на скрипучем ремне.

— Примите вот посылочку, — пробормотал тот и, сунув какой-то сверток в руки музыканта, поспешно затопал по шаткой лестнице вниз.

Каморка, которую занимали Макгул с хозяином, была под самой крышей, по сути, это была грошовая мансарда. Вернувшись в комнату, он примостился за колченогим столом, поставив сверток перед собой. Прикоснулся к нему ладонями — шершавая оберточная бумага, бечева и немного сургуча. Казенный запах почты был ему неприятен. Он сорвал шуршащую упаковку и, скомкав ее, смахнул на пол. Под ней обнаружилась идеально-гладкая коробка из свежего картона с едва заметным, неуловимо знакомым ароматом. Открыл крышку и подушечками пальцев ощупал содержимое ее нутра. Кажется... Да, да, точно! Цветок!

Музыкант достал его из коробки и бережно водрузил на стол. Провел пальцами по листьям; «темно-зеленый, почти черный» — решил он. Ее запах... Он поднес пальцы к носу. Да, никаких сомнений. Это орхидея. Черная орхидея. Это дурманящее благоухание трудно было спутать с чем-то еще.

Весь день музыкант просидел в тишине, вдыхая преобразившийся воздух, еще недавно затхлый и пропитанный пылью. Макгул замер рядом. Появление нового обитателя сначала насторожило его, но спустя несколько часов он привык и даже проникся его очарованием.

Когда за окнами сгустился сумрак, а за плинтусом принялись деловито шебуршиться мыши, хозяин вышел из оцепенения. Он достал тяжелую оплетенную бутыль из толстого стекла и до краев наполнил черный, ребристый, почти что квадратный стакан абсентом. Ежевечерний ритуал. Изнутри обожгло и тут же стало спокойно, спрятались в норы все страхи, утихла кипящая злость. Улыбка тенью проскользнула по истрескавшимся губам и скрылась в складках морщин на покрытых седой щетиной щеках. «Что-то грядет» — решил он, потрепал пса по загривку и отправился спать.

Звеневшее в комнатенке безмолвие оглушало. Псу казалось, что он слышит, как муха перебирает лапками по запыленному стеклу, а в углу вьет паутину паук. За окном же гремели по мостовой подбитые гвоздями подошвы тяжелых сапог. Топот сотен ног гулко отдавался на вымерших серых улицах. По четыре в ряд. В ногу. Сполохи факелов пожирали вечернюю тьму и кривлялись причудливыми тенями на трескающихся стенах убогих многоквартирных домов, под завязку набитых семьями работяг. Но те не обращали на это внимания. Их мало интересовало что-либо за порогом тесных квартирок, полностью вмещавших в себя их мирок.

Наутро старый музыкант ощутил необычный прилив сил и бодрости. Наскоро перекусив и покормив Макгула, он бережно, почти трепетно, полил орхидею водой из умывальника, и, кое-как приведя себя в порядок, тронулся в путь. Суббота. Крематорий. Торжественное прощание по этим дням всегда сопровождалось игрой на органе.

Какого цвета вдохновение? Он так давно не ощущал его, но все еще помнил, что обжигает изнутри оно почище абсента. А раз так, то значит, его цвет красный. Правда, этот цвет он тоже почти забыл, осталось лишь слабое ощущение чего-то полыхающего. Этим утром его внутренний взор застилал пламенно-алый, толкавший его вперед, заставлявший творить. Макгул ощущал это настроение обычно хмурого, погруженного в себя хозяина и радость отражалась в его небесно-голубых глазах. Он ощущал разлитые в воздухе гармоничные колыхания, пробуждавшие в душе хозяина ощущения, просачивающиеся из иных сфер.

Крематорий стоял на отшибе, в сосновом бору. Приземистая бетонная коробка, массивная и безыскусная.

Устроившись за инструментом, музыкант на миг задумался. Та бессмысленность, что постоянно душила, стягивала его ремнем, сегодня чуть отпустила. Ему вновь как когда-то захотелось обрести смысл и предназначение.

Наконец, он решился, ноги сами стали жать на педали, а пальцы забегали по клавишам. Зал наполнился звуками древней, величественной композиции. Media vita in morte sumus. Запретная песнь. Патер никогда не позволил бы сыграть ее в стенах кирхи, но здесь было можно. В первые мгновения он ощутил, как кровь ожила, заструилась по венам, наполняя его тело силой. Давно забытые ощущения...

В центре зала на возвышении стоял гроб с покойным, а за ним, ближе к стене, располагались обтянутые бархатом скамьи для погруженных в траур близких. Сегодня там было около дюжины поникших бледных людей, понесших утрату. Их скорбь была осязаема, она заполняла все окружающее пространство, покалывая иглами досады на усопшего — как он посмел умереть, оставить нас одних. Они горевали не об упокоившемся главе семейства, еще неделю назад бывшем столпом общества и одним из отцов города, а о своем одиночестве и беззащитности перед плотоядным внешним миром. Правда, пугало это в основном женщин. Мужская половина с волчьим блеском оценивающе оглядывала друг друга сквозь монокли, предвкушая будущие баталии за наследство в суде.

Порыв холодного ветра обжег затылок слепого органиста. Кто-то еще вошел в зал. Внутри ожило беспокойство, он даже немного сбился, за что тут же нещадно выругал себя и попытался сосредоточиться на игре. С краю скамьи присела Та, что вошла только что. Глубокий капюшон скрывал Её лицо. Музыкант ощутил новый образ, Её присутствие. Предчувствие чего-то огромного, нестерпимо, обжигающе-яркого сковало его. Дыхание участилось. Он знал, что Она видит сквозь него и слышит его мысли.

— Кто Ты? — устремил он к Ней безмолвный вопрос, побаиваясь получить ответ тем же путем.

— Ты звал меня, — отозвался внутри головы потусторонний, обволакивающий голос. — Я проснулась и пришла...

Он снова сбился и перепутал педали. В этот момент одно из разноцветных стекол в витражном окне с хрустом треснуло, вызвав испуганный вздох у женской половины семейства, прощавшегося сегодня со своим патриархом и кормильцем. Незнакомка же неслышно скрылась в густой тени портьер, скрывающих холод мраморных стен и, казалось, растворилась там.

По дороге домой слепой музыкант ощущал какую-то мелодию в глубинах своего сознания. Он пытался подобраться к ней поближе, услышать ее, но густая пелена скрывала ускользающее журчание звука от внутреннего уха. Мелодия переполняла его до краев, ему нужно было выместить ее, но ухватить ее никак не удавалось. Он досадовал сам на себя, отмахнулся от навязчивого Берковича и заперся в своей каморке.

Пока хозяин возился вокруг заваленного хламом пианино, пытаясь разгрести хотя бы часть, Макгул положил лапы на стол и мокрым носом потерся о лист надменно изогнувшейся черной орхидеи, та же едва заметно кивнула ему, опутав волной благосклонного аромата.

Весь вечер слепой пытался уловить лившуюся внутри него музыку, нащупать ее, но раз за разом терпел поражение. Макгул тихо сидел в углу и, наклонив голову набок, следил за тщетными усилиями хозяина, впрочем, если приглядеться внимательнее, оказалось бы, что взгляд хаски был устремлен куда-то за его спину и провожал кого-то еще, незримо присутствующего в комнате.

— Ну все! С меня довольно! — Музыкант громко хлопнул крышкой рояля и отправился спать на продавленную кушетку, закутавшись в старый клетчатый плед.

Его сон был неспокоен, он вертелся, стонал. Фантасмагории, всплывающие из глубин сознания, душили его. Лежащий рядом Макгул тихонько скулил. Но вот хозяин замолк, лицо приобрело умиротворенность...

 

... Длинная складчатая мантия скрывала ее фигуру, а глубокий капюшон прятал лицо. Она стояла чуть в стороне, молча, загадочно.

Он не понимал, где находится, вроде бы во сне, но ведь он из него уже вышел, проснулся и вот — попал сюда...

— Кто Ты?.. Зачем?.. — Слова не выходили изо рта, но он отчетливо себя слышал.

— Ты же звал... Звал, и я пришла.

— Когда звал, когда?!

— Когда играл... И раньше. — Пожала плечами. — Всегда. Просил найти смысл, и вот...

— А что ты хочешь взамен?

— Самую малость. — Её серые глаза на секунду озарились хищным блеском. — Твои эмоции. Вечный лед согреет тебя, а его путеводный свет поможет найти выход на поверхность из твоих подземелий. Ты ртуть, а я придам тебе форму...

Она сбросила мантию и пространство утонуло в ослепительном свете. Все, что он успел заметить, это змея, обвивавшего Её руку.

Свет стал меркнуть. Она уходила.

— Подожди, подожди... Скажи хотя бы, как Тебя зовут?.. Как? — Он тщился расслышать. — Орхидэа? Я не пойму...

Перед его лицом вспыхнули огненные буквы — А-с-м-о-д-е-я.

— Асмодей... Демон и муж младшей Лилит… — забормотал он. — Его иная инкарнация? Женская сущность?.. Ну да... Ну да... Та картина... Пожар… Огонь же Её стихия...

Свет погас. Он вернулся в привычную мглу, в то тело, в котором он жил. Шершавый влажный язык Макгула, волной накрывший щеку, подсказал, что вот теперь он по-настоящему проснулся. Выбравшись из-под пледа, он первым делом доковылял до стола, где осторожно, почти нежно, прикоснулся к орхидее и тут от неожиданности даже вскрикнул — за ночь набухшие бутоны цветка раскрылись. Он почувствовал, что необъяснимым образом она расцвела и внутри него, позволив с головой погрузиться в ту музыку, что теперь звучала четко и законченно, почти осязаемо.

Он бросился к письменному столу, выдвинул верхний ящик и схватил из стопки лист пожелтевшей нотной бумаги и, нащупав верхний край листа, оставляя густые кляксы, размашисто вывел заглавие — Asmodeatica, а ниже начал лихорадочно, наощупь, вписывать нотные знаки. Впервые за многие годы он мог творить. Верный Макгул сидел рядом, а черная орхидея окутывала его своим ароматом, в котором ему слышались какие-то звуки. Он прислушался, мелодия ушла на второй план, и он явственно услышал тот голос из сна. Ее голос:

— Ты не сосуд, ты всего лишь окно. Ты не создаешь новое, а лишь выясняешь сокрытое до времени...

 

Комментарии