Тимур ЗУЛЬФИКАРОВ. ФАТЯ. Поэма

 

Тимур ЗУЛЬФИКАРОВ

ФАТЯ

Поэма

                                                                              Памяти Советского Союза

 

…Ах Фатима! Ах Фатя! Фатя! Фатенька…

Ты-то за что изникла, истаяла, девочка стрекозка слюдяная грациозная, летучая моя?..

Оленёнок бухарский нежноокий на лёгких летающих прутиках ножках веточках вербных хмельных?

О Боже!..

 

…И вот весенний глинобитный саманный домик-кибитка на окраине родного моего Душанбе курится, томится, свято живёт, дышит, уповает, длится…

И веет гиссарский кроткий нежный ветерок с гор близких, мятных, маковых, текущих, и мы сидим на младой изумрудной траве во дворике-хавли, и пьём гранатовое вязкое уже небесное вино таджикских тучных виноградников…

 

О Боже!.. Как сладко!.. Как томительно!.. Как упоительно, прельстительно… как страшно… что это кратко…

 

Хозяин дома – Ахрор-художник – он бродит по дальним горам и рисует горные родники и сокровенные хрустальные алмазные водопады пылящие и дивно трепетно передаёт на холстах их первозданный клубящийся хрусталь…

Его жена – русская художница Анастасия, и она влюблена в таджикский фольклор, в народную песню, в народный павлиний наряд – и вот она в кулябском чакане платье, и в ходжентских сафьяновых телячьих ичигах, и в памирских фазаньих джурабах готовит плов в казане…

 

И поэт – вечнохмельной апостол дегустатор виноградников, знаток хмеля и похмелья песнопевец Руси и Азьи сладкопевец Тимофей Зульфикар поёт под гитару песни свои щемящие, уходящие в миры загробные и на землю возвращающиеся…

 

И артист – красавец жгучекудрый Анвар Ассаргадон – царь охотник на дев и жён – с вечной бутылкой шампанского в руках улыбается и глядит прозрачно, чисто, свято, как отец, на ослепительно осиянную девочку – бегущую Фатиму, Фатю, Фатю…

 

И дивно светящаяся лучезарная девочка Фатима, Фатя, Фатенька – дочь, дщерь, стебель, бутон Ахрора и Анастасии – бегает, скользит, бьётся, ликует льняными прозрачными ножками девственницы пуховыми в молодой траве, сгорая и возрождаясь, летая и упадая, как очнувшаяся очарованная бабочка весеннего проснувшегося мирозданья…

 

И у неё глаза от русской матери – лазоревые васильковые небеса шелковые древлерусские – с фресок Дионисия и Рублёва…

И у неё власы – смоляные, неистово курчавые, как весенние глиняные горные ручьи, родники, водопады, как ночи бездонные, бархатные, азиатские, азьятские, таящие пророков и мудрецов… и убийц…

И вот шелковистые васильки русские в бархатистой ночи азиатской гуляют… блуждают… витают… умиротворяют…

 

И вместе с Фатей носится по траве младой бухарский оленёнок-сосунок Яшка, но мать-олениху его убили охотники-браконьеры, и некого сосать, млечно вбирать, кусать ему, но он сосёт мой палец, погружённый в шахринаусское густопианое вино, вино, вино…

И хмелеет бродит оленёнок и бегает прыгает резвится вместе с Фатей, и ножки их переплетаются в беге их чарующем…

И не поймёшь, не уследишь радостно, где ножки девочки и где оленёнка Яшки ножки брыкастые…

И ножки их переплетаются в беге, а печальные влажные их очи перекликаются… переглядываются…

 

Ах!.. чуют они печаль бытия… печаль прощанья… чуют они что ль чуткими оленьими ноздрями, что смерть ходит где-то за дувалом…

А смерть всегда бродит за дувалом… даже за самым необъятным…

Ах, в доме шумит ликует праздник, а тихая смерть стоит ожидает за дувалом…

Так Господь повелел…

 

…Ах, весна таджикская лакомая! Ах, ветер находит, набегает, налетает с гиссарских гор, гор, гор – от этого ветра медового неутолённого за одну ночь созревают скороспелые вишни, и утром они станут из изумрудных – рубиновыми мясистыми сладкими гранатовыми…

Ах, и юные и старые человеки за одну весеннюю ночь созревают, как скороспелые вишни чреватые, и хмелем святым наливаются, наполняются…

 

Но не Фатя! но не Фатя! но не Фатя!.. Ей всего незрелых тринадцать лет изумрудных, скачущих!..

Ах, побудь подольше спящей, летящей, изумрудной вишней, не подлежащей, не подчиняющейся великому спелому ветру, Фатя, Фатя, Фатя…

Ах, девочка хрустальная медовая парящая с очами оленёнка влажными печальными… протяжными…

 

И вот уже в казане готов, поспел духмяный плов, и запах его бежит пряно над дувалами к соседям, и соседи приходят весёлые нарядные, и первый тост Ахрор поднимает, воздымает за соседей…

Ах, ведь все люди на земле – братья, но не все – соседи, и потому сосед ближе, родней, свежей, необъятней, кровней (а не кровавей) брата! да! да! да!

Ах, как сладко!..

 

Но смерть уже стоит не за дувалом, а бродит рядом…

Вот Ахрор-художник безвинный горных неповинных родников и водопадов…

Вот его безвинная улыбчивая русская жена художница Настя, влюблённая в таджикские павлиньи безвинные чаканы, ичиги, изоры, кауши, кувшины кумганы, джурабы…

 

Вот весь потерявшийся заблудившийся в смоляных огненных кудрях красавец олень артист Анвар Ассаргадон царь охотник на всех дев и жён с вечной бутылкой шампанского в извилистых музыкальных перстах, которыми он ознобно сладко гладит извилистых упоённых дев и жён, улыбается нежно, неповинно, без всякой соринки в воде бархатных очей взирая на Фатю…

 

Вот девочка Фатя, Фатя, летающая витающая лепетливая струйчатая весенняя только что проснувшаяся бабочка…

Ах, куда, куда, куда ты улетаешь… однодневка порхающая…

Когда жить тебе так мало, мало, мало, бабочка…

Иногда Фатя прыгает на низкий глиняный дувал – и вешний ветер вечный пастух, жених девственниц – её обвивает, обнимает, облегает, опьяняет…

И на ней короткое – до жемчужных колен – алое бархатное платьице-облачко…

 

А на вёрткой птичьей блаженной её головке полыхает золотом златошвейная кулябская тюбетейка, из-под которой змеятся вьются двенадцать мелкозаплетённых курчавых косичек…

Ах… а на ногах у неё материнские лаковые малиновые туфельки на высоких каблуках…

Дети любят носить родительские одежды…

Туфельки велики ей – и она сладко зачарованно блаженно стучит бьёт по земле каблуками, то выпадая из туфелек – то гибко качаясь удерживаясь в них…

 

Ах, вот оленёнек Яшка бухарский сиротка весёлый опьянённый носится прыгает скачет по юной нежной травке дворика-хавли…

И прыгает на дувал и скачет по дувалу вместе с Фатей…

Но…

Но потом Фатя срывается с дувала и подбегает ко мне и шепчет, шелестит мне на ухо таинственно, горячо, щекочуще:

– Дядя Тима… поэт… я люблю вас… больше, чем папу и маму…

И косички её трогают лицо моё…

 

И она убегает… качаясь виясь на малиновых лаковых неверных туфельках… как нежный дымчатый прутик ивы на вешнем ветру… прутик… стебелёк пугливый…

И на детском личике её – недетская мука, страданье…

Это от тайной первой больной любви…

И мне до слёз жаль её… Жаль мне её раздирающе…

Спелый ветер раннего созреванья за одну ночь нали вающихся скороспелых вишен уже коснулся и её…

 

О Боже…

Рано… рано… рано…

Пожалей раннюю раненую первоцветущую душу её… душу подросточка-подранка…

И оленёнок Яшка подбегает ко мне вослед за ней и лижет мне ухо. И дышит сладко, нежно…

И словно тоже хочет что-то шепнуть мне, да не может…

О Боже…

Что же будет с нами, с весёлыми, со счастливыми, с радостными?..

Что-то мне страшно от нашего счастья…

 

…И вот соседи весёлые щедро разгульно пьют гранатовое вязкое дрёмное шахринаусское вино и едят младой свежебараний дымный томный плов… с иранской зирой и афганским перцем, что горит жжёт как зороастрийцев священный огонь…

 

И от вина, и от ветра вешнего, и от плова дымносладкого, и от перца афганского, и от любви необъятной человеческой и божественной – все смеются, и обнимаются, и целуются, и плывут, текут, как ручьи весенние, и родными неразлучно становятся…

И склоняются друг к другу… и сливаются друг с другом… и друг другом становятся…

О Боже! Ах, Боже!..

 

Но я чую – что-то страшное назревает, надвигается, готовится… как вешняя ливневая туча за горой…

Ах, дворик, ах, домик, ах, вешний струящийся на окраине безвинного, беззащитного моего Душанбе, на окраине моей спящей невинной, беззащитной, беспомощной Родины…

Открытой, безвинной, как люлька ребёнка…

Уже обречённой…

Уже тайными короедами жуками бесами приговорённой…

О Боже…

 

…Тут мимо домика весёлого проезжает на древнем осле тысячелетний мудрец Ходжа Насреддин…

Он всегда проезжает там, где царит дух веселья и любви и вина.

Он всегда проезжает там, где царят несчастья и беда.

Он всегда проезжает везде и близ всех… да!..

 

Он останавливается у домика, где праздник, и шепчет печально:

– И вот в Кремль пришёл Горбачев… Пришёл тать на русский брошенный беспомощный трон…

На троне вор – в стране мор…

О Боже… Что ж Ты попустил… за что? за что?

О Боже…

 

…И вот уже Ахрор – художник, певец, апостол горных алмазных водопадов и хрустальных родников от меткой братской затаённой пули падает в родник, в хрусталь родника и…

И хрусталь течёт, туманится, клубится ранней клубникой, как рубин, как гранат от крови его, и он, он шепчет, улыбаясь:

– Ах, писать, окуная кисть в собственную кровь!.. искусство выше жизни…

Искусство вечно, а жизнь – смертна…

 

Ах, Аллах! Аллах, дай мне успеть написать, как этот родник-хрусталь стал родник-рубин, стал родник-гранат… да не успею… да пуля слишком метка… кровава… близка… родная пуля таджика-брата…

 

…И вот уже Анастасия-Настя в павлиньих одеждах бредёт по ночным сиротским, пустынным улицам гражданской войны и ищет мужа своего с гранатовой неоконченной картиной его…

Тогда ночные джигиты с ночного ледяного горящего танка спадают, и бегут к ней, и совлекают, снимают с неё безвольные оцепенелые расписные, райские, павлиньи, фазаньи, шуршащие одежды её, как умелые хозяйки неслышно хищно ощупывают ощипывают кур… как дети бережно снимают прозрачную кожицу с персика…

 

– Айх! зачем жене одежды, когда вся сила её в наготе её?.. – шепчут мудро они и от них пахнет кровью и анашой… а потом – семенем кипучим испуганным безбожным… – Ах, жены – наша одежда, а мы – их… да…

Тогда Анастасия нагая порушенная, но не поруганная тихо властно идёт к ночной бешеной реке Варзоб-дарье и входит в лёд волн и шепчет в цепенеющих волнах:

– Ахрор, я иду, плыву к тебе… я стала вечной рекой… А ты – вечным родником…

Теперь навек сойдёмся, сольёмся, муж гранатовый мой…

И к Богу пойдём… поплывём… Я так устала на земле…

Я отдыхаю, я простираю, разбрасываю вольно руки в воде, как распятая…

Русские люди любят уходить с земли распятыми… Как Спаситель наш…

Ааааааа…

 

…И вот в Кремль пришёл Горбачев…

И вот тать сел на русский тысячелетний трон… где раньше сидели возвышались великие цари: Иоанн Грозный, Пётр Первый, Екатерина Вторая… Николай Первый, Александр Третий, Иосиф Сталин…

И вот на троне – вор, в стране – мор…

 

…И вот соседи Ахрора поели плов и окружили красавца-артиста Анвара Ассаргадона с вечной бутылкой шампанского в холёных перстах, которыми он лелеял, пас, ублажал дев и жен, и в руках у них выросли скользкие дрожащие автоматы, и они сказали:

– Ты, Анвар – артист? лицедей? ты мусульманин? ты зачем пьёшь вино?

И развращаешь, смущаешь своим талантом и своей трепещущей красой чистых горных родниковых нетронутых людей?.. И гладишь чужих дев и жён?..

Не бойся, артист! Мы только разобьём расстреляем твоё вино… вино… вино…

 

И они стали стрелять в бутылку шампанского, но они пьяны были и много пуль ушло в Анвара Ассаргадона, но он долго не верил, и долго не падал, потому что не хотел он, чтобы Фатя увидела смерть… рано ещё ей… рано девочке видеть не любовь, а смерть…

Но потом он из последних сил убежал из дворика-хавли за дувал и там умер, истёк, исшёл с радостной улыбкой, потому что Фатя не увидела его гранатовую текучую обильную смерть…

О Боже! за что?..

 

…И вот оленёнок Яшка мечется по дворику и джигиты пьяно косо алчно сладострастно стреляют в него и хохочут, потому что не могут попасть в него… пули пьяные мимо ходят…

И он забивается под куст ширазских гранатовых чашеобразных невиданных неслыханных роз, роз, роз…

Розы текут пьянят благоухают медово, бредово, бездонно…

Такие розы цветут только в шахских дворцах, дворах – но вот шахов, царей на земле не стало, а розы царские остались…

Скучают, тоскуют они по царям… в век овец и феллахов… и братских пуль… и соседских смертельных родных автоматов…

А пьяные пули бьют в розы, и летят лепестки, и от пуль розы благоухают ещё гуще… ещё слаще… ещё тревожней…

А поэты слаще поют при смерти…

 

Тогда поэт Тимофей Зульфикар устало прикрывает телом своим оленёнка и говорит стрелкам пьяным, как ширазские розы:

– Братья… стреляйте в меня… я уже жить устал и хочу уйти к отцу и матери и многим возлюбленным друзьям моим… там не убивают людей… там не стреляют в ягнят оленят…

Я хочу к Богу уйти, а Он не на земле, а в небесах…

И всё дальше уходит Он от нас… когда мы убиваем друг друга…

Когда мы расстреливаем царские розы…

Зачем поэту – певцу роз – жить, когда расстреливают розы?..

Вначале мы убили царей… Теперь убиваем розы… а что поэты – без царей и царских роз… песок…

 

Тогда они говорят:

– Поэт, а ты напиши поэму о расстрелянных царях и розах… Мы оставим тебя живым, чтобы ты написал и о нас в вечной поэме своей… Ты вечный, и мы станем вечными… Палачи и жертвы связаны вечно…

– Стреляйте в меня, но пощадите оленёнка… и девочку бабочку Фатю…

И я озираюсь, и я забываю о смерти...

 

…Фатя, Фатя, где ты? где ты?..

Тебя не тронули, не задели пули, девочка небесная…

Поэт озирается, содрогается, но Фати нет нигде…

…Фатя, Фатя, где ты?..

 

…И вот уже горит дом Ахрора – художника родников и водопадов…

И все родники и водопады не помогут ему… и не потушат огонь гражданской войны…

И куст гранатовых царских роз, оборванный обобранный пьяными пулями, объемлют обволакивают поедают огонь и дым…

О Боже!..

 

Вослед за царями умирают, задыхаются расстрелянные царские розы…

А за розами – умирают поэты…

И я давно готов к смерти…

Но!..

 

Фатя, где ты?..

Я ищу тебя в дыму…

Но нет тебя нигде…

Я беру на руки оленёнка – у него ножки испуганные, безвольные, бьются треплются, как плётки, и бегу – нет – ухожу из горящего умирающего святого дворика-хавли…

Из разрушенного гнезда колыбели…

И жду блаженно удоволенно пуль в спину, но нет их…

И вдруг стайка бабочек-лимонниц летит навстречу мне…

…Фатя, Фатя… Это ты ушла… улетела… и вернулась стайкой бабочек в Колесе Сансары? А?..

О Боже!.. Фатя, где ты?..

 

…Я выхожу из горящего дома и там, на седом осле, сидит ворожит тысячелетний мудрец Ходжа Насреддин – тот, кто видел тысячи войн в странствиях своих…

И он говорит:

– И вот в Кремль пришёл Горбачев на осиротевший русский трон…

Смерть пришла в Кремль – и оттуда пошла по стране… как гражданская кровавая война…

И доселе ходит кровавыми волнами… и мы в них тонем…

И вот таких разрушенных горящих безвинных беспомощных, беззащитных гнёзд – стало миллионы…

И будет больше…

 

И вот Убийца поджигатель страны, и вот Убийца поджигатель миллионов гнёзд, и вот Убийца сокрушитель народов, и вот Убийца самой жизни, самого дыханья на земле – жив и ликует…

И лютые кровавые помощники, подручники, кромешники его живы и ликуют…

Доколе?..

 

Но мне жаль и их – обречённых…

О Боже!.. О Господь!..

Твои пути, Твои суды неведомы, бездонны… неисповедимы…

Не знают человеки Их…

И суд человечий запаздывает… когда? когда? когда?

И Суд Божий грядёт… когда? когда?..

О Аллах – сколько видел я земных дорог и троп, но Твоей Дороги – я слепец – не знаю…

…И великий мудрец пыльный морщинистый, как Аральское высохшее море, зарыдал, как младенец…

И я зарыдал вместе с ним…

И я не знаю, не знаю, не знаю…

 

…Через двадцать лет я посетил родной Душанбе…

На том месте, где стоял дом Ахрора – нынче всемогущая глина и всепобедная трава, куда мы все вновь вернёмся, если Господь не спасёт нас…

Глина и трава – вот из чего составлены безбожники… да!..

И они уйдут, вернутся туда… да… да… А я?..

О Боже!..

 

Но среди глин и травы куст гранатовых царских роз стоит, цветёт, течет…

Царей уж нет, а царский куст цветёт…

Но!..

Но это уже не куст царских роз, а дикий шиповник…

Так СССР стал РФ…

Так великий Советский Союз стал всеобделённой всеуниженной всеобворованной нищей Россией…

Так блаженная страна, где люди любили и знали друг друга, стала несметным, кишащим, нищим червивым базаром, торжищем-капищем-поганищем, где люди не знают друг друга и готовы продавать друг друга, готовы давить, убивать, ненавидеть братьев и сестёр, отцов и матерей своих…

И это самое страшное зло на земле людей: восстанье сынов на отцов… восстанье детей…

 

…Я стою у куста одичавшего слёзного шиповника, словно он раздирающими шипами до слёз язвит, царапает душу мою…

И вдруг вновь стайка бабочек-лимонниц нежно летит, шелестит навстречу мне…

Обволакивает меня, окружает, ласкает, обвивает, затуманивает… напоминает…

…Дядя Тима… я люблю вас… больше папы и мамы…

…Фатя, Фатя… девочка в алом платье… в золотошвейной тюбетейке… в малиновых качающихся туфельках…

Девочка, раненая первой любовью… и гражданской войною…

Это ты ушла, улетела, и вернулась вновь стайкой бабочек в Колесе Сансары…

Да?..

 

Но как бездонно мало… мало… мало…

Но Фатя! Фатя!

Весенняя трепетливая возлетающая упадающая алмазная бабочка бабочка бабочка человечья…

Где ты?..

Где твой однодневный, но вековечный, неизъяснимый, неупиваемый, вечномедовый, вечнопыльцовый, вечнолюбовный полёт?..

 

Ах, Фатя! Небесная бабочка жемчужная! Паутинка! Былинка, пылинка полевая! Духовитая тропинка… Алмазная слезинка…

Журавлиное пуховое пёрышко летящее кочующее в весенних ветрах, в лазоревых небесах…

Летящее и на землю не упадающее…

Фатя!

Где ты?

Ужели?

На земле?

Тебя?

Я больше?

Не увижу?..

А только в небе наша Вечная встреча…

2010 год